4. ИНТЕРПРЕТАЦИЯ КОНКРЕТНЫХ ОБРАЗОВ: ЛЕВ, ПАРД, ОЛЕНЬ, КАБАН

Следующий этап интерпретации образного ряда пекторали вынужденно сложен. Дело в том, что при общей симметричности композиции справа и слева от вертикальной оси половинки пекто­рали в ряде изобразительных «эпизодов» различаются деталями представленных сцен и фигур, что, естественно, в последнюю оче­редь имеет смысл объяснять случайной творческой прихотью за­казчика или исполнителя.

¹ Ср стандартную зимнюю привязку охоты как cyiy6o арисюкрат ическо! о развлечения в контексте более поздних европейских военно-аристократических культур Подробнее об этом — в «орлиной» 1лаве данною раздела

Скифы

91

Однако речь идет не только и не столько о различиях вообще, сколько о различиях в симметрически организованном тексте, что само по себе уже задает определенную матрицу поиска возможных смыслов сцен и образов, соположенных по принципу — одно­временно структурного единства и семантической противопостав­ленности. Данная особенность построения пекторали, а также не­обходимость анализировать общий смысл текста с учетом этой особенности, подробно проговорена и у Д.С. Раевского. Вписывая сцены терзания в общую логику интерпретации, основанную на концепции мирового древа и бесконечного цикла рождений и смертей¹, автор ссылается на гипотезу В.Н. Топорова о троичной структуре ритуала тризны в индоевропейском мире:

В этой же связи нельзя не остановиться на гипотезе В.Н. То­порова², что ритуалу в индоевропейском мире изначально была присуща троичная структура, отразившаяся и в его славянском наименовании, то есть что он включал жертвоприношение «трех животных одного или разных видов».

(Раевский 1985: 191]

Обсуждение общих проблем, связанных с концепцией «трех миров», не входит здесь в мои задачи, но, как бы то ни было, циф­ровая логика в данном случае еще раз подводит автора, который буквально двумя страницами выше провел сцену преследования собакой зайца по тому же ведомству, что и расположенные рядом с ней в нижнем фризе пекторали сцены терзания, а теперь благо­получно о зайцах (которых к тому же два) забывает в угоду «троич­ной структуре жертвы», соотносимой с «тернарным строением кос­моса».

Впрочем, Д.С. Раевский признает определенные трудности, связанные с дальнейшей интерпретацией представленных на пек­торали сцен терзания.

«Животные, терзаемые в нижнем регисфе, погибают для того, чтобы произошел акт рождения, воплощенный в образах верхнего регистра» [Раев­ский 1985: 191].

² См.: [Топоров 1979: 12].

92

В Михаи шн Тропа звериных с юв

Труднее в данном контексте поддается интерпретации жерт­венная триада «конь — олень — кабан» Выше шла речь о марки­ровании тернарного космоса в терминах зооморфного кода, но в рассмотренных там случаях более четко была обозначена видовая дифференциация используемых для этой цели животных¹ В дан­ном же памятнике мы обнаруживаем хотя и трех разных животных но принадюжащих к общему «разряду» — копытных Следует от­метить что олень и кабан достаточно часто сочетаются в качестве объекта терзания в парных сценах такого содержания на скифских и культурно-исторически близких к ним памятниках Так, мы на­ходим эту пару на серебряном сосуде из кургана Куль-Оба и на ножнах акинака из комплекса Феттерсфетъде На нашей пекторали помещение на одной ее стороне сцены терзания оленя, а на дру­гой — кабана составляет одно из главных различии между левой и правой частью композиции К вопросу о семантике этого разли­чия мы вернемся после рассмотрения других расхождений между ними

[Раевский 1985 191-192]

Ниже предлагается интерпретация правой и левой части компо­зиции как соотносимых соответственно с «верхом»/«миром людей» и «низом»/«иным миром»² Мировые деревья множатся, как в тро­пическом лесу, и впору уже выстраивать «тернарную структуру ми­роздания» из них одних хтоническое мировое древо, оно же дерево смерти — серединное, оно же человеческое — небесное, оно же бо-

¹ Напомню, что в интерпретативной системе, о которой идет речь, копыт­ ные животные строго увязываются с серединной частью мирового древа — и мира вообще Возникают, правда некоторые проблемы с конем, который, будучи несомненно копытен, в огромном (статистически превалирующем) количестве контекстов обладает выраженной хтонической прирочой а в ряде контекстов — природой откровенно «небесной» Впрочем, в моделях структур­ но-семиотическою образца такою рода проблемы изящно решаются за счет все той же схемы все равно всему Конь связан с семантическим комплексом смер­ ти/погребения/жертвоприношения — так чего же вам еще' Как таковой он имеет полное право на любую часть мирового древа Важно тотько разобрать­ ся в каждом конкретном эпизоде, с каким именно конем мы в данном случае имеем дело С другой стороны, стоит в мифе или в сказке появиться коню — и свобода выхода на тюбую часть мирового древа, а следовательно, полная свобода ишерпретании, исследователю гарантирована

² Правая часть лук персонажа подвешен (находится наверху) у персона­ жа имеется юловная повязка, верхний фриз замыкает фигура утки в нижнем фризе терзают отеня Левая часть лук лежит на земле (находится внизу), го­ ловная повязка отсутствует, фриз замыкает фигура хищной птицы внизу тер заюг клбана

Скифы 93

жественное.

