Р. Г. Суни КОНСТРУИРУЯ ПРИМОРДИАЛИЗМ: СТАРЫЕ ИСТОРИИ ДЛЯ НОВЫХ НАЦИЙ11
«О, господи! Индоарии... Похоже, что я все же - западная женщина! Может, я буду слушать Тину Тернер, носить кожаную мини-юбку? Тьфу! Это лишь показывает, - говорит Алсана, демонстрируя свой английский язык, - «вы оглянитесь вокруг, но все равно скорее найдете иголку в стогу сена, чем одного чистокровного человека, одну чистую веру на земле.
Вы полагаете, что где-то есть чистый англичанин?Действительно, англичанин? Это волшебные сказки!»[Smith 2000:196]
Алсане, иммигрировавшей из Бангладеш в мультикультурный Лондон, где в гибридном непредсказуемом мире, ей кажется, не может быть ни настоящего бенгальца, ни англичанина. Она пытается объяснить Самаду Игбалю, своему упрямому консервативному мужу, что надо жить и давать жить другим, но он опасается, что его семья теряет свою культуру. Чтобы вернуть утраченное, он совершает беспощадные попытки спасти семью, но только разрушает ее еще больше. То, что Алсана называет волшебной сказкой, - достижение или возврат фиксированной, чистой, вечной идентичности - является важной и непоколебимой реальностью для ее мужа. На этой и многих других волшебных сказках стоит мир, в котором мы живем.
Более драматически я встретился с недопускающим сомнения чувством национализма в июле 1997 г. на конференции в Ереване. Возвратившись в Армению после семилетнего отсутствия, во время которого Советская Армения стала независимой Республикой Арменией, я оказался в среде, которую, я полагал, знаю, но она существенно изменилась. Армяне прошли через десятилетие разрухи, начавшейся с борьбы за Карабах. Оно вобрало в себя разрушительное землетрясение, унесшее двадцать пять тысяч жизней; кровопролитную войну с Азербайджаном; экономическую блокаду; коллапс советской экономики и политического порядка; создание новой политической системы, которая была отмечена коррупцией, блатом и цинизмом. [Dudwick 1997 : 69-109].
Оптимисты говорили о «переходе к демократии» и рыночной экономике, но простые армянские граждане испытали на себе быстрое обнищание, радикальную социальную поляризацию и осознавали мрачные перспективы на будущее. Сотни тысяч «голосовали ногами» и уехали в Россию, Европу или США. Вместо дискредитированной советской идеологии большая часть политической и интеллектуальной элиты поддержала идеи нетерпимого национализма.Организаторы конференции в Ереване попросили меня выступить о «перспективах региональной интеграции» на Южном Кавказе, абсолютно утопической теме ввиду обостренных в тот момент этнических конфликтов между армянами и азербайджанцами; грузинами, абхазами и осетинами. Оглядывая националистическую реконцептуализацию армян в XIX в. от преимущественнно этнорелигиозной к секулярной общности, я обсуждал, как крошечное армянское государство стало в советский период этнически даже более однородным и национально осознанным, и поставил вопрос: каким образом армяне примирили идею относительно гомогенного нацие- государства с реалиями транскавказской политики и демографии, которые были сформированы столетиями жизни в многонациональной империи? Среди этнонационалистов Южного Кавказа дискурс нации как понятия политической легитимности, вырастающей из культурно связанной общности «народ», осознавался в узком смысле, что народ должен быть этнически и расово единым. Результатом стали этнические чистки и убийства, депортации, вынужденные миграции и цикл затяжных конфликтов в Карабахе, в Абхазии и в Южной Осетии.
В моем беглом обзоре трехтысячной истории региона особое значение придавалось долгому формированию кавказской культуры, многоязыкому подвижному населению городов, в которых проживали представители разных народов с размытыми, перетекающими границами между этническими и религиозными группами. Вот пример того, о чем я говорил: Баку и Тбилиси были моделями межэтнического сосуществования. В одно время большинство населения Тбилиси составляли армяне, а Ереван, например, за свою долгую историю неоднократно становился преимущественно мусульманским городом.
