2.1. Нарратив, протагонист, «судьба»

Восприятие человеческой жизни как единого значимого целого есть в истории мировой культуры явление относительно недавнее. В Греции V!—V веков до н.э. человеческая жизнь уже воспринима­ется как единый сюжет, при сохранности, однако, представления о членении этого сюжета на определенные, четко отграниченные друг от друга и обладающие нормативным внутренним единством отрезки (Солон, «Седьмицы человеческой жизни»).

' «Для мандалы IX, по наблюдению Т Оберлиса, характерно изображение Сомы в образе агрессивного паря, собирающегося в военный поход за добы­чей, причем это изображение умещается в рамках последовательных этапов приготовления амриты стекание выжатою сока из-под пресса — выезд царя в военный поход, очищение сока через цедилку — преодоление препятствий на nyi и к победе, стекание сока в сосуды — нападение на укрепления против­ника, смешение с молоком — захват и раздел добычи» [Елизаренкова 19996 338)

¹ Разделы 2 1 и 2 2 настоящей главы были опубликованы в качестве отдель­ной статьи [Михаилин 2002а] Для данного издания теки был переработан и дополнен

Скифы

39

ство различных индивидов, принадлежащих к одному и тому же возрастному и социальному разряду, зачастую гораздо более зна­чимо, нежели последовательная связь сменяющих друг друга «эпи­зодов» в рамках одной индивидуальной биографии.

В области истории текста как части общей истории челове­ческой культуры это выводит нас на достаточно конкретные ко­личественные и качественные характеристики вероятной (сколь угодно гипотетической и условной) исходной формы нарратива. Оговорю сразу ряд существенно важных для меня в данном случае понятий. Литература (и всякий ориентированный на репрезента­тивную функцию текст, в том числе и изобразительный) в опреде­ленном смысле есть форма коллективной памяти, ответственная за непрямое постулирование общезначимых в пределах данной кон­кретной традиции истин.

Мы имеем все основания предполагать, что первичные тексту­альные практики, породившие в дальнейшем повествовательную традицию (а следовательно, и традицию литературную), существо­вали в контексте сугубо ритуальном и являли собой не что иное, как вербальный план ритуального действа. Отсюда вытекает ряд общих характеристик гипотетического исходного нарративного текста.

Во-первых, речь идет о наборе характеристик, определяемых синкретической природой исходного повествования. Все уровни организации текста, а также все составляющие текст единицы и структуры в равной степени значимы для его адекватного воспри­ятия, причем смысл каждого отдельного уровня и каждой отдель-

¹ Которая встраивает персонаж в систему причинно-следственных связей как в рамках «индивидуальной истории», так и в более широких рамках исто­ рии родовой или истории страны, народа, конфессии и т д

² «Значимый момент» с точки зрения «календарного» времени может быт ь растянут на сколь угодно долгий срок Однако, при синкретическом характе­ ре исходною нарратива, временной аспект происходящих с персонажем изме­ нений по смыслу равен самим этим изменениям, а следовательно, «момента­ лен» с точки зрения перехода от «того, что было» к «тому, что сi ало» Ср в тгои связи «моментальноегь» судьбы в скандинавской скальдической по пин и ее способность воп,ющап>ся в жесте, помунке, деыли

40 В Михаилин Тропа 1верины\ с we

но взятой структуры или единицы¹ представляет смысл общего целого часть равна целому, целое может быть представлено через часть Группируя семантически конгруэнтные части и выстраивая из них более сложную структуру, текст «настаивает» на основном смысле высказывания, и «тотальность» здесь важнее «вариатив­ности»

Во-вторых, синкретичен сам способ воспроизводства исходно-(о нарратива Текст не существует в отрыве от условий исполнения Акт коллективного припоминания и акт коллективной наррации еди-номоментны Поводом к осуществлению того и другого является необходимость модификации иаи радикальной смены действую­щей модели поведения забвение одних поведенческих модусов и моментальная («значимый момент») подстановка на их место дру-1их, «умирание» нарративизирующего сообщества и каждого от­дельного участника в одном качестве и моментальное «рождение» в ином

