Реакции «генетического распознавания»

Феномен избирательного реагирования на «своих» и «чужих» задает широкое пространство исследований, представляющее интерес как для социологии, так и для этологии человека. В социологии данная тема рассматривается прежде всего в связи с изучением ксенофобии — правда, без учета биологических предпосылок этого явления.

Ассортативность — термин психологии и психогенетики, обозначающий формирование супружеских пар на основе подбора, который лю

ди совершают относительно друг друга по некоторым, осознанным или не осознаваемым ими самими критериям. Мерой ассортативности выступает корреляция между признаками, выступающими в качестве таких критериев. Проблема состоит прежде всего в выявлении тех характеристик внешнего / внутреннего облика, которые играют «пусковую» роль при выборе партнера, выступая в качестве своего рода сигнальных стимулов избирательного реагирования. Многое здесь очевидно уже на житейском уровне, однако далеко не все житейские мудрости находят подтверждение в строгом научном анализе. Так, практически общепринятой является точка зрения, согласно которой супружеская пара формируется на основе ком- плементарности личностных и психологических качеств. Супруги, согласно данной точке зрения, восполняют друг в друге те черты, которых им недостает: вспыльчивые ищут уравновешенных, нерешительные — уверенных в себе и т.п. Однако данные психогенетических исследований не подтверждают это мнение:

«Исследования... продемонстрировали, что личностные качества и особенности темперамента не являются значимым критерием при подборе спутника жизни: корреляции между этими признаками у супругов достаточно низки» [Равич-Щербо и др., 2000: 127].

В то же время, существуют исследования, которые позволяют поставить эти выводы под сомнение. Так, Ю.М. Плюснин, изучавший, по каким психологическим качествам мы и братья наши меньшие подбираем себе друзей, выделил, в результате наблюдений над взрослыми мужчинами, дошкольниками и животными, следующие характеристики, конституирующие дружбу:

«Это тип темперамента, эмоциональный статус, ориентация на новизну (исследовательская активность), коммуникативность (общительность) «и доминантность.

Заметим, что межвидовой характер данного исследования вполне обоснован: в этологии показано, что дружеские союзы являются распространенным биологическим феноменом и фиксируются у разных видов животных (см. Очерк 3). В качестве предварительного объяснения отмеченного противоречия в исследовательских выводах обратим внимание на то очевидное обстоятельство, что супружеские и дружеские союзы выполняют разные социальные и биологические функции. Функцией семьи является репродукция, и биологические установки, управляющие ее созданием, могут быть иными, нежели в отношении дружеского союза.

Ассортативность действует в отношении широкого круга признаков — личностных, когнитивных, психологических, физических. По всей видимости, и силы, которые управляют матримониальным поведением людей, имеют разную природу. Есть основания выделять социо-культур- ные и биологические (наследственные) факторы ассортативности. Современные исследования показывают наличие высокой положительной ассортативности по таким параметрам, как «уровень образования, религиозные и политические установки, социально-экономическое положение. Умеренная ассортативность установлена для физических показателей и когнитивных характеристик, например когнитивных стилевых особенностей и специальных способностей» [Равич-Щербо и др., 2000: 127]. По уровню интеллекта (измеряемого в баллах IQ) корреляция супругов составляет в среднем примерно 0,30-0,40 [Равич-Щербо и др., 2000: 127].

Очевидно, что выбор супруга по принципу общности профессиональных интересов должен интерпретироваться иначе, чем выбор по расовому признаку. Ассортативность по социальным признакам — таким, как образование, религиозные убеждения и т.п., имеет внятные социоло- • гические объяснения и не требует обращения к биологическим механизмам брачного поведения.

«Исследования в области ассортативного выбора (assortative mating), — утверждает Д. Джонс, — обычно показывают ассортативность даже по признакам, не поддающимся непосредственному определению со стороны потенциального партнера, таким как объем легких и кровяное давление... По-видимому, в этом случае ассортативность не есть следствие того, что люди выбирают половых партнеров, ориентируясь на объем легких, но представляет собой результат выбора на основе связанных признаков. Выбор партнера на основе доступных для восприятия признаков, вероятно, имеет последствия для связанных непосредственно не воспринимаемых признаков» [Jones, 1995: 744-745].

Одним из наиболее интригующих сюжетов темы ассортативного выбора является подбор супругов по характеристикам внешнего облика. Действительно, муж и жена часто бывают чем-то похожи друг на друга. Обычно это объясняют длительностью совместного проживания, и в этом, скорее всего, есть частичная правда. Кажущееся внешнее сходство может возникать из общности жестов, мимических реакций, манер и пр. — все эти вещи легко перенимаются и делают людей похожими. Однако зачастую можно обнаружить не просто сходство манер, а физиономическое подобие. Автору данной работы приходилось слышать житейскую версию, согласно которой каждый человек любит себя и подсознательно ищет в партнере повторения своего внешнего облика. При всей наивности этой

«эгоистической концепции», она легко транспонируется на язык биологии и может быть переформулирована как концепция геносохраняющей реакции. Речь идет о механизме, поддерживающем воспроизводство «своих» генов. Заметим, что, с точки зрения сохранности генофонда, биологически оптимальными считаются браки между людьми, связанными отдаленными родственными узами[25].

