7. «ВОЛЧЬЯ» СОСТАВЛЯЮЩАЯ РЯДА ЕВРОПЕЙСКИХ СОЦИАЛЬНО-КУЛЬТУРНЫХ ФЕНОМЕНОВ

Во всяком раннем человеческом сообществе фигура военного вождя обладает совершенно исключительными функциями и игра­ет свою, ни на какую другую не похожую роль². Военный вождь по определению не может принадлежать к числу родовых старей­шин — во главе похода не должен стоять человек, сам находящий­ся не в лучшей физической форме; главным достоинством вождя является не магическая власть над «центром», над неизменным самовоспроизводящимся миропорядком культурного простран­ства, но маргинальная харизма.

¹ Есть и еще один, сугубо «символический» вариант объяснения Уподоб­ ление мужчины половому члену носит в обсценных мужских кодах достаточ­ но распространенный характер (со всем спектром возможных эмоционально- оценочных оттенков, от русского уничижительного это еще что за хуй⁹ до болгарского фамильярно-приятельского обращения мужчины к мужчине Хуйо! В данном контексте обилие слюны может означать не идущую изо рта пену, а обилие спермы — со всеми возможными семантическими отсылками (Хочу, пользуясь случаем, выразить благодарность Сергею Труневу, обсуждение с которым «феноменологии плевка» оказалось весьма плодотворным — надеюсь, взаимно)

² Изложенные далее соображения носят конспективный и проблемный характер Это — постановка вопроса, а не попытка его сколь-нибудь оконча­ тельного решения Отсюда неизбежное привлечение, может быть, слишком обширного и разнопланового материала Напомню, что меня в первую очередь интересуют типологические следы «волчьей» магии в самых разных культур­ ных феноменах, следы, на основании которых можно сделать вывод о нали­ чии соответствующей, принимающей подчас самые неожиданные формы, тра­ диции — а не бессмысленные попытки встроить тот или иной феномен в «единственную» логику увиденного с «волчьей» точки зрения исторического процесса

Архаика и современность

361

ный в вожаке, в военном вожде, и если вожак хоть в чем-то ущер­бен, поход принципиально не может закончиться удачей.

То обстоятельство, что класс военной аристократии (в самых разных культурно-исторических ситуациях) обязан своим появ-

¹ Интересно в этом смысле совершенно особое отношение именно воени­ зированных в той или иной степени сообществ к золоту — как к нетускнею- щему солярному металлу, жестко сцепленному с понятием удачи, сопутству­ ющего воину «счастья». Золотые украшения имели ценность в первую очередь благодаря тому, что их постоянное присутствие на теле сообщало владельцу это качество, столь необходимое воину, а тем более — военному вождю.

² Прекрасным примером территориально-магически ориентированных взаимоотношений между вождем, войском и общиной являются римские три­ умфы — с прохождением всего войска мимо своей «головы», с демонстрацией всей взятой войском добычи, с магической маркировкой границы между «во­ инской» и «обыденной» территориями (триумфальная арка), наконец, с риту­ альной руганью всего вернувшегося к родным очагам, к родовым «ларам и пе­ натам» войска (то есть вооруженных мужчин, «расстающихся» со стаей), направленной на полководца и резко повышающей его мужской статус.

³ См. главу «Выбор Ахилла» в этой же книге.

362

В. Михайлин. Тропа звериных слов

лением связке «военный вождь — походная дружина», вряд ли мо­жет вызвать сомнения. Ключевой вопрос здесь другой: когда и вследствие чего в традиционном сообществе (а если точнее, то в со­обществе, которое как раз после и в результате данного перехода, собственно, и перестает быть традиционным) с завидным постоян­ством совершается переход власти от жреческой касты к касте во­енной? Каким образом традиционная модель, целиком и полнос­тью ориентированная на сохранение от века данного status quo, дала брешь и начала постепенно перерастать в модель историческую?

Без кардинальных изменений в значимости (и в первую очередь пищевой значимости) маргинальных, то есть чисто мужских, «вол­чьих» территорий этого произойти не могло. Традиционная модель¹ предполагает выраженную оппозицию «обильного» центра и «скуд­ной» периферии. До тех пор пока агрессивное и голодное «волчье» меньшинство зависит от центра, инициация будет важна не как состояние, а как возможность возвращения в «утраченный рай». Но стоит только маргинальной территории обнаружить собственные источники существования, и центростремительный баланс риску­ет перерасти в центробежный.