Что касается пары «олень — кабан», то, как уже сказано выше, по отношению к иным видам фауны они как представители копыт­ных, скорее всего, выступают в качестве элементов, семантически однозначных. Но в случае их противопоставления между собой • наиболее закономерно соотнесение именно кабана (как единствен­ного плотоядного копытного) с нижним миром.

[Раевский 1985: 199|

Все столь скрупулезно подмеченные Д.С. Раевским различия между правой и левой частью композиции, естественно, имеет смысл воспринимать как семантически значимые. Однако предло­женная гипотеза, на мой взгляд, слишком противоречива, чтобы послужить основой для адекватной интерпретации этих различий.

В русле предложенной выше «трехступенчатой» трактовки сцен терзания, соотнесенной с осетинским институтом трех балцев — годичного, трехгодичного и семигодичного, — было бы соблазни­тельно увидеть в обеих этих «промежуточных» сценах («оленьей» и «кабаньей») знак «второй инициации», обретения носителем пек-торали второй по счету статусной воинской ступени (в таком слу­чае грифон, терзающий коня, соответствовал бы третьей, высшей ступени). Однако подобная трактовка оставила бы неразрешенны­ми ряд вопросов, часть из которых уже поднял Д.С. Раевский. Дей­ствительно — почему, в таком случае, второй ступени соответству­ют и олень, и кабан? Почему авторы памятника, выстроившие настолько строго симметричную композицию, нарушили ее имен­но в данном случае? И зачем вообще им потребовалось «удваивать» сюжет в случае с двумя первыми ступенями, а в случае с третьей — и вовсе утраивать его? Впрочем, пойдем по порядку.

Начнем с того, что интерпретации подлежат не только олень и кабан, разнесенные по разные стороны пекторали, но и выступа­ющие с ними в неразрывном единстве сцены терзания кошачьи хищники, которые, кстати, также отличаются друг от друга. Толь­ко различие здесь строится не по принципу правой/левой стороны пекторали, а по принципу близости/удаленности от центра компо­зиции.

Проще всего было бы объявить их львицами — и сослаться на здравый смысл. Но здравый смысл в современной его разновидно­сти — не самый лучший помощник в деле интерпретации инокуль-турных памятников, ибо всегда готов подставить исследователю

94

В Михсш шн Iропа звериных с юв

ножку чему примеров гьма И дело даже не в гом, чго в реальной львиной охотничьей практике самцы крайне редко принимают уча­стие в совместной охоте с самками¹ По справедливому замечанию Д.С Раевского ] Раевский 1985 112], кошачьи хищники отнюдь не являлись самыми характерными представителями Северно-При­черноморской фауны даже и в скифские времена, так что об их реальном образе жизни скифы могли знать разве что понаслыш­ке — хотя бы от тех же греков, также знавших о львах в основном понаслышке². Львицы маловероятны еще и потому, что нижний фриз пекторали является сугубо воинским, и самкам тут делать нечего Впрочем, львицы ли противопоставлены в данном случае львам, леопарды или парды (барсы), в нашем случае не слишком важно³. Оба кошачьих хищника (как и все остальные элементы зоологического, растительного и антропоморфного знакового кода) в данном торевтическом тексте являются именно элементами зна­кового кода и как таковые могут вообще не иметь почти никакого отношения (за исключением внешнего подобия) к реальным жи­вотным, растениям и людям

С точки зрения кодовой природы этих образов различий в каж­дой паре три — и в обоих случаях это одни и те же различия На терзаемое животное сзади нападает удаленный от центра и косма­тый, наделенный гривой кошачий хищник, тогда как спереди на него нападает хищник, расположенный ближе к центру и лишенный гри­вы. Данный набор характеристик, будучи сопоставлен с воински­ми статусными характеристиками, дает две вполне внятные после­довательности качеств, свойственных разным воинским статусам Удаленность от центра (направленность агрессии к центру), косма-тость (длинные волосы как признак «неподзаконности») и столь же «неподзаконное» право нападать сзади есть, несомненно, призна­ки более маргинального статуса Тогда как близость к центру

¹ Охотиться вместе могут молодые самцы, вступившие между собой в сво­ его рода «лобратимскле» отношения — до того, как обзаведутся собственным прайдом С момента начала семейной жизни дело патриарха (или нескольких соправителей) — защита охотничьей территории от других львов, а никоим образом не обеспечение семейства провизией

² Позволю себе напомнить устойчивое античное поверье (которое, веро­ ятнее всего, также является следствием относительно поздней рационализации утратившего внятность ритуально-мифологического сюжета) о том, чго льви­ цы вообще не могут вступать в половую связь со львами, а котят приживают с леопардами (ср сюжет об Аталанте и Меланионе/Гиппомене, превращенных Зевсом или Кибелой в львицу и льва за то, что занимались любовью в храме)

³ Кстати, имеет смысл обратить внимание и на традиционное неразличе­ ние в европейских литературных традициях собственно барса, гепарда и пан­ теры/леопарда, равно именующихся нардами

Скифы

95

(направленность агрессии от центра), отсутствие длинных волос (или убранность оных) и обязанность встретить врага (добычу) лицом к лицу — признаки статуса более высокого