«В литературе по теории родственного отбора...

В рамках теории родственного отбора «эгоистическое» стремление найти в партнере свое смутное отображение может быть понято как неосознанный поиск родственных генов. Эволюционно-биологические последствия подобной «гено-сохраняющей реакции» весьма значительны: она ведет к изменению генетического профиля популяции, увеличивая ее неоднородность по признакам, в отношении которых осуществляется неслучайный отбор.

Механизм действия «гено-сохраняющей реакции» в значительной степени объясняет и явление ксенофобии. На биологическом уровне последняя предстает как неосознаваемое отталкивание чужеродных генов, барьер антипатии, предотвращающий размывание генофонда популяции.

Завершая этот сюжет, заметим, что в биологической интерпретации ассортативности допустим альтернативный подход, не требующий обращения к генетическим механизмам. Ассортативность, как и многие другие предрасположенности поведения, может быть описана в рамках концепции импринтинга, базирующегося на сложном взаимодействии наследственных и средовых факторов (см. 2.5).

Филогенетические основы невербальной коммуникации

Проблема происхождения форм невербальной коммуникации: естественно-эволюционная vs культурно-специфическая версия

Невербальные формы коммуникации составляют предмет нового научного направления — невербальной семиотики.

Каждое из этих направлений не может быть исчерпывающим образом раскрыто в границах исключительно культурно-семиотических категорий и требует этологической перспективы анализа. Элементы последней иногда присутствуют в семиотических описаниях, но в целом исследовательские программы невербальной семиотики и этологии человека формируются скорее параллельно. Если «невербальную семиотику и лингвистику, — как пишет Г.Е. Крейдлин, — интересуют не столько биологическая и психологическая природа эмоций... сколько их вербальная и невербальная концептуализация» [Крейдлин, 2002: 174], то интерес этологии человека связан как раз с естественно-эволюционными основами невербального поведения. Дисциплинарная замкнутость, безусловно, обедняет обе стороны. В границах невербальной семиотики это порождает устаревшие концепции культурной «tabula rasa», или, в терминологии Г. Крейдлина, радикального минимализма [Крейдлин, 2002: 173]. О несостоятельности данной установки свидетельствуют порой уже сами культурно ориентированные описания. Так, исторические, социально-психологические и в особенности психотерапевтические данные, которыми располагает сегодня гаптика (наука о касаниях) (см.: [Крейдлин, 2002: 413, 419-422]), убе

дительно свидетельствуют о существовании глубоко встроенной потребности в прикосновении, что допускает гипотезу о биологической укорененности этой потребности. Известно, что в групповой жизни высших животных телесные контакты имеют социообразующее значение. В частности, груминг1 многими исследователями интерпретируется именно как социальная, а не гигиеническая процедура.

По всей видимости, в основе базовых способов невербальной коммуникации должны лежать филогенетические «контрфорсы».

о              естественно-историческом происхождении исследуемого жеста, мимики, пространственных особенностей коммуникации и пр. необходимо получить прежде всего свидетельства их универсальности.

«Если бы оказалось, — писал Ч. Дарвин, — что у нескольких различных человеческих рас одинаковые движения черт лица или тела выражают одни и те же эмоции, то мы могли бы заключить с большой степенью вероятности, что такие выражения истинны, то есть прирожденны или инстинктивны. Условные выражения или жесты, приобретаемые индивидуумом в ранний период его жизни, вероятно, должны различаться у разных рас, так же, как различается их язык» [Дарвин, 2001: 14].

Одним из коммуникационных сигналов, универсальная природа которых доказана, является «взлет бровей» (eyebrow flash). Это мимическое движение было изучено И. Эйбл-Эйбесфельдтом, установившим, что оно имеет пан-культурный характер, но по-разному модифицируйся в различных сообществах. Эйбл-Эйбесфельдт зафиксировал на видеопленке проявление этого мимического паттерна у европейцев, южно-американских индейцев, бушменов, папуасов и народов Бали. Кросс-культурный анализ позволил интерпретировать взлёт бровей как универсальный паттерн приветствия, сигнализирующий о готовности к социальному контакту.

«Он начинается вскидыванием головы: она поднимается и быстро отбрасывается назад. Почти одновременно поднимаются брови, примерно на одну шестую долю секунды. За этим движением часто следует кивок головой. Вся эта последовательность часто сопровождается улыбкой, которая следует обычно сразу после визуального контакта... этот паттерн происходит от выражения удивления, в данном случае — дружелюбного удивления... Культурные различия влияют на интенсивность проявления данного сигнала. Полинезийцы демонстрируют его открыто ...японцы подавляют это движение при контактах с взрослыми, где он считается неподобающим, хотя маленьким детям адресу

ют его свободно. Мы, западные люди, похоже, занимаем промежуточную позицию. Мы используем этот сигнал при флирте, для приветствия хорошо знакомых друзей... Его поведенческая основа трактуется этологами как... "врожденный двигательный паттерн"» [Eible-Eibesfeldt, 1999: 137-138].

