Глава 11 Дж.-П. Баррон ОСВОБОЖДЕНИЕ ГРЕЦИИ

Первыми с каждой стороны пришли в движение военно-морские силы. Весь персидский флот, одна часть которого зимовала на Самосе, а другая — в Киме, с началом весны собрался на Самосе с той, несомненно, целью, чтобы облегчить обеспечение продовольствием, а также для удержания восточных греков от восстания (Геродот. УШ. 130.1—2). Согласно Геродоту, с учетом ионийских кораблей флот насчитывал 300 судов, что сильно отличается от сведений, приводимых историком в связи с исчислением военной мощи во время смотра, устроенного Ксерксом в Дориске в предыдущем году, — 1207 триер и 3 тыс. более мелких судов, хотя, как ходили слухи, более половины тех триер было потеряно в битве при Арте- мисии, не говоря уже о последующих потерях — при Саламине[1327]. Можно предположить, что данные на 480-й год значительно преувеличены, и цифра 300 для 479 г. до н. э. могла появиться, хотя и необязательно, под влиянием того же фактора. Что касается состава персидского флота в это время, остается лишь строить догадки. Египетские корабельные бойцы были оставлены с Мардонием и присоединились к сухопутным силам (Геродот. ГХ.32): по всей видимости, суда, перевозившие этих бойцов, ушли в Дельту еще до наступления зимы. С другой стороны, финикийцы, цвет морского воинства, по-прежнему присутствовали здесь, если только Геродот не ошибается, сообщая о том, что их корабли были отосланы домой гораздо позднее (IX.96.1)[1328]. Но всё же теперь значительная часть и судов и команд прибыла, судя по всему, из азиатской Греции[1329]. Это обстоятельство будет тревожить новых военачальников, Мардонта и Артаинта, а также племянника последнего — Ифамитру, которого тот выбрал себе в помощники; к тому же во флоте боевой дух в целом был низок (Геродот.

На другой стороне Эгейского моря остров Эгина, старинный враг Самоса, становится местом сбора греческого флота, где царь Аеотихид сконцентрировал силу в 110 кораблей. Эта сводная величина также сильно отличается от показателей предшествующего года: 271 — при Артемисии и 378 — при Саламине (Геродот. УШ.131; ср.: 2.1, 48). В действительности силы Леотихида в количественном отношении были сопоставимы с пелопоннесским и эгинским контингентами при Саламине, которые вместе насчитывали 119 судов (Геродот. УШ.43, 46.1); а незначительный характер этой силы может быть объяснен только исходя из предположения, что Афины, поставившие 180 кораблей в боевой флот при Саламине и сверх того предоставившие халкидянам двадцать корабельных корпусов, чтобы те укомплектовали их самостоятельно, в данный момент воздержались от посылки своего контингента[1330]. На Эгину к Леотихиду пявились хиосские патриоты, переправленные сюда руководством Спарты, куда они прибыли загодя. Эта группа состояла из шести человек из числа аристократов, о чем можно сделать вывод на основании патронима их предводителя — Геродота, сына Басилида («Басилид» значит «царственный отпрыск»); они просили о помощи в деле низложения Страттиса, тирана Хиоса, и изгнания персов из Ионии. Идея пришлась Леотихиду по душе, но он сознавал недостаточность имевшейся у него информации о персидских силах в восточной Эгеиде, не говоря уже о несоразмерности собственных возможностей. В итоге удалось уговорить его совершить плавание до Делоса. Но когда Аеотихид пристально вглядывался в морскую даль с острова Миконос, ему казалось, что до Самоса, невидимого в дымке за Икарией, так же далеко, как до Геракловых Столпов (по ставшему крылатым выражению Геродота). Таким образом, несмотря на все мольбы хиосцев, греческий флот не осмелился плыть за Делос; однако и персы не решались пойти на запад из своей базы на Самосе. «И вот взаимный страх оберегал то, что находилось между ними» (Геродот. УШ.132).

В подобной же тупиковой ситуации обе стороны оказались и на материковой Греции.

В Фессалии выжидал Мардоний. Под своей командой он имел около 60 тыс. человек, оставленных ему Ксерксом, примерно 40 тыс.

Настроение афинян, оказавшихся между двумя большими сухопутными армиями, было особенно неопределенным. Выдающаяся победа Фе- мистокла, конечно, спасла Пелопоннес, и спартанцы воздали ему соответствующие почести; но эта победа ничего не дала самим Афинам; для некоторых, несомненно, надежда состояла только в том, чтобы пойти на примирение с Персией. И хотя другие ожесточенно отвергали это простое решение, во время мартовских выборов стратегов среди десяти победителей оказались Аристид и Ксантипп (Геродот. VIII. 131.3; IX.28.6). И тот, и другой были возвращены из изгнания согласно декрету Фемисгокла (ср.: Афинская полития. 22.6—7), и люди вполне могли думать, что каждый из этих двух политиков допускал возможность соглашения с Мардонием — и Аристид, который на одном из остраконов, поданных против него, был назван «братом Датиса» (рис. 49), и Ксантипп, который благодаря женитьбе вошел в круг Алкмеонидов, подозревавшихся в предательстве во время Марафонской кампании[1333].

Это случилось незадолго до того, как вновь избранное правление получило некоторые предложения от противника. В качестве своего посланника Мардоний хитроумно выбрал старинного друга Афин — являвшегося здесь гостеприимцем и носившего почетное звание благодетеля города [проксена) — македонского царя Александра (Геродот. УШЛЗб, 140—144). Предложение, сделанное им не только от имени Мардония, но и самого Ксеркса, было заманчивым. В обмен на союз Афины могли получить прощение всех обид и местную автономию, им могла быть возвращена не только их собственная земля, но еще и, пожелай того афиняне, добавлено к ней; кроме того, была обещана помощь в деле восстановления разрушенных во время войны храмов. Вряд ли имело смысл объяснять, какая участь ожидала афинян в случае их отказа. Тем не менее Александр передал им собственное мнение, согласно которому Эллада никогда не сможет окончательно победить Персидскую державу с ее почти неограниченными возможностями, а потому Афинам в лучшем случае придется постоянно играть роль нейтральной полосы, полем постоянных битв; в худшем случае они рискуют подвергнуться прямому завоеванию и полному уничтожению. Предложение было соблазнительным, это понимал каждый. Понимали это и спартанцы. Афины попросили у Александра время на обдумывание и одновременно озаботились тем, чтобы спартанцы как можно быстрей узнали о визите. Не вызывает сомнений, что именно афиняне распространяли «предсказание оракула», согласно которому дорийцев однажды изгонят из Пелопоннеса мидяне вместе с афинянами (Геродот. VEH.141.1).

Рис.

Наконец, Афины нашли способ выйти из тупика; дело в том, что их флот мог помочь персам обойти пелопоннесские укрепления по морю, и необходимость устранить эту угрозу должна была принудить спартанцев выйти за свои оборонительные линии, войти в Аттику и центральную Грецию. Как бы то ни было, над Спартой нависла вполне реальная угроза. В самом деле, этой весной афиняне предпочитали удерживать свой флот от активных действий и могли присоединиться к любой из сторон; и не следовало упускать из виду, что в прошлом году они решительно заявили, что не будут помогать пелопоннесцам, если те сделают своей базой Исгм, и одним этим заставили их занять удачную боевую позицию при Саламине. Спартанцы отправили посольство в Афины, отчетливо осознав, что Мар доний может извлечь пользу при любом афинском решении: если ему и не удастся соблазнить афинян предоставить свой флот, он может, по крайней мере, вселить ощущение страха и недоверия в сухопутное греческое войско.

Последовавшие затем события Геродот искусно разукрасил с помощью современных ему риторических приемов. Спартанская инициатива свелась к предложению взять на себя на период войны содержание всего не способного воевать афинского населения. Афиняне, со своей стороны, высокопарно заявили, что их патриотизм и любовь к свободе не позволят им примириться с Ксерксом до тех пор, пока солнце на небе будет ходить своим обычным путем; а в заключение они обратились с призывом к Спарте послать им на помощь войско в Беотию, чтобы оказаться там раньше персидской армии. Этот призыв, несомненно, не является простой фигурой речи — он вполне историчен. Конечно, позднее афиняне будут декларировать свою постоянную приверженность общеэллинскому делу; однако более правдоподобно, что их решение по-прежнему носило подвешенный характер, поскольку вряд ли они так единодушно и так скоро сдали единственную карту, которая была у них на руках[1335].

После того как Александр вернулся ни с чем, Мардоний принял решение двигаться на юг, подстрекаемый к этому своими фессалийскими друзьями, в особенности же Алевадами из Лариссы, чья власть зависела от него. В Беотии фиванцы побуждали его разбить стан у них, а также испробовать, нельзя ли добиться цели подкупом. Однако Мардоний торопился вторгнуться в Аттику, дабы успеть заполучить собранный урожай, а затем, приблизительно к концу июня, вторично захватил, сам город (Геродот. IX. 1— З)[1336]. При его приближении земледельцы, чьи планы опять были разрушены, вновь перебрались на Саламин, куда прибыл и посланник Мардония, чтобы повторить предложение своего господина. На этот раз в роли его представителя выступал некий Мурихид, грек с Дарданелл, служивший персам. Его имя было, возможно, афинским:[1337] не исключено, что эго был один из афинских колонистов Сигея или Херсонеса. Если так, то это был плохой выбор. То, что Мардоний оказался прямо перед глазами афинян, привело не к ослаблению, а к укреплению их воли. Когда некий Ликид предложил своим коллегам по совету пятисот даже не то, чтобы принять эти условия, а всего лишь внести их на обсуждение в народное собрание, его тут же побили камнями вместе с женой и детьми. Мурихиду, впрочем, позволили уйти невредимым (Геродот. IX.4—5).

