Остракизм и внутренняя политика с 507/506 по 480/479 г. до н. э.

В отличие от выработки присяги булевтов и введения выборов стратегов по филам, закон об остракизме приписывается Аристотелем [Афинская полития. 22.1 и 4) непосредственно Клисфену[887] и датируется не вполне определенно, рассматриваясь как элемент, возникший в ходе «установления его системы», т.

на от его реализации. «Свойственная народу снисходительность» по отношению к «друзьям тиранов» представлена в качестве единственного объяснения этой странной отсрочки. Те, кто сомневался в самом факте такой задержки и в ее аристотелевском объяснении, принимали за основу цитату из атгидографа IV в. до н. э. Андротиона, приведенную Гарпо- кратионом, относившим принятие закона об остракизме, судя по всему, ко времени непосредственно перед его первым применением в 488/487 г. до н. э. Но сейчас можно считать установленным, что источником для Гарпократиона послужила искаженная версия текста Андротиона, который на самом деле отнюдь не противоречил Аристотелю[888]. Итак, если всё это не позволяет усомниться, что наши лучшие древние авторитеты датируют принятие закона двадцатью годами ранее его первого применения и именно Клисфена считают автором остракизма, для понимания причины этой большой паузы нам остается либо удовлетвориться версией о «снисходительности народа», предлагаемой Аристотелем, либо поискать лучшее объяснение.

К сожалению, в этом вопросе ни один античный текст серьезно помочь не может, а имеющиеся интерпретации зависят почти исключительно от точки зрения на клисфеновские реформы: исследователи, которые видят в Клисфене по преимуществу политика, жаждавшего получить для себя и своего рода как можно больше власти, склонны отвергать аристотелевскую датировку и предполагают, что принятие закона произошло незадолго до первого остракизма; ученые, считающие Клисфена прозорливым государственным деятелем, трудившимся на благо своей страны, приписывают ему способность уже в 508/507 г.

Утверждения Аристотеля о целях закона используются сторонниками обеих точек зрения. С одной стороны, он предполагает, что мотивом для принятия закона об остракизме явилось подозрение к людям, пользующимся влиянием, и что в основе такого взгляда лежало представление о том, что Писистрату удалось стать тираном благодаря своему положению народного вождя (демагога) и полководца [Афинская полития. 22.3). Подобная мотивация выдвинута также и в «Политике» (Ш.13, 1284а17—22, ср.: V.3,1302Ы5—21): для обеспечения всеобщего равенства из государства на определенный срок изгоняются лица, «которые, как казалось, превосходят других могуществом из-за богатства, множества друзей или какой- то иной общественной силы». Но, с другой стороны, Аристотель также знает, что остракизм легко может быть использован превратно, для достижения партийных выгод (1284Ы7—22), и те, кто усматривают такие мотивы у Клисфена, могут найти этому поддержку в утверждении, что последний ввел этот закон ради того, чтобы отправить в изгнание Гиппарха [, сына Харма] [Афинская полития. 22.4).

Взгляд на то, как проходил суд остракизма, даст нам определенное представление и о целях этого института. ВIV в. до н. э. вопрос о том, следует ли в данном году применить остракизм, был неизменным пунктом в повестке дня первого (и главного) собрания экклесии шестой прита- нии; если народ давал утвердительный ответ на этот вопрос, сама процедура остракизма (ocjTpocxocpopioc, остракофория) осуществлялась на агоре в восьмую пританию под руководством девяти архонтов и буле.