Данный мимический паттерн анализировал еще Ч. Дарвин, который дал ему правдоподобное объяснение как реакции внимания:

«Внимание обнаруживается легким подниманием бровей; по мере того как это состояние усиливается и переходит в удивлеиие, брови еще выше поднимаются, а глаза и рот широко раскрываются. Поднимание бровей необходимо для быстрого и широкого раскрывания глаз»; «...поднимание бровей имеет своим происхождением врожденный или инстинктивный импульс... так как удивление бывает вызвано чем- нибудь неожиданным или неизвестным, то естественно, что, будучи поражены чем-нибудь, мы стремимся как можно скорее рассмотреть тот объект, который на нас подействовал; вследствие этого мы раскрываем глаза как можно шире с тем, чтобы расширить поле зрения и свободно двигать глазными яблоками во всех направлениях» [Дарвин, 2001: 263; 265][28].

Ч. Дарвин полагал, что «все главные выражения, свойственные человеку, одинаковы на всем свете» [Дарвин, 2001: 339]. Можно оспаривать категоричность этого вывода, но он справедлив в отношении многих феноменов, в том числе реакций смеха и плача. Их филогенетическая природа достаточно надежно установлена. Помимо эволюционных доказательств, полученных на приматах, существуют данные наблюдений над слепо-глухими детьми. Спонтанные мимические реакции таких младенцев свидетельствуют о биологическом происхождении этих важнейших способов невербальной коммуникации (см.: [Eible-Eibesfeldt, 1972]). На поведение таких детей, имеющее решающее значение для исследования природы мимических реакций, обращал внимание и Ч. Дарвин:

«Наследственная передача большинства наших выразительных движений объясняет тот факт, что слепорожденные производят их столь же хорошо, как и зрячие...» [Дарвин, 2001: 332].

Этологами описаны более 130 простейших элементов мимики и жестикуляции, встречающихся в нормальном поведении человека как универсальные (филогенетические) константы. Знание поведенческой нормы определило успехи этологии в области психомедицинских патологий. В качестве примера этологической диагностики психической патологии можно привести следующее наблюдение: в репертуаре выразительных

движений шизофреников полностью отсутствует такой типичный для обычного человека жест, как пожимание плечами (двигательный эквивалент вербальной конструкции «Кто знает?») (см.: [Панов, 1989]).

Г. Бейтсон выдвинул гипотезу, согласно которой природа шизофренической патологии связана с неспособностью различать и использовать маркеры коммуникативных модусов (таких, как общение «всерьез» и игра, ритуал, фантазия, юмор); последние, по утверждению ученого, передаются преимущественно невербальными способами (См.: [Бейтсон, 2005]).

Понимание того, что многие черты нашего внешнего облика и поведения имеют «запускающий» характер, стимулируя и направляя определенным образом процесс общения, вызвало интерес к этим вопросам со стороны специалистов прикладного профиля. Знание сигнального значения невербальных реакций широко используется в области практической психологии. Психологи учат своих клиентов по непроизвольным жестам партнера распознавать его настроение и скрытые мотивы. В некоторых западных корпорациях с учетом этих скрытых потоков коммуникации строятся сценарии деловых переговоров. Конечно, не всё в этих практических руководствах по деловому общению выверено наукой, но в целом за популярными рекомендациями «как себя вести» стоит серьезная этологи- ческая проблематика.

Эволюция смеха и улыбки

Улыбка — важнейший паттерн, регулирующий повседневную коммуникацию, — имеет древнюю эволюционную историю. На сигнальное значение улыбки и смеха обращал внимание Конрад Лоренц, хотя в трактовке этих феноменов как одной и той же формы поведения, имеющей разную интенсивность проявления [Лоренц, 1998-6: 181-182], знаменитый этолог, по-видимому, ошибался. Более поздние исследования показали, что эволюционное происхождение и сигнальный смысл улыбки и смеха различны.

Основательное изучение этой проблемы предпринял в 60-70-х годах XX столетия этолог ван Хофф [Hooff, 1962, 1972, 1976]. Он показал, что улыбка представляет собой эволюционное развитие характерной для приматов мимики — так называемого «оскала страха» (“fear grin”) или «демонстрации обнаженных зубов» (“bared-teeth display”). Подобная мимика, комментирует исследования ван Хоффа Р. Хайнд, сопровождается громкой вокализацией, включая вопли и визги, и связана с установкой к бегству. Она часто наблюдается у загнанных в угол животных. Исходной мимической основой оскала страха является, предположительно, мимика оборонительной агрессии либо гримаса антипатии, отвращения [Hinde, 1987: 89-90].

В дальнейшем с гримасой испуганного оскала произошла, по- видимому, эволюционная история, напоминающую ту, что у многих ви

дов претерпели агрессивные демонстрации. Как великолепно показал К. Лоренц, в процессе ритуализации демонстрации угрозы превращались в знаки приветствия[29]. Подобным образом и оскал страха трансформировался в нечто совсем иное — мимику дружелюбия и симпатии. Парадоксальность семантических смещений, происходящих с улыбкой, интуитивно схвачено в следующем предположении Лоренца:

«...заманчиво считать приветственную улыбку церемонией умиротворения, возникшей, подобно триумфальному крику гусей, путем ритуализации переориентированной угрозы», — писал Лоренц [Лоренц, 1998-6: 182].

Интуиция Лоренца подтвердилась лишь в самых общих чертах: происхождение улыбки действительно связано с семантическим сдвигом от негативного к позитивному спектру эмоциональных реакций, однако изначального агрессивного импульса улыбка не содержит.

