Советские корни, постсоветские всходы
В последнее десятилетие холодной войны ученые, изучавшие советские национальности, переключились с доминирующего взгляда на СССР как на «тюрьму народов», в которой национальные черты подвергались репрессивной и русифицирующей программе, на новую парадигму, которая выражала конструктивистское понимание новых национальных идентичностей и социальную консолидацию наций, происходившую во многих республиках несмотря на ассимиляционную, антинациональную и часто грубую политику советского режима.
[Suny 1995: 105-134]. Следуя за такими выдающимися теоретиками как Бенедикт Андерсон, Эрнст Гельнер, Эрик Хобсба- ум и Мирослав Рох, исследователи, изучающие СССР - среди них Роджерс Брубэйкер, Роберт Кайзер, Дэвид Лэйтин, Тереза Раковска- Хармстоун, Юрий Слезкин и я сам - различными средствами подчеркивали сложный процесс нациосозидания, ставший парадоксальным результатом советской национальной и модернизационной политики и ленинской цели постнационального слияния народов федерации. Все более подкрепленные архивными источниками, открытыми после распада СССР, вооруженные конструктивизмом в теории национализма, работы целого поколения молодых исследователей, а это - Адриенн Эдгар, Дэвид Бранденбергер, Франсин Хирш, Терри Мартин, Паула Михаэле, Дуглас Норсроп, Мэтью Пэйн, Серхи Якельчук и др. - показывают такие элементы ранней советской политики, как коренизация и установление этнических границ, фактически сформировавшие контуры и идентичности советских и постсоветских наций. [Brandenberger 2000; Hirsch 1998; Martin 2005; Michaels 1997; Northrop and Payne 1995; Ekelchik 2000]. Эта картина остается недостаточно ясной. В то время как некоторые меры в политике способствовали ассимиляции малых народов, особенно в Российской Федерации, во многих союзных республиках титульные нации стали демографически более консолидированными, лучше представлены среди творческой и научной интеллигенции, в административном аппарате, ярче выражены в своих национальных проявлениях. Пока большие нации в основном идентифицируются с республиками, которые действительно были территориальными нацие-государствами (хотя и без полного политического суверенитета), сотни тысяч советских людей мигрировали со своей «малой родины» и оказались распыленными по всему Союзу, который рассматривался как «большая родина».До революции у большей части народов Российской империи национальное самосознание находилось в зачаточном состоянии, и то преимущественно среди элиты. Крестьянские массы очень медленно двигались от идентификации с деревней к идентификации с волостью, что Роберт Кайзер определил как «более географически экспансивное чувство пространственной идентичности», более созвучное идее нации. [Kaiser 1994: 87]. Национальное самосознание среди крестьян было более развито в Балтии, Польше и Финляндии. На Южном Кавказе или в Средней Азии идентичность была преимущественно связана с единоверцами, людьми, говорящими на одном языке и региональными «цивилизациями» более, чем с предписанной родиной. Единая пища, одежда и музыка больше связывали, чем разделяли кавказцев или тюрок в Средней Азии, даже если религиозные практики, различия в языках и диалектах, и родственные сети способствовали другим формам привязанностей. Советская национальная политика, основанная на национальной территориальной автономии и коренизации, усиливали чувство родины. В то же время программа модернизации содействовала миграции сельского населения в города, способствуя «более быстрой национализации масс» [Kaiser 1994:123]. В 1920-е гг. советские власти пытались начертить границы административных единиц как можно ближе к границам этнических сообществ. Чтобы соединить этничность, территорию и политическую администрацию использовалась этнографическая наука. Но поскольку этническая идентичность по своей природе перетекаемая, и границы между группами часто размыты, чиновники и этнографы были вынуждены принимать волевые решения о том, какой народ где находился. Хотя рамки курса советской истории менялись, чтобы соответствовать новому пониманию национальных различий, основной принцип связи этничности с территорией и политическим фактором оставался незыблемым.
Даже после того как Сталин перешел от русофобской направленности ранней ленинской национальной политики к поддержке русского языка и культуры в начале 1930-х гг., советский режим продолжал поддержку этнической национализации республик. Кавказские республики, к примеру, становились со временем все более гомогенными, и в последние десятилетия советской власти русские стали постепенно покидать этот регион.Верный идеологии равенства народов и в целях развития более отсталых народов до уровня передовых, СССР начал политику, которая была названа программой аффирмативных актов, предоставлявшую привилегии коренным жителям на собственных национальных территориях13. В первые годы советской власти политика коренизации ставила цель дать образование на родных языках нерусскому населению, продвигать его социально, чтобы его представители постепенно стали занимать руководящие позиции в образовании, культуре, промышленности, в партии и государстве. Но и позже, в постсталинский период, в контексте исправления ошибок национальной политики «наказанные» Сталиным народы получили политические преимущества, а в случае титульной национальности преимущества были вдвойне - как в доступе к образованию и работе, так и в целом. Такая политика только укрепляла уверенность нетитульных представителей, таких как «европейцы» в Средней Азии или армяне в Азербайджане, в том, что их этничность определенно была маркером дискриминации. Среди армян в Грузии было широко распространено мнение, что они занимали подчиненные должности, выполняя реально большую часть работы, в то время как начальники-грузины на престижных должностях получали больше привилегий.