Теперь афиняне спешно снарядили в Спарту более статусное посольство. Согласно декрету об отправке этой миссии, на который ссылается Плутарх (взяв его, видимо, из коллекции Кратера), в состав посольства вошли, по крайней мере, два стратега из десяти, Ксантипп и Миронид, которых сопровождал Кимон, также, возможно, стратег, тогда впервые занявший эту командную должность (Геродот. ГХ.6.11, Плутарх. Аристид. 10) (Кр атер — македонянин, живший в конце IV — первой половине Ш в. до н. э.; составил коллекцию постановлений афинского народного собрания с комментариями к ним; фрагменты этого сочинения см. в собрании К. Мюллера: FHG 2: 617—622. Фр. 1—18. — А.З.). Вместе с ними выехали представители Мегар и Платей. Как часто случалось во времена кризисов, посланники нашли спартанцев во власти религиозного бездействия — на этот раз праздновали Гиакинфии. Добившись аудиенции у эфоров, афиняне напомнили им о привлекательном предложении Мардония, которое они будут вынуждены принять, если спартанцы немедленно не отправятся на битву, причем теперь уже не в Беотию, как предполагалось раньше, а в Аттику, на Фриасийскую равнину около Элевсина. Одновременно с этим афиняне, чтобы получить у оракула подтверждение своего выбора поля битвы, снарядили посольство в Дельфы (Плутарх. Аристид. II)[1338]. Спартанцы сразу не дали определенного ответа: укрепления на Истме были уже практически готовы, на стене уже устанавливали зубцы, а внутри Пелопоннеса спартанцы постоянно должны были следить за тем, чтобы ни у аргивян с аркадянами, ни у илотов с мессенцами не появлялось удобного случая для выступления против них, к тому же приходилось наблюдать за своей длинной береговой линией из-за угрозы пиратских набегов в период уборки урожая. Поэтому раз за разом они откладывали решение, пока не миновала пара недель и пока сам Аристид (как кажется) не вмешался лично и не прибавил свой влиятельный голос к афинскому ходатайству[1339]. После этого наконец, не поставив афинских послов в известность, лакедемонские власти отправили отряд в количестве 5 тыс. тяжеловооруженных спартиатов в сопровождении 35 тыс. илотов — которых это, по крайней мере, должно было удержать от всякого озорства — на север окольным путем под командой Павсания (племянник Леонида и регент при Плистархе, малолетнем сыне последнего), который выбрал себе в помощники Еврианакта, сына Дориея (Геродот. IX. 10.3). Геродот рассказывает, что решающим оказался совет некоего Хилея Тегейского: стратегический анализ, вложенный в его уста, является, конечно, излишним, однако он и в самом деле мог указать на то, какие настроения господствуют в Аркадии — ключевой фактор при принятии решений спартанцами. На следующий день, когда послы, собиравшиеся уже покинуть Спарту, пришли к эфорам с намерением сказать, что в данных обстоятельствах афиняне с глубоким сожалением вынуждены будут перейти на сторону персов, эфоры сообщили о том, что войско уже в пути. Послы отнеслись к их словам скептически и назвали спартанское притворство шуткой самого худшего свойства. Однако это не было притворством, и, более того, спартанцы отправили вместе с послами еще один отряд численностью 5 тыс. воинов, набранных в периэкских поселениях Лаконии.

Смысл такой секретности, как вскоре стало ясно, заключался в том, чтобы избежать помех со стороны аргивян, которые только и ждали возможности уничтожить Спарту и были на стороне Мардония. И в самом деле, из Аргоса был отправлен скороход, который смог пройти незамеченным мимо караулов на Истме и передать донесение персидскому военачальнику в Аттике. Мардоний сразу же решил вернуться в Беотию, где его конница имела больше простора для действий и где не было риска потерпеть поражение на сложной местности, каковой риск оставался в случае с Аттикой, откуда выходить с боем пришлось бы через горные проходы, которые враг мог легко удерживать. Итак, подвергнув сожжению и разрушению то немногое, что уцелело в Афинах после Ксеркса, включая святилище Деметры и Персефоны в Элевсине, Мардоний направил свою войсковую колонну назад, в Беотию (Геродот. IX. 12—13, 65.2). Пелопоннесцы, со своей стороны, хорошо понимали, что их фаланга, состоявшая из тяжеловооруженных пехотинцев, хотя и не имела себе равных с точки зрения боевых качеств и тренированности воинов, всё же могла оказаться совершенно бесполезной против выносливых и мобильных отрядов конницы, какие у Мардония имелись в изобилии. Поэтому единственная надежда для пелопоннесцев состояла в том, чтобы вынудить Мардония отважиться дать сражение на неблагоприятной для него местности. С этой целью они отправили намеренно маленький отряд в тысячу воинов, чтобы устроить приманку возле Мегар, подбивая тем самым Мардония отложить отступление. Он и в самом деле задержался и направился к Мегарам. Однако, хотя Мардоний и разграбил Мегариду, он, похоже, так и не вынудил пелопоннесскую пехоту вступить в бой, а потому повернул назад и присоединился к основной части своего войска, находившегося на пути в Беотию (Геродот. IX.14)[1340].

Персы возвращались через Декелею, пользуясь услугами местных проводников, с тем чтобы те вывели их к Танагре (здесь войско остановилось на ночь), а затем к Сколу, находившемуся уже в дружественной фиванской земле. Свои боевые позиции Мардоний расположил вдоль северного берега Асопа так, чтобы перед ним лежали Эрифры (современная Катсула?), Гисии (на горном хребте Пантанасса) и Платейская область к западу, и так, чтобы держать под наблюдением все проходы, по которым греки могли войти в Беотию. Позади этой линии, примерно в 8 км от нее, он построил защитное сооружение из частокола, вырубив для этого все деревья на площади 2 кв. км (т. е. 900 акров (около 360 га) — достаточно большая площадь, на которой мог бы разместиться римский лагерь, вмещавший от двенадцати до четырнадцати легионов)[1341], и остановился на этой позиции в ожидании прибытия греков (Геродот. IX. 15.1—3).

В нашем распоряжении имеется один или два указания на то, что боевой дух у персов был не очень высок. Во-первых, такое же защитное сооружение, как мы увидим ниже (с. 729 сл.), персы устроили при Микале, причем там, несомненно, — в ответ на панику, возникшую при приближении греческого флота; не выполнял ли здешний частокол похожую задачу — придать уверенности малодушным? Во-вторых, Геродот повторяет рассказ очевидца, некоего Ферсандра из Орхомена, о застолье, созванном в эго время в Фивах, на котором пятьдесят знатнейших персов, включая самого Мардония, делили стол с пятьюдесятью фиванцами. Когда наступил вечер и приступили к возлиянию, сосед Ферсандра по ложу, говоривший по-гречески, с горькими слезами сказал, что очень скоро лишь немногие из этой компании, как и из воинов, которые сейчас находятся в лагере у реки, останутся в живых (IX. 15.4—16). Одна тревожная мысль должна была постоянно беспокоить Мардония, — как оказалось, напрасно. Значительная, хотя и меньшая, часть его войска состояла из перешедших на его сторону греков (50 тыс., согласно Геродоту (ГХ.32.2), в действительности же, возможно, 20 тыс.): не вспомнят ли они о долге верности остальным грекам и не повернут ли против него оружие? Эти опасения объясняют странный инцидент с фокийским отрядом в тысячу человек, который держался в стороне от войска Мардония во время вторжения того в Аттику, но который теперь присоединился к нему в Фивах. Получив приказ занять позицию на определенном расстоянии от основных сил, эти фокийцы неожиданно были окружены персидскими всадниками, напиравшими на них своими лошадьми, и даже вынуждены были несколько раз уклоняться от выпущенных по ним стрел, прежде чем всадники ускакали прочь (IX. 17—18). Понятно, что колебания фокийцев объясняются сомнениями в исходе войны. Мардоний не доверял им и поэтому применил что-то вроде грубого акта устрашения.

В связи с отступлением персов из Аттики Павсаний, который, по всей видимости, в течение всей кампании находился в особенно тесном и хорошо объяснимом в данной ситуации контакте со своими предсказателями, получил благоприятные предзнаменования для наступления и повел маршем пелопоннесские войска с Истма в Элевсин. Здесь к нему присоединился Аристид с 8 тыс. афинян, переправившихся с Саламина с помощью собственного флота (под командой Ксантиппа), который после этого отплыл на Делос, чтобы присоединиться к Аеотихиду и остальным союзникам и предотвратить любую военно-морскую агрессию либо диверсию, которые могли быть осуществлены с персидской базы на Самосе. Ободренный дважды выпавшими благоприятными знамениями, Павсаний вошел в Беотию по более короткому, чем Мардоний, пути, а именно по главной дороге через Киферон, по проходу у Элевфер (Гифтокас- тро) (Геродот. IX. 19; Плутарх. Аристид. 11).

С этого момента Платейская кампания стала предметом почти столь же ожесточенного соперничества между современными топографами, как и между самими воюющими сторонами (см. рис. 50). Рассказ Геродота, основанный в значительной степени на свидетельствах очевидцев и на многочисленных беседах с ветеранами, а также на личном знакомстве с полем битвы, наполнен местными деталями и вроде бы должен облегчить реконструкцию событий. Однако ключ от этой реконструкции утерян — топонимы уже исчезли или (что еще хуже) переместились на другие места, — так что нам остается лишь повторять те дислокации, которые дает Геродот, дополняя их более или менее обоснованными догадками тех, кто неоднократно посещал места этих событий[1342]. В деле детализированной интерпретации хода боевых действий имеется еще одна сложность. В целом стратегические задачи достаточно ясны: каждая из сторон должна была каким-то образом выманить противника из занятого им удобного района и заставить выйти на такое место, где по врагу можно было нанести решающий удар самым сильным оружием: с одной стороны — персидской конницей, с другой — греческими гоплитами, построенными в фалангу. Дело в том, что войска Мардония занимали необычайно удобную для кавалерийской атаки территорию, которая расположена за

Асопом, тогда как южный берег, удерживавшийся греками, представлял собой поле, подходящее для действий пехоты, к тому же недалеко от этого берега находились отроги Киферона. Однако рассказ Геродота говорит, скорее, за то, что исход битвы в большей степени зависел от случая, чем от тактики. Для Геродота это была солдатская битва. Честно говоря, вполне вероятно, что у Павсания имелся некий план, что враг этот план разрушил, но, несмотря на это и только благодаря неукротимой отваге, греки одержали победу. И всё же следует учитывать, что по причинам, никак не связанным с Платейской битвой, впоследствии Павсаний был смещен и, кроме того, была предпринята попытка опорочить его репутацию[1343]. По крайней мере, не исключено, что данный процесс отчасти имел целью затенить его тактический вклад в победу.

Павсаний и его войско прошли маршем мимо Элевфер и по северному склону Киферона спустились в Беотию. Едва они миновали вершину горы и перед ними раскинулась Беотия (как показано на карте), они заметили большой, укрепленный частоколом стан Мардония, а вслед за тем изучили боевой порядок вражеских войск, расположившихся вдоль дальнего берега Асопа. Взяв чуть-чуть восточней современного местечка Крие- куки, они продвинулись по подножию горы Пантанасса к окрестностям Эрифр и там расположились в боевом порядке на нижних склонах, считая эту местность до некоторой степени защищенной от атак вражеской конницы — единственного рода войск, которого должно было опасаться сильное и хорошо тренированное гоплитское войско (Геродот. IX. 19.3).

