«СОВРЕМЕННОЕ» И «МАРГИНАЛЬНОЕ» В ЕВРОПЕЙСКОМ ПОСТРОМАНТИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ
Начнем с далекой предыстории вопроса, вспомнив о том, что маргинальность есть стратегический боезапас литературы. То, что мы привыкли называть художественным словом, с самых начал своего существования было подозрительно наклонно к сочетанию сущностей, принципиально не совместимых в пределах традиционных культур, а именно к формализованному воспроизведению маргинального опыта в «культурном», статусном контексте. Лихорадочная гонка за возможностью «удивить и озадачить» читателя (зрителя, слушателя), которую мы наблюдаем в культурах европейского круга последних двух веков, есть в этом смысле всего лишь акселерация, болезненное ускорение вполне аутентичного для литературы (и для «художественной культуры» вообще) процесса, в корнях которого я и постараюсь если не разобраться, то, по крайней мере, наметить пути для дальнейшего исследования.
Генетически художественная литература есть один из способов коллективной памяти, ориентированный на специфическое сохранение, закрепление и воспроизводство навыков индивидуального и группового поведения. Заложенным в литературном тексте моделям поведения свойственна принципиальная общезначимость (групповая, стратовая, общесоциальная). Другое, столь же принципиальное свойство литературного текста — наличие субъективированных, индивидуально-адресных механизмов восприятия этих моделей. Сочетание данных двух факторов до сей поры делает художественную литературу (и производные от нее культурные феномены — прессу, радио, кинематограф или телевидение) уникаль-
1 Впервые данный текст был прочитан в качестве доклада на 11-х Банных чтениях в Москве 3 апреля 2003 года
Архаика и современность
455
ным средством культурной саморегуляции в сообществах, вышедших или хотя бы начавших движение за пределы традиционной культуры.
Базисной структурой литературного текста является нар-ратив: рассказанный сюжетный эпизод, наделенный качеством миметического перехода1.Нарождающаяся сразу на нескольких уровнях субъективность текста (автор/исполнитель; персонаж) может быть обязана своим появлением всего лишь развитию определенных мнемонических техник, необходимых при выделении литературы в самостоятельный способ коллективной памяти. При этом исходная связь с ритуалом не прерывается окончательно. Более того, даже при полном забвении исходного ритуального контекста сама традиция вспоминания, а затем более или менее абстрактная категория памяти замещают его собой. Используя бартовские категории, можно сказать, что для архаических традиций произведение легитимируется через отсылку к тексту, ибо любая имеющая вербальную форму отсылка к прошлому равноценна отсылке к изначальному ритуальному контексту.
Тем самым сакрализуются оба понятия — прошлое и память. Процесс же сакрализации в рамках архаического мышления (ориентированного, как правило, на сугубо пространственные системы кодирования) не может быть выражен иначе как помещением сакрализованного в традиционную сакральную зону — то есть в центр «человеческого», культурного пространства. С этой точки зрения для архаического сознания в дихотомии прошлое/современное первый член является сакральным и относим к культурному центру, а второй — просранным, он имеет тенденцию к маргинальное™ и может быть нормативизирован только через постоянное соотнесение с прошлым.
В этом смысле любое событие, любой опыт должен быть сначала воспринят коллективной памятью, должен быть «записан в анналы», «стать прошлым», «стать текстом», прежде чем получить право на реактуализацию, на обращение к нему как к социально значимому феномену. Каждая из такого рода схем претворения маргинального в социально значимое обладает собственной «нормой избыточности» — тем объемом оперативной памяти, который позволяет вносить в культуру энную дозу хаоса в роли своего рода вакцины, каковая не только не угрожает общему строю культуры, но, напротив, способствует его укреплению.
Значительную часть традиционной нарративной сюжетики можно при желании провести как дискурсивный план весьма спе-
1 Подробнее об этом см. выше.