Остракизм мог иметь место только раз в год в установленное время. Нельзя было отправить в изгнание сразу более одного человека; по возвращении тот беспрепятственно получал назад все гражданские права. Число поданных голосов, необходимое для придания остракизму силы, было большим, и предпринимались особые предосторожности, чтобы не позволить никому вбросить более одного остракона. Эти меры не позволяют считать, что процедура была придумана для партийно-политических целей. Дело не только в том, что существовали более простые и более долговременные способы устранения политических соперников; следует учитывать также и другой момент — не было никакой гарантии, что процедура остракизма не ударит против того, кто ее первый инициировал, или не будет применена против него на следующий год. Если ее создателем был Клисфен, он должен был сознавать, что сам мог оказаться первой жертвой, ибо тот вид народного расположения, который помог ему осуществить реформы, не имел бы никакого значения в последнем случае. По общему признанию, однажды изобретенный остракизм мог приводить к злоупотреблениям, когда два или более влиятельных политика объединяли силы против третьего; однако не случайно, что единственный подобный пример, о котором нам известно, произошел фактически при последнем применении данной процедуры.

Остракизм мог использоваться не только для подавления политической оппозиции как таковой, но и в лучшем случае — для сдерживания соперника по какому-то конкретному вопросу на ограниченный промежуток времени. Пока политический оппонент томился в изгнании, его приверженцы могли по-прежнему оставаться в Афинах, и иногда требовалось осуществить несколько других осгракизмов — при условии, что каждый из них будет поддержан большинством народа, — чтобы подавить недовольство сторонников изгнанного политика. Система эта, несомненно, могла продемонстрировать высокую эффективность в деле устранения с политической сцены влиятельного лица, чьи действия и методы возбуждали подозрения в том, что он сможет установить свою тиранию, или чей харизматический характер в некий решающий момент поставит этого человека в положение защитника вредных для государства политических решений. Не было ли целью остракизма воспрепятствование возвышению подобных персон?

Определенная надежда на успешное разрешение данного вопроса связана с выяснением возможных мотивов, стоявших за самыми ранними осгракофориями, состоявшимися между 487 и 480 гг. до н. э. Исследования данной практики обогатились в последние годы обнаружением новой большой группы осграконов: из более чем одиннадцати тысяч таких черепков, найденных с 1870 по 1966 г., девять тысяч увидели свет при раскопках в афинском районе Керамик в 1966 г. Теперь мы знаем имена более 130 человек, против которых подавались голоса в течение 70-летнего функционирования института остракизма, причем извлеченные на свет черепки содержат имена тех самых лиц, за исключением Никия, кто, согласно литературной традиции, хотя бы раз оказывался в роли потенциальной жертвы данной процедуры (рис. 32).

Исследователи Керамика полагали, что большая часть их находок относится к осгракизмам 480-х годов до н.

Рис. 32. Остраконы с афинской агоры за: а — Аристида; b — Гиппократа; с — Фемистокла; d — Ксантиппа; е — Калликсена. (Публ. по: Vander- pool Е. Ostracism at Athens (1970): рис. 5, 40, 20, 8; Hesperia 19 (1950): 383,

рис. 5.)

Находки остраконов обращают наше внимание на то, насколько мало информации сохранилось в литературных источниках о личностях даже тех, кто в 480-х годах до н. э. обладал влиянием во внутриполитических делах, не говоря уже о мотивациях, влиявших на результаты голосования. Тем не менее, у нас нет другого ориентира. Аристотель [Афинская полития. 22.6), наш основной источник для датировки остракизмов данного периода, разделяет их на две группы: в течение первых трех лет, 487—485 гг. до н. э., остракизму были подвергнуты «друзья тиранов» — Гиппарх, сын Харма, Мегакл, сын Гиппократа, и некое неназванное лицо;[890] после этого в изгнание стали отправлять всякого, кто только казался слишком влиятельным.

О Гиппархе Аристотель рассказывает, что тот был «вождем и простатом» (т. е. покровителем) «друзей тиранов» и что закон об остракизме

был направлен персонально против него [Афинская полития. 22.4 и 6). Кем был этот человек? Остались ли в Афинах какие-то «друзья тиранов» после изгнания Писистратидов? Далее, поскольку Аристотель приписывает издание закона Клисфену, должны ли мы предположить, что Гиппарх являлся достаточно влиятельным в Афинах лицом уже за двадцать лет до своего остракизма, чтобы, имея в виду именно этого человека, Клис- фен провел данный закон?