Основной идеей доклада стал тезис о бессмысленности этнонацио- нализма в современной ситуации, предлагающий более конструктивистское понимание нации как таковой вместо примордиалистских убеждений националистов.Если иметь в виду позитивный эффект метаморфозы антиимпер- ского национализма, то, скорее всего, речь может идти о негативных эффектах исключающего, даже экспансионистского этнотерритори- ального национализма. С этой точки зрения, если мы в чем-то и нуждаемся, то в возрождении панкавказского космополитического духа прошлого...
Напомним, что нации имеют застывшие истории. Они создавались для того, чтобы народы описывали свое прошлое и таким образом определяли, кто они. Истории в свою очередь базируются на памяти, организованной в нарративы. Не так важно, что было на самом деле, чем то, как это помнится. То, что помнится и что было забыто или вытеснено, обеспечивает шаблон, благодаря которому мир становится понятным. Националистическое насилие, внутриэтническое сотрудничество или терпимость зависят от того, какой именно нарратив, какие сказки о несправедливости, обидах, притеснениях и изменах рассказаны. Сказочники располагают огромными полномочиями для редактирования этих историй, рассказывая их, они способствуют будущему сотрудничеству или насилию[АСВи Magazine 1997 : 27-29; The Transcaucasus Today: 51-57].
Реакция на это выступление была подобна взрыву. Брошюры с текстом выступления были розданы на следующий день всем участникам, страстно оспаривалось утверждение, что Ереван когда-либо имел исламское большинство; критике доклада уделили внимание газеты и радиовещание12. Мне задавали враждебные вопросы на конференции, и помимо других обвинений в мой адрес, меня обвиняли, что я «агент нефтяных кампаний» и выполняю секретную программу госдепартамента! И это после стольких лет подозрений в том, что я принадлежу к «международному коммунистическому сговору», или с советской стороны обвинений в том, что я «буржуазный фальсификатор». Я не знал, вздохнуть ли мне с облегчением или разозлиться.
Когда я остался в холле, сердитая толпа окружила меня, выкрикивая, что я - предатель. Первое, что мне пришло на ум сказать, что я ученый и в то же время армянин, а в ответ мне пришлось услышать, что я - и неученый, и неармянин. Охранники увели меня во избежание продолжения скандала. Личные нападки продолжались в прессе, и спустя год в Ереване вышла книга, в которой резко осуждались западные труды об Армении, в том числе и мои работы.В то лето в Ереване столкнулись два различных подхода к анализу национализма. Острота дискуссии свидетельствовала о глубоком противостоянии, несомненно, деформирующем ученый мир Армении. В данном эссе я хотел бы исследовать противоречия между исследованиями историков этнической, культурной и национальной идентичностей (рассматриваемых этнонационалистами как подрывные и опасные), с одной стороны, и действующими практиками- националистами, конструирующими идентичности (и в тоже время отрицающими конструктивизм), с другой. Это противоречие является основным в языке ученого и в бытовой речи. Следуя за различием между категориями анализа и категориями практики, отмеченным Пьером Бурдье, можно сказать, что идентичность является как категорией интеллектуального анализа, так и практики, то есть категорией «ежедневного социального опыта, развиваемого и разыгрываемого обычными социальными акторами, далекой от категорий, используемых социальными аналитиками» [Brubaker and Cooper 2000: 4]. Аналитическое употребление термина включает в себя признание фрагментированного и соревновательного процесса групповой или само-идентификации, тогда как общепринятое, повседневное использование термина в бытовом разговоре об идентичности обычно умалчивает о недостатках эссенциалистского языка о стабильном ядре нации, его единстве и внутренней гармонии. В данном эссе я изучаю пути, которыми нация и национальная идентичность материализуются, становятся чем-то реальным. Тех, кто вопрошает «что же устанавливает национальное?», либо исключают из национального сообщества («вы не армянин»), либо наказывают и призывают вернуться в строй.