Первым толчком такого рода, опрокинувшим целый ряд евро­пейских, передне- и среднеазиатских традиционных сообществ, был, вероятно, переход от неолитической и раннебронзовой зем-ледельчески-собирательской модели к преимущественно скотовод­ческой модели эпохи поздней бронзы и железа.

¹ За счет «естественной убыли в полевых условиях» См. главку о коне в «скифском» разделе данной книги

² См примеч 1нас 114 к «скифской» части настоящей книги о связи это­ го процесса с «великим переселением народов».

Архаика и современность 363

чужую отару вполне можно сделать своей А окончательную точку в этом процессе поставило, вероятнее всего, овладение сперва ко­лесом, а потом и техникой верховой езды Резко возросшая мобиль­ность фактически лишила «внешнюю», «волчью» зону естествен­ных внешних границ и превратила в Дикое поле весь мир — за исключением центральной, «культурной» его части, где продолжало жить и здравствовать традиционное сообщество

Дальнейшие перемены — вопрос времени С повышением мо­бильности маргинальных юношеских отрядов, «волчьих стай», не­минуемо появляется практика набегов на соседние области с целью захвата добычи (поначалу, очевидно, главную ценность составля­ли именно стада и отары) С повышением же «мотивации» пребы­вания в маргинальном статусе («вольная» жизнь, «опьянение боем» как норма существования, возможность более быстрого достиже­ния высокого социального и экономического статуса) возрастает притягательность периодического «возвращения» взрослых статус­ных мужчин в Дикое поле и, следовательно, начинает понемногу меняться базовая система ценностей Движение индоиранских и смежных индоевропейских племен во II—I тысячелетиях до н э дает прекрасный пример постепенного развития такого процесса То, что начинается с обычных набегов молодежи за добычей (пусть даже очень дальних)¹, перерастает затем в территориальные захва­ты, причем хозяевами на новых территориях становятся никак не лидеры традиционного сообщества, но именно лидеры «стаи» Организуется «новая жизнь» по законам, коррелирующим как с законами общеплеменного общежития (как только воины обзаво­дятся на новых землях собственным, здешним «домом и храмом»), так и с законами Дикого поля, поскольку с формальной точки зрения новая территория продолжает таковым оставаться (в срав­нении с «метрополией»²) Возникновение зороастризма — соб-

¹ Сошлюсь еще раз на уже неоднократно цитированную статью А И Иван- чика [Иванчик 1988] — о роли именно молодежных скифских отрядов в раз­ громе киммерийцев в Малой Азии в VII веке до н э и о сохранении малоазии- ской (в первую очередь, греческой) традицией памяти о них как о «псах»

² Ср с «волнами» греческих (в широком понимании) расселений в Вос­ точном Средиземноморье Сперва — «ахейская» волна, уничтожившая Крит и Трою и потеснившая на малоазийском берегу Эгейского моря хеттскую «зону национальных интересов», затем — дорийская, закрепившая успехи предыду­ щей, и, наконец, начиная с VIII века до н э — бурная колонизация Причем в выведении колоний основную роль играют именно «младшие братья», чьи шансы на успех в пределах сложившегося в метрополии сообщества были весь­ ма невелики Последняя такого рода волна — походы Александра (периферий- ность Македонии по отношению к греческому миру, с моей точки зрения, делает ее претензии на лидерство в общегреческом походе на Азию магически оправданными), приведшие к созданию эллинистического мира Значимость

364 __________ В.

ственно жреческой религии, остро направленной против способа жизни уже успевшей сформироваться к этому времени у восточных иранцев воинской касты — эта реакция традиционного сообщества на изменение «условий игры» и попытка взять реванш: не случай­но он зародился именно на «коренных» территориях, «в тылу» ус­певших к тому времени продвинуться далеко на юг агрессивных «волн».