Как выяснилось, у некоторых из приматов молчаливая демонстрация оскала, которая в норме является жестом подчинения, иногда адресуется доминантным животным субдоминантному. В этом случае она, как считают исследователи, имеет поощрительную функцию. У некоторых видов подобный оскал соединяется со своего рода «поцелуем» («чмоканьем губами»— “lip-smacking”), при этом контекст взаимодействия, в котором это происходит, интерпретируется как дружелюбный.

Таково, предположительно, эволюционное развитие улыбки: от оборонительной гримасы через мимический паттерн подчинения и отсутствия враждебных намерений к знаку дружеского расположения [Hinde, 1987: 90].

Эволюционная основа смеха иная, чем у улыбки. Приматологи называют ее «игровым лицом» (“play face”) или «демонстрацией расслабленно-открытого рта» (“relaxed open-mouth display”). Само по себе «игровое лицо» представляет собой «ритуализованный укус, используемый обезьянами при игровой агрессии... Этим сигналом обезьяна дает партнеру по игровой борьбе понять, что нападает не всерьез... Соответственно, смех был изначально... знаком несерьезности агрессии» [Козинцев, 1999: 103]. Происхождение смеха из ритуализованного укуса объясняет те особенно

сти его мимики, которыми озадачивался Ч. Дарвин: «Остается... совершенно невыясненным, — писал он, — почему при обыкновенном смехе углы рта оттягиваются и верхняя губа поднимается» [Дарвин, 2001: 190].

Экспрессивные особенности «игрового лица» приматов, которые отличают его от гримасы агрессии, заключаются в особом положении уголков рта (они не вытягиваются вперед) и в общем отсутствии напряжения в позе и во взгляде. Подобная мимика часто наблюдается в ходе бурных игр животных, таких, как шутливая борьба и преследование; иногда она сопровождается характерной «ох - ах» вокализацией. «Обезьяны знают, что "игровое лицо" — социальный релизер, а потому прикрывают рот рукой, когда этот непроизвольно возникающий сигнал противоречит их нежеланию играть», — замечает А.Г. Козинцев [Козинцев, 1999: 103].

Ван Хофф, изучив с помощью метода факторного анализа экспрессивные движения шимпанзе, показал, что 53 наиболее часто встречающихся элемента их поведения могут быть описаны в системе пяти основных категорий, таких как «родственный», «агрессивный», «покорный», «игра» и «возбуждение». Молчаливая демонстрация обнаженных зубов оказалась тесно связанной с фактором родственности, расслабленно- открытое лицо — с фактором игры.

Улыбка и смех современного человека сохраняют следы эволюционного прошлого этих мимических паттернов. В частности, целый ряд работ подтверждает гипотезу, согласно которой в улыбке заложен мотив умиротворения партнера по общению. Социобиолог Д. Фридман [Freedman, 1979] приводит несколько исследований, посвященных анализу статусных различий в «улыбчивом» поведении, в которых показано, что люди, имеющие более низкий статус, улыбаются чаще. Любопытно, что именно в этом ключе многие исследователи интерпретируют гендерные особенности этой мимики.

Так, Ш. Роуз [Rose, 1979] в своем исследовании улыбки исходила из предположения, что средняя женщина обычно ведет себя и воспринимается окружающими как занимающая более низкий статус, нежели мужчина. Роуз наблюдала 382 мужчин и женщин, проходивших мимо нее в районе Чикагского университета, придерживаясь следующих критериев отбора: объект наблюдения должен был находиться в большой группе людей, но не быть при этом вовлеченным в беседу. Из 158 женщин, отвечавших этим критериям, 47 улыбались, в то время как среди мужчин только 36 из 224 были охарактеризованы как улыбающиеся. Полученные различия являются статистически значимыми (р= .01), что, как подчеркивает автор, подтверждает гипотезу о гендерной составляющей улыбки. Стоит, однако, заметить, что это вовсе не f. подтверждает базового предположения об умиротворяюще-заискивающем , , поведении женщин.

Другой исследователь в качестве эмпирической базы взял ежегодные фотоальбомы выпускников Чикагского университета и других близлежащих выс

ших школ. Располагая 3000 фопирафий, он сформировал 15 выборок. Анализ, проделанный с помощью х2-критерия по каждой из выборок, а также по всей совокупности в целом, позволил ему подтвердить гипотезу о том, что женщины улыбаются чаще мужчин [McLean, 1979].

Конечно, об истинных смыслах женской улыбки можно спорить. Однако, какой бы смысл она ни несла, есть основания предполагать, что она неким образом акцентирована в генетической программе женского поведения. Характерно, что повышенная склонность представительниц прекрасного пола улыбаться проявляется уже в колыбели, — об этом свидетельствуют данные исследования, объектом которого были двухдневные младенцы [DeBoer, 1979].

Гипотеза об умиротворяющем значении улыбки находит более убедительные обоснования при изучении поведения людей разного социометрического статуса. Подобные исследования чаще всего проводятся на детях как наиболее доступном объекте наблюдения. Так, известна работа Блартон-Джонса [Blurton-Jones, 1972], в которой показана умиротворяющая функция улыбки в коммуникациях дошкольников. С. Бикмен, автор проекта «Взаимосвязь между улыбкой и взглядом, статусом и полом в парах взаимодействукнних детей», приходит к аналогичным выводам [Beekman, 1979].