Неясно, как быстро Мардоний выступил против них: ему, вероятно, следовало атаковать сразу, до того, как они заняли высоту. В любом случае, «когда он увидел, что эллины не собираются спускаться на равнину», он двинул конницу во главе с Масистием (знатный воин, любивший роскошь и знаменитый своей отвагой) с приказом атаковать греков там, где они находились, и поносить их, выкрикивая: «Бабы!» (несомненно, специально для этого случая зазубрив греческое слово, не понимая его смысла), в надежде выманить их на себя и тем самым заставить покинуть предгорья. В некоторых местах противнику удалось добиться определенного успеха, особенно там, где стояли мегарцы (чья позиция оказалась сравнительно открытой), пока афинский отряд в триста гоплитов вместе со всеми имевшимися у греков лучниками по собственному почину не пришел к ним на помощь. Вскоре лучникам удалось ранить великолепного нисей- ского скакуна Масистия; конь взвился на дыбы и сбросил наездника. Не имея возможности быстро подняться из-за тяжелых позолоченных доспехов, поверх которых была надета еще и пурпурная мантия, но при этом будучи слишком хорошо защищен панцирем, чтобы стать легкой добычей, Масисгий был сражен греческим копьем через глазницу шлема. Его люди скоро обнаружили гибель командира и настойчиво, хотя и тщетно, пытались в схватке отбить тело, однако, оставшись без вождя, они в замешательстве отступили. Грекам оставалось лишь поднять собственный

Рис. 50. Сражение при Платеях

боевой дух в гомеровском стиле, возя между рядами воинов труп врага, облаченного в роскошные одежды, в то время как персы воздавали почести павшему, с громким погребальным плачем и почти театральным бритьем грив своих лошадей и вьючных животных, как и своих собственных голов (Геродот. IX.20—25; Плутарх. Аристид. 14). Этот день не принес успеха ни одной из сторон. Мардоний не мог надеяться на полную победу на такой местности, а его, казалось бы, явная неудача с Масистием могла, по крайней мере, спровоцировать греков спуститься с предгорий и угодить в ловушку.

Как раз около этого времени из Дельф пришел ответ оракула, в котором Аристиду предписывалось дать намеченное сражение у Элевсина, что при сложившихся обстоятельствах поставило афинского полководца в тупик: афиняне, было сказано в прорицании, конечно, одолеют врагов, но лишь в случае, если примут бой на своей собственной земле, на равнине Элевсинских богинь. Если бы этот оракул получил общую известность (а избежать этого было практически невозможно), тогда попытка заставить персов принять сражение в Беотии обязательно привела бы к упадку боевого духа греков, если не к прямому мятежу. Аристид поделился сомнениями с Аримнестом, командующим платейцами, и вместе они придумали решение. Текст оракула был дополнен — к нему прибавили повеление молиться и принести жертвы богам и местным героям, почитаемым в Платеях; кроме того, Аримнест рассказал, что Зевс объяснил-де ему во сне, что Аполлон на самом деле имел в виду Платейскую равнину, где, как и повсюду в Греции, имелось конечно же древнее святилище Элевсин- ских богинь. Что касается слов «на своей собственной земле», то Аримнест убедил платейцев убрать все пограничные меты, установленные вдоль их рубежей с Аттикой, и тем самым передать свою землю Афинам — патриотический жест, за который платейцы были вознаграждены полтора столетия спустя Александром Великим, когда он предпринял свой поход против Персии (Плутарх. Аристид. II)[1344].

К этому времени Павсаний уже разработал свой план. Победа в стычке с конницей Мардония, конечно, дала ему необходимую для наступления уверенность. Он решил отвести войско в западном направлении, к Платеям, и развернуть передовые позиции на «кряже у Асопа» и около него, к западу от главной дороги на Фивы, более уже не держа под наблюдением позиции Мардония и, конечно, не защищая устье главного прохода, через который греки вошли в Беотию. Используя преимущество горного хребта, Павсаний мог по-прежнему удерживать местность, неудобную для действий конницы, и при этом быть уверенным в разгроме вражеской пехоты, если та начнет его атаковать. Однако у Мардония оставалась возможность отрезать линии коммуникаций Павсания с помощью рейдов на более равнинной местности, расположенной между этим хребтом и теми предгорьями, с которых тот ушел. Главное преимущество новой позиции состояло в ее лучшем снабжении водой (чего Эрифры были лишены) из нескольких источников у Гаргафии (Реци), расположенной близ святилища местного героя Андрократа. Кажущаяся обособленность данной местности могла бы даже спровоцировать Мардония предпринять атаку в невыгодных, с точки зрения ландшафта, условиях. Итак, уйдя из Эрифр по дороге, шедшей вдоль горного склона мимо Гисий, греки, очевидно, проследовали по маршруту севернее современного селения Криекуки и Платей и заняли новую позицию на горном кряже. Здесь при расположении своих сил Павсаний стремился использовать монолитный и сплоченный характер более крупных контингентов на флангах (в частности, его собственные спартанцы должны были по обычаю занять правое крыло), тогда как отряды из более мелких городов были сосредоточены в центре. Впрочем, не всё в его расстановке было встречено без возражений: когда Павсаний назначил левый фланг Афинам, свои претензии на это почетное место заявила Тегея, самый старый союзник Спарты. Однако афиняне отстояли свое право, а чувство собственного достоинства те- гейцев было удовлетворено тем, что спартанцы предоставили им место рядом с собой (Геродот. ГХ.25—28).

Геродот (IX.28—32) сообщает о боевых порядках с каждой стороны и приводит численность греческих гоплитских контингентов (см. табл. 5). Эта информация ясно показывает, что Павсаний руководствовался прин-

Таблица 5

Пехотные боевые порядки каждой из сторон и численный состав греческих гоплитских контингентов в сражении при Платеях (согласно Геродоту)

ципом, согласно которому контингенты соседних городов размещались рядом друг с другом, за исключением случаев, когда старинная вражда требовала их разъединения, как, например, в ситуации с орхоменцами, которых поставили между сикионцами и коринфянами, чтобы держать последних подальше друг от друга. Принимая во внимание, что греческие гоплиты сражались в составе фаланги глубиной в восемь линий, в которых расстояние между воинами составляло около метра, цифры, сообщаемые Геродотом, могут означать, что линия фронта у греков вытянулась почти на пять километров, заняв всё пространство между дорогой Платеи— Фивы и восточной оконечностью кряжа у Асопа[1345].

Каждая из сторон, заняв боевую позицию, выжидала, когда противник сделает неверное движение, и успокаивала нервозность и нетерпение своих людей с помощью атрибутов народной военной религии — предостережений прорицателя, неблагоприятных жертв и зловещих примет. Предсказателем при Павсании был некий Тисамен — элеец, получивший спартанское гражданство, — которому было предопределено принять участие в качестве прорицателя в пяти спартанских победах в течение следующих двадцати лет. Он интерпретировал жертвы так, как того требовала тактика Павсания: греки добьются успеха в том случае, если будут стойко удерживать оборонительные позиции, но их постигнет разгром, если они двинутся в наступление и перейдут реку Асоп. У Мардония прорицателем служил также элеец, некий Гегесисграт, который подобным же образом побуждал придерживаться выжидательной тактики, точно так же, как и один левкадийский перебежчик, которого использовали в качестве жреца-прорицателя греческие союзники Мардония (Геродот. IX.33, 35—38). Итак, оба военачальника выжидали.

Отсутствие активных боевых действий быстро развращало афинян — хорошо известно, что при подобных обстоятельствах во время осады Ифо- мы в 462 г. до н. э. их заподозрили в измене, а некоторых пятью годами позднее уличили в предательстве при Танагре[1346], — и вот уже кое-кто из подчиненных Аристиду командиров начал бороться со скукой с помощью политических интриг. Был раскрыт олигархический заговор, устроенный группой аристократов, которым стало казаться, что Афины выбрали не ту сторону. Эта зараза, очевидно, распространялась очень быстро; Аристид должен был действовать без промедления (и не в последнюю очередь для очищения собственного имени от всяких подозрений), хотя он мог и не знать о размахе этого заговора. Он арестовал восьмерых вожаков, из которых двое, глубже всего вовлеченные в это дело — поименованные у Плутарха как ламптриец Эсхин и ахарнянин Агесий, — чтобы не оказаться обвиняемыми в показательном судебном процессе, смогли легко бежать из лагеря. После этого Аристид отпустил остальных арестованных, сделав им соответствующие предостережения от дальнейших интриг, а второстепенных заговорщиков, которые сами не знали, разоблачены они уже или еще нет, без липшего шума оставил под наблюдением (Плутарх. Аристид. 13).

Не исключено, что угроза разрастания недовольства носила более общий характер, ибо Павсаний заставил всё войско принести клятву взаимной верности, условия которой, по всей видимости, предполагали возможность возникновения каких-то проблем подобного свойства. «Платей- ская клятва», которую как афинскую подделку отвергает не только Фео- помп, но и многие современные исследователи, исходящие при этом из столь же слабых оснований, что и сам греческий историк, сохранилась на камне в версии IV в. до н. э. (Tod. GHIП, № 204), а также в литературных обработках у оратора Ликурга [Против Леократа. 81) и историка Диодора (XL29.3)[1347]. Под страхом страшных наказаний все воины поклялись подчиняться командирам, биться не на жизнь, а на смерть, и не покидать своего места в строю. Они пообещали устроить всем павшим погребение с соответствующими почестями и истребить все центры пособничества врагам, такие как Фивы, посвятив десятую часть их территории и остального имущества богам. В будущем, хотя бы и в отдаленном, они поклялись никогда не разрушать городов своих нынешних соратников — названы Афины, Спарта, Платеи — и даже не захватывать их путем лишения воды и продовольствия. Обе литературные версии сообщают еще об одном пункте (который после Каллиева мира, заключенного около 450 г. до н. э., стал рассматриваться как неактуальный) — для напоминания о совершенных персами злодеяниях оставить разрушенные ими храмы в руинах. Религиозный акцент очень характерен для Павсания, который прекрасно понимал значение сакрального для укрепления боевого духа. Текст этой клятвы, несмотря на все подгонки его к языку IV в. до н. э., содержит несколько явных признаков своей подлинности. Особенно примечательным — и отклоняющимся от нормы — является то, что Павсаний считал совершенно необходимым связать войско подобной клятвой.

Несмотря на признаки ненадежности афинских и, возможно, других союзников, выжидательная тактика была выгодней Павсанию, нежели его противнику. Мардоний зависел от снабжения продовольствием, доставлявшимся исключительно по суше, главным образом из Фессалии, находившейся в 160 км от места основных событий. Дело в том, что Мардоний, хотя и смог сохранить свободным проход к побережью у Оропа, не имел в своем распоряжении не только транспортных судов, но также и военных кораблей, которые могли бы охранять продовольственные конвои от евбейских налетов. Более того, он должен был знать, что к тому времени Ксантипп уже повел афинский флот на соединение с Леотихидом, как и то, что новая греческая победа на море неизбежно поставит любое персидское войско в Греции в безвыходное положение, лишив возможности получать подкрепления. В этом случае греки, входившие в состав персидского войска, быстро разбегутся, да и друзья в северной Греции более не станут его, Мардония, привечать. Напротив, Павсаний имел возможность постоянно восполнять продовольствие благодаря обозам, переваливавшим через горы за его спиной, где он, очевидно, оставил значительную часть своих легковооруженных отрядов, чтобы держать некоторые проходы свободными. По той же самой трассе двигались всё новые и новые контингенты, усиливавшие эллинское войско. Через неделю такого бездействия Мардоний принял решение форсировать события. По совету одного местного жителя, родом фиванца, он отправил всадников за боевые линии греков, чтобы сорвать снабжение продовольствием, причем уже при первом набеге был уничтожен обоз, состоявший не менее чем из пяти сотен повозок, спускавшихся к Платеям из Мегар через проход у Дриос- кефал, самый легкий путь для волов, с трудом тащивших телеги (Геродот. IX.38—39). Труднее всего понять, почему Мардоний даже не попытался вклинить свое войско между Павсанием и холмами, что поставило бы греков в ужасно невыгодное положение, так как в этом случае они были бы вынуждены вести бой, имея уже приготовленный к сражению фронт развернутым назад.