Та же — с типологической точки зрения — ситуация возника­ет, на мой взгляд, и в западноевропейском ареале в середине — второй половине I тысячелетия нашей эры, когда племенные дру­жины (в основном германских народов) постепенно превращают­ся в основной класс будущей средневековой Европы, класс воен­ной аристократии, могущество которой основано в первую очередь на поместном землевладении и на ленном праве. В самом деле, набеги германских дружин на пограничные области Римской им­перии оставались по преимуществу именно грабительскими, «вол­чьими» набегами до тех пор, пока военные и политические струк­туры римлян были в состоянии сдерживать натиск «великого пе­реселения народов». Но как только главной добычей сделался не скот и не металл, а недвижимость, германская племенная органи­зация претерпевает на новых землях резкое структурное изменение, причем доминирующими оказываются именно законы «стаи». Зем­ля, как правило, не становится общеплеменной собственностью, в конечном счете распределяется по тем же законам, по которым происходит обычный раздел взятой «стаей» добычи. Более того, с магической точки зрения она остается собственностью всей стаи, а следовательно, ее вожака. Это выражается в самой ленной струк­туре, где право на индивидуальные «зимние квартиры» уравнове­шивается требованием постоянной боеготовности и обязательным отбыванием определенного (сезонного!) срока в составе «стаи». «Зимние квартиры» теперь отделены от традиционного культурного центра, они вынесены в само Дикое поле, и способ существования военной аристократии (даже в мирное время) становится совер­шенно иным.

«стайных» отношений в этом последнем случае также весьма высока (ср., к примеру, взаимоотношения между Александром и его гетайрами, присущую Александру харизму, его нестандартную для греческих военачальников любовь к коннице, да и устроенные им в Сузах массовые «собачьи свадьбы» и не при­нятую «на большой земле» практику многоженства). Резкая смена способа государственного устройства и образа жизни в эллинистическом мире по срав­нению с собственно греческим (и даже македонским) — лишнее тому подтвер­ждение.

Архаика и современность

365

совершенно «волчьих» основаниях. Война делается если не един­ственным, то, во всяком случае, основным и единственным «до­стойным» занятием дворянина. Агрессивность поведения стано­вится культурной нормой и утверждается в категориях «дворянской чести». Система воспитания подрастающего поколения сохраняет ряд инициационных этапов, но смысл инициации претерпевает существенные изменения. Она больше не есть путь к изобильному, мирному и прокреативному «центру», а переход от «щенячьей» ста­дии (паж, кнехт, оруженосец) к стадии полного воинского вопло­щения, посвящения в профессиональные «волки». Бывший иници-ационный этап (имевший целью, напомню, снятие юношеской агрессии через ее «выплеск» и защиту «общей» зоны от волчьей агрессии: как чужой, так и собственной) растягивается на всю жизнь и становится смыслом жизни¹. Данные особенности дворян­ской системы воспитания сохранились и в более поздние культур-

¹ Интересную в этом отношении параллель представляет собой «дружное» принятие монотеистических религий именно военизированными, маргинали-зированными до крайней степени обществами. «Стая» изначально расположена к единобожию в силу самой своей природы. Для германцев, для которых бог военной дружины, боевого бешенства (и «мертвых» воинов) Один/Вотан дав­но уже оттеснил на задний план не только традиционные прокреативные бо­жества (Фрейра и прочих ванов; кстати, сам способ достижения перемирия в противостоянии между ванами и асами — с обменом заложниками и проч. — также весьма показателен для взаимоотношений на каких-то, очевидно доволь­но ранних, стадиях между традиционным прокреативным центром и «волчьей» периферией), но и других асов. Принятие строго монотеистической доктри­ны было всего лишь следующим шагом, причем для вождей и королей — ша­гом вполне осознанным. Владимир, согласно легенде, специально пригласил представителей трех монотеистических религий на публичный диспут и отдал предпочтение христианству исходя из соображений внутри- и внешнеполити­ческой выгоды. Того же порядка феномен — парадоксально «гладкое» установ­ление христианства в Ирландии, при полной (за редкими исключениями) под­держке королей и военной аристократии и при почти полном отсутствии сопротивления со стороны друидов. Да и в Риме основным рассадником мо­нотеизма всегда была армия (вне зависимости от того, какого рода это был монотеизм — митраизм, христианство или какая-либо другая маргинальная «ересь»). Отнюдь не мистика интересовала «вожаков стай»: они решали во­просы борьбы с остатками традиционного уклада, с влиянием местною жре­чества, и любая пришедшая со стороны (то есть все из того же Дикого поля) жестко структурированная монотеистическая вера была в этой борьбе их пря­мым потенциальным союзником. Именно отсюда, на мой взгляд, и происте­кает само понятие воинствующей церкви (будь то крестовые походы или га­зават). Духовные воинские ордена (псы-рыцари, Domini canes), ведущие священную войну, — всего лишь частный случай стратегического альянса меж­ду «стайной» военной аристократией и феодализированной монотеистической Церковной иерархией.