Объектом данного исследования были дети первого и третьего классов, занимавшие высшие и низшие места в классной иерархии, что выявлялось путем предварительного социометрического опроса. Отобранные таким образом высоко- и низкостатусные мальчики и девочки одного возраста (всего 32 ребенка) были сгруппированы во все возможные сочетания статуса и пола. Поводами для взаимодействия детей в группах были совместное рисование и групповые интервью, в ходе которых исследователь задавал им серию вопросов по поводу их рисунков и взаимоотношений. Весь процесс документировался с помощью видеокамеры. Впоследствии, в ходе анализа данных видеозаписи, определялась относительная продолжительность взглядов и улыбок, которыми партнеры обменивались между собой. Результаты анализа приведены в таблице I.

Анализ этих данных позволяет выявить некоторые тенденции в невербальном поведении, связанные с полом и статусом ребенка. Так, во всех однополых парах разного статуса низкостатусный ребенок тратил больше времени на пристальные взгляды в сторону своего более высокостатусного партнера, нежели последний в ответных взглядах (см. часть 1 табл. /). В разнополых парах (см. часть 2 табл. 1) девочки проводили больше времени, глядя на мальчиков, нежели наоборот. В целом обмен взглядами между детьми позволил выявить следующие особенности: (1) меньше всего времени на визуальные контакты со своим партнером тратили высокостатусные мальчики; (2) низкостатусные мальчики и высокостатусные девочки более продолжительно смотрели на своего партнера, нежели мальчики, с которыми они находились в паре, но менее, чем их партнеры-девочки; (3) низкостатусные девочки склонны к более продолжительным взглядам, нежели любой из их партнеров, за исключением других низкостатусных девочек.

В однополых парах средний процент времени, затраченного на взаимные взгляды, оказался выше для детей одинаковой статусной позиции, чем в парах неравного статуса партнеров (эта тенденция не проявилась только для девочек первого класса).

Таблица1. Зависимости между продолжительностью взгляда, улыбки (в % к общему времени общения), полом и статусом детей

(по: [Beekman, 1979])

Что касается улыбок, то они наиболее ярко характеризуют поведение низко-статусных девочек. Социометрическую позицию мальчиков по этой разновидности невербальной коммуникации в рамках данного исследования подтвердить не удалось (часть 3 табл. 1).

Во взаимодействиях между детьми разных полов (часть 4 табл. 1) низкостатусные девочки практически всегда улыбались больше, чем их партнеры, а высокостатусные девочки, напротив, меньше. Почти все мальчики улыбались больше, чем высокостатусные девочки, и меньше, чем низко-статусные девочки.

Помимо содержательных выводов, описанный проект интересен еще и тем, что дает наглядное представление о специфике этологического исследования, характерной особенностью которого является тщательность и скрупулезность анализа элементарных проявлений привычного человеческого поведения.

Улыбка человека прошла сложный эволюционный путь, и сегодня она выражает не только умиротворение (в крайней своей форме выступая как «заискивающая улыбка»), но и чрезвычайно широкий круг других эмоций (существует «радостная улыбка», «ироническая улыбка», «надменная улыбка», «снисходительная», «презрительная», «жалкая» и т. д.). В связи с этим правомерно поставить вопрос о спектре сигнальных значений улыбки, его центральном и периферийных полях и в целом о социальной нагрузке данного мимического паттерна.

Существует предположение, что главной функцией улыбки является выражение чувства радости. Подобное представление об улыбке доминирует в обыденном сознании, однако опровергается данными специальных исследований [Kraut, Johnston, 1979; Preuschoft, Hooff, 1997]. Согласно последним, выражение радости не является центральной мимической задачей улыбки. Исследователи утверждают, что в поведении человека улыбка выполняет прежде всего коммуникативную функцию и не появляется в ситуациях, вызывающих радостные эмоции, однако не связанных при этом с непосредственным общением людей. Проблема изучалась в контексте игровых соревновательных ситуаций, когда победа (собственная или любимой команды), вызывающая эмоциональный подъем и чувство радости, не сопровождалась, тем не менее, улыбкой. Таким образом, «сами по себе радость и счастье от победы к улыбкам не приводит; испытываемых эмоций недостаточно для того, чтобы на лицах людей появились улыбки... прототипическое выражение эмоции радости напрямую связано с коммуникативными и социальными задачами. Иначе говоря, за улыбкой как невербальным средством выражения испытываемого чувства или переживания всегда стоят социальные мотивы, связанные, главным образом, с коммуникативным взаимодействием людей» [Крейдлин, 2002: 350]. Подобная интерпретация, связывающая семантику улыбки не с чистой экспрессией, а с контекстом непосредственной коммуникации, отве

чает изложенной выше гипотезе естественно-исторического происхождения обсуждаемого мимического паттерна. В процессе эволюционных преобразований улыбка перестает сигнализировать о негативных эмоциях страха и подчинения и приобретает более широкое значение регулятора социальных отношений. В современных условиях она, по-видимому, в первую очередь служит сигналом позитивной позиции личности в коммуникативных ситуациях.