Вместо равенства в СССР сложились два типа иерархии: первый - имперские отношения между советским центром и нерусскими народами, в которых постепенно национально-территориальные образования становились более зависимыми от диктата и потребностей союзного центра; и второй, который Джереми Смит назвал «национальной иерархизацией», согласно которой, например, титульные национальности в республиках считались выше, чем другие в республике, в то время как русские зачастую занимали особо привилегированное положение независимо от того, где они проживали [Smith 2000].
С первых лет советского государства большевики говорили об «отсталых» и «цивилизованных» нациях, «крестьянских» и «пролетарских» народах, и русские были среди наиболее цивилизованных и пролетарских. Государство катетеризировало этничность размером и уровнем развития - нация, национальность, народ, народность и племя - подразумевая, что одни превосходят других, находясь в одно и то же время на разных уровнях исторического развития. Иерархия во многих республиках приводила к тому, что титульная нация стала считать, что владеет республикой и другими народами, живущими в ней, которые не имели права на те же самые преимущества, за исключением, возможно, русских. Такая вопиющая политика была в Грузии, где абхазы и осетины испытывали дискриминацию, и в Азербайджане, где армяне Карабаха протестовали против ограничений своего языка и культуры и неоднократно направляли петиции с просьбой об объединении с соседней Арменией. Нации союзных республик имели больше преимуществ, чем национальности автономных республик, а положение народов, не имеющих «собственной территории», было хуже всех. Даже когда нерусские, поднимавшиеся вверх по социальной лестнице именно в связи с их этничностью, получали различные социальные блага (поступление в вузы, рас пределение на работу), сам факт получения социальных благ в связи с этничностью вызывал глухое негодование, которое позже будет использовано националистами. Татарских националистов в начале 1990-х гг., например, раздражали привилегии, получаемые русскими в их республике, несмотря на то, что татары были основными бенефициарами различных программ государственной поддержки. Элиз Джулиано отмечала, что националисты говорили о «недопредстави- тельстве в профессиональной сфере коренных жителей из-за русских соседей» и характеризовали своих соотечественников как «“подданных” русских внутри своей родины» [Giuliano 2000: 6].
Несмотря на ожидания марксизма и теории модернизации, сутью которых являлось то, что индустриализация и урбанизация в капиталистическом или социалистическом варианте положат конец национальным различиям и конфликтам, национальности не только сохранились в Советском Союзе, но их сплоченность стала выше, а власть и национальные элиты оказались более спаянными.
Достижение равенства (в значительной степени, хотя вряд ли полного) среди национальностей не привело к прекращению межэтнической вражды. Социальная мобилизация до некоторой степени интенсифицировала межэтническое соревнование за ограниченные социальные ресурсы, когда урбанизация и образование вели к «усилению национального самосознания и росту национального сепаратизма среди более социально мобилизованных членов каждой национальной общины». [Kaiser: 248]. Русификация была как спонтанная, так и проводилась через государственные программы, но в некоторых союзных республиках (в Прибалтике, кавказских республиках и на Украине) интеллектуалы коренной национальности защищали и поддерживали свою культуру и язык. Влиятельные национальные элиты возникли в конце советского периода, когда Хрущев и особенно Брежнев разрешили руководителям республик оставаться во власти на длительное время. Руководитель татарских коммунистов Талбаев, например, возглавлял местное отделение партии двадцать лет и выстроил сплоченную республиканскую элиту, рекрутируя татар из сельской местности. [Giuliano: 71]. Земляческие связи были особенно распространенными на Кавказе и в Средней Азии, где локальные традиции подчеркивали верность роду, клану, региону и близким друзьям. [Suny 1993: 180-185]. Централизованная командная система сталинизма ослабила свою хватку в национальных республиках, и в последние десятилетия советской власти национальные элиты получили бес- прецендентную степень свободы местной автономии.Национальность была институализированна в советской системе как категория идентичности, пропуск к привилегиям (или дискриминации) и притязаниям на политическую власть в национальных республиках. Сама идея нации колебалась между более условным пониманием национальности как продукта исторического развития к более примордиалистскому смыслу, согласно которому национальность глубоко укоренена в культуре, опыте, ментальности и даже в биологии людей. Советские теоретики имели довольно противоречивые взгляды, в частности, они считали, что национальные различия будут постепенно стираться, и советские люди «сольются» в единый советский народ и национальности отомрут как генетические черты по мере перехода от одного поколения к другому.
