4. ПОЗОР АЯКСА: АГАМЕМНОН

Да, но почему же «благой», по всей видимости, ход Афины, ко­торый избавил от неминуемой смерти едва ли не все греческое вой­ско, направив безумного Аякса на бессловесных скотов, восприни­мается им самим как страшный, предательский удар в спину с ее стороны, как моральная травма, не совместимая с жизнью? Разве она не спасла его от более тяжкого преступления, вменив в вину менее тяжкое: порчу общественного имущества вместо фактическо­го перехода на сторону противника и массового убийства «своих»? Почему Аякс, который, даже придя в себя, ничуть не раскаивается в своих преступных умыслах и даже «на трезвую голову» был бы готов в любой момент покончить с Атридами и Одиссеем, если бы ему только представилась такая возможность, — почему этот «беше­ный» герой считает себя смертельно опозоренным деянием столь нелепым и, по всей видимости, неопасным, как избиение скота? Только из-за его очевидной — и публичной — нелепости?

Для того чтобы ответить на эти вопросы, необходимо прежде всего выяснить все возможные смыслы совершенного Аяксом по­ступка в контексте архаических древнегреческих культурных кодов.

В глазах современного человека невменяемость при соверше­нии преступления — смягчающее обстоятельство; убийца, при­знанный душевнобольным, найдет себе место не в тюремной ка­мере, а в психиатрической клинике. Герои Софокла меряют свое поведение другой мерой, исходя не из причины, а из результата. Если бы Аякс, находясь в здравом уме и твердой памяти, зарезал обоих Атридов и до смерти исполосовал ударами бича Одиссея, это

правилам, ему зазорно бегать or противника. Эфеб, вооруженный легким даль­нобойным оружием, вполне способен нападать на врага ночью и/или из заса­ды, он не скован правилами ведения войны, и ему не стыдно бегать от врага.

Греки

245

могло бы вызвать кровавую распрю в ахейском лагере, но не дало бы никому оснований насмехаться над убийцей: он осуществил свое право на месть. Теперь же, когда временная невменяемость героя дает ему, казалось бы, право на снисхождение, ему и его спутникам грозит расправа со стороны остального войска, разгне­ванного бессмысленным истреблением общего стада. Еще важнее, что не ищет ни самооправдания, ни снисхождения сам Аякс: обьективно позорный исход его справедливой расправы с обидчи­ками оставляет ему только один путь для восстановления утрачен­ного достоинства — самоубийство.

[Ярхо 1990: 475-476]

И далее:

Материальный ущерб, нанесенный Аяксом своим соплемен­никам, меркнет перед трагедией благородного героя, опозоривше­го себя бессмысленным поведением.

[Ярхо 1990: 477]

При всей очевидной верности посылок вывод сомнительный. Собственно, и вывода как такового фактически нет: объяснение причин Аяксова позора подменяется «интроспекцией» протагони­ста: герой не ищет ни самооправдания, ни снисхождения, то есть герой опозорен потому, что, по всей видимости, он сам считает себя опозоренным. При этом названные автором «моральные след­ствия» избиения скота откровенно противоречат друг другу. Аякс смешон, греческое войско издевается над ним, и он не в состоянии перенести позора. При этом, однако, те самые ахейцы, которые смеются над Аяксом, отчего-то настолько разгневаны «бессмыс­ленным истреблением общего стада», что готовы убить не только самого Аякса, но и всю его дружину, которая, собственно, ни в чем не виновата. Если, с точки зрения В.Н. Ярхо, убийство Атридов и Одиссея могло вызвать в греческом лагере «кровавую распрю», то чем в таком случае фактический результат Аяксовой ночной вылаз­ки отличается от гипотетического? Смехотворностью предлога?

Ключевым моментом, на который, судя по всему, никто до сих пор не обратил внимания, является, как мне кажется, статус того стада, которое истребил Аякс.