Нельзя отрицать вероятность того, что и после 511/510 г. до н. э. в Афинах оставались симпатизировавшие тирании люди. Иначе Клеомен не пытался бы в 506 г. до н. э. утвердить Исагора в качестве тирана (Геродот. V.74.1), и потом, после провала этой экспедиции, спартанцы не стали бы предпринимать усилий по возвращению Гиппия из Сигея, дабы восстановить тиранию в Афинах (Там же. 91.1, 93—94.1), не уповай они на какую- то остаточную поддержку жителями Аттики своих планов. Также возможно, что именно скрытая симпатия местного населения к Писистрати- дам заставила персов выбрать Марафонскую бухту для своей высадки в 490 г. до н. э. (Геродот. VI. 102, 107.1). Однако Гиппарх, сын Харма, хотя и мог состоять в браке с дочерью Гиппия, вряд ли до своего избрания в архонты на 496/495 г. до н. э. был достаточно влиятелен, чтобы возглавить партию, поддерживавшую Гиппия. Вообще, трудно представить, что такая поддержка продолжала существовать в 487 г. до н. э., когда Гиппарха подвергли остракизму, если только мы не готовы отстаивать необоснованное допущение, что изобретение остракизма и его первое применение было не чем иным, как проявлением мщения за скомпрометировавшие себя политические действия. Поэтому само по себе выражение «друзья тиранов» не обеспечивает удовлетворительного объяснения для Гиппархова остракизма.

Но если мы сравним отношение к Писисгратидам с отношением к Пер сии, то можем получить приемлемое объяснение, почему подвергшиеся остракизму первые лица идентифицировались с «друзьями тиранов». Ранее мы отмечали, что перед нападением Клеомена в 506 г. до н. э. афинские послы приняли условия союза, предложенные им Артаферном, но по возвращении послов на родину эти условия были отвергнуты афинянами по той, возможно, причине, что к тому времени союз с персами был уже не актуален. Повторное афинское посольство направилось к Арта- ферну несколькими годами позже с целью воспрепятствовать проискам Гиппия, пытавшегося с персидской помощью снова утвердиться в Афинах. Артаферн принял сторону Гиппия, а отказ афинян выполнить распоряжение сатрапа по возвращению свергнутого тирана привел, как говорит Геродот (V.96), к открытой вражде между Афинами и Персией. Хотя нам достоверно неизвестен год отправки второго посольства, весьма вероятно, что враждебность к Персии, спровоцированная результатами этого посольства, стала главной причиной того, почему в 499 г. до н. э. афиняне ответили согласием на просьбу Аристагора и отправили двадцать из имевшихся у них пятидесяти кораблей на помощь Ионийскому восстанию против Персии (Геродот. V.97.3). Впрочем, годом позже, — после взятия Сард и своего поражения при Эфесе, — афиняне отказались от дальнейшего участия в Ионийском восстании.

Это показывает, что приблизительно к 498 г. до н. э. отношение афинян к Гиппию тесно переплеталось с их персидской политикой. Мы ничего не знаем о мотивации, которая лежала в основе описываемых событий, но ясно, что страх перед Персией и решимость сопротивляться ее требованиям приведет к принятию в Афинах трудного для многих решения, и каждому конкретному шагу будут предшествовать дебаты, свидетельство о которых утрачено. Кроме того, не вызывает сомнений, что в споры о том, следует ли восстановить Гиппия или кого-то другого из Писистра- тидов у власти, были вовлечены многие. Отправка двадцати судов свидетельствует о решимости сопротивляться; их отзыв годом позже показывает, что страх оказался сильнее этой решимости, а выбор Гиппарха в архонты на 496/495 г. до н. э. может означать всего лишь стремление удержаться от открытого вызова Персии. Неверие в собственные силы, следствие страха, сковавшего волю к сопротивлению, также прочитывается в следующих двух событиях 493/492 г. до н. э.