Смех, как было отмечено выше, является мимическим паттерном, имеющим самостоятельную эволюционную историю. Эта лицевая мимика имеет много общего с выражением агрессии. Примечательно, что связь смеха с агрессивным поведением прослеживается как естественно-исторически, так и в его актуальной социально-психологической функции.

Эволюционная предыстория смеха— это угроза, демонстрация насильственных намерений. В известном смысле смех и остается насилием — в том случае, когда он несет функцию осмеивания. Источником и подлинным «субъектом» такого смеха выступает не индивид, который смеется, но общество, защищающее таким образом свои социальные, моральные и эстетические правила и нормы. Подобный подход к пониманию природы смеха и комического развивали многие исследователи.

«О причинах смеха у взрослых людей написано много любопытных рассуждений,— отмечал Ч. Дарвин.— Этот вопрос крайне сложен. Самой обыкновенной причиной, по-видимому, является что-нибудь нелепое или необъяснимое, возбуждающе удивление и чувство некоторого превосходства у смеющегося...»; «...элементом !смешного, по- видимому, является нечто неожиданное, новое или какое-либо нелепое преставление, нарушающее обычное течение мыслей» [Дарвин, 2001: 183; 185].

«Общественная совесть, — писал Э. Дюркгейм в "Правилах социологического метода", — удерживает от всякого оскорбляющего ее действия посредством надзора за поведением граждан и особых наказаний, которыми она располагает. В других случаях принуждение менее сильно, но все-таки существует. Если я не подчинюсь условиям света, если я, одеваясь, не принимаю в расчет обычаев моей страны и моего сословия, то смех, мною вызываемый, и то отдаление, в котором меня держат, производит, хотя и в более слабой степени, то же действие, как и наказание в собственном смысле этого слова» [Дюркгейм, 1991: 413].

По мнению А. Бергсона, смех представляет собой весьма жесткий и эффективный способ регуляции общественных отношений; он наказывает любое отклонение от общественной нормы, включая личные недостатки людей: «...Малейшая косность характера, ума и даже тела должна...— писал философ,— настораживать общество как верный признак того, что в нем активность замирает...» [Бергсон, 1992: 20]. Эту косность общество воспринимает в виде комического, и смех есть кара за нее. Посредством смеха общество стремится «получить от сво

их членов возможно большую гибкость и наивысшую степень общительности...» [Бергсон, 1992: 21]. Комическое, рассуждает Бергсон, есть оскорбление, бросаемое обществу. «На это оскорбление общество отвечает смехом, который является еще большим оскорблением. Смех, с этой точки зрения, не имеет в себе ничего доброжелательного. Он, скорее, есть оплата злом за зло... Его цель— устрашать, унижая» [Бергсон, 1992: 119-122].

Подобным же образом — как наказание за нарушение «норм биологического» или «общественного, социально-политического порядка» — интерпретировал смех и комическое В.Я. Пропп: [Пропп, 1999: 52].

«Репрессивная» трактовка смеха отвечает этологической концепции, выводящей смеховую мимику из агрессии. При этом, подчеркивают этологи, мягкая агрессия, присутствующая в смехе, нейтрализует деструктивные конфликтные импульсы, переводит их в более безопасное русло игрового, несерьезного поведения.

«...экспериментально доказано,— пишет А.Г. Козинцев,— что юмор и смех функционируют в обществе в качестве "смазочных материалов", снижая уровень агрессии и враждебности и переключая конфликтные ситуации в игровой план» [Козинцев, 1999: 103-104].

«...люди, которые смеются, никогда не стреляют!», восклицал Лоренц [Лоренц, 1998-6: 241].

Возникшие как самостоятельные, независимые друг от друга поведенческие паттерны, улыбка и смех в процессе эволюции постепенно сближались, и у человека мы рассматриваем их как разные степени выраженности одного и того же состояния. Возможно, за процессом мимической дивергенции стоят серьезные структурно-качественные изменения в системе взаимоотношений наших предков. По мнению этологов, сближение улыбки и смеха характерно для видов с эгалитарным стилем и сглаженной асимметрией социальных отношений [Бутовская, 1999: 51]. Показано, что у видов с деспотической структурой социальных отношений контекст игрового лица и обнаженных зубов никогда не сближается[30]. Логично допустить, что развитие партнерства и дружественности во взаимоотношениях индивидов сопровождалось изменениями внешних поведенческих признаков, «обслуживающих» эти взаимодействия.

Описание мимического континуума улыбки-смеха человека требует, по мнению ван Хоффа, привлечения как минимум двух переменных. Первая служит измерению дружелюбности и в своей наиболее интенсивной форме проявляется в виде широкой улыбки «до ушей» (“cheese” smile). Вторая ось данного континуума названа ван Хоффом «игривостью» (play

fulness); ее отличительные черты — широко открытый рот и характерная «ха-ха» вокализация. Ярче всего эта мимика проявляется у детей во время игры [Hinde, 1987: 91-92].