Спустя три дня Мардоний собрал в ставке совещание, где его коллега Артабаз решительно высказался за отход в безопасную и обеспеченную продовольствием местность около Фив, чтобы уже оттуда попробовать предпринять кое-какие действия, которые помогли бы выяснить, чего можно добиться у греков с помощью золота. Однако Мардонию было поручено добиться военной победы, и он не мог так легко свернуть в сторону и пойти «обходным» путем. Он принял решение атаковать на следующий день, и его не сбили с толку ни старые и двусмысленные оракулы, ни прорицатель Гегесистрат с его зловещими жертвами (Геродот. IX.41—43).

С наступлением темноты, когда обе армии расположились на ночлег, Александр, царь македонян, подъехал на коне к афинской передовой линии и, стараясь остаться не узнанным, потребовал встречи с Аристидом. Заявив, что явился без ведома Мардония (что почти наверняка было ложью), Александр сказал, что прибыл, желая предупредить афинян и Павсания о предстоящем персидском наступлении — и он хотел бы надеяться на награду, когда эллины одержат победу. Македонянин настоятельно рекомендовал воздержаться от отступления, сказав, что у Мардония осталось так мало провианта, что он сам очень скоро вынужден будет отступить, если только греки смогут удержаться на позициях еще хоть какое-то время (Геродот. IX.44—45). Прибыл ли Александр на самом деле как агент Мардония или же это была простая перестраховка — в любом случае, отговаривая греков от отступления, он играл на руку Мардонию; дело в том, что единственным маневром, способным расстроить персидские планы, был увод Павсанием войска в безопасное место на Кифероне. Как бы то ни было, слова Александра, похоже, вызвали замешательство, которое и нужно было Мардонию. Геродот заявляет, что слова эти настолько устрашили Павсания, что он попросил афинян, стоявших на левом крыле, на заре поменяться с ним местами, так, чтобы персы и мидяне, стоявшие против спартанцев, теперь оказались напротив афинян, — а когда это перемещение было замечено противником, который соответственно также поменял свои фланги, Павсаний вернулся на первоначальные позиции (IX.46—47)[1348]. Никем не предлагается никаких причин для объяснения того, почему у Павсания вдруг сдали нервы: в течение предыдущих десяти дней враг в любой момент мог начать атаку на его позицию. То, что Павсаний, прежде чем осуществить это неуклюжее перемещение, дождался восхода солнца, рождает подозрение, что данный маневр был специально осуществлен так, чтобы его заметил противник, иными словами, он мог внушить Мардонию мысль, что даже у спартанцев боевой настрой дал трещину, и тем самым заставить его потерять бдительность. Персидский полководец, несомненно, поверил тому, что увидел собственными глазами. Взяв паузу лишь для того, чтобы выслать вперед вестника с приказом высказать спартанцам обидные колкости и вполне в гомеровском духе вызвать их одних на бой-состязание (точно такое, с помощью которого Спарта успешно решила спор с Аргосом около 546 г. до н. э. — Геродот. 1.82), Мардоний бросил в атаку кавалерию (IX.48—49).

Если всадники, вооруженные копьями, были для гоплитов раздражающим фактором, а на открытой местности зачастую и фактором фатальным, то вот в ситуациях, подобных этой, когда атаковать приходилось снизу вверх, более серьезной угрозой оказывались конные лучники. Не имея никакой необходимости сильно сближаться с противником и будучи способными стрелять снизу вверх точно так же, как и сверху вниз, они, кроме всего прочего, имели на себе гораздо меньше амуниции, нежели конные копейщики. Лакедемоняне, охранявшие источник Гаргафия, откуда черпало воду греческое войско, были оттеснены от него, и персы смогли каким-то образом загрязнить и засыпать этот родник. Чтобы очистить его, группе греческих инженеров хватило бы и получаса, но вражеские всадники следили за тем, чтобы у греков не появилось никакой возможности сделать это. В то же самое время персидские дозоры, патрулировавшие берега Асопа, не позволяли черпать воду из этого альтернативного источника, так что грекам негде было взять воды. Более того, препятствие, организованное Мардонием для доставлявших продовольствие обозов, к этому моменту стало настолько действенным, что у греков закончились вообще все припасы. Короче говоря, горный кряж, расположенный у Асопа, утратил привлекательность. Поэтому Павсаний и подчинявшиеся ему командиры решили оставаться здесь только до конца текущего дня и, если персы не предпримут полномасштабного наступления с участием как пехоты, так и конницы, отступить под покровом ночи. Красноречивым свидетельством того, как обстояло дело со снабжением, является тот факт, что грекам пришлось отрядить не меньше половины войска для обеспечения подхода обозов с продовольствием с Киферона. Это означает, что персы выдвинули очень крупный отряд для занятия проходов, из которых гужевой путь из Мегариды на Криекуки через Айос-Васи- лиос был, безусловно, не менее значим, как и проход у Дриоскефал — то место, где чуть раньше данная тактика персов принесла им успех[1349]. Другая половина греческого войска должна была остановиться и выдерживать нападение врага в 2 км к юго-западу от своей прежней позиции, на полпути к Платеям. Выбранная для новой позиции зона занимала собой от края до края едва различимую водосборную площадь, на этот раз уже не в бассейне Асопа, а заключенную между двумя рукавами текущей в западном направлении реки Оероя и называвшуюся по этой причине Островом (Геродот. IX.49—51).

Для крупного формирования самым трудным из военных маневров всегда было — и остается таковым до сих пор — быстрое отступление в правильном порядке в ночных условиях. У Павсания не было иного выбора. Но возникает вопрос: отдавая приказ об отступлении, он просто реагировал на необходимость утолить жажду воинов или же только делал вид, что действует под влиянием острой необходимости, а на самом деле надеялся соблазнить беспечных персов, создавая впечатление стремительного бегства, чтобы потом неожиданно развернуться для контратаки, к которой персы не были готовы?

Греки изо всех сил сдерживали атаки вражеской конницы, пока не наступила милосердная ночь и не был дан сигнал к отступлению. Первым двинулся центр. Согласно Геродоту, низкая дисциплина и упадок боевого духа привели к тому, что эти отряды миновали остров и ушли в два раза дальше от того места, которое было назначено, разбив стан непосредственно перед платейскими стенами (Геродот. IX.52). Но это, несомненно, позднейшая клевета. В действительности центр должен был составить ту самую «половину», которую отправили с приказом восстановить линии снабжения продовольствием, а разбивка лагеря рядом с храмом Геры могла позволить им прикрывать выход из важного горного прохода у Дриоскефал. Когда пришло время для выступления флангов, как раз перед первыми лучами солнца, в спартанском стане случилось замешательство другого рода. Амомфарет, командир отряда питанетов (Питана — один из районов города Спарты. — А.3.), пропустивший совещание, на котором было принято решение об отходе, отказался принимать участие в отступлении. Спор между Амомфаретом и его главнокомандующим наблюдал афинский конный курьер, который потом сообщил во всех мелочах о признаках явного бунта, которые могли возбудить и менее богатое воображение, чем то, каким обладал сам этот курьер. Одна деталь, впрочем, выдает его. В самый разгар спора Амомфарет будто бы схватил обеими руками огромный булыжник и бросил его к ногам Павсания, воскликнув при этом: «Этим камешком я подаю свой голос против того, чтобы бежать от чужеземцев». Однако голосование камешками было афинским, а не спартанским способом принятия решений; так что рапорт этого конного курьера мог быть ложным и в других отношениях. Как бы то ни было, вполне вероятно, что Павсаний с остальными спартанцами в конце концов выступили, оставив воинов из Питаны там, где они стояли. Но задержка Амомфарета означает, что оба фланга начали свой одновременный отход в тот момент, когда забрезжил рассвет. Афинское левое крыло двинулось прямо через равнину по направлению к Острову. Чтобы уберечься от нападений вражеской конницы, спартанцы выбрали более кружной путь, направившись сначала к подножию Киферона, где после двухкилометрового марша остановились в местности под названием Аргиопий, около ручья Молоента и в непосредственной близости от святилища Элевсинской Деметры — того самого, с помощью которого Аристид смог решить проблему, возникшую в связи с полученным оракулом (Геродот. IX.53—57; см. выше). Передаваемые Геродотом топографические приметы, иногда столь точные, в данном случае оказываются менее внятными, чем обычно; однако более или менее ясно, что это место находилось недалеко от современного селения Криекуки.

Здесь Павсаний поджидал отряд питанетов, которые вынуждены были также начать отход, когда обнаружили, что остались одни. В самом деле, Амомфарет соединился с Павсанием всего лишь за несколько минут до нападения персидской конницы, которая, продолжив разведку боем и обнаружив, что греки ушли с горного кряжа, бросилась вдогонку за спартанцами. В данных обстоятельствах из-за своей задержки Амомфарету пришлось взять на себя роль арьергарда.

На рассвете Мардоний узнал о греческом отходе и решил, что это было беспорядочное бегство. Уверовав в это, он отбросил всякую осторожность. Злорадствуя, Мардоний стал язвительно насмехаться над фессалийскими правителями и над Артабазом с их безвольными советами придерживаться оборонительной тактики и даже — в случае с Артабазом — отступить под защиту фиванских стен. На Артабаза это не произвело впечатление, так что он в конце концов удержал своих людей от того, чтобы броситься в погоню. Мардоний отдал приказ начать общую атаку и повел войска на тех, кого он принял за бегущую греческую армию, в действительности же — на фланг Павсания, в данный момент остановившийся в правильном боевом порядке близ Криекуки. Разведчики не успели сообщить Мардонию, что прежний греческий центр разбил стан у Платей, а афинян, направившихся к Острову по равнинной дороге, персы за холмами не заметили. Разделяя с Мардонием убежденность в том, что греки бежали сломя голову, основная часть варварского воинства пустилась за ними в суматошную погоню. Эта излишняя самонадеянность и воинов, и полководца стала первой из фатальных ошибок, совершенных ими в тот день (Геродот. ГХ.58—59).