366

В Михайлин Тропа звериных слов

ные эпохи¹. С возникновением профессиональной армии, корпу­са профессионального армейского офицерства (в изначальном виде, естественно, чисто дворянского) и институтов профессио­нальной подготовки армейских кадров (кадетские корпуса и т.д.), множество символических и магических по своей природе иници-ационных ритуалов перекочевало в эту социальную подсистему — причем символика и магичность этих ритуалов носит откровенно «волчий» характер. То же относится и к существовавшим в недав­нем европейском прошлом особенностям «гражданского» дворян­ского образования и воспитания. Непременная Kavalierreise —да­лекая поездка юноши-дворянина после окончания университета, непременно верхом, непременно за границу и непременно в сопро­вождении компании равных ему по возрасту и по статусу товари­щей — является по сути реликтом ритуальной отправки в Дикое поле. Особенно явным становится данное обстоятельство, если учесть, что словом Reise обозначается по-немецки не только по­ездка, но и (применительно к эпохе ландскнехтов) служба в наем­ных войсках.

Множество мельчайших и малосущественных на первый взгляд особенностей дворянского быта многое могут нам сказать о при­родной связи этой касты с ее «волчьими» корнями. Такая, скажем, весьма характерная деталь, как привычка содержать собак дома, выводит на кардинальные ценностные отличия между крестьянс­ким бытом, во многом по-прежнему ориентированным на тради­ционные общинные ценности, и бытом военной аристократии. О месте собаки в крестьянском быте уже говорилось выше. В дворян­ском же способе жизни собака (как и лошадь) занимает одно из наиболее ценностных мест, она — член стаи, а потому ее место не только (и не столько) на псарне, но и в пиршественной зале, и даже (в особых случаях) в личных покоях дворянина. Сельский дом дво­рянина, его поместье, его замок — это прежде всего логово, приспо­собленный для отдыха и воспроизводства укромный уголок Дикого поля; это одновременно и укрытие в случае опасности, и домини­рующий над местностью наблюдательный пункт, и база для соб­ственных набегов². Жизнь здесь идет по стайным законам, и для

' Ср в этой связи соответствующие поведенческие практики чеченцев, фактически возведенные в период 1993—1999 годов в ранг государственной политики Ичкерии, а также ичкерийскую символику

² Именно логово, с присущим этому слову оттенком временности, ибо управление земельной собственностью в Средневековье (особенно в раннем) предполагало постоянные разъезды сеньора вместе со свитой по всем «подве­домственным» территориям с «потреблением на месте» всего, что можно было потребить Древнерусский термин «кормление» в этом отношении наиболее точно передает этот способ администрирования Границы земельной собствен-

Архаика и современность

367

собаки, как для магически «единокровного» существа, полностью проницаема' Собака не в состоянии осквернить «волчьего лого­ва» — в отличие от крестьянского дома, в который ее ни при каких условиях не пустят²

То же касается и практики дефекации в жилом помещении Поскольку для дворянина собственный дом — всего лишь «выго­родка» из Дикого поля, то и отправление естественных надобностей в стенах жилья является делом не только не предосудительным, но совершенно естественным В этом отношении дворянская куль­тура — это культура ночного горшка, и то в тех случаях, когда ночной горшок был доступен или возникало желание им восполь­зоваться Во всех же прочих случаях и этой условностью блиста­тельное европейское рыцарство, как правило, пренебрегало