Идентичность здесь понимается как «временная стабилизация чувства себя или группы, которая формируется действующим историческим временем и пространством в развивающихся экономике, политике и культуре, как продолжающемся поиске некоторой солидарности в постоянно меняющемся мире - без запретов, без натурализации или эссенциализации достигнутых идентичностей, по своей природе условных» [Suny 1999/2000: 144]. В то же время, когда люди говорят об идентичности на бытовом языке, то почти всегда признают современную идентичность как фиксированную, единственную, внутренне гармоничную, отмеченную историческим долгожительством, если не коренящуюся в природе.
Непонимание того, что идентификация является процессом, проявляется каждый раз особенно остро в риторике по поводу национальной идентичности, универсальной категории современных политических общностей. Подобно другим идентификациям, они могут мыслиться как арены, на которых люди обсуждают, кто они есть, спорят о границах, о том, кто находится внутри и кто вне группы, где «родина» начинается и кончается, что является «правдивой» историей нации, что является «аутентичным» национальному, а от чего нужно отказываться. Нации артикулируются через истории, которые люди рассказывают о себе. Нарратив является, скорее, сказанием о происхождении и непрерывности, о жертве и мученичестве, а также о славе и героизме. [Ibid.: 145; Suny 2001: 335-358].
Постсоветские государства стали подлинной лабораторией формирования современной национальной идентичности. Тщательное исследование отдельных республик и сравнение их опыта показывает пути, которыми идентификация множественным образом вовлекает, во-первых, исторические социальные диспозиции, которые создают форму, влияние и предел возможностей идентификации с одними и различения с другими. Молодая женщина, родившаяся в Стокгольме, родители, которой говорили по-шведски, считали себя и дочь шведами, получившая образование в Швеции, идентифицировала себя более как шведка, пока спустя годы не вышла замуж за американца и не уехала с ним в США, где родила, растила и учила детей и стала относить себя к американцам.
Близость, дистанция и длительность имеют ключевое влияние на стабильно длящиеся ассоциации с сообществом и такими сетями как родство, дружба, коллегиальные или этнические связи, и имеют существенное влияние на идентификацию с группой, местностью и нацией.В то же время женщина, родившаяся в Грузии в советские времена в семье, в которой родители, говорили по-грузински и считали себя и дочь грузинами, получившая образование на грузинском языке, скорее всего будет идентифицировать себя как грузинка, даже если выйдет замуж за русского, переедет в Россию, вырастит детей и отдаст их в русскую школу. Ее национальность грузинки осталась фиксированной внутренним советским паспортом и в многонациональном государстве, в котором этничность почти всецело понимается как примордиальная сущность, определенная биологически - национальная идентичность обеспечивает как возможности для социальной мобильности (внутри Грузии в данном случае), так и для серьезных ограничений. Этот пример иллюстрирует вторичное воздействие на идентификацию, когда категории идентичности являются порожденными извне, предписанными или установленными государством или другими властями. В Российской империи и в Советском Союзе государственные практики фиксировали граждан в двух легальных категориях - сословиях и религиозных и этнических обозначениях в царские времена; в советское время классовые и национальные категории давали как привилегии в некоторых случаях, так и ограничения в других. [Freeze 1986: 11-36; Fitzpatrick 1993: 745770.]
Постколониальные исследования внесли огромный вклад в наше понимание того, как нанесение на карту, наименование, категории переписи, статистический инструментарий и другие выработанные людьми практики современного государства очерчивают и фиксируют более подвижные различия, переводя эти расплывчатые различия в более осязаемые, не допускающие разных толкований. [Anderson 1991: 163-185]. В постсоветских государствах советский опыт, при всех попытках искоренить его, был неистребим. Практика фиксированной национальности каждого гражданина во внутреннем паспорте на основе родословной переводила по своей природе текучую идентичность в твердое обязательство перед одной этнокультурной группой. Молодые люди, имевшие родителей разных национальностей, должны были выбирать национальность одного из родителей, которая становилась условием включения или исключения в данной республике. В некоторых случаях в союзных республиках люди, приспосабливаясь, официально меняли свою национальность или изменяли свои имена, чтобы облегчить свое положение.