Павсаний отправил всадника, чтобы вызвать на помощь афинский отряд, который откликнулся на этот призыв, но встретил на своем пути греков, воевавших на стороне врага, — тех, которые стояли против афинской позиции на кряже возле Асопа, а теперь продвигавшихся вперед по главной дороге из Фив в Платей. Поэтому спартанцам с тегейцами пришлось одним принять на себя всю мощь Мардониева натиска. Твердо решив не растрачивать ограниченные силы слишком быстро, Павсаний прибег к помощи жрецов-прорицателей, которые всякий раз — как и требовалось в этой ситуации — предъявляли неблагоприятные жертвы, пока персидские пехотинцы устанавливали заграждение из своих плетеных щитов, под прикрытием которых надеялись безнаказанно обстреливать врага из луков. Когда удерживать людей долее уже было невозможно — особенно нетерпеливы были тегейцы, — Павсаний неожиданно получил благоприятные жертвы и отдал приказ идти вперед. Укрепление из плетеных щитов пало; в завязавшейся вслед за этим рукопашной схватке пехотинцы Мардония, у которых теперь не было никакой другой защиты, кроме отчаянной отваги, вызывавшей у греков необычайное изумление, не могли сравниться с дисциплинированными и облаченными в бронзу противниками. До тех пор, пока Мардоний оставался жив, схватка носила свирепый характер в том месте, где он сам сражался верхом на своем белом коне и в окружении отборного отряда личной охраны. Однако когда спартанец Аримнест — «заслуживающий упоминания человек» — поразил камнем и убил его, враги уже не могли продолжать битву дальше. Они повернули тыл и преодолели расстояние в три километра до своего укрепления на той стороне Асопа с такой скоростью, на какую только были способны их ноги, — а бежали они, несомненно, гораздо быстрей, чем это могли делать преследовавшие их тяжеловооруженные греческие воины, которых к тому же беспокоила вражеская конница, продолжавшая выполнять обязанности по прикрытию отступающих. На другом участке поля боя афинский фланг всё еще противостоял яростному натиску греков Мардония, среди которых фиванцы бились с особой отвагой, так что триста человек из них пали с доблестью. Но и фиванцы в конце концов обратились в бегство, однако не к укрепленному лагерю, а прямо к Фивам. Контингенты, составлявшие прежний греческий центр и разбившие стан рядом с Платеями, сыграли незначительную роль в этом бою. Впрочем, на более поздней стадии сражения, когда результат уже был легко предсказуем, отсюда в беспорядке выдвинулись две большие группы: коринфяне устремились через холмы по предгорьям Кифе- рона, а мегарцы и флиунтцы — через равнину по равнинной дороге. Последние [мегарцы и флиунтцы] поплатились за собственную беспечность, потеряв 600 человек, которых перебили фиванские всадники (Геродот. ГХ.60—65; 67—69; Плутарх. Аристид. 19).

Тем временем предусмотрительный Артабаз держал своих людей в резерве. Продвигаясь неспешно к кряжу у Асопа, только они могли видеть сразу всё поле битвы, и здесь, имея отличный обзор, Артабазу не пришлось потратить много времени для принятия решения. Он развернул дружину и дал приказ об отходе, но не к укрепленному лагерю и даже не к Фивам, а прямо к Византию, а оттуда — в Азию. На каждом отрезке этого необычайно быстрого марша Артабаз двигался с такой скоростью, что опережал слухи о случившемся разгроме, и таким образом избежал нападений на себя, если не считать вылазок диких фракийских племен и потерь от общего врага этих земель — голода (Геродот. ГХ.66, 89).

Внутри укрепленного лагеря персы усилили оборонительные сооружения и в течение какого-то времени сдерживали спартанцев. Но вскоре подошли афиняне, взобрались на частокол и сделали в нем пролом. Греки хлынули внутрь стана и в течение долгого времени избивали противника, не беря никого в плен, пока не истребили девять десятых всего вражеского войска (так они рассказывали), понеся ничтожные потери со своей стороны — девяносто один спартанец, шестнадцать тегейцев, пятьдесят два афинянина, все из филы Эантиды (Геродот. ГХ.70; Плутарх. Аристид. 19).

Во время пребывания в Беотии, как мы уже видели, армия Павсания ежедневно пополнялась новыми отрядами. Два последних контингента — из Мантинеи и из Элиды — пришли фактически уже после битвы и были до такой степени огорчены этим, что позднее изгнали своих военачальников. Их опоздание часто считают неслучайным, видя в этом свидетельство их антиспартанских настроений[1350]. Данная интерпретация, основанная на более поздней истории этих двух государств, может оказаться справедливой, но может и не оказаться (Геродот. ГХ.77).

Наконец сражение утихло, и появилась возможность оценить масштаб греческого успеха. Кучки маркитантов и других людей, не участвовавших в битве, начали появляться то тут, то там и пробираться через поле боя. Среди них была женщина родом из Коса, наложница перса Фаран- дата. Высмотрев среди победителей человека, которого она определила как главнокомандующего, несчастная отдалась на милость Павсания, который разрешил ей переправиться в безопасности на Этну (Геродот. ГХ.76). Случай с этой женщиной был не единственным в своем роде, при этом следует иметь в виду, что греков, добровольно вставших на сторону персов, ждал совершенно иной исход. В самом деле — а контраст с приписываемым Павсанию поведением во время его последующего пребывания в Византии делает необходимым об этом сказать особо — сдержанность этого полководца после победы была поистине удивительной. Он с гневом отверг предложение отомстить за смерть Леонида путем надругательства над телом Мардония, и не вызывает сомнения, что с молчаливого согласия самого Павсания это тело исчезло, чтобы позднее быть втайне погребенным (Геродот. IX.78—79, 84). Грекам достались огромные трофеи, целое состояние из драгоценных металлов и самых разнообразных предметов роскоши; илотам было приказано снести сокровища в одно место. Всякое самовольное присвоение было запрещено, и прежде чем разделить добычу на справедливые доли в соответствии с рангом каждого воина, греки отделили десятину для Аполлона Пифийского, а также доли для Зевса Олимпийского и Посейдона Истмийского. Храм Афины Алей в Тегее получил бронзовые ясли, из которых кормили лошадей Мардония; его большой шатер, подарок Ксеркса, оказался в Афинах, где позднее его использовали как модель при возведении Периклова Одеона (Плутарх. Перикл. 13.9)[1351]. Павсаний, главный герой этой победы, получил всего вдесятеро больше — женщин, коней, верблюдов и других ценностей. Он позволил себе ироническую шутку: приказал поварам Мардония приготовить яства в великолепно украшенном шатре своего прежнего господина, а своим собственным слугам — обычный спартанский обед; когда всё было готово, Павсаний пригласил своих военачальников и со смехом сказал им: каким же безумцем должен быть человек, чтобы, живя в такой роскоши, позариться на нищету Эллады! (Геродот. IX.80—83).

Как и после Марафона, погребальные почести на поле сражения были оказаны всем 1360 павшим эллинским воинам — каждый город похоронил своих в отдельной могиле (Геродот. IX.85). По завершении греки собрали совет для выработки плана дальнейших действий. Геродот сообщает только о решении покарать Фивы (ГХ.86), но обсуждение, по всей видимости, касалось более широкого круга вопросов: здесь все-таки собрались предводители Греции. Одновременно по ту сторону моря, на Самосе, военный совет при Леотихиде не только обсуждал далекоидущие предложения по переселению целых городов из Азии назад в Грецию, но и, очевидно, обладал формальными полномочиями по принятию некоторых ионийских государств в состав Эллинского союза (ср. ниже, с. 732). Павсаний в дальнейшем избавится от всякой неуверенности в себе. В самом деле, сообщение Плутарха о собрании всех греков в Платеях показывает, что повестка дня, предложенная прибывшим сюда политическим и религиозным представителям, предполагала еще более масштабные последствия (Аристид. 21). Помимо учреждения «игр освобождения», Элевферий, которые предлагалось устраивать каждые пять лет, Аристид, как говорит Плутарх, успешно провел предложение о создании постоянного войска в 10 тыс. пехотинцев и 1 тыс. всадников, а также постоянного греческого флота в 100 кораблей — с финансированием, по всей видимости, из тех взносов, которые, как пишет Плутарх в другом месте, греки уплачивали вплоть до позднейшей Аристидовой реорганизации на Делосе [Аристид. 24). В самом факте принятия такого предложения при сложившихся обстоятельствах нет ничего невероятного. И всё же данное свидетельство Плутарха чаще подвергалось сомнению, нежели воспринималось в качестве бесспорной истины — отчасти потому, что ни Геродот, ни Фукидид ничего не говорят о таком решении, отчасти в связи с тем, что Плутарх не называет источника своего утверждения, но более всего из-за ощущения, что такое совещание, собранное на следующее утро после сражения, просто не могло иметь полномочий для принятия постановлений подобного рода[1352]. Ни один из этих аргументов, конечно, не является решающим. Принимая во внимание, что любое решение могло требовать последующей ратификации, молчание как Геродота, так и Фукидида заведомо мало о чем говорит; к тому же оба историка знали о существовании иных описаний Персидской войны и ее последствий[1353]. Один из таких рассказов мог послужить основой для информации Плутарха; поэтому правильно было бы вынести осторожный вердикт: «Не доказано».

Нам пора двигаться дальше и обратиться к событиям на морском театре военных действий; именно здесь удобней всего охарактеризовать заключительный акт кампании, проведенной под командованием Павсания. После закрытия совещания войско тотчас выступило против Фив, которые греки поначалу поклялись уничтожить (Sexocteueiv, см. выше, с. 719), но теперь решили ограничиться требованием выдачи сторонников персов, в особенности же двух главарей проперсидской партии. Получив отказ, эллины осадили город. После трехнедельной осады тупиковая ситуация разрешилась благодаря храброму решению самих предводителей вражеской партии. Они добровольно согласились предстать перед судом, оговорив только одно условие — перед тем как выдать их, Фивы должны попытаться предложить деньги из государственной казны в качестве выкупа. Фиванцы немедленно сообщили через глашатая о своей готовности выдать людей в обмен на неприкосновенность города. Павсаний принял предложенные условия; он не стал медлить с исполнением принесенной греками клятвы и сразу отправил арестованных на Исгм, где для предотвращения самой возможности подкупа и бегства казнил их безо всякого судебного разбирательства (Геродот. IX.86—88).

Еще в большей степени, чем Марафон и С ал амин, победа при Пла- теях определила дальнейший ход европейской истории. Невозможно определенно сказать, была ли эта победа достигнута благодаря счастливому стечению обстоятельств или всё же благодаря хорошему руководству. Геродот, писавший для афинян в те времена, когда доброе имя Павсания было обесчещено, а Афины не желали воздавать должное Спарте, свел причину этого успеха к простой удаче и к отваге тех людей, которые принимали непосредственное участие в схватке. По крайней мере, очень похоже на то, что истинным героем был именно Павсаний, обладавший способностью предвидеть, как следует использовать имевшиеся у него ограниченные возможности с наилучшим результатом, и так управлять вынужденным отступлением, чтобы в контратаке разгромить потерявших бдительность преследователей[1354].