Вариантом приведенной трактовки является ее «сезонная» разновидность — в том случае, если речь идет о сезонной смене мужских воинских ролей В этом случае первая позиция должна рассматриваться как соответствующая «дикому», «казачьему», «осенне-зимнему» статусу Вторая же — «охранному», «весенне-летнему» сезонному статусу¹ Впрочем, оба эти варианта трактов­ки воинских статусов не противоречат друг другу, поскольку вполне совместимы в зависимости от сезонной, территориальной и ситу­ативной обустовленности

В любом случае важна принципиальная единосущность коша­чьих хищников Взрослый воин может как «выйти» из высокого семеино-хозяиственного и воински-охранительного статуса (обре­тя при этом равно высокий маргинальный воинский статус), так и «вернуть» его себе², «сбрив гриву» И этим он радикальнейшим образом отличается от юноши¹, удел которого — гонять по степи зайцев

В этой связи может проясниться и ситуация с интерпретацией стандартного изображения на скифских золотых бляшках «двойной головы», у которой с одной стороны — спокойное мужское лицо,

¹ Интересно заметить, что за пределами собственно степной зоны, где условия хозяйствования и соответствующие им социально-статусные матри цы претерпевают существенные изменения, сезонная привязка маргинально­ го и «хозяйского» поведенческих комплексов переориентируется на 180 гра­ дусов В большинстве земледельческих индоевропейских культур временем ведения войн становится весенне-летний период, в то время как на осень и зиму приходится период «зимних квартир» Данное обстоятельство, кстати, умело использовалось придунаискими кочевыми и полукочевыми «племена­ ми» (вне зависимости от их «этнической принадлежности), которые особенно охотно нападали на римские территории именно зимой, когда легионы расхо­ дились по зимним квартирам Карпы, бастарны, готы, квады, сарматы, гун­ ны — все они предпочитали подходить поближе к римской границе в холод­ ное время года и форсировать Дунай по льду См свидетельство Аммиана Марцеллина в Res Gestae о квадах и сарматах-лимшантах, которые перемеща­ ются к римской границе именно в зимнее время года (XVII, 12)

² Позволю себе особо заметить, что путь в обоих случаях, «на пути туда» и «на пути обратно», лежит через сцену терзания, через жертву, через добычу

³ В этом, как мне кажется и состоит основная прагматика статусно-воз­ растных структур архаических сообществ Повышение ыатуса сопровождает­ ся здесь большей вариативностью поведения Для более высоких статусов допу­ стимо периодическое испо гьзованис форм поведения, свойственных более низким статусам (пусть даже и обус ювленных жесткими ритуальными схема ^ми), но не наоборот

96

В.

а с другой — оскаленная львиная морда (рис. б)¹. Согласно устояв­шемуся толкованию, перед нами «голова Афины, с которой связа­на сзади не то голова льва, не то обычная в изображениях Геракла XeovTfj» [Ростовцев 1925: 447— 448]. Д.С. Раевский справедливо ставит под сомнение саму право­мочность интерпретации челове­ческого лица как принадлежаще­го Афине и женского вообще, а львиной морды как «маски в зад­ней части шлема» или «львиного шлема» как безосновательные [Раевский 1985: 227—228]. Впрочем, как и следовало ожидать, он тут же рисует в качестве интерпретативной гипотезы очередное мировое дерево. С моей точки зрения, толкование здесь лежит бук­вально на поверхности: стоит только вспомнить о семиотике струк­турно близких изображений римского Януса как божества «пере­ходного», «порогового», и все тут же станет на свои места. Перед нами откровенно культовое изображение, которое мы имеем все основания относить к сезонным или возрастным, не важно, риту­алам перехода, смены воинского статуса². Спокойное человеческое лицо и агрессивный львиный оскал, направленные в противополож­ные стороны, также говорят сами за себя³. Еще одним стандартным

¹ Подобные бляхи найдены в Семибратнем кургане № 2, в Нимфейском некрополе (архаичные варианты); в курганах Куль-Оба, Чертомлык, Чмыре- ва могила, Верхний Рогачик, Козел, Красноперекопском № 29, Мелитополь­ ском и т.д. (поздние варианты).

² Кстати, данная интерпретация может быть применима и к уже упоми­ навшейся выше «нестандартной» золотой бляшке из кургана Чертомлык со сценой единоборства человека с кошачьим хищником. В таком случае перед нами окажется мотив «вечного круговорота двух начал» в обычной мужской судьбе.

³ Кстати, практически аналогичная семантика свойственна и весьма рас­ пространенной разновидности отечественных блатных татуировок, так и назы­ ваемой: «оскал».

Скифы_________________________ 97

атрибутом подобных бляшек яв­ляется волюта на виске персона­жа, интерпретируемая обычно как деталь шлема. Не проще ли разглядеть в этой волюте обыч­ный для скифских и — шире — иранских изобразительных кодов маркер фарна в виде бараньего рога или загнутого в бараний рог птичьего клюва (рис. 7).