Некую «пограничную» между замком и деревней в отношении к «волчьему» культурному следу область представляет собой сред­невековый европейский торговый город С одной стороны, он из­начально был прибежищем всех маргинальных социальных элемен­тов, «воздух города делал свободным» от всяческих форм фео­дальной зависимости, и потому на городском пространстве во множестве (в средневековом, куда более скромном, чем теперь, смысле этого слова) собирались разнообразные авантюристы, люм­пены и просто преступники Они оставляли человеческий материал для социальных феноменов, унаследовавших массу откровенно «волчьих» черт — вроде преступных сообществ, живущих по весьма своеобразным и довольно строгим законам, очень напоминающим законы Дикого поля Типологическая близость различных «воровс­ких» культур — французской, английской, русской — при всех по­нятных национальных особенностях давно привлекала внимание исследователей ДС Лихачев в статье «Черты первобытного прими­тивизма в воровской речи» [Лихачев 1992] объясняет это обстоя­тельство «общностью примитивного способа производства», в чем нельзя не видеть вынужденной уступки господствовавшим во время

ности были, по сути дела, границами законной пищевой территории собствен­ника и его «стаи» (См [Блок 1986 124—128]) Средневековой аристократии (и подражавшим ей более низким по статусу сословиям) свойственно и не­однократно отмеченное литературной традицией «волчье» обжорство, умение и желание наедаться впрок даже при отсутствии реального дефицита пищи

¹ Ср классические эпизоды воспитания Гаргантюа у Рабле, где пароди­ руются известные современные педагогические схемы, рассчитанные именно на «басилеопедию»

² «Так, в частности, русские крестьяне не допускают собаку в избу Еще более характерно правило, предписывающее разломать печь, если в ней умрет пес или ощенится сука печь при этом занимает особое место в славянских верованиях» [Успенский 1997 120]

368

В Михайлин. Тропа звериных слов

написания и первой публикации статьи вульгарно-марксистским взглядам. Однако в то же время следует учитывать, что принципи­ально маргинальные условия существования, в которые ставит себя преступная субкультура по отношению к доминирующей культуре, типологически отвечают ранней модели «волка» или «волчьей стаи» в Диком поле. Многие поведенческие особенности блатных (вроде крайне низкого порога возбудимости, высокого болевого порога, постоянной готовности к агрессии, высочайшей внушаемости, склонности к хвастовству и «эпизации» поступка и т.д.) и особенно­сти речевого поведения (диффузная семантика, полисемантич-ность, использование слова по преимуществу в его инструменталь­ной функции и т.д., что роднит «блатную музыку» с матом¹) прямо восходят к тем поведенческим структурам, которые, судя по всему, должны были быть свойственны «псам» в их исконном виде.

С другой стороны, такого рода субкультуры являлись марги­нальными и воспринимались как маргинальные и в самой городс­кой среде. Сам же город, великий плавильный котел, горнило и колыбель будущей европейской цивилизации, выгодно сочетал и сплавлял элементы традиционной социальной организации с эле­ментами «волчьей» агрессивности, «стайной» самостоятельности, инициативности и свободы. Лабильная городская («буржуазная», «бюргерская», «мещанская») культура, подстраиваясь и подлажи­ваясь — до поры до времени — под господствующую военно-ари­стократическую феодальную культуру, заимствовала ее элементы, подражала ей (хотя бы в области домашних собачек и ночных гор­шков), но в то же время и перетрактовывала ее на свой «урбанный» и «цивильный» лад. Не случайно в более поздние, уже буржуазные по существу эпохи способ жизни дворянина в городском доме весь­ма существенно отличается от его способа жизни в сельском поме­стье² — вплоть до костюма и манер, не говоря уже о распорядке дня и об основных способах времяпрепровождения.

Нельзя не отметить и изменений в социальном статусе мужс­ких обсценных кодов, происшедших в Европе с наступлением

' Мат является непременным составным элементом отечественного блат­ного арго, однако эта языковая ситуация «не имеет обратного хода». Все, го­ворящие на «блатной музыке», говорят на мате, но не все говорящие на мате «ботают по фене».