В то самое время, когда всё внимание было приковано к этим великим свершениям на суше, греческий флот также не бездействовал. Вспомним, что хиосскому посольству, прибывшему к Леотихиду в начале этого года, удалось убедить его дойти с флотом до Делоса, но не дальше (см. выше, с. 706). Персы, со своей стороны, по-прежнему стояли у Самоса с флотом в триста кораблей и не отваживались плыть на запад: в их распоряжении была наилучшая во всей Эгеиде, обустроенная Поликратом большая гавань, примыкавшая к длинному отлогому, открытому на юг берегу; поблизости имелся неиссякаемый источник питьевой воды, который в 17-м столетии нашей эры вновь доказал свою способность снабжать водой целый флот59. И всё же в течение июля три самосских патриота — Лампон, Афенагор и Гегесисграт — смогли тайно от персов ускользнуть с Самоса и добраться до Делоса, чтобы встретиться здесь с командующим греческим флотом и добиться, чтобы он отважился войти в ионийские воды. Иония, как они уверяли его, готова к выступлению. Одного только появления эллинского флота было бы достаточно, чтобы зажечь пламя восстания против персов и их ставленников, таких как Феоместор, получивший Самос в тираническое управление в награду за верную службу персам при Сала- мине. Кроме того, моральный дух среди самих персов был невысок, и можно было предполагать, что они дружно откажутся участвовать в битве. Леотихида удалось убедить; посланники дали гарантии и поклялись в верности общему эллинскому делу, и уже на следующий день флот вышел в море и взял курс на Самос (Геродот. IX.90—92).

То, что самосцы преуспели там, где хиосцы потерпели неудачу, считается фактом весьма показательным[1355] [1356]. Основной причиной этого, похоже, было присоединение к эллинскому флоту афинского контингента, прежде с этим не спешившего (ср. выше, с. 706). Кроме того, персидские корабли находились на Самосе, и Леотихиду, прежде чем выступать в поход, нужны были ясные заверения в поддержке местного населения. Прибытие самосцев было первым реальным указанием на симпатии острова, которое Леотихид получил. Ибо, несмотря на то, что самосцы выкупили и переправили на родину пятьсот афинских пленников (Геродот. IX.99.2), он обязан был учитывать ожесточенное сопротивление Феоместора и его соратников в битве при Саламине, а также тот факт, что самосские корабли по-прежнему служили под персидской командой. Возможно, свою роль сыграл еще один важный фактор — подошло удобное время. Греки — не хуже персов в 490 и 480 гг. до н. э. — сознавали, что особенности их морской страны делали неизбежным ведение войны как на суше, так и на воде. И если события, разворачивавшиеся на земле, клонились к своему завершению, то за этим неизбежно должна была последовать давно ожидавшаяся мобилизация вражеского флота; совершенно немыслимо было упускать шанс уничтожить этот флот в месте его базирования.

Самым неудобным был первый отрезок морского маршрута, не имевший защиты в виде Киклад. Это был участок около сорока километров по открытому морю от Делоса до Икарии; далее путь шел мимо группы островков под названием Корессии (совр. Фурни) к Ампелу — огромной, нависшей над морем горе на острове Самос. Обогнув остров с южной стороны, флот без каких-либо инцидентов достиг Калам — заросшего тростником болота вокруг Герейона (святилища Геры) на западной оконечности большой равнины древнего города Самоса, приблизительно в пяти километрах от него. Здесь греки построились в боевой порядок и приготовились к битве. Персы тотчас сели на корабли, однако, вместо того чтобы сразиться с греками, отступили через пролив к материку в широкие воды Латмийского залива, защищенного мысом Микале. Их план не был лишен смысла: пролив, имевший в самом узком месте всего лишь около километра в ширину, не позволял развернуть сразу весь флот, а география этого места заставляла с тревогой вспоминать географию Саламина, при том что мыс Микале был лишен гостеприимных гаваней, таких как Пирей или Фалер. Впрочем, и здесь персы не развернулись для битвы; не переплыли они и в большую гавань Милета, поскольку не доверяли местному населению, а предпочли держаться близ северного берега, являвшегося территорией Приены. Здесь персы получили преимущество с точки зрения маскировки, так как ни одна высота на Самосе не давала возможности обозревать Приену, а для них не составило труда разместить наблюдательные посты на холмах, чтобы вовремя заметить приближение греков. Однако расчеты Гегесистрата и его друзей оказались верными. Персы не испытывали ни малейшего желания драться. В самом деле, в финикийской эскадре боевой дух был настолько низок, что ее просто отослали домой — либо на данной стадии, как говорит Геродот, либо еще раньше, вместе с египетскими кораблями, которых отослали на родину после Саламина, оставив только корабельных бойцов, вошедших в состав армии Мардония (Геродот. ГХ.96—97; ср. выше, с. 690).

Охвостье персидского флота, в состав которого теперь входило не более ста судов, не могло тягаться с греками. Более того, к этому времени в своей значительной части этот флот должен был состоять из флотилий азиатских греков, целиком положиться на которых в предстоящей схватке было невозможно. Мардонт, Артаинт и Ифамитра, коллеги по разделенному командованию, приняли решение вытащить свои корабли на берег и соединиться с сухопутными силами Тиграна — Геродот называет его самым статным и самым красивым командиром во всей персидской армии, — отправленного Ксерксом из Сард с войском, которое вряд ли насчитывало шестьдесят тысяч, как заявляет Геродот, но всё же должно было быть значительным.

В качестве своей позиции — или для битвы, или для долгой обороны — персы выбрали место где-то к западу от Приены, недалеко от святилища Деметры Элевсинской (основанному, согласно преданию, первоначальными колонистами) и возле устья речки Гесон. Локализация этого лагеря не вполне ясна: место могло находиться как у Домации, так и возле Ак-Бо- газ, причем последний предоставляет дополнительное преимущество легкого доступа к удобному проходу через горы[1357]. Вытащив корабли на бе- per, персы начали возводить вокруг судов вал из камней и деревьев, вырубавшихся в соседних фруктовых садах, и окружили этот вал деревянным забором из острых кольев; забор имел столь грозный вид, что память о нем дала на будущее имя всей этой местности — Сколопоэнт — «Частокол». Здесь персы стали ждать греков, и ожидание это оказалось не очень долгим.

Персидское отступление поставило Леотихида перед выбором четырех возможных вариантов (ср.: Геродот. IX.98.1). Он, конечно, мог просто защищать Самос и ждать дальнейшего развития событий. Но в этом случае существовал риск дождаться прихода персидских подкреплений, которые вполне могли отрезать его от материковой Греции. С другой стороны, чтобы исключить эту опасность, он мог отойти назад, к Кикладам. Если бы существовала уверенность, что персидский флот в самом деле исчерпал силы, можно было бы поступить более дерзко — отправиться прямиком к Дарданеллам в надежде перерезать коммуникационные линии, обслуживавшие Мардониево войско. Но всё же лучшим решением для Леотихида (которое он в конечном итоге и принял) было уничтожить остатки персидских кораблей в том месте, где их вытащили на берег, и только после этого в полной безопасности отправиться к Дарданеллам.

Леотихид приготовился к морской битве — на тот случай, если бы даже теперь персы выступили против него; однако никто не выступил. Проплывая недалеко от их укрепленного стана, он с помощью глашатая обратился с призывом к грекам, находившимся на персидской службе, предлагая им вспомнить о свободе и принять участие в их же собственном освобождении. Этот его замысел, как объясняет Геродот, был идентичен замыслу Фемистокла, когда тот оставлял подобные послания при Арте- мисии — или оторвать ионийцев от их хозяев, или, по крайней мере, посеять взаимное недоверие во вражеском войске и тем самым ослабить его (IX.98.2—4, ср.: УШ.22). В этом Леотихид преуспел, поскольку персы весьма благоразумно разоружили самосцев, а милетян отправили прикрывать тропинки и проходы, ведущие к Микале. Как только персы поняли, что Леотихид намерен высадить на берег свою морскую пехоту для атаки на укрепленный лагерь, они в спешке выставили сомкнутыми свои щиты в качестве своего рода защитного сооружения. Но этот барьер из плетеных щитов оказался не более эффективным, чем подобная же защита, сооруженная Мардонием в тот же самый день при Платеях (Геродот. IX.99).

В этот момент среди воинов Леотихида пронесся слух о великой победе Павсания. Сообщение Геродота об этом неизменно вызывало недоверие к его словам, ибо с трудом можно себе представить, что в древности новости способны были распространяться с такой скоростью[1358]. Нельзя, конечно, исключать и версию о том, что слух, который невозможно проверить и который впоследствии оказался верным, был запущен специально для поднятия боевого духа греческих воинов. Но, по крайней мере, с той же степенью вероятности можно предполагать, что новость была подлинной, доставленной через Эгейское море по цепочке сигнальных огней наподобие тех, с помощью которых сам Мардоний хотел передать известие о своей победе Великому Царю в Сарды (Геродот. IX.3.1). Как бы то ни было, весть об утренних событиях в Беотии уже к вечеру добавила сил воинам Леотихида (Геродот. IX. 100—101).

Проплыв мимо персидского лагеря в глубь залива, Леотихид высадил с кораблей половину своих сил — афинян, коринфян, сикионцев и трезен- цев — на ровной местности недалеко от Приены, откуда они двинулись вдоль пологого берега на сближение с персами[1359]. Сам же командующий повел спартанский отряд окольным путем по взгорьям и ущельям, намереваясь зайти в тыл вражескому войску как раз в момент, когда прямое нападение заставит обороняющихся покинуть их укрепленный лагерь. Так именно и произошло. Вид очень небольшого отряда, приближавшегося с востока, конечно же соблазнил персов выйти в надежде на легкий триумф, а их стрелки из-за плетеного прикрытия начали поражать греков с большой точностью. В этой ситуации единственным ответом могла быть только фронтальная атака, осуществленная с яростью и криком. Но даже такой натиск в течение некоторого времени еще оставлял сомнения в исходе битвы. Но всё же враг наконец повернул и побежал к лагерю, а за ним по пятам устремились афиняне и прочие эллины, страстно желая добыть победу еще до прибытия Леотихида с его людьми. Когда были взяты и защитные укрепления, контингенты подчиненных народов покинули своих персидских господ с такой скоростью, на какую только были способны, тогда как сами персы продолжали сражаться разрозненными отрядами, отражая не только натиск греческого войска, но и самосцев, и иных ионийцев, которые надеялись теперь переметнуться на другую сторону. Артаинт и Ифамитра, лишившиеся мужества предводители флота, бежали. Мардонт погиб, а вместе с ним и Тигран, полководец, заслуживший доверие Ксеркса и самый статный и красивый из персидских командиров (Геродот. ГХ. 102).