Кстати, основы поведенче- Рис. 7

ских различий между свойствен­ными разным воинским статусам (сезонным, территориальным, возрастным, «послужным» и т.д.) практиками как нельзя лучше пе­реданы в осетинской традиции нартского эпоса, которая со времен первых кавказских исследований Дюмезиля вполне доказательно соотносится со скифской традицией: как на структурном, так и на сюжетно-образном уровнях. В нартском эпосе различиям между старшими и младшими воинами и способам определения старшин­ства в каждом конкретном случае уделяется чрезвычайно большое внимание (ср. сюжет об определении старшинства между близне­цами Урызмагом и Хамыцем, причем последнему, признанному младшим, в качестве утешительного приза достается тот самый, «донжуанский» волшебный зуб). Из двух случайно встретившихся на маргинальной территории «искателей приключений», решивших вместе поохотиться, гонит дичь (то есть атакует ее сзади, подвер­гая себя меньшей опасности, но и лишая себя более удобного спо­соба «добыть» зверя) всегда младший по статусу, а старший ее «до­бывает».

Еще более показателен в этом отношении сюжет о том, как нарты (вар.: Бората, «вайшьятский» нартовский род) пытались из­вести старого Урызмага, в то время как все остальные бойцы из его рода ушли в очередной балц. Для всех вариантов данного сюжета свойственна весьма характерная деталь. Когда в самую критичес­кую минуту возвращаются более молодые члены клана Урызмага (как правило, относимые к роду Ахсартаггата/Ахсартагката), изби­ение злоумышленников ведется по строго статусному сценарию. В самом простом варианте [Нарты: 78], где в роли спасителя высту­пает один только Батрадз, он нападает на Бората изнутри их дома (то есть со стороны, наиболее удаленной от своего собственного Дома), а Урызмаг встает в дверях и, выставив перед собой клинок, встречает врагов лицом к лицу. Стоит особо отметить, что «желез­ный» Батрадз в данном случае вооружен весьма специфическим оружием — железной палкой, которая «случайно» попалась ему под

Заказ № 1635

98

В. Михайлин. Тропа звериных слов

руку, когда он спешил на помощь. Перед началом избиения Бора­та между Батрадзом и Урызмагом имеет место весьма характерный диалог, именно и переводящий предстоящую бойню в разряд охо­ты/терзания/жертвоприношения:

Тогда Батраз ворвался в дом и сказал Урызмагу:

—Эй, старик, будешь в засаде сидеть или гнать?¹ Он сказал:

—Гнать я уже не в силах, в засаде посижу...

[Нарты: 2: 237]

В тех вариантах, где на помощь Урызмагу приходит несколько нартских героев, они строго распределяются по статусу согласно месту, которое каждый из них занимает за пиршественным столом. Старик Урызмаг в данном варианте сюжета вообще не принимает участия в боевых действиях, но общая структура «распределения обязанностей» остается неизменной. «Заведенный» наглыми реча­ми нартской молодежи Батрадз обращается к Созырыко на хати-агском языке, своеобразном воинском маргинальном коде, непо­нятном всем прочим, «домашним» людям:

— Гнев меня разбирает. [Скажи, ты] из ущелья будешь гнать или у входа в ущелье поджидать?

Созырыко отвечал:

— Стар я стал, где мне по ущельям скитаться, лучше я у входа в ущелье подожду.

Созырыко вскочил и дверь мечом поперек перегородил

[Нарты: 2: 239].

При этом до начала боя Созырыко, как старший, сидит (что оговорено особо) почти во главе стола, и для того, чтобы занять боевую позицию у двери, ему, по логике вещей, приходится не просто «вскочить», а пройти через весь хадзар. Батрадзу, который, как самый младший, садится «с юношами», очевидно, приходится проделать обратный путь.

Итак, нападение на «дичь» спереди или сзади, в направлении «к дому» или «от дома» семантически маркировано и соотносится с воинским статусом², который в рамках той же иранской тради-

' В примечаниях к данному сюжету особо оговаривается устойчивый и иносказательный характер этой фразы.

^: Ср. с традиционным в контексте европейских «загонных» охот распре­делением обязанностей между статусными и не-статусными охотниками. Го­нят личь, как правило, люди, даже не имеющие права поднять на нее руку (и

Скифы

99

ции может означаться и через посредство других кодов (зооморф­ного, связанного с длиной и убранностью/неубранностью волос, «металлического» и т.д.). «Кошачья» семантика (и ее варианты) в данном контексте представляется более или менее внятной. Перей­дем теперь, не выходя за рамки собственно иранской традиции, к другому примеру, дающему близкий к изображенному в «средних» сценах нижнего фриза пекторали набор как означаемых, так и озна­чающих.

В первой книге «Киропедии» Ксенофонт приводит явно аутен­тичный по происхождению сюжет, связанный с первыми охотни­чьими подвигами Кира, будущего создателя персидской державы. Кир — отрок и воспитывается при дворе своего деда, мидийского царя Астиага. Как отроку, ему запрещено принимать участие во «взрослой», царской охоте¹ и разрешена охота исключительно «иг­ровая» — в пределах обширного, примыкающего к царскому двор­цу парка, куда специально для него выпускают неопасную дичь.

Наконец Астиаг разрешает Киру (в сопровождении дяди, Ки-аксара, и отряда взрослых воинов) выехать на «настоящую» охоту. По пути туда Кир активно расспрашивает спутников об особенно­стях дичи и получает в ответ вполне знаковую информацию, — за­мечу сразу, что олень и кабан здесь разведены по разным кате­гориям.