Первым событием было наказание трагического поэта Фриниха за то, что он за год до этого «напомнил о несчастиях дружественных людей», поставив на сцене драму о взятии Милета персами (Геродот. VI.21.2). Сам этот судебный процесс явился по меньшей мере проявлением разочарования, вызванного тем, что афиняне оказались в положении сторонних наблюдателей при падении самого великого города их ионийских сородичей.

Вторым событием было прибытие в Афины бежавшего из Херсонеса Мильтиада, едва ускользнувшего от финикийского флота, находившегося на службе у персов (Геродот. VI.41). Невероятно, что возвращение этого известного аристократа, покинувшего Афины еще при Писистратидах, не вызвало серьезной озлобленности против персов, захватывавших греческие земли на северо-западе Малой Азии; причем «враги» вернувшегося Мильтиада привлекли его к суду по обвинению в преступлении, караемом смертью, — за установление тирании (над афинскими гражданами?) в Херсонесе (Геродот. VI. 104.2). Поскольку неизвестно, кто предъявил это обвинение, мы не можем сказать, было ли оно вызвано личной местью, соперничеством какого-то другого знатного рода, ревниво оберегавшего собственное влияние в Афинах, или же соображениями, связанными с публичной политикой; поэт ому мы не имеем возможности понять смысл оправдательного судебного решения. Однако тот голый факт, что жертву персидской экспансии предали суду по обвинению в тирании, может свидетельствовать о некой попытке отделить неприязнь к Персии от враждебности к тиранам в условиях, когда второе начало отождествляться с первым.

Успех Фемистокла, избранного архонтом в том же самом [493] году (Фукидид. 1.93.3; Дионисий Галикарнасский. VI.34.1), напоминает нам, что связи с Персией и отношение к тирании были не единсгвенными проблемами, будоражившими Афины в 490-х годах до н. э. В этот период был поставлен под сомнение план Фемисгокла по развитию и укреплению Пирея с его тремя естественными гаванями в качестве афинского порта, из-за чего проект был завершен только после Саламинской битвы. Впрочем, этот факт не опровергает того, что к осуществлению проекта приступили десятилетием ранее благодаря человеку, от природы обладавшему даром предвидения (Фукидид. 1.138.3). Непосредственным поводом для начала строительства послужил конфликт между Афинами и Эгиной. Эта война, начавшаяся в последние годы VI в. до н. э. «без объявления» (по утверждению Геродота. — V.81.2), никак не могла закончиться, пока незадолго до вторжения Ксеркса греки не достигли общей договоренности о прекращении всех вооруженных столкновений между собой. Война эта шла с перерывами и представляла собой серию набегов и стычек между афинянами и их морским соседом, вылившихся в серьезные боевые действия после афинской победы над беотийцами и халкидянами в 506 г. до н. э. и потом еще раз перед персидскими нашествиями 490 и 480 гг. до н. э.[891]. Если пирейский проект Фемисгокла предназначался для демонстрации близости Саронического залива к Афинам, нежели к Персии, реальные события очень скоро доказали, что проблемы не могут быть отделены одна от другой. Когда в 491 г. до н. э. Эгина вместе со всеми островами и большинством городов материковой Греции предоставила землю и воду Дариевым глашатаям, Афины истолковали это как враждебный акт, направленный против них, и обратились за помощью к Спарте (Геродот. VI.49.2); в результате спартанского нападения были взяты в плен десять самых богатых и знатных эгинцев, которых Спарта выдала затем афинянам (Там же. 73.2); однако это не предотвратило морского похода афинян против Эгины, в котором они добились победы только потому, что Коринф продал им двадцать кораблей по пять драхм за каждый (Там же. 89).