Когда схватка уже почти завершилась, прибыл Леотихид. От тех врагов, которые смогли убежать в горы и которых милетяне сначала повели не по тем дорогам, а потом открыто напали на них, уцелело всего несколько человек, которые и принесли весть о случившемся в Сарды[1360]. Леотихи- ду осталось лишь подсчитать погибших — особенно тяжелыми были греческие потери в сикионском отряде — и объявить о боевых заслугах. Эти почести достались Афинам, а более всех славу заслужил Гермолик, искусный панкратиаст (панкратий — «всеборье» — соединение кулачного боя и борьбы. —А.З.). Затем, когда заходящее солнце бросило последние лучи на гору Латм, греки собрали военную добычу на мысе огромного залива, сожгли персидские корабли и укрепленную крепость варваров, а после отправились на Самос. Так закончился день, сыгравший решающую роль не только в истории Греции, но и в истории Европы (Геродот. IX.103—106.1).

По возвращении на Самос, откуда теперь, без сомнения, бежал тиран Феоместор, был созван совет для решения вопроса о том, что делать дальше. В отсутствие ясных инструкций с родины результаты совещаний греков не имели, конечно, никакой обязательной силы. Но именно с этого времени начинается эрозия спартанской гегемонии — процесс, очень скоро приведший к тому, что Афины встали во главе союза греческих государств. Самым неотложным был вопрос о том, как защитить ионийцев на материке, которые теперь в глазах Великого Царя были не только его подданными, но еще и предателями. Спартанцы в духе своего всегдашнего изоляционизма поддерживали весьма реалистичную точку зрения: греки, по сути, не способны защитить Ионию. Вместо того чтобы пытаться совершить невозможное, спартанцы хотели отобрать территории у государств- предателей в самой Греции — у Аргоса, Фив и других, — а ионийцев для их большей безопасности переселить на эти земли. Афины, однако, решительно выступили против этого дорийского плана, настаивая на принятии в союз своих колонистов в Ионии. В итоге Леотихид отложил в долгий ящик вопрос о материковых жителях и любезно согласился принять Самос, Хиос, Лесбос и другие, более мелкие острова в состав Эллинского союза[1361]. Как говорит Геродот (IX. 101.3), острова стали наградой за победу. С точки зрения спартанцев, награда эта должна была казаться довольно сомнительной, и тем не менее Лакедемон принял у них клятвы верности союзу (Геродот. ГХ. 106.2—4).

Руководствуясь решениями прошедшего совещания, Леотихид на короткое время сконцентрировал внимание на городах материковой Ионии и изгнал тирана Аристогена из Милета (Плутарх. Моралии. 859D). Нет сомнений, что последний, наподобие Феоместора, был марионеткой, получившей город в награду за службу персам. Затем Леотихид отплыл к Дар данеллам, дабы разрушить восстановленные мосты и тем самым воспрепятствовать как отступлению разгромленного в Греции Мардониева войска, так и получению последним подкреплений. Противные ветры задержали греков в Троаде, недалеко от города Асса, но вскоре те всё же прибыли в Абидос, располагавшийся рядом с современным Чанаккале. Там, в самом узком месте пролива, греки нашли мосты уже разрушенными — несомненно, в результате бури. После этого Леотихид и пелопоннесцы высказались за возвращение домой. От имени афинян Ксантипп предложил остаться и освободить Херсонес Фракийский. В конечном счете войско разделилось, пелопоннесцы, как и желали, отправились на родину, тогда как Ксантипп переправился на Херсонес и осадил Сеет, где к нему присоединились ионийцы и геллеспонтские греки, охваченные энтузиазмом распространить на других свободу от Ксеркса, которую они только что обрели сами (Геродот.ГХ. 114; Фукидид. 1.89.1—2)[1362].

Крепость Сеста, имевшую важное стратегическое значение и являвшуюся резиденцией сатрапа Артаикта, было крайне сложно взять штурмом. Но, поскольку в городе никто не знал о подходе греков, не было сделано никаких запасов продовольствия на случай осады. Тем не менее Сеет держался несколько месяцев; люди Ксантиппа устали и начали проявлять страстное желание вернуться домой до зимы. Ксантипп, однако, настоял на продолжении осады, а когда голод довел персов до того, что они варили и ели ремни от собственных постелей, невозможность дальнейшего сопротивления стала для них очевидна. Оккупанты сумели ночью ускользнуть, предоставив греческим жителям возможность открыть на рассвете городские ворота. Сатрапа схватили рядом с Эгоспотамами и повезли в окрестности города Мадита, недалеко от того места, где Ксеркс приказал построить мосты; здесь Артаикта подвергли мучительной казни за то, что в свое время он осквернил храм и священную территорию героя Протесилая в Элеунте.

Ксантипп отправился в Кардию, которую отобрал у проперсидского гарнизона, состоявшего из эолийцев. В этом городе он обнаружил огромные канаты из льна и папируса, на которых держался мост Ксеркса. Эти канаты Ксантипп погрузил на свои корабли, чтобы посвятить их в храмы на родине, и после этого с триумфом отплыл на юг (Геродот. IX. 115—121).

Победа была полной. Оставалось только увековечить ее установкой трофеев и надгробных стел на полях сражений, посвящением добычи как в храмы тех городов, чьи воины участвовали в общем деле, так и в общегреческие святилища, а также учреждением мемориальных игр, ежегодное проведение которых должно было трогать сердца будущих поколений.

Добычу, взятую при Марафоне, Мильтиад отправил Зевсу Олимпийскому и Аполлону Пифийскому (ср. выше, с. 613). Что касается Салами- на, Аполлон получил в качестве общего дара от греков бронзовую статую высотой 5,5 м, изображавшую, несомненно, самого бога, который держал в руке акротерий [корабельный нос] или кормовое украшение корабля и, персонально от эгинцев, три золотые звезды на верхушке бронзовой мачты; тогда же святилища на острове Саламине, на мысе Суний и на Исгме получили по одному захваченному у врагов кораблю (Геродот. УШ.121— 122). Павсаний оказался не менее благодарным по части трофеев, захваченных при Платеях. Зевс Олимпийский обрел скульптурное изображение самого себя высотой 4,5 м, Посейдон Истмийский — статую высотой более 3 м. Но самый крупный дар и на этот раз достался Аполлону Дельфийскому — высоченная спиралевидная колонна в виде трех бронзовых змей, на чьих головах стоял треножник из чистого золота; на изготовление этого дара пошла десятая часть военной добычи (Геродот. IX.81). В какой-то част этого монумента, — очевидно, на известняковой базе, — была вырезана посвятительная эпиграмма, в которой прославлялся один только командующий (Фукидид. 1.132.2 = Симонид. 17 Page):

Военачальник Эллады, Павсаний, могучему Фебу,

Войско мидян поразив, памятник этот воздвиг.

(Пер. Л Блуменау)

Здесь возникала очевидная двусмысленность — кто поразил войско мидян? Стоило Павсанию впасть в немилость, как это двустишие было выскоблено[1363]. Однако сама змеевидная колонна сохранилась, чтобы в конце концов оказаться в Константинополе, где она до сих пор стоит на ипподроме, хотя и без змеиных голов, которых лишилась в 17-м столетии. На змеиных кольцах начертан в некотором смысле уникальный текст — список «тех, кто сражался в войне», причем присутствие здесь некоторых имен столь же трудно объяснимо, как и отсутствие некоторых других (рис. 51 )[1364]. Наиболее вероятное предположение состоит в том, что все данные, происходящие от времени, когда спартанские власти выскоблили надпись Пав- сания и заменили ее своей собственной, а также пропуски в списке, отражают политические реалии этого более позднего времени.

Подобно Павсанию, Фемистокл страстно желал увековечить на публичных монументах собственную славу. Но в данном случае он должен был оплачивать свою репутацию из личных средств. Поэтому он профинансировал строительство возле своего дома в деме Мелите небольшого храма и алтаря, посвятив святилище Артемиде Аристобуле, «лучшей советчице», намекая на то, что именно она дала наилучший совет, оказавшийся решающим фактором и при выборе места сражения, и при обретении сала- минской победы (Плутарх. Фемистокл. 22). После того, как Фемистокл подвергся опале, это здание было осквернено, но в следующем столетии отремонтировано[1365]. Внутри была помещена статуя самого Фемистокла. Портретное искусство находилось еще в зачаточном состоянии, и подобное произведение было большой редкостью в Афинах того времени. Эту скульптуру почти наверняка можно опознать в римской копии, найденной в Остии, в работе, очень близкой «Аристогитону» Крития и Несиота, чьи «Тираноубийцы» (заменившие собой скульптурную группу Антенора, которую в качестве добычи увез с собой Ксеркс) были первым государственным художественным заказом, выполненным после войны, а именно в 477 г. до н. э.[1366]. Весной 476 г. до н. э. была установлена памятная доска с записью о том, что на представлении трагедии Фриниха, победившей в

Рис. 51. Бронзовая змеевидная колонна из Дельф. (Стамбул, ипподром; публ. по: Roehl Н. Imagines Inscriptionum Graecammz (1907): 101, 16.)

состязании, Фемистокл являлся хорегом (Плутарх. Фемистокл. 5.4 (хорег — постановщик, устроитель хора на свой счет. — А.З.)). По-видимому, это тот самый случай, когда Фриних, чья способность глубоко волновать души афинской публики была ярко продемонстрирована уже во время представления его трагедии «Взятие Милета» в 493 г. до н. э., дал себя уговорить еще раз вторгнуться в опасную, с политической точки зрения, область современной истории. Его трагедия «Финикиянки» (использованное в названии слово «cpoiviaaou» буквально означает «финикийские женщины», но в обычном употреблении подразумевались «финикийские корабли» (см., например: Фукидид. 1.116.3; VIII.87. — А.З.)) рассказывала историю Саламинской битвы в соответствующем патриотическом духе, и, хотя трагедия не сохранилась, о ней сказано как об основном источнике для «Персов» Эсхила, поставленных в 472 г. до н. э.[1367]. Это была именно такая история, даже простое изложение которой не могло обойтись без прославления Фемистокла.

Публичное почитание победителей и павших героев вызвало в дальнейшем значительное количество эпитафий, а также произведения иных литературных жанров, где мы самым отчетливым образом можем видеть тогдашнюю точку зрения на значение этих выдающихся событий. Здесь важнейшим автором был Симонид, мастер как в лирическом, так и элегическом жанре, друживший как с Фемистоклом, так и с Павсанием, писавший по заказам как Афин, так и Спарты. Его самые амбициозные работы утеряны, а именно «Морская битва при Артемисии» и «Морская битва при Саламине» — лирические поэмы, изначально написанные, вероятно, как посвящения в храм бога северного ветра Борея на реке Плиссе[1368]. Вполне вероятно, что некоторые папирусные обрывки, содержащие элегические стихи с упоминаниями моря, войны, мидийцев, персов, фригийцев и финикийцев, могут быть фрагментами третьего крупного произведения Симонида — «Морская битва с Ксерксом» [Р. Оху. 2137). Более крупный кусок сохранился от лирического произведения о Леониде и Фермопильской битве, написанного для одного из спартанских празднований в память об этом событии; здесь поэт размышляет о бессмертии героев, павших доблестной смертью (.PMG. 531)[1369]. Шире известны эпиграммы Симонида. В честь своего друга, бывшего прорицателем у Леонида при Фермопилах, поэт писал (Фр. 6 Page; Геродот. VH.228):

Памятник это Мегистия славного. Некогда персы,

Реку Сперхей перейдя, жизни лишили его.