Те отвечали, что медведи, кабаны, львы и пантеры чаще все­го убивают приблизившихся к ним охотников. Напротив, олени, газели, дикие козы и ослы совершенно безопасны. Они также со­ветовали остерегаться опасных мест не меньше, чем хищных зве­рей, так как многие охотники погибли вместе со своими конями в пропастях. Кир слушал их с необыкновенным вниманием, но когда увидел выпрыгнувшего оленя, кинулся его преследовать,

не имеющие при себе оружия, если не считать таковым шумовые инструмен­ты). А статусные охотники сидят в засаде «по номерам» (распределение кото­рых также связано с соблюдением статусно-иерархического принципа) и ждут «удачи», «фарта», выражающегося как в «удачности» выстрела, так и в поло­женной доле трофея.

¹ Каковая как в иранской, так и в других индоевропейских «царских» куль­турах вообще воспринималась как чрезвычайно важное «государево дело». Приведу не лишенную смысла, хотя и явно отошедшую от исходного магне­тического контекста, Ксенофонтову рационализацию по этому поводу [Ксе­нофонт: I: II: Ю]: «Если персы считают охоту государственным делом, во гла­ве которого, так же как и на войне, стоит сам царь — а царь и сам охотится, и за другими следит, чтобы они принимали участие в охоте, — то это происхо­дит потому, что охота представляется им занятием, более всего похожим на войну».

4*

100

В. Мыхайлин. Тропа звериных слов

забыв обо всем, что ему говорили, и устремив взор лишь в ту сто­рону, куда помчался олень. Конь его, споткнувшись обо что-то, упал, и Кир едва не перелетел через него. Все же Кир удержался, и конь его встал. Спустившись в долину, Кир поразил оленя дро­тиком; это было великолепное и сильное животное. Кир был нео­быкновенно счастлив. Но тут подъехавшие воины стали его уко­рять, говоря, что он подвергался большой опасности; воины грозили, что станут жаловаться на него царю. Сойдя с коня, Кир стоял и слушал все, что ему говорили, огорчаясь всем сердцем. Но тут донесся до его слуха крик охотников, и он быстро вскочил на коня, охваченный азартом охоты. Увидев мчавшегося кабана, он поскакал ему навстречу. Напрягшись до предела, Кир поразил его в голову между глаз и убил.

[I: IV: 7-9]¹

Итак, Кир во время своей первой, «незаконной» с точки зре­ния ее статусной неуместности, охоты² последовательно убивает сразу обоих интересующих нас животных — оленя и кабана. При­чем оленя он убивает первым, и за излишнюю лихость ему выго­варивают воины, то есть все и каждый, кто является участником той же «охоты». Теперь Кир с ними на равных, и они имеют на это право. Однако после убийства кабана право на выговор имеет толь­ко дядя, ближайший царский родственник, так сказать «Великий Князь». Все остальные воины показательнейшим образом молчат.

Дядя грозит Киру наказанием («за статусную неуместность»). Кир отвечает, что согласен на любое наказание, если только ему разрешат подарить добытых оленя и кабана деду, Астиагу. После чего Киаксар внезапно меняет линию поведения и произносит весьма показательную фразу:

— Поступай, как желаешь. Похоже, что ныне и ты — наш царь.

[I: IV: 9]

Итак, убийство оленя делает Кира равным взрослым воинам из царской охоты. Убийство кабана переводит его в разряд «князей», «предводителей». После чего, подчеркнув свое право преемствен­ности (выразив желание поднести оленя и кабана царю и тем

¹ Здесь и далее цитаты из «Киропедии» даются в переводе В Г. Борухоии- ча и Э.Д. Фролова по московскому изданию 1977 года

² В сюжете особо оговаривается, что в ходе преследования оленя споты­ кается конь Кира, а сам Кир едва не падает на землю. Смысл этого эпизода достаточно внятен.

Скифы

101

продемонстрировать происшедшие с ним статусные изменения) он переводит себя в собственно царский статус —даже в глазах Ки-аксара

Причем изменения эти касаются только самого Кира, что на­стоятельно подчеркивается в сюжете Преподнеся деду добычу, он просит разрешения вывести с собой на охоту своих «гетаиров», «друзей» одного с ним возраста, — и встречает твердый отказ Quod licet Jovi поп licet bovi Перепрьп ивать сразу через две статусные ступеньки позволено только тем, кто наделен особым «счасть­ем», — по праву ли происхождения, по праву ли чудесного рожде­ния и воспитания Напомню, что Кир вписывается в обе эти кате­гории

Различия между кабаном и оленем в данном случае могут вы­вести нас на принципиальные сюжетные различия между двумя половинками пекторали — при выраженном параллелизме этих сюжетов В обоих случаях речь идет о переходе из периферийной зоны, маркированной псами и зайцами (именно псами, а не соба­ками¹), в зону центральную, маркированную конями и грифонами Однако, если судить по «персидскому» сюжету, олень и кабан мо­гут быть расположены в воинском «послужном списке» не парал­лельно, а последовательно, как соответственно маркеры обычного (высокого) воинского статуса и статуса «командирского», дающе­го право на собственную «стаю» Напомню, что Кир сразу по воз­вращении пытается реализовать это право, и отказ деда может быть связан как с «неготовностью» щенячьей Кировой дружины, так и с потенциальной опасностью усиления Кира как воинского лиде­ра Статус Кира (царь и удачливый полководец при живом царе) так и останется неопределенным на достаточно долгий период време­ни Однако закончится эта неопределенность сменой режима, ко­торая выразится не только и не столько в смене правящей динас­тии (согласно устойчивой легендарной традиции, поддержанной и Ксенофонтом, Кир — прямой потомок Астиага), сколько в смене воински-аристократического субстрата власти маргинальные до­селе персы придут на смену «изнежившимся» статусным мидиицам