Свои этологические исследования ван Хофф дополнил анализом субъективного восприятия людьми сигнального значения улыбки и смеха. Он предложил ряду испытуемых перечень прилагательных (таких, как «веселый», «проказливый», «кроткий», «приветливый») и попросил привести их в соответствие с различными эмоционально-мотивационными состояниями (агрессивный, покорный или испуганный, родственный и игривый). Другую категорию лиц он попросил связать эти прилагательные с улыбкой или смехом. Выяснилось, что слова, которые чаще использовались для характеристики родственных отношений, привлекались обычно и для описания улыбки, а те, что были отнесены к игровому настроению, чаще соотносились со смехом [Hinde, 1987: 92].

Улыбка и смех современного человека, представляя собой очень близкие, переходящие одна в другую формы лицевой экспрессии, тем не менее различаются и сегодня. Существуют ситуации, в которых уместна только улыбка, а смех был бы даже оскорбителен (при выражении симпатии, утешении). В то же время, в иных контекстах взаимодействия более подходящей реакцией является именно смех. Особого внимания заслуживают случаи культурно-специфического проявления универсальных мимических паттернов — например, ритуальный смех на похоронах. Вряд ли подобные факты фальсифицируют изложенную выше концепцию, скорее .они свидетельствуют о смысловой насыщенности, полисемантичное™ смеха, что позволяет ему принимать подчас неожиданные и парадоксальные формы.

Сигнальное значение взгляда

Зрение— приоритетный в информационном отношении канал коммуникации, значение которого подчеркивают как наука, так и обыденная психология. Люди часто выносят суждения о своих партнерах по общению, ориентируясь на взгляд («умный взгляд», «осмысленный взгляд», «лживый взгляд»). Любопытно, что существующее во многих языках, в той или иной модификации, выражение «глаза— зеркало души»[31] получило некоторые эмпирические подтверждения. Согласно данным американских исследователей, человек в состоянии интуитивно, по определенным характеристикам глаз, бровей и лба определить, лжет его собеседник или говорит правду. Почему же тогда ложь возможна и далеко не всегда ее Можно распознать? Проблема, по мнению исследователей, заключается в

том, что, пытаясь оценить искренность собеседника, человек обычно смотрит «не туда», а именно— на нижнюю часть лица, в то время как следовало бы — на верхнюю. Как считает доктор Кэлин Продан (Calin Prodan) из научного центра исследования здоровья Оклахомского университета, люди еще в раннем детстве научаются контролировать мимику Нижней части лица, приводить ее в соответствие с коммуникационной ситуацией, и это позволяет им вводить в заблуждение своих партнеров. «Мы, — утверждает исследователь, — безусловно, можем приучить себя обращать больше внимания на мимику верхней части лица, что поможет Нам распознавать истинное эмоциональное состояние человека. Впрочем, — оговаривается К. Продан, — это может иметь и негативные последствия вследствие определенных социальных конвенций» [Often missed facial displays give clues to true emotion..., 2000].

Особенности визуального контакта, так же, как в случае улыбки, в Значительной степени обусловлены гендерными и статусными характеристиками коммуницирующих. В предыдущем разделе приведен пример исследования на эту тему, объектом которого были младшие школьники. Похожие работы в отношении взрослых людей упоминаются в книге Крейдлина [Крейдлин, 2002: 391-396].

Вопрос об универсальности / культурной специфичности визуальных Контактов остается спорным. Крейдлин считает, что «все закономерности И правила глазного (визуального) поведения... не являются универсальными» [Крейдлин, 2002: 396]. С этологической точки зрения этот вывод Уязвим. Выше мы приводили пример универсального паттерна визуального общения — «взлёт бровей», изученный Эйбл-Эйбесфельдгом. Другим Интересным аспектом рассматриваемой проблематики, допускающим Междисциплинарные отсылки, является феномен прямого взгляда.

Почему люди зачастую избегают смотреть в глаза своему собеседнику? Согласно одной из версий, фокусирований на нижней части лица Партнера помогает следить за беседой, особенно в шумной обстановке [Often missed facial displays give clues to true emotion..., 2000]. Вторая весьма распространенная версия связывает это с культурными конвенциями. Действительно, у некоторых восточных народов принято избегать Прямого взгляда. Западный человек, казалось бы, напротив, испытывает Неприязнь не столько к прямому взгляду, сколько к «бегающим глазам». Прямой, ясный взгляд рассматривается в европейской культуре как позитивная характеристика человека. Ускользающий взгляд вызывает подозрения— и, как выясняется, вполне обоснованные. Однако же и в западной культуре откровенный и пристальный взгляд в упор, особенно на незнакомого человека, противоречит принятым нормам общения Дело здесь, По-видимому, не столько в кросс-культурных различиях, сколько в амбивалентной природе прямого взгляда.

«Неизбежные при социальных взаимодействиях взгляды друг другу в глаза мы воспринимаем двояко, — пишет И. Эйбл-Эйбесфельдт. — С одной стороны, чтобы общаться, на партнера надо смотреть. С другой стороны, смотреть слишком долго мы не осмеливаемся: это может быть расценено как психологический нажим или угроза. От прямого взгляда в глаза нам становится не по себе, и для того чтобы беспокойство не нарастало, глаза время от времени приходится отводить. По ходу беседы мы делаем это непроизвольно. Говорящий время от времени переводит взгляд, а слушатель при этом может неотрывно смотреть на говорящего — до тех пор, пока они не поменяются ролями. Если нам надо кому-то пригрозить, мы порой глядим на человека в упор и не мигая. Я убедился, что к такой стратегии прибегают при враждебных стычках как европейские, так и индейские (из племени яномами), бушменские и балийские дети... Похоже, что обостренная восприимчивость к виду смотрящих глаз уходит корнями в седую древность. Есть свидетельства тому, что многих млекопитающих и птиц раздражает, когда на них смотрят. Вероятно, эта реакция связана с тем, что хищник перед нанадением на жертву фиксирует ее взглядом» [Эйбл- Эйбесфельдт, 1995: 40-41].