456
В Михаилин Тропа звериных слое
цифическои деятельности по культурной интериоризации маргинального опыта — переведения сюжетов, исходно маргинальных и потому не совместимых со статусным, внутренним пространством человеческого общежития, в формы, приемлемые для репрезентации в статусных, сперва в специфически выделенных («праздничных»), а затем и в сугубо бытовых контекстах
Действительно, в подавляющем большинстве известных к настоящему моменту человеческих культур военный опыт (а также другие формы маргинального опыта смерть, нестатусный секс, приобретающий тем самым статус незаконного, преступление и тд ) не является органической частью статусной бытовой повседневности и может быть (должен быть') совмещен с нею только посредством «жанрового очищения», то есть подгонки под те или иные нормативные системы организации текста Сама их нормативность — это уже гарантия безопасности, гарантия того, что невозможное совмещение маргинального и статусного («нечистого», «кровавого», «нечеловеческого» — и «человеческого», «чистого», «благого») так и останется невозможным Так называемая эпическая дистанция существует даже на уровне «фронтовых баек», при исполнении которых дистанция между «реальным временем» события и «временем исполнения» может составлять никак не классический срок жизни нескольких поколений, но буквально несколько суток И не важно, о ком в данном случае идет речь — о ветеране Первой мировой, вернувшемся из зоны активных боевых действий, или о демобилизовавшемся после доблестной службы в стройбате советском сержанте То же касается, повторюсь, и любого другого маргинального по сути опыта, подлежащего нарративизации, — рыбацкого, охотничьего, любовного, «улично-дворового», опыта путешествий и поездок и т д Известное выражение врет, как очевидец указывает на ту же самую проблему — на жанровое преобразование исходной информации, при котором возможность подогнать происшедшее под активные в данной культурной традиции нарративные схемы куда важнее возможности донести до аудитории действительные строй, последовательность и содержание имевших место событий
Понятно, что с ходом времени происходит определенное «привыкание» традиции к сюжету и сюжета к традиции и от исходной (и без того весьма условной) «спонтанности» не остается и следа Различные сосуществующие в пределах традиции жанровые (нор-мативно-интерпретативные) системы с готовностью «прикладывают руку» к интерпретации сюжета, отчего на выходе мы получаем текст, похожий на слоеный пирожок, — рай для исследователя-аналитика, вознамерившегося осуществить обратную процедуру декодирования
Архаика и современность
457
С возникновением авторской литературы именно автор берет на себя большую часть функций по нормативизации опыта и по сознательному или бессознательному — в нашем случае это не важно — распределению квот между разными жанрами. В этом смысле нет особой разницы между военными эпизодами у какого-нибудь эпигона-романтика вроде Дюма-отца и «натурными» репортажами НТВ времен первой чеченской кампании.
В обоих случаях реальный военный опыт интериоризируется, перекодируется через посредство явного или латентного авторского комментария таким образом, чтобы воздействовать на «внутреннюю» аудиторию, отделенную от военной реальности непреодолимой дистанцией. Дистанция эта имеет сугубо нарративную природу, но старательно подается как чисто временная или пространственная.Однако современный, то есть постромантический, авторский текст обладает рядом существенных особенностей, отличающих его от текстов предшествующих литературных традиций. До прихода романтической эпохи (причем поздней, начиная со Стендаля) личностная интериоризация маргинального опыта как самостоятельная проблема мало кого занимала. Романтизм любил экзотику, экстраполяцию вообще, все равно — в пространстве или во времени. Однако свежеоткрытый личностный субъект романтического текста был слишком занят собственными, микрокосмическими проблемами, и маргинализация внешнего пространства была нужна всего лишь как средство избавиться от пространства вообще за счет разрыва реальных бытовых контекстов и нарочитой экзотичности фона. Но романтизм открыл дверцу, и следующие поколения интериоризировали проблему, существовавшую доселе как проблема сугубо внешняя, относимая к автоматической смене статуса (равно внешнего и внутреннего, вместе с доминирующими поведенческими стратегиями и т.д.) индивида, который покидает «кровавую» маргинальную зону с тем, чтобы облечь свой опыт в статусные культурные коды.