² Эта новая разновидность «волчьей сезонности» также будет «переваре­на» буржуа и примет к концу XIX века вид «дачной» культуры, которая всяко­му мещанину может обеспечить «дворянский» образ жизни сезон — в городе, на лето — за город. Конфликт чеховского «Вишневого сада» (с «мужиком» Ло-пахиным в качестве основного «убийцы» старой дворянской культуры) дей­ствительно попал в одну из болевых точек российского общества, пережива­ющего на рубеже веков мощнейший социальный слом. Противоположная по знаку и по авторской оценке, но типологически конгруэнтная ситуация пред-

Архаика и современность

369

«буржуазной» эры и с резким повышением удельного веса «город­ских» элементов в тех или иных европейских культурах. В дворян­ских по преимуществу английской, немецкой, французской да и русской культурах XVI — начала XVII века мужское обсценное «ко­дирование» речи было в достаточной степени общепринятым яв­лением даже в самых верхних социальных стратах. Оно было чаще всего достаточно жестко связано с теми или иными жанрами уст­ной и письменной речи — с театром, с малыми повествовательны­ми жанрами, с эпистолярной речью в тех случаях, когда и пишу­щий, и адресат были мужчинами. Однако жанровые ограничения навряд ли существенно влияли на частотность употребления соот­ветствующих речевых практик. Причем статус участников комму­никации не играл в этом отношении никакой «ограничивающей» роли — монархи и духовные лица «матерились» ничуть не менее охотно и обильно, чем простые миряне. С приходом к власти бур­жуазии — как в политическом, так и в культурном смысле — ситу­ация резко меняется. Зона табуирования мужских обсценных ко­дов становится значительно шире — практически любое явление, претендующее на статус «культурного» (в буржуазном, мещанском смысле этого слова), в обязательном порядке проходит строжай­шую «нравственную» цензуру. Более целомудренного с формаль­ной точки зрения века, чем век XIX, человечество еще не знало. Культура застегивается на все пуговицы и старательно делает вид, что не только самих обсценных речевых практик, но и областей возможного применения оных попросту не существует в природе. Дворянская «вольность языка» вытесняется в маргинальные обла­сти культуры, туда, где «урбанность» и «цивильность» не имеют никакого реального статуса, — в армию, в студенческие братства, в холостяцкие клубы. Она становится приметой того модуса рече­вого (и не только речевого) общения, который на языке официаль-но-«духовной» культуры именуется по-немецки Schweinbruderlei, a по-русски — французским заимствованием амикошонство.

Так формируется именно та языковая ситуация, в которой на­чало XX века застало практически каждую европейскую нацио­нальную культуру, — ситуация «воскресшего» резкого территори­ально-магического размежевания между «правильным», «культур­ным», «духовным» центром и «грязной», «пошлой», «гнусной и циничной» речевой периферией. Но эта периферия простиралась в XIX веке повсюду, ибо едва ли не каждый носитель языка (мужчина)

ставлена во взаимоотношениях Геслинга и фон Вулкова в «Верноподданном» Г. Манна. Здесь речь идет именно о фарсовых, по сути, попытках растущей и «внутренне ущербной» буржуазии встроиться в аристократическую систему су­ществования — чужую, шокирующую «нежную бюргерскую душу», но воспри­нимаемую как социально престижная.

370

В Михаилин Тропа звериных слов

жил в ситуации постоянного «двуязычия» На «культурном» языке он общался во всех без исключения официальных и «культурных» ситуациях, а также в тех случаях, когда участниками речевой ситуа­ции были женщины и дети В чисто мужской же компании, в нео­фициальной ситуации, обсценная маркировка речи остается непре­менным атрибутом общения во всех слоях общества (за исключени­ем пуристски ориентированных религиозных сект, чей пример лишь продолжает линию, начатую зороастрийской попыткой «жре­ческого» реванша) Ибо XIX век старался именно примирить буржу­азные добродетели в области «дома и храма» (то есть в сферах жиз­ни, воспринимаемых, особенно в традиционной протестантской системе ценностей, как частные в семье, в религии, в воспитании детей и вообще в «культуре») с дворянскими доблестями на попри­ще служения государю и отечеству (то есть в сфере профессиональ­ного общения, остававшейся в XIX веке практически исключитель­но мужской)¹ Две эти сферы существовали как бы параллельно, не пересекаясь и не взаимодействуя между собой, и всякий мужчина свободно и практически ежедневно переходил из одной в другую, меняя поведенческий модус — так же, как примитивный охотник когда-то менял его, возвращаясь из зоны войны и охоты в зону до­машней и прокреативной магии Было бы любопытно оценить столь характерные для XIX века проблемы романтического двоеми-рия или викторианской двойной морали, исходя из приведенных здесь посылок или рассмотреть под этим углом зрения целый ряд соответствующих отечественных культурных практик, относящихся как к XIX, так и к XX столетиям