Предложенный вариант прочтения семантической разницы между оленем и кабаном в качестве объекта терзания в скифском «зверином стиле» подтверждается и статистически Количество терзаемых оленей на памятниках собственно скифского, скифо-сакского и скифо-сибирского стилей значительно выше количества терзаемых кабанов Причем кабан по большей части встречается именно в паре с оленем

В случае с оленем особую семантическую значимость могут иметь и рога — предмет специфической заботы скифских мастеров

102

В. Михайлин. Тропа звериных слов

по камню, металлу и т.д. Я, естественно, ничем не могу доказать, что количество отростков на оленьих рогах (зачастую оформленных в виде откровенно «фарновых» стилизованных орлиных головок) могло соответствовать количеству воинских побед — или совер­шенных «балцев» (как это имело место в ряде североамериканских традиций, где маркерами выступали особым образом оформленные орлиные перья), а потому оставлю данное предположение предпо­ложением.

Стоит отметить и особую роль оленя как дичи в более поздних европейских контекстах. Олень, «красный зверь», является наибо­лее распространенной добычей охотника во всех без исключения европейских фольклорных традициях. В сказках вырезанные у него печень и легкие (вар.: сердце) зачастую предъявляются «заказчику» в качестве доказательства убийства главного героя, как раз и от­правленного через посредство этого откровенно ритуального жер­твоприношения (подмена жертвы) в инициационный «балц». В средневековой Европе олень — «господская» или даже королевская дичь, притронуться к которой простолюдин не имеет права даже в целях самозащиты (канонический случай с загонщиком на охоте)¹. Английская традиция, связанная с Робином Гудом, особо настаи­вает на том, что наиболее вызывающим нарушением закона, с точ­ки зрения властей, является даже не грабеж на больших дорогах, а то обстоятельство, что «вольные стрелки» охотятся на оленей. При­чем право подобной охоты рассматривается самим Робином как неотъемлемая часть его мужского и воинского права, едва ли не более важная, чем право на мифическую земельную собственность рода Локсли.

Особую связь с воинским статусом имеет олень и в древнеин­дийской традиции. В работе «Образ кшатрия в "Тиртхаятре": про­странственные аспекты» СИ. Трунев [Трунев 2002], комментируя особенности облика и поведения еще не получившего посвящения в высший воинский статус Бхимасены на маргинальной террито­рии, особо обращает внимание на оленью шкуру, в которую одет герой². Оленья шкура как атрибут кшатрийского «костюма» упоми­нается и в «Законах Ману».

Олень как «самая правильная» жертва фигурирует в самых раз­ных традициях. Так, празднование Богородица Луп (Рождества

¹ Ср. в этой связи известные «гуманистически рационализированные» сюжеты о крестьянских мальчиках/отроках/юношах, замученных «дикими барами» за убийство или ранение охотничьего пса.

-' Встреченные Бхимасеной ракшасы называют его в разговоре между со­бой «тигром среди мужей, который явился сюда с оружием, обернувшись в оленьи шкуры». Сиена терзания здесь «вывернута наизнанку» — но сущност­ное единство кошачьего хищника и оленя от этого не исчезает.

Скифы

103

Богородицы, 8 сентября) в коми-пермяцком селе Богородск было связано с легендой, согласно которой после чудесного явления иконы Божьей Матери был установлен ежегодный обряд жертво­приношения, специально для которого из лесу к церкви рано утром прибегал красивый и тучный олень После того как однажды селя­не, не дождавшись оленя, приносят в жертву домашний скот, при­бежавший с опозданием олень падает замертво и больше не явля­ется [Мифология коми 1991 91 ]'

Что касается кабана, то его особая символическая роль нео­днократно отмечалась исследователями индоевропейских архаи­ческих культур Этот зверь, с одной стороны, с удивительным по­стоянством считается «нечистым» и в целом ряде традиции либо вообще исключен из списка жертвенных животных, либо занима­ет в нем самую нижнюю ступень С другой стороны, он с не мень­шим постоянством считается самой завидной и почетной охотни­чьей добычей

Следует отметить особую роль, которую сцены царской охоты на кабана (а также кабаньи головы как элемент орнамента и т д ) шрали в иранском искусстве эпохи Сасанидов, весьма озабочен­ных утверждением легитимности своей династии как «истинно персидской», «правильной» и «восходящей непосредственно к Ахе-менидам», в отличие от парфянских Аршакидов Кабан есть атри­бутивное животное Вэрэтрагны, иранского воинского божества, функционально параллельного индийскому Индре (одним из про-вазий которого является «Вритраган», то есть «Вритрабоица, побе­дитель Вритры»)

Сходное значение, очевидно, имеет этот образ и в географичес­ки «противоположном» иранскому индоевропейском ареале, а именно в ареале скандинавском Особая популярность вепря в скандинавском зверином стиле эпохи викингов¹, то есть эпохи рез­кого крена традиционного северогерманского общества в сторону военной аристократии, закончившегося установлением королевс­кой власти и «монотеизацией» Скандинавии, также говорит сама за себя