Всё это случилось примерно в то же время, когда Мильтиад был избран в коллегию стратегов на 490/489 г. до н. э. Если даже его избрание рассматривать как доказательство того, что решимость отражать нападения персов ослабила страх перед их мощью, всё равно продолжали звучать голоса в пользу примирения с Персией, предупреждавшие, что Афины могли попасть в то же самое положение, в каком оказалась Эретрия (Там же. 100—101). Необычная речь, с которой Мильтиад обратился к полемарху Каллимаху на поле битвы у Марафона (Там же: 109—110), стала, возможно, отзвуком жарких споров в буле и в экклесии о том, не является ли прямое столкновение с персами слишком рискованным предприятием. Кроме того, условный сигнал, поданный персам с помощью щита и означавший, что войско двинулось в путь и город остался незащищенным, свидетельствует о наличии в Афинах «тех, кто желал подчинить афинян персам и Гиппию» (Там же. 115, 121, 124), заявления же Геродота о непричастности Алкмеонидов к этому делу показывают, что именно их многие считали главными подозреваемыми. Мы не знаем, были ли данные подозрения обоснованными, и даже в случае положительного ответа не можем объяснить их. Соблазнительно связать обвинение против Алкмеонидов с происшествием годом позже. По возвращении из неудачной экспедиции против Пароса Мильтиад был обвинен «перед народом за обман афинян», с каковым иском выступил Ксантипп, по жене находившийся в родстве с родом Алкмеонидов. Требование смертной казни выказывает злобность обвинителя; судьи, учтя прежние заслуги Мильтиад а перед государством, заменили это наказание крупным штрафом в пятьдесят талантов, из чего следует, что они приняли сторону обвинителя, хотя и проявили милосердие (Геродот. VI. 132—136). Следует ли нам интерпретировать это как свидетельство продолжавшегося конфликта по поводу политики в отношении Персии, в котором победитель персов при Марафоне оказался обесчещенным человеком, состоявшим со стороны жены в родстве с родом, который выступал за сближение с Персией? Была ли семейная вражда реальным мотивом? Или же Ксантипп попросту являлся честолюбивым политиком, желавшим добиться славы при помощи изобличения великого, но уже старого человека? В источниках нет никаких намеков, которые позволили бы догадаться, каким должен быть ответ на хотя бы один из этих вопросов.

Политические проблемы, стоявшие перед афинским обществом в период 506—489 гг. до н. э., представляют собой подоплеку, а значит, и единственный ключ к пониманию остракизмов 480-х. Аристотель [Афинская полития. 22.6), как мы видели, сообщает, что первые три жертвы, Гиппарх, Мегакл и неназванное лицо, были подвергнуты остракизму за то, что являлись «друзьями тиранов», то есть в полном соответствии с изначальной целью закона. Строго говоря, эту причину нельзя назвать совсем неубедительной. Никто из афинских граждан не желал иметь в качестве тирана ни дискредитировавшего себя при Марафоне восьмидесятилетнего Гиппия, ни даже его родственника Гиппарха, сына Харма. Кроме того, мы видели, что к 498 г. до н. э. отношение к тирании стало переплетаться с отношением к Персии. Имея возможность судить задним числом, отталкиваясь от событий, последовавших в 480 г. до н. э., мы можем высказать догадку, что после спада воодушевления от первой победы, которое, видимо, побудило к началу строительства Предпарфенона (храма, предшествовавшего Парфенону. — Т.З.)[892], приготовления к вероятному возвращению персов могли стать доминирующей темой внутренней политики. Те, кто не ожидал, что афиняне одержат верх при Марафоне, по всей видимости, объясняли победу удачей, которая не могла более повториться, и содействовали политике мира с Персией любой ценой, даже ценой подчинения без всякого сопротивления или ценой назначения персидских приспешников в качестве тиранов, как то произошло в Ионии после завоевания Лидии. Другие уже до 483/482 г. до н. э. могли отстаивать позицию, направленную на перевооружение и на формирование союзов с другими греческими государствами для отражения любого потенциального пер