В общеевропейской дружинной этике особое внимание всегда уделялось правам на взятую «с боя» добычу. Детальная регламен­тация отношения к «трофеям» для каждого конкретного воина, для всей дружины в целом и для военного вождя, предводительствую-

246

В Михаилин Тропа звериных слов

щего этой дружиной, есть вещь совершенно необходимая Причем не только и даже не столько в силу потребности в поддержании дисциплины и нежелательности (или хотя бы регламентации) кон­фликтов за добычу между своими в зоне и во время боевых дей­ствий проблема лежит значительно глубже Дружина, покидающая свою культурную территорию, автоматически оказывается на «чу­жой» и «злой» земле, которая по определению не может быть бла­госклонна к «правильному» человеку И все, что «взято» на этой территории, по определению «не-благо» любой человек здесь — враг, здешняя земля — чужая, и хоронить своих в ней нельзя тем же способом, которым хоронят в родной земле, даже подарки от врагов чреваты злом — как подарок Гектора Аяксу С другой сто­роны, только здесь сдают экзамен на высокий мужской статус, и только здесь можно по-настоящему «испытать судьбу», сыграть в игру, ставкой в которой выступает твоя собственная жизнь (и жизнь твоих товарищей), но зато, при определенной доле везения, выигрыш может серьезно поспособствовать повышению сперва маргинально-воинского, а в перспективе и гражданского статуса

Одним из способов адаптации к этой «нечеловеческой» ситуа­ции является стандартное для архаических поведенческих схем «переключение» на маргинальную, «волчью» модель поведения¹ Другой способ — ничуть не отменяющий первого, а, напротив, вполне с ним совместимый — заключается в возложении солидар­ной магнетической ответственности за все «не-человеческое», что произойдет в Диком поле, на одного человека военного вождя В цикле мифов о Троянской войне последний вариант (в сопряжен­ности с первым) представлен весьма широко от сюжета об Агамем­ноне, вынужденном заклясть Артемиде собственную дочь, дабы обеспечить отправку войска в поход, до перенасыщенного симво­лическими кодовыми маркерами сюжета о «безумии» Одиссея и несостоявшемся «заклании» новорожденного Телемака

Итак, военный вождь несет на себе всю полноту ответственно­сти за удачи и неудачи своего войска и вся военная добыча, как

¹ Божества, покровительствующие ситуации перехода в индоевропейских традициях, как правило женские В греческой традиции это Афина (а также, в ряде локальных традиции, такие функционально и ситуативно совместимые с ней женские божества, как Артемида, Гера или Демстра) Списка соответству­ющих божеств и персонажей из других традиции я здесь приводить не стану он крайне обширен и потребует де1альных комментариев, которые разрослись бы в отдельную статью Некоюрые усилия в jtom направлении мною уже были предприняты см разбор ситуации перехода между двумя основными кулыур ными зонами и анализ природы «женских» персонажей-покровителей такого перехода в главе «Между волком и собакой > а также работу Олыи Фомиче­вой о «смерти Олега> [Фомичева 200S]

Греки

247

вещественное воплощение воинскою «счастья», принадлежит ему Напомню, что Ахилл, вернувшись из набега на Фивы, выделяет лучшую пленницу — Хрисеиду — Агамемнону, который вообще в этом набеге не участвовал А когда Агамемнон оказывается вынуж­ден выдать Хрисеиду, он незамедлительно предъявляет права на собственную Ахиллову долю, на Брисеиду — и права эти вполне обоснованны, почему Ахилл и выдает пленницу, прежде чем объя­вить в знак протеста «вооруженную забастовку» Магические пол­номочия военного вождя экстраординарны только он в состоянии превратить «чужой», «злой» предмет, взятый в бою, в «правиль­ный» Мало того, пройдя через его руки и причастившись суммар­ной общевойсковой удачи, любой предмет многократно выраста­ет в престижной цене, что делает факт получения награды из рук вождя желанной привилегией — и средством регламентации и ре­гулирования отношений внутри дружины

Принадлежность совокупной добычи вождю не означает его безраздельного и единоличного права распоряжаться ею Во-пер­вых, он владеет этой добычей — так же как и совокупным «фарном» своего войска — на основании делегированных прав, и всякий его жест в отношении общевойскового достояния является предметом пристального (и пристрастного) внимания дружинников У Гоме­ра даже выкуп за Хрисеиду, Агамемновудолю в добыче, уже вроде бы выделенную ему в личную собственность, сперва предъявляет­ся всему войску, и только после того, как «все изъявили согласие криком всеобщим ахейцы», право принимать решение делегируется «законному владельцу»

Во-вторых, он обязан хотя бы время от времени «радовать» войско, устраивая пиры и принося расточительные жертвы^- демон­страция щедрости равнозначна демонстрации (и приманиванию) удачливости, а удачливость вождя равнозначна удачливости всего войска