И. Эйбл-Эйбесфельдт указывает на биологические предпосылки визуального поведения, и это обоснованная междисциплинарная проекция. Зрение— важнейший сенсорный канал взаимодействия с окружающей средой, в том числе средой социальной. Этот канал, очевидно, подвергался селекционному давлению, и правдоподобно предположить, что следы эволюционной истории взгляда присутствуют в зрительном поведении человека.

Первоначально взгляд имел, по-видимому, коммуникативное значение устрашения и отпугивания. Подобную реакцию на взгляд или его изображение демонстрируют многие животные, от высших до птиц, питающихся насекомыми. Известно, что у многих насекомых имеется такой элемент отпугивающей раскраски, как глазчатые пятна (например, у бабочек семейства павлиноглазок или у вида «глазчатый бражник»). Экспериментально было показано, что узор из концентрических колец более эффективно отпугивает птиц, чем любое сочетание ярких пятен и полос, а более точная имитация глаза со светотенью и белым пятнышком эффективнее простых концентрических колец (см.: [Тинбереген, 1970: 180]). «Реакция страха у птиц соответствует степени совершенства глазчатых пятен у насекомых», и возникновение таких глазков следует, по мнению Тинбергена, рассматривать как «производимый хищниками естественный отбор» [Тинбереген, 1970: 180]. Эволюционная логика увязывает здесь в единый комплекс поведение птиц по отношению как к своим врагам, так и жертвам. Насекомые «"паразитируют" на реакции, которую вызывают у певчих птиц их естественные враги» [Тинбереген, 1970: 187], а глаза хищ

ника, адекватно воспринимаемые птицами как сигнал опасности, выступают первым звеном в этой логической цепочке[32].

У высших животных взгляд в упор однозначно идентифицируется партнером как знак агрессивных намерений, открыто демонстрируемой угрозы. «Позволить себе» такой стиль визуального общения может только сильная высокостатусная особь, в то время как более слабое животное обычно «прячет глаза». Это коммуникационное значение прямого взгляда используют люди в общении, например, с собаками. Хорошо известен практический совет, как следует вести себя с нападающей собакой: агрессивное животное можно, утверждают кинологи, остановить властным взглядом. Однако прибегать к этому способу рекомендуется только тем, кто уверен в превосходстве своего духа, в противном случае прямой взгляд лишь дополнительно спровоцирует агрессию.

Этологические коннотации уместны не только при анализе коммуникативных практик, но и культурного творчества человека. Эйбл-Эйбес- фельдт обращает внимание на то, что изображению глаз придается важное значение в самых разных сообществах:

«Глаза изображают и на носах судов, будь то в Греции или на острове Бали... С масок и чертогонов, порожденных самыми разнообразными культурами, на нас взирают все те же вытаращенные глаза. Изображения глаз попадаются и на амулетах, и на занавесях, а иной раз им поручают стеречь входные двери...» [Эйбл-Эйбесфельдт, 1995: 40-41].

Если эволюционную линию, связывающую взгляд человека с глазчатыми пятнами на крыльях бабочек, можно выстроить более или менее убедительно, то амбивалентность прямого взгляда, который у человека не всегда означает угрозу, но часто — готовность или приглашение к общению, остается парадоксом. Любопытно, что подобная амбивалентность отличает визуальное поведение не только человека, но и высших животных, по крайней мере, кошек и собак, живущих рядом с человеком.

Представляется, что, взгляд, как и улыбка, претерпевал в ходе естественной истории трансформацию, из знака агрессии превращаясь в сигнал дружелюбия и открытости социальному контакту. Скорее всего, эта трансформация не завершена (по крайней мере, не в такой степени, как в случае улыбки), и, возможно, именно поэтому прямой взгляд сохраняет

свой двойственный смысл, тесно привязанный к контексту коммуникации. Если изложенная интерпретация верна, то в ней можно видеть еще одно подтверждение гениальной метагипотезы К. Лоренца о трансформации агрессивного начала жизни в свою противоположность.

***

Рассмотренная в данном разделе тематика невербальной коммуникации пользуется сегодня повышенным вниманием со стороны исследователей. Заметим, что на ее значение «для благополучия человечества» указывал еще Ч. Дарвин:

«Выразительные движения лица и тела, — писал он, — независимо от их происхождения, играют большую и важную роль в нашей жизни... выражение или, как его иногда называли, язык эмоций, без сомнения, имеет большое значение для благополучия человечества. Мы должны были бы быть очень заинтересованы в том, чтобы понять по возможности источник или происхождение различных выражений, которые мы можем ежечасно видеть на лицах окружающих нас людей, не говоря уже о домашних животных» [Дарвин, 2001: 344-345].