В уже цитированной работе о рогозенском кладе Иван Мара-зов пишет о кабане, который во фракийской разновидности звери­ного стиля фигурирует не менее часто, чем в других индоевропей­ских

' В данном сюжете можно видеть постепенное вытеснение «охотничьей» жертвы жертвой «мирной»

«В целом отметим, что, наряду с хищной птицей, вепрю принадлежит лидирующее место в перечне сюжетов древнескандинавского искусства эпо­хи торжества и расцвета звериного стиля» (Комментарии А Хлевова к пере­изданию классической книги А Стриннгольма «Походы викингов» [Стрин-нгольм 2002 723J)

104

В Михаияин Тропа звериных слов

Most probably this (речь идет о причинах выбора вепря как стандартного маркера хтонического начала — В М) stems from the «mixed» nature ot the boar The boar is simultaneously a herbivore and a predator, living on the land, but also inhabiting marshes in between the wild and the cultural world¹

(Marazov 1996 162]

Последнее замечание относительно «промежуточного» положе­ния вепря между «культурой» и «дикостью» кажется мне наиболее значимым В этом контексте вепрь должен являть собой вполне законный маркер любой деятельности, связанной с необходимос­тью «ходить между мирами» — то есть, в первую очередь, деятель­ности жреческой²

«Жреческая» семантика вепря в данном случае отнюдь не про­тиворечит его «княжеской» семантике, а, напротив, подтверждает ее Предводитель дружины является не просто статусным воином Выводя свое «большое дружинное тело», свою «охоту» за пределы статусной территории в маргинальную, а тем более в совершенно чуждую с магнетической точки зрения хтоническую зону (в случае дальних походов), он тем самым берет на себя всю полноту маги­ческой ответственности за благополучие/неблагополучие этого крайне рискованного предприятия Удача или неудача похода, смерть или благополучное возвращение каждого конкретного уча­стника³ целиком обеспечиваются его «фарном» (как общим «ве­зением») и его дхзар⁴ (как специфически воинской харизмой, «фартом», «драйвом»), зримым воплощением которых является, собственно, золото, носимое вождем на себе и при себе Столь же полное право имеет он и на всю взятую во время похода добычу, из которой по окончании оного награждает участников, отрезая от собственной⁵ доли (удачи, судьбы) индивидуальную долю (удачу, судьбу)

Итак, кабан — доля вождя, так же как олень — доля взрослого статусного воина Подобная интерпретация семантики данного

' «Вероятнее всего, причиной этого является 'смешанная" природа веп­ря Вепрь одновременно — и травоядное и хищник, он живет на суше, но при jtom водится и в болотах между дикостью и культурным чиром»

² Подробнее об этм см парафаф в 1лаве < Между волком и собакой >

³ На время похода — «пальца на руке вождя» по возвращении же на ис­ конную территорию в большинстве случаев— вполне самостоятельною субъекта племенного права, который в побои момент можы потребовать ком­ пенсации за нанесенный предводителем материальный моральный или маги­ ческий ущерб

⁴ Осетинское хсар

' И — в лом случае — общей'

Скифы

105

образа находит ряд подтверждении и в античной традиции Та чрез­вычайная важность, которая придается собравшимися на Калидон-скую охоту царскими сыновьями (и затесавшейся среди них вальки­рией Аталантои) праву на первый удар, на «первую долю» добычи и тд , говорит сама за себя¹ Прибывшего неузнанным в собственный (царский¹) дом для того, чтобы вернуть себе право на царе гво, Одис­сея его бывшая кормилица Евриклея узнает по шраму, полученно­му именно при охоте (первой в жизни и удачной') на вепря, — тем самым латентно подтверждая исконное право Одиссея на престол Филипп II Македонский кичился тем, что не допускает за свой пиршественный «дружеский» стол людей, не добывших на охоте хотя бы одного вепря (ср дальнейшие функции гетаиров при его сыне Александре, а впоследствии диадохов, основавших все основ­ные эллинистические династии)' Есть весьма примечательные в этом отношении эпизоды и в римской традиции — причем не столько в ранней, сколько в поздней, изрядно «варваризованной» Так, будущий император Диоклетиан еще в молодости, в Галлии¹, якобы получил предсказание, согласно которому он должен был стать императором, убив кабана На воинской сходке в Никомедии 17 ноября 284 года легионы (уже начавшие к этому времени посте­пенно превращаться в полуварварские по составу и способу «по­требления территории» формирования) должны были провозгла­сить нового императора Претендентов на эту должность (давно уже успевшую стать в имперском Риме сугубо «стайной») оказалось