В-третьих, он обязан выделять из общей доли¹ награды особо отличившимся (удачливым¹) воинам и «полевым командирам» и устраивать по ним пышные «поминки», целью которых является демонстративное перераспределение «освободившейся» воинской Удачи В «Илиаде» характернейшим примером такого «перераспре­деления счастья» являются погребальные игры по Патроклу Сю­жет о безумии и смерти Аякса отталкивается от суда о доспехе по­койного Ахилла и этот суд также связан с перераспределением воинской удачи

' Или даже из своей обособленной от общей Разница между этими дву­мя «формами собственности вождя на шбычу> стерта иногда до полной нераз­личимости

248

В Muxau.iitH. Тропа звериных слов

В-четвертых, военный вождь распоряжается совокупной вой­сковой «удачей» временно: до окончания похода и соответственно до истечения срока действия собственных полномочий.

В этом контексте истребление Аяксом «неразделенной до­бычи» — акт действительно крайне показательный, значимость ко­торого никоим образом не сводится к «бессмысленной резне» и действительно перевешивает акт несостоявшегося убийства отцов-командиров. В последнем случае Аякс совершил бы деяние сколь угодно предосудительное, но оправданное «поруганной честью» и в принципе компенсируемое выплатой надлежащей виры. Истре­бив же всю общевойсковую добычу (а скот в пределах архаических индоевропейских «престижных экономик» является как основным мерилом ценности, так и главным средством накопления), Аякс автоматически лишает «счастья», «чести» и «доли» не одного Ага­мемнона, а все ахейское войско, совершает «растрату счастья», которая в принципе не может быть компенсирована. Для того что­бы расплатиться со всеми ахейцами, не хватит не только его соб­ственных ресурсов, но и всего отцовского и родового достояния.

Именно по этой причине в первых же репликах Аякса, пришед­шего в себя и оплакивающего приключившуюся с ним «недолю», после двукратного восклицания «О, доля, доля!» (букв, «увы мне, увы мне!», \d> цо£ цхн, 333, 336) следует — в силовой позиции «тре­тьего повтора» — восклицание «О сын мой, сын мой!» (Чю леи лаТ, 339). Афина знает, чем наказать провинившегося перед ней героя,

¹ Григории Турскии Истрия франков (II, 27)

Греки

249

который долго не желал признавать ее власти над собой, упорно цепляясь за «взрослую», статусную роль. После избиения стада рас­платиться по счетам, как то подобает статусному мужу, у Аякса не получится уже никогда. Что из этого следует? Во-первых, он утрачи­вает право на ностос, поскольку в противном случае он привез бы с собой народной Саламин не «славу героев» и даже не ее отсутствие, но неоплатный долг, — уничтожив тем самым право отца, Теламо-на, на царский статус и обрекши весь свой род на вековое прокля­тие. Во-вторых, он утрачивает также и право на адекватное продол­жение рода — поскольку сыну своему, Еврисаку, передать не может ничего, кроме тех же неоплатных долгов. Ситуация была бы много проще, если бы Аякс был бездетен. Тогда пожизненная отныне «приписка» в маргинальный статус изгоя осталась бы его личным делом: он просто не вернулся бы на родину, навсегда превратив­шись в «искателя удачи», за которым не стоит никакая семья¹ и взыскать с которого моральный долг можно только одним спосо­бом — убив его. Но сын у него уже есть: Еврисак с настоящего мо­мента обречен стать носителем родового проклятия, и виноват в столь тяжкой «недоле» своего первенца сам Аякс.

Есть у избиения стада и еще одна смысловая составляющая. Это ночное избиение стада. Партизанский рейд Аякса по собствен­ным тылам с убийством ряда видных военачальников был бы впол­не оправдан требованиями жанра: а как еще он смог бы осуще­ствить задуманное мщение? Что же до статусности/нестатусности, то по всем архаическим индоевропейским законам, регулирующим социальные структуры и взаимоотношения, мститель по определе­нию исключен из каких бы то ни было статусов (семейных, сосед­ских, гражданских) до той поры, пока месть не будет свершена и искуплена, и он не сможет обрести новые статусные характеристи­ки в соответствии с изменившимся «раскладом сил».