Ножницы между видимыми нациями как онтологическими целостностями и созданием из них переходных хорошо показаны в резюме Слезкина ленинских взглядов: «нации могли быть бесполезными, могли исчезать, но они были и с этим приходилось считаться» [Slezkine: 416]. Но, он продолжает, «национальная культура была реальностью относительно языка и некоторых элементов “быта”: национальность была формой. “Национальная форма” была приемлема, поскольку национального содержания в природе не существовало» [Slezkine: 418]. В то время как в советском обществе даже классы «испарялись» на официальном уровне, национальность стала более примордиальной, чем когда бы то ни было. В конце 1930-х гг. советские власти отмечали предполагаемые «юбилеи» эпосов: грузинского «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели (1937), русского «Слова о полку Игореве» (1938), армянского «Давида Сасунского» (1939), и калмыцкого «Джангра» (1940). Индустрия этнографов и этнологов в послевоенные годы провела громадную работу, тщательно разрабатывая «древние корни и эт- ногенезис» советских народов. Известный пятый пункт советского внутреннего паспорта, куда вписывалась национальность владельца, основывался на родительстве [Simonsen 1999: 1069-1087]. «Каждый советский гражданин был рожден с определенной национальностью, нес ее изо дня в день до окончания школы, когда официально подтверждал ее в возрасте 16 лет и далее проносил ее до могилы через тысячи заявлений, сертификатов, вопросников и регистрационных листов. Она создавала различия при приеме в школу и могла быть решающей при приеме на работу и в карьере» [Slezkine: 450].Политика перестройки, начавшаяся Горбачевым, привела к тому, что автономные политические движения, возникшие в Советском Союзе, быстро стали носителями националистической идеологии в республиках. Экологические, демократические политики, националистические активисты, также как и «либеральные» коммунисты, использовали премущества гласности и перестройки, продавившие возможности публичного участия в принятии решений. Быстро слабеющее советское государство и КПСС открыли путь трем разным политическим моделям в нерусских республиках. Первая: в ряде республик - Армения, Эстония, Грузия и Латвия (Чечня и Тува в РФ), - некоммунистические националистические лидеры пришли к власти при широкой поддержке населения. Вторая: в республиках - Казахстан, Киргизстан, Литва, Молдова, Россия и Украина - бывшие коммунисты быстро приспособили свои политические структуры к адаптированным программам демократизации и рыночных отношений. Третья: старые коммунистические элиты - в Азербайджане, Беларуси, Таджикистане, Туркменистане и Узбекистане - упорно пытались удержать власть с помощью националистов и, пренебрегая даже внешними атрибутами демократии, продолжали по существу советский стиль правления.
Эти модели были достаточно нестабильны, хотя республики переходили от одной модели к другой. В целом демократические институты и практики уступали путь более авторитарным в Армении, Азербайджане, Беларуси, Киргизии, Казахстане и Таджикистане. Гражданский национализм имел тенденцию к подрыву этнокультурной национализации в новых независимых государствах. В отсутствие влиятельной выборной западной демократии энергичными поисками «аутентичной» национальной идентичности и политики занимались как чиновники, так и культурная интеллигенция. К тому же народная приверженность национальной идентичности со временем стала усиливаться, а идентификация с Советским Союзом ослабевать. Особенно сильно национальная идентичность состязалась с локальными идентичностями в Армении и Грузии, меньше чем национальные идентичности с наднациональными исламскими (неевропейскими) идентификациями в Азербайджане и Центральной Азии [Суни 1999-2000]. Советская практика описания этнонацио- нальной идентичности на республиканском уровне имела большой резонанс в народе, но старые клановые, племенные и региональные идентификации подрывали эффективную поддержку нации в нескольких республиках, особенно заметно в Азербайджане и Таджикистане [Суни Winter 1999-2000:159-162,171-173]. Важнейшая идентификация с Советским Союзом, глубоко укоренившаяся особенно среди русских, в конце 1990-х гг. постепенно улетучилась, хотя и не без сожалений и даже сопротивления среди старшего, более консервативного поколения.
Чтобы проиллюстрировать борьбу за конструирование национальных идентичностей в постсоветский период, я рассмотрю два полярных примера - один, в котором национальная идентичность была в основном советским продуктом, и где лингвисты и историки активно «восстанавливают», сознательно конструируя идентичности (Казахстан); и второй - с необычайно сильной примордиальной идентичностью, живой противоположностью утверждениям конструктивизма (Армения).
Еще по теме Советские корни, постсоветские всходы:
- § 4.Психоанализ и науки о человеке
- В.А. Шнирельман СОВЕТСКИЙ ПАРАДОКС: РАСИЗМ В СТРАНЕ «ДРУЖБЫ НАРОДОВ»?
- Советские корни, постсоветские всходы