Неуловимыми, но, возможно, более существенными, являются спонтанные личные идентификации, которые больше зависят от локальных деталей - семейных отношений, порядка рождаемости в семье, сексуальных предпочтений и проч. Самоидентификация иногда бывает примером рационального расчета, но она глубоко нагружена эмоциями и субъективными предпочтениями. В итоге на идентификацию влияют дискурсивный контекст, в котором люди находятся, всеобъемлющие нарративы, дающие образцы восприятия и понимания мира.
Некоторые теоретики уже спрашивают, как, может быть, и некоторые читатели этого эссе: почему идентичность доставляет столько хлопот? Зачем столько теоретизировать об абстрактном и спорном термине? Теория идентичности предлагает аргументацию, альтернативную эссенциалистским моделям народа, провозглашая, что люди и группы имеют более чем одну данную и относительно стабильную идентичность, - они имеют множественные, перетекающие, ситуативные идентичности, которые вырабатываются в межличностном взаимопонимании... В этом подходе человеческая деятельность в производстве идентичности остается центральной.
Национальные истории следуют религиозным историям и заимствуют у них методы и модальность. И те, и другие были написаны из чувства лояльности; светлые образы своих и темные образы чужих отделяли тех, кто был по эту сторону дверей и кто снаружи; образы врага, преследования, мученичество, жертвы, еретики и правоверные перешли из житий святых и церковных хроник в истории наций. Длительная история также дает воображаемому сообществу «право» на требование территории «родины», которую народ, утверждающийся как нация, полагает своей исконной территорией. Национальная история представляет собой прошлое с истоками в древности, полное героизма и былого величия, мученичества и жертвы, виктимизации и преодоления травмы. Это история расширения полномочий народа, реализации его идеалов. В некоторых случаях национальная история видится прогрессивным развитием, в других она представляется как упадок или вырождение. В обоих случах происходит сравнение истории с подразумеваемым «правильным» ее развитием.
Вне специфических нарративов определенных наций находится метанарратив дискурса нации, кластер идей и понятий, которые окружают значение «нация» в новое время (примерно после 1750 г.). Множество всевозможных значений позволяет национализму и нациям создавать коллективные лояльности, легитимизировать правительства, мобилизовать и вдохновлять народы на борьбу, убийства и смерть за свою страну. Эти идеи включают убеждение в том, что человечество естественным образом делится на различные нации и народности. Члены нации достигают полной свободы в самореализации, развивая свою национальную идентичность, которая является высшей формой идентичности в сравнении с классовой, половой, индивидуальной, семейной, племенной, региональной, имперской, династической, религиозной, расовой или патриотической. Хотя нация состоит из очень разных индивидов, но они все равны в политических или гражданских правах. Все члены нации разделяют общее происхождение, исторический опыт, интересы и культуру, которая может включать язык и религию и участвуют в делах нации наравне. Дискурс нации признает, что каждая нация со своей судьбой, особым прошлым и настоящим уникальна, и что процесс развития дает каждой нации убеждение, что она существовала всегда, хотя часто скрытно, чтобы полностью реализоваться позже в мире, в котором высшей формой является нацие-государство.
С распадом Советского Союза и возникновением более десятка новых государств ученые и журналисты сделали простое предположение, что сцементированные нации уже существуют, представляя республики Советского Союза их прообразом. Превалирующий нарратив в случае СССР, взятый на вооружение местными националистами, формулировался так: нации существовали до их завоевания империей большевиков, в течение мрачных лет советского правления их угнетали, отрицали всякое национальное выражение, и что они представляли население, борящееся за свободу, демократию и капитализм. Этот нарратив замалчивает те элементы советской национальной политики, которые способствовали созданию наций, а не их разрушению.