Однако Афина, как и было сказано выше, отлично знает свое дело и поворачивает логику событий так, чтобы все доступные Аяксу «пути отступления» были заранее и надежно перекрыты. Массовое заклание скота не есть для греческой традиции что-то

¹ Наподобие скандинавских персонажей вроде Старкада или ирландских институтов diberga nfianna. Напомню, что по ирландским законам человек, который уходит в фении, был обязан совершить ритуал отречения от своей семьи, после которого не должен был участвовать в кровной мести «за своих», даже если всю его семью вырежут до последнего человека, — но и семья от­ныне не несла никакой ответственности за совершенные им преступления (см в этой связи [МсСопе 1986]).

250

В Михаилин Тропа звериных слов

необычное. Оно имеет даже собственное название— гекатомба (ёхатом-Рл), буквально «в сто быков», и устраивается по особым по­водам: для того, чтобы особо настоятельно умилостивить то или иное божество, либо же по обету, за уже оказанную богом милое гь Мероприятие это не просто публичное, но «всеобщее», и милость бога, таким образом, распространяется на всех, кто принимает уча­стие в поедании жертвенного мяса. По сути, гекатомба — это са­мая значимая из доступных грекам до определенного момента¹ престижных трат; а престижная трата имеет социальный и эконо­мический смысл только в том случае, если тратится при этом соб­ственное имущество жертвователя. Столь знаменательное событие естественным образом обставляется множеством «благих» атрибу­тов: процессиями, испрашиванием благих знамений, соблюдени­ем ритуальной чистоты и т.д.

Аякс также совершает гекатомбу — но гекатомбу ночную, ди­кую и не-благую. Результатом такого деяния может быть никоим образом не милость божества, но скверна, многократно умножен­ная масштабностью жертвоприношения. Более того, Аякс «жрет» не свой скот, но общий и тем самым приносит «неправедную жер­тву» не только и не столько от своего лица, сколько от лица всех греков, обрекая на скверну все ахейское войско до последнего че­ловека. Совершать гекатомбу от имени войска имеет право один-единственный человек — Агамемнон. Именно с Агамемноном все основные ахейские басилеи связаны договором о «совместной обо­роне», именно ему они делегировали на время войны свои соб­ственные права и права своих дружинников. И в первую очередь эти права относятся к области сношений с «пограничными» и «маргинальными» божествами (именно здесь имеет смысл видеть главное магнетическое основание для права предводителя на об­щую добычу). Аякс, совершив ночную гекатомбу, становится анти-Агамемноном, «ночным басилеем», «басилеем-ламией», в которо­го, как в черную дыру, будет отныне уходить вся войсковая удача.

Афине незачем длить безумие Аякса дольше одной ночи. Дело сделано, и исправить что бы то ни было уже нельзя. Аякс, едва придя в себя, прекрасно понимает всю глубину своего падения:

Дева сильная, Зевса дочь, меня В смерть позором гонит О, куда бежать? Где приют найти, Если родовая рухнула слава] Бессмысленной добычей окружен я... (реорше. б' аурсис, лроохгчрева)

(401-406)

Во всяком случае, iрекам |сроической эпохи

Греки

251

И далее:

Да, Аякс! И дважды Стонать тебе, и трижды не грешно: Таким ты морем окружен недоли. (toioutoic. yap xaxoTc; Et>TUYXavtt>) Здесь мой отец, у ног священной Иды. Главу украсил доблести венцом, И с громкой славой в дом он возвратился. Я ж, сын его, у той же Трои стен, Не уступая ни телесной силой Родителю, ни подвигов красою. Бесчестной смерти в стане обречен.

(строе/ ApYEioioiv ыб' стоМ/ищ, букв, «обесчещенным арги­вяне [меня] здесь погубят»)

(432-441)

«Ненужная», «дурная» добыча и несчастье, недоля — фактиче­ски синонимичны для Аякса, и не менее важно для него контраст­ное сопоставление собственной «недоли» с той «громкой славой», с которой вернулся из этих же самых мест его отец Теламон. Сы­новья уходят в эсхатэ для того, чтобы приумножать родовую сла­ву, а не уничтожать ее. Последним выходом для Аякса остается самоубийство, которое парадоксальным образом решает целый ряд проблем: это единственная дорога, которую оставляет ему Афина и на которой она согласна ему помочь.