сидского нападения. Геродот оказывается настолько поглощен персидскими приготовлениями к новому вторжению, что удостаивает нас лишь беглым обзором того, что происходило внутри Афин до того момента, когда персидские вооруженные силы были собраны и построены в Сардах перед началом похода. В доказательство своего мнения, что именно решение афинян сопротивляться, принятое ими в конечном итоге, спасло Грецию от персидского завоевания, Геродот (УП. 139.2—5) рассматривает разные варианты действий, стоявшие на выбор перед Афинским государством. Эти варианты наверняка обсуждались во всех подробностях в совете пятисот и в народном собрании задолго до 481 г. до н. э.; точно так же предварительные переговоры по формированию Панэллинского союза, включая отправку посланников в Сицилию, начались раньше, чем предполагается в соответствии с Геродотовым повествованием (VTL145—163).

Будучи видными афинскими гражданами, и Гиппарх, и Мегакл обладали серьезным влиянием при обсуждении любого вопроса, касавшегося государственных дел. Гиппарх к тому же выполнял обязанности архон- та-эпонима и входил в состав Ареопага; Мегакл же, хотя и был молодым человеком, принадлежал к древнему роду, выделявшемуся на афинском политическом горизонте уже после Килоновой смуты, а победа на Пи- фийских играх, состоявшаяся вскоре после его остракизма, свидетельствует о высоком положении, которого он уже достиг до этого (Пиндар. Пи- фийские оды. УП). Если оба эти человека побуждали афинян вместо сопротивления возможному персидскому натиску попытаться добиться от Пер сии максимально выгодных условий раньше, чем дело дойдет до нового вооруженного конфликта, понятно, что сторонники сопротивления, знавшие о том, что присутствие таких людей в Афинах способно подорвать любую серьезную попытку перевооружения, применили закон об остракизме, дабы дать именно народу возможность решить, какова главная официальная цель афинской политики — сопротивление или подчинение. Тот факт, что потребовалось три успешных остракизма, чтобы уменьшить влияние «друзей тиранов» в Афинах, указывает, насколько равномерно был разделен гражданский коллектив по вопросу об отношении к Персии, но также и проясняет, что желание сопротивляться преобладало и расчистило себе дорогу после 485 г. до н. э.

Труднее всего поддается интерпретации остракизм Ксантиппа, случившийся годом позже. Аристотель [Афинская полития. 22.6) недвусмысленно исключает этого человека из числа «друзей тиранов» и говорит, что Ксантипп был первым из тех, кто подвергся изгнанию только из-за своего большого влияния. Это означает, что причины его изгнания отличались от тех, которые привели к высылке Мегакла двумя годами ранее, и что они не имели никакого отношения к его родству по жене с Алкмеонидами, как и с подозрениями, павшими на этот род после Марафона. Но можем ли мы полагаться на аристотелевское утверждение? Не создается ли ощущение, что Ксантипп был вымазан дегтем той же кистью, что и его свояк Мегакл? Кроме всего прочего, находки остраконов дают имена двух других Алкмеонидов, Калликсена и Гиппократа, как кандидатов на изгнание в 480-х годах до н. э.: не сезон ли охоты на представителей этого рода был открыт в 480-х? И если это так, то была ли здесь связь со спорами о политике в отношении к Персии? О карьере Ксантиппа нам известно слишком мало, чтобы определить причину его остракизма, а на самом интересном из брошенных против него остраконов (М—L 21, страница 42) просто написано, что он — «самый большой нечестивец из всех проклятых вождей». Кроме успешного судебного преследования Миль- тиада Ксантиппом, мы можем с уверенностью говорить о возвращении последнего из изгнания вместе со всеми другими подвергшимися остракизму лицами в канун Саламинской битвы, а также об избрании на должность стратега годом позже — верный знак того, что уверенность народа и в его компетенции, и в его патриотизме была достаточной, чтобы доверить операции по окончательному изгнанию персов из Эгеиды. Способности Ксантиппа должны были быть очевидны уже до остракизма. Означало ли это угрозу того, что он сможет использовать их для удовлетворения или своих собственных притязаний, или же амбиций Алкмеонидов в целом? Сыграло ли роль соперничество между влиятельными семьями? Или в его основе лежали другие принципиальные вопросы: проблемы внутренней политики, такие как введение жребия для второй стадии выборов в архонты в 487/486 г. до н. э., либо проблемы внешней политики, как, например, ведение войны против Эгины? Нам об этом нечего сказать.