¹ Небезынтересен «кабаний» эпизод и в случае с Гераклом — кстати, по сетившим Кашдон, согласно Диодору Сицилийскому (IV, 34), вскоре после смерти Мелеагра, основною фигуранта в упомянутом сюжете Эврисфей от правляет Геракла против Эриманфского вепря — но задание на сей раз пока-зательнейшим образом отличается от предыдущих Вепря (как впоследствии и кобылиц Диомеда, впрочем, о лошадях ниже) Геракл ни в коем случае не должен убивать, ею требуется доставить Эврисфею живым В заранее задан­ном и постоянно демонстрируемом противостоянии, в котором Эврисфей имеет право на царский престол, а Геракл пожизненно приписан в герои право на царскую добычу есть очередная демонстрация общею положения вещей Претензии Эврисфея, естественно, снижены комической концовкой эпизода, когда он, напуганный видом вепря, прячется в медный цельнометал­лический пифос, однако общей ситуации это не меняет Геракл может оси лить вепря но — не «терзать» его Интересна— в рамках земледельческой греческой культуры и строгая «зимняя» (то есть в греческом контексте — ста­тусная, «старшая») привязка этого эпизода Гераклу удае1ся поймать вепря только после того, как он загоняет чудовищного зверя в глубокий снег (Apol lod Bibl II, V, 4)

^г Ср также сцены охоты на фресках в недавно раскопанных македонских Царских гробницах (материал демонстрировался во время юклатов по резуль татам раскопок 27 марта 2004 года в большой аудитории Лувра)

Ср особую популярнос1Ь кабана в келыскои фадиции вообще

106

В. Михайлин. Тропа звериных слов

двое — сам Диоклетиан и пре­ фект претория Апр, чье имя практически омофонично латин­ скому «арег», «вепрь». Диоклети­ ан убивает Апра на глазах у всего войска, произносит ключевую фразу: «Наконец-то я убил назна­ ченного судьбой вепря!» — и ста- Р_ис g новится императором.

Напомню также и еще об од­ном сюжете, на сей раз из ирландской кельтской традиции. В сю­жете о весьма непростом любовном треугольнике Финн — Грай-не — Диармайд финальная точка ставится именно при посредстве кабана. Диармайд, не имея права на высокий, «княжеский» статус, бежите Грайне, невестой «короля фениев» Финна¹, покушаясь тем самым на его «долю». Обе стороны разыгрывают сложную партию, в которой ритуальная вражда компенсируется ритуальными же хо­дами к примирению. Заканчивается сюжет охотой на чудовищно­го вепря, в которой Финн фактически вынуждает Диармайда при­нять участие. Вепрь — законная добыча Финна, а не Диармайда (так же, впрочем, как и Грайне). Диармайд не в силах с ним спра­виться и получает во время охоты смертельную рану, при попытке вылечить которую Финн совершает действия, откровенно подчер­кивающие их с Диармайдом статусные различия. Диармайд умира­ет, а Финн появляется перед фениями с Грайне — со своей закон­ной королевской долей.

Интересную сюжетную параллель «кошачьим» сценам пекто-рали из Толстой Могилы представляет собой изображение на име­ющем откровенно ритуальную природу котле из кургана Солоха. Здесь под одной из ручек (выполненных, кстати, в виде сдвоенных бараньих голов, явного и вполне устойчивого в искусстве иранских народов обозначения фарна (рис. 8)²) помещены два расходящихся с оглядкой друг на друга пса (рис. 9). Под другой такой же — два сходящихся играющих льва (рис. 10). На «основных» изобразитель­ных панелях представлены сцены охоты конных безбородых юно­шей на льва (рис. 11) и уже упоминавшуюся странную рогатую

¹ Подробное обсуждение этого, сугубо ритуального по своей природе, сюжета не входит здесь в мои задачи. Впрочем, основная интерпретационная канва задана в главе «Между волком и собакой...».

² «Почему ручки сосудов оформлялись в виде барана, символизировавшего фарн? Здесь следует вспомнить некоторые из ипостасей фарна, о которых го­ ворилось выше. По-видимому, такие ручки воспринимались как: а) обеспечи­ вающие обилие; б) гарантирующие здоровье; в) защиту от действия злых сил» [Литвинский 1968: ПО].

Скифы_____________________ 107

Рис. 9 Рис. 10

львицу (рис. 12). В сцене охоты на льва под брюхом у каждого из коней помещен «дублирующий всадника» пес. При всей сложнос­ти интерпретации некоторых конкретных образов (рогатая львица), общий смысл текста в свете предложенной гипотезы достаточно ясен. Вероятнее всего, котел применялся для ритуального «прича­щения» юношеской дружины, обретающей полноценный воинс­кий статус. Об этом (и о коллективной природе ритуала) свидетель­ствуют и расходящиеся псы, и сходящиеся львы, и некоторые другие особенности организации изобразительного текста. Так, в обеих сценах охоты, сзади от «добычи» помещен юноша, вооружен­ный луком, традиционным юношеским, «хулиганским», оружием. Спереди же и на льва, и на львицу нападает юноша, вооруженный копьем, то есть оружием взрослым, статусным. Лучники «гонят» добычу (конь в обоих случаях показан в скачке, собака под одним из лучников бежит), копейщики откровенно осаживают коней, натягивая поводья книзу, и встречают зверя «на острие» (собака под одним из копейщиков также припала к земле в защитной позе). Семантически значимое — как маркер воинского статуса — про-

108

В. Михайлин. Тропа звериных слов

тивопоставление того, кто гонит зверя, и того, кто его встречает, уже было откомментировано выше. По верхнему краю котла пущен растительный орнамент — явный маркер жертвенной природы изображения (и, вероятнее всего, той функции, в которой котел выступал в ритуале, будь то приготовление ритуальной еды или напитка, или же какие-то иные процедуры, связанные с ритуалом инициации).