В-третьих, нарратив самодостаточен и замкнут на себе, не нуж­дается в умножении, в развитии отдельных элементов и в «откры­тости» по отношению к другим нарративным, ритуальным или бытовым практикам

С распадом этого, ритуального по своей основе синкретизма (вероятнее всего, вследствие развития в примитивных сообществах стратовой специализации и сегрегации, то есть обособления тех или иных социальных, маркированных с пространственно-магистиче-скои точки зрения практик в отдельные «способы существова­ния», — будущие варны, касты, профессии, классы и т д ) разви­вается ряд тенденций, способствующих снижению собственно «ритуальных» характеристик нарратива и параллельному нараста­нию его «литературных» характеристик

В первую очередь происходит сам по себе отрыв нарратива от базисного ритуала Чем больше обосабливаются те или иные соци­альные практики, постепенно превращаясь в специализированный способ существования (воинский, «хозяйственный», жреческий и т д ), тем менее значима память о самой возможности перехода из одного разряда в другой и тем более значима память о сути обре­тенного способа существования Мнемонические функции нарра­тива обогащаются еще одной функцией «вспоминания» о ритуаль­ном контексте, каковой в дальнейшем все заметнее и заметнее утрачивает исходную «базисность», все более и более формализу­ется, приобретая в итоге роль сугубо орнаментальную

При

ЦСЖЖ)

сутубо ] и поте гическои возможности их

выделения из общего

Скифы

41

В этой связи неминуемо усиливается самостоятельность раз­личных уровней собственной организации текста. Исходное син­кретическое единство разрушается, часть больше не представляет целого, а потому для сохранения этого целого необходимо налажи­вать динамическое равновесие и взаимодействие между составны­ми элементами текста.

Наиболее значимым составным элементом нарративного тек­ста является персонаж, протагонист, объект эмпатии со стороны зрителя/слушателя/читателя. Именно эта эмпатия и стоящие за ней индивидуально-личностные механизмы усвоения культурной ин­формации задают генеральную линию развития протагониста как самостоятельного элемента организации нарративного текста. Чем далее, тем более протагонист утрачивает свою исходную ритуаль­ную и, в этом контексте, сугубо функциональную природу и тем более он индивидуализируется, причем сама эта индивидуализация именно и выступает в не-ритуальном контексте в качестве спосо­ба облегчить зрителю/слушателю/читателю момент миметическо­го перехода. Агамемнон, Ахилл, Гектор, Одиссей, Менелай, Парис, Аякс и т.д. больше не выступают в контексте неразрывного риту­ального единства, «обозначающего» тот или иной воинский статус, тот или иной конкретный способ перехода из одного воинского модуса существования в другой, ту или иную «судьбу» в тех или иных локально значимых ее вариантах. Отныне, будучи собраны вместе в пределах единого текста, они задают индивидуальные инва­рианты общей воинской нормы. И юноша, обдумывающий житье и решающий, делать бы жизнь с кого, видит перед собой варианты, соотносимые как с его собственными индивидуально-личностны­ми особенностями, так и с особенностями той конкретной ситуа­ции, в которой он в данный момент оказался — или окажется в будущем.

Циклизация предшествует генеалогизации на том этапе разви­тия линии от исходного нарратива к нарративу литературному, на котором утрата адекватного ритуального контекста компенсируется экстенсивной тенденцией к «собиранию» текстов. Само по себе такое «собирательство», работа по группировке и сцепленному за­поминанию схожих по тем или иным структурным компонентам текстов уже есть симптом если не полной утраты связи повество­вания с ритуалом, то выраженной автономности. А «количествен­ный» подход знаменует собой отказ от замкнутости ритуального

42 В Михаилин Тропа звериных ыо