Большое количество остраконов, датируемых до 480 г. до н. э. и несущих на себе имя Фемистокла, заставило отдельных исследователей заподозрить, что за некоторыми или даже за всеми осгракизмами 480-х стоят интриги этого хитрого государственного мужа и политика. Если это так, то он сам создавал препятствия своему политическому будущему, поскольку обнаруженные остраконы были поданы против него. Более того, эта точка зрения покоится на сомнительном предположении, что отдельный человек обладал властью, позволявшей ему не только из года в год ставить в повестку народного собрания шестой притании вопрос о том, следует ли проводить процедуру остракизма, но и добиваться того, что большинство участвовавших в собрании шести тысяч граждан голосовали против его противников. Трудно поверить, что Фемистокл мог проделать это больше одного раза, чтобы удовлетворить свое честолюбие или устранить представителей соперничающего рода с политической сцены. Вероятным это представляется лишь в том случае, если допустить, что Фемистокл стал выразителем некой политической линии, которой регулярно, но безуспешно бросали вызов лица, отвергавшие ее (либо сторонники другого политического курса), среди которых было много знаменитых Алкмеонидов.

Мы не можем сказать с уверенностью, оказалась ли к 484 г. до н. э. политическая линия Фемистокла в критическом положении. Но, в любом случае, это как-то связано с его проектом развития афинской военно-морской мощи, к осуществлению которого он приступил в год своего архонт- ства (493/492); начался этот проект с превращения Пирея в афинский порт и достиг апогея с утверждением в 483/482 г. до н. э. законопроекта о военно-морской программе Фемистокла. По условиям этого закона, доходы, получаемые государством от Лаврионских серебряных рудников (где как раз в это время была обнаружена новая жила в Маронее), должны были направляться на расширение афинского военного флота до двухсот триер[893], дабы развернуть данную силу против Этны. Это были те корабли, с которыми пришлось сражаться и победить при Саламине, и очень вероятно, что Фемистокл думал об их использовании против Персии в той же самой степени, в какой мыслил их применение против Эганы. Существовала связь между этой морской программой и последним остракизмом из тех, что имели место в 480-х годах до н. э.: Аристотель [Афинская поли- тия. 22.7) просто сообщает, что Арисшд был изгнан «около этого времени» путем остракизма, а Плутарх добавляет [Аристид. 25.10), что произошло это из-за Фемистокла. Но по какому вопросу разошлись эти два человека? Плутарх уделяет много внимания политическому соперничеству между Фемистоклом и Арисшд ом [Аристид. 2—3, 7.1), но мало что из его текстов может нас просветить или в чем-то убедить относительно данного вопроса. Противился ли Арисшд строительству военно-морского флота, полагая, например, что это может ослабить сухопутное войско, а равно всё, что это войско символизировало? Или же он возражал против предложенного Фемистоклом способа расходовать доходы от мароней- ской жилы? Можно ли из факта нахождения Аристида на Эгане в момент, когда его призвали назад (Геродот. УШ.79.1; Плутарх. Аристид. 8.2), сделать вывод, что он предпочитал строительству флота против этого острова мирное с ним соглашение? Какими бы ни были мотивы, стоявшие за его остракизмом, резонно предположить, что среди других кандидатов на изгнание в 483/482 г. до н. э. значился и сам Фемистокл. Плутарх [Аристид. 3.2) сообщает, что как-то раз Арисшд, покидая собрание, на котором он смог воспрепятствовать прохождению какого-то предложенного Фемистоклом и полезного для государства постановления, не сдержался и сказал, что до тех пор не будет никакой надежды на торжество афинских интересов, пока граждане не сбросят их обоих в пропасть — и его самого, и Фемистокла. Военно-морская программа последнего конечно же не могла быть претворена в жизнь, если бы она постоянно подвергалась жесткой критике со стороны такого сильного государственного деятеля, каким был Аристид. В афинской системе только путем остракизма можно было решить — и совсем недавно это уже случалось, — какой из двух (или более двух) взаимоисключающих политических курсов должен был возобладать.