Вещий, он ясно предвидел богинь роковых приближенье.

Но не хотел он в бою кинуть спартанских вождей.

[Пер. Л Блуменау)

Двустишие, которое члены амфиктионии написали на могиле спартанцев, передает ту же самую лаконичную идею стойкости и твердой дисциплины (Фр. 22b Page; Геродот. Указ, место):

Путник, пойди, возвести нашим гражданам в Лакедемоне,

Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли.

[Пер. А Блуменау)

В Афинах преобладала совсем другая точка зрения. Сохранившаяся благодаря невероятной случайности оригинальная надпись на камне, с эпиграммой в честь Саламинской битвы, почти определенно принадлежавшая Симониду, была вырезана каменотесом того времени на базе, на которой некогда стояла пара герм:[1370]

Доблести этих мужей да будет вечная слава,

Кою бессмертные боги дают за отвагу героям.

Уберегли всю Элладу они от участи рабской,

В пешем бою и в строю корабельном сражаясь.

[Пер. А.В. Зайкова)

Здесь представлен совершенно иной и более широкий взгляд. Афиняне, конечно, также использовали привычные выражения о бессмертной славе. Но, вместо акцентирования внимания на стойкости и дисциплине, они подчеркивали панэллинский аспект борьбы, которую вел город. Две эпиграммы, написанные по поводу Платейской битвы, каждая из которых приписывается Симониду, демонстрируют то же различие в общем взгляде на это событие (Фр. 8—9 Page; Палатинская антология. VH.251, 253). В одной из них, сложенной, по-видимому, для спартанцев, поэт писал:

Неугасающей славой покрыв дорогую отчизну,

Черным себя облекли облаком смерти они.

Но, и умерши, они не умерли: воинов доблесть,

К небу вспарив, унесла их из Аидовой тьмы.

[Пер. Л Блулленау)

Во второй эпиграмме автор настроен на афинский лад:

Если достойная смерть — наилучшая доля для храбрых,

То наделила судьба этою долею нас,

Ибо, стремясь защитить от неволи Элладу,

Пали мы, этим себе вечную славу стяжав.

[Пер. А Блулленау)

Афины в типичном для себя стиле быстро уловили потенциал своих достижений с точки зрения пропаганды и не позволяли остальным грекам позабыть о том, какую роль этот город сыграл в их, эллинов, освобождении. В течение тридцати лет Афины добровольно подчинялись условиям клятвы, принесенной при Платеях, и оставляли свои храмы лежать в руинах как напоминание о варварском святотатстве, еще более заостряя эту пропагандистскую идею тем, что собрали в кучу барабаны разбитых колонн из незаконченного храма Афины и вмонтировали их в новую защитную стену Акрополя в таком месте, чтобы эти барабаны можно было всегда созерцать с Агоры. Затем они воздвигли победные трофеи у Марафона и на Саламине, но не в виде обычного набора доспехов, приколоченных гвоздями к столбу, который в конечном итоге сгнивал и заваливался, когда враждебные чувства к бывшему противнику ослабевали, — эти трофеи представляли собой грандиозные монументы из камня, какие устанавливались на веки вечные[1371]. Были учреждены три праздника — в память Марафона, Саламина и Платей[1372]. Марафонская победа отмечалась накануне Боэдромий — праздника, уже нагруженного реминисценциями легендарных побед, добытых вопреки очевидному превосходству противника. Ежегодное чествование Саламинской победы было соединено с играми Артемиды Мунихии, кульминацией которых стало состязание в гребле в память об этой битве. Платейская победа отмечалась 3-го боэдромиона, через три дня после празднования в честь Марафона. До 4-го столетия только эти три сражения сохраняли за собой постоянное место в священном календаре Афинского государства. Во время этих праздников в афинских судах дела не рассматривались.

Нет почти никаких сомнений, что Афины не теряли времени даром, используя свой вклад в общее дело в качестве фундамента будущей гегемонии. Еще до Артемисия афиняне хотели получить командование на море, но не стали настаивать, дабы не расколоть коалицию (Геродот. VTH.2— 3). Ксантипп предпринял попытку — и довольно успешную — завершить битву при Микале афинской победой прежде появления на сцене спартанцев и он же настоял на том, чтобы остаться и навязать войну на Херсоне- се, в то время как Леотихид со своими пелопоннесцами желал вернуться домой. Кроме прочих трофеев этой военной кампании, Ксантипп привез на родину для посвящения в храмы — и именно это останется в памяти потомков — канаты от Ксерксовых грандиозных мостов. Вполне вероятно, что какие-то из них украсили разрушенный стилобат нового большого храма Афины на Акрополе (стилобат — каменные плиты под колоннами, верхняя часть стереобата, ступенчатого основания античного храма. —А.З.). Можно не сомневаться, что часть именно этих канатов вперемешку с кормовыми украшениями от уничтоженных при Микале кораблей была развешана в Дельфах на столбах, установленных рядом с полигональной запрудной стеной на храмовой террасе, и защищена от атмосферных осадков симпатичной стоей, выполненной в ионическом ордере[1373]. На верхнем уступе этой колоннады, чуть выше священной дороги, уходившей от Мильтиадовой сокровищницы с дарами за Марафон, паломник мог передохнуть и прочитать:

Афиняне посвятили эту стою, и канаты, и кормовые украшения, которые они добыли у врага.

Ни слова об «эллинах» или хотя бы об ионийских союзниках, не говоря уже о спартанском главнокомандующем, всего лишь заместителем которого был Ксантипп, оставшийся для продолжения осады. Афинянам необходимо было, чтобы у самого «пупа земли» о них вспоминали как о добившихся победы самостоятельно, независимо от других.

Через несколько лет афинскую оценку событий всё в большей степени начали принимать за чистую монету. Данная оценка получила особую выразительность в 472 г. до н. э., когда Эсхил поставил своих «Персов» как часть тетралогии о взаимоотношениях между Элладой и Азией[1374]. Впрочем, об этой пьесе не следует думать всего лишь как о патриотической ри

торике. Это — трагедия в полном смысле слова, раскрывающая общую тему возмездия за хюбрис [«дерзость, спесь, наглость, глумление»] без какого бы то ни было злорадства относительно персидского поражения. Отдавая должное спартанцам — как бы то ни было, а в пророческом сне Атоссы Эллада изображена в виде женщины в дорийских одеждах [Персы. 183), а тень Дария приписывает победу при Платеях дорийскому копью (Там же. 817), — основная идея всё же состоит в том, что именно битва при Саламине, являвшаяся, по сути, битвой афинской, похоронила персидские высокомерные надежды на покорение Эллады (ср.: 249—255). Драма развивает характерную для эпиграмм пропаганду, неоднократно подчеркивая, что сражение, состоявшееся в афинских водах, спасло всю Грецию от рабства. В диалоге с хором Атосса пытается что-нибудь узнать об Афинах (230—242):

Но сначала я узнать хочу, друзья,

Где находятся Афины, далеко ли этот край?

Далеко, в стране заката, там, где меркнет Солнца бог. Почему же сын мой жаждет этот город захватить? Потому что вся Эллада подчинилась бы царю.

Неужели так огромно войско города Афин?

Это войско войску мидян причинило много бед.

Чем еще тот город славен? Не богатством ли домов?

Есть серебряная жила в том краю, великий клад.

Эти люди мечут стрелы, напрягая тетиву?

Нет, с копьем они предлинным в бой выходят и щитом. Кто же вождь у них и пастырь, кто над войском господин? Никому они не служат, не подвластны никому.

[Пер. С. Апта)

То, что решающая роль Афин в спасении Эллады от порабощения вскоре начинает превр ащаться чуть ли не в банальную истину, особенно ясно из стихов Пиндара, гражданина Фив — государства, более других известного своим медизмом[1375]. Выдающийся лирический поэт, вероятно, чувствовал неловкость от того, каких друзей выбрал себе его город; однако его собственная карьера, похоже, не пострадала из-за этого обстоятельства. Уже в середине 470-х в дифирамбах, составленных для афинян, Пиндар писал (Фр. 92—93 Turyn = 76—77 Snell = 64—65 Bowra):

Блещущие жиром,

Увенчанные фиалками,

Звенящие в песнях Славные Афины —

Оплот Эллады, город под сенью божества...

[при Артежисищ]

...где сыны афинян Заложили сияющее основание Вольности...

[Пер. М.А Гаспарова)

Еще более показательным, возможно, является тот взгляд, который Пиндар высказывает перед неафинской аудиторией. В 470 г. до н. э. он воспевал триумф сиракузского тирана Гиерона на Пифийских играх и, вдохновляясь его недавней морской победой, одержанной недалеко от Кум над этрусками, заклинал Зевса уберечь Сиракузы от карфагенян и этрусков [Пифийские оды. 1). Упомянутое сражение поэт недвусмысленно сравнивает с битвой, выигранной греками на востоке; то, до какой степени афинский взгляд на Саламинскую победу навязывался за пределами Аттики, иллюстрирует прямая ссылка Пиндара на эту схватку в данной оде [Пифийские оды. 1.73—78; ср. выше, с. 737). Об угрозе, исходившей от «финикийцев» (подразумеваются карфагеняне), а также об этрусках («тирренский клич»), разгромленных Гиероном при Кумах, Пиндар писал так:

Мановением твоим, Кронион,

Да пребудут в усмиренных домах И финикиец, и тирренский клич,

Познавши при Кумах

Сокрушение, от которого стонали суда,

Познавши страсть От Сиракузского укротителя:

С быстрых кораблей

Обрушил он в пучину их юношество,

Из-под бремени рабства Выволокши Элладу.

Саламином

Я стяжал бы милую мзду от афинян,

В Спарте

Я сказал бы о битве перед Кифероном —

Ибо в тех боях

Изнемогали мидяне с гнутыми луками.

(Пер. М.А Гаспарова)

Гиерон был дорийским монархом, настроенным на то, чтобы видеть в Спарте некий образец (ср.: Там же. 61 слл.), так что ссылка на Платеи тут вполне уместна. Но вот то, что Пиндар, фиванец, работавший в Сиракузах, включил в свою оду также и афинскую оценку Саламинской битвы, с несомненностью указывает на степень признания, завоеванного этой оценкой за десять лет, прошедших после сражения. Чтобы Афины времен Перикла смогли прочно еойти в историческую память, потребовалось создать Делосский союз, затем — Афинскую державу и добиться в конечном счете ее величия.