Персонаж постромантического текста отличается от персонажа текста доромантического примерно так же, как приверженец монотеистической веры отличается от язычника. Существующая на уровне архаического сознания «револьверная» структура мышления позволяет индивиду через посредство ритуала «переключаться» с одной базовой поведенческой стратегии на другую, в корне от нее отличную, не теряя при этом идентичности самому себе. Христианин или мусульманин, вынужденный сохранять единство личности вне зависимости от территориального и ситуативного контекста, автоматически превращается в потенциального невротика, вынужденного совмещать в себе несовместимое.
Однако одновременно он обретает куда большую внутреннюю свободу, избавившись от стро-458
В Михайлин Тропа звериных слов
гой территориальной обусловленности конкретных поведенческих практик.
Доромантические литературные традиции всего лишь играли с понятием современности, прекрасно отдавая себе отчет в маргинальном статусе «здесь и сейчас» по сравнению с сакрализованнои сокровищницей коллективной памяти. Между современностью и литературой стояли жесткие жанровые схемы перекодирования, выполнявшие ритуальную по сути функцию, ориентированную на сохранение культурного статус-кво. Ключом к выходу из этой ситуации стала именно открытая романтиками возможность личностной интериоризации маргинального опыта: отныне субъект — сам себе культурная традиция, сам себе ритуальное пространство и сам волен определять границы и порядок перехода. Экспериментальным полем для такого рода опытов становятся, во-первых, кардинальнейшим образом пересмотренная лирическая поэзия, а во-вторых — жанр романа, который до романтиков и жанром-то, по большому счету, не считался
Отсюда рождается «роман воспитания», и потрясенные новизной своего литературного открытия романтики долго не могут разобраться с уровнями субъективности в романе и отделить, хотя бы в целях соблюдения психологической техники безопасности, собственные «искания» от «исканий» протагониста. Инстинкт самосохранения диктует необходимость резкого разграничения одного и другого, превращения истории становления персонажа именно в историю и тем самым — канонизации оной в согласии с привычными механизмами организации коллективной памяти. Однако, доверив единичной и уникальной личности ритуальный по сути и происхождению процесс культурной интериоризации социально значимого опыта, автор новой формации берет на себя колоссальную ответственность за достоверность происходящего. Фактически он постоянно вынужден доказывать, что опыт, заявленный им в качестве значимого, действительно является таковым не только для одного человека, но и для множества прочих.
Немецкие романтики пытались решить эту проблему за счет проницаемости границ между авторской субъективностью и субъективностью персонажа, строго следуя в этом отношении опыту Руссо. Данный вариант оказался малопродуктивным, и немецкий роман умер к 20-м годам XIX века. Английская и французская традиции пошли по другому пути. Их норма избыточности взяла за источник достоверности не апелляцию к личному микрокосмическому опыту автора, а внешне макрокосмическую современность, опознаваемую всеми и каждым как свое, знакомое.
Тем самым традиционный баланс между сакральным и профан-ным был нарушен еще раз По большому счету, натуральная шко-
Архаика и современность
459
ла 1) европейском романе положила конец тому, что можно понимать под художественной литературой в традиционном обществе. Переориентировавшись с канона на современность, литература загнала себя в состояние дурной бесконечности, постоянной погони за современным, еше более современным. В этом смысле некрасовский «Современник» — родной брат английского модернизма. Авангард есть литература, создаваемая почти исключительно ради «нормы избыточности», которая приобретает самодовлеющее значение. И в этом — главный симптом всеобъемлющей маргинализации современных литературных традиций, по отношению к которому все прочие (маргинальность приема, темы или персонажа, стремление к шокингу и/или к полному стиранию границы между «художественным» и «реальным») являются вторичными.
Литература уже давно перестала выполнять ту роль, которую выполняла в традиционном обществе. Впрочем, и само традиционное общество тоже успело стать историей. Но, не поняв законов, по которым оно функционировало, мы навряд ли сможем разобраться в причинах видоизменения этих законов и в генезисе законов, что управляют сейчас и нами, и нашими дискурсивными практиками.