Теперь обрисуем решающий фактор и попытаемся на этой основе понять цель данного института. Удивительно, что в период, который мы рассматриваем, остракизм не использовался как наказание за преступления против государства: напоминание афинянам о взятии Милета в трагедии Фриниха подверглось не остракофории, а судебному разбирательству, равно как обвинения в тирании и в обмане народа, которые уничтожили Мильтиада; гипотеза о том, что Алкмеониды подвергались остракизму в 480-х годах до н. э. из-за подозрений в связи с сигналом щитом, не заслуживает доверия просто в силу слишком большого запоздания, отделяющего само событие от наказания; лицо, подвергшееся остракизму, могло обвиняться в измене заочно, как произошло в случаях с Гиппархом и Фемистоклом, но измена никогда не являлась поводом для остракизма. Более того, у нас нет никаких явных доказательств того, что остракизм был — или мог быть — использован в качестве средства избавления от политического противника, дабы расчистить поле для расширения чьей-то собственной власти или для реализации чьих-то собственных политических амбиций. Любой, кто попытался бы сделать это, рисковал собственным политическим будущим, так как не существовало никакой гарантии, что он сам не окажется в роли жертвы вместо противника. В той мере, в какой можно установить истину, нам ясно, что к остракизму прибегали в случаях, когда народу предлагалось одновременно несколько различных политических курсов, из которых народ должен был выбрать только один для его последовательной реализации, чтобы государство не подвергалось потрясениям из-за внутренних раздоров. Например, после Марафонского сражения афиняне столкнулись с необходимостью выбора из двух возможных линий поведения: либо добиваться соглашения с персами на условиях последних, либо вооружаться для отражения неминуемого вторжения; только будущее могло показать, какая политика окажется лучше, однако на текущий момент нельзя было допустить, чтобы успехи в деле перевооружения либо стремление к альянсу с персами были поставлены под угрозу срыва со стороны влиятельных граждан, пересматривавших только что принятые решения и оспаривавших на каждом шагу политику, определявшуюся этими решениями. Так, когда инициатива Фемисгок- ла подвигла народ выбрать курс на превращение Афин в главную военно- морскую силу, тогдашнее благосостояние государства требовало, чтобы эта линия получила шанс на осуществление без всякой обструкции со стороны ее противников. Одним из самых ранних признаков той формы демократии, какой предстояло возникнуть, являлось то, что афиняне решали проблему выхода государства из потенциального политического тупика не путем убийства или вечного изгнания защитников непопулярной политики, как в свое время поступали тираны, а путем установления надлежащей процедуры, с помощью которой народ в целом мог решать, какому из двух или более политических курсов следует дать шанс полностью развиться в государственную политику в собственном смысле слова. Остракизм оказался еще одним проявлением исоноллии в том смысле, что выбор между различными линиями политических действий, поддерживаемыми известными и влиятельными гражданами из высших слоев общества, находился в руках всех без исключения граждан, как богатых, так и бедных.

Если очерченный нами характер остракизма созвучен другим реформам Клисфена, остается только найти ответ на наш заключительный вопрос: правдоподобно ли, что закон об остракизме был введен в действие Клисфеном, чтобы потом оставаться без употребления целых двадцать лет? Клисфен — единственный серьезный кандидат на роль автора этого закона из всех тех, с кем античные авторы связывали его появление. Предположение, что этот человек жил достаточно долго, чтобы, как это иногда считают, ввести остракизм незадолго до 488/487 г. до н. э., совершенно неправдоподобно. Обстоятельства, при которых проводились реформы, делали крайне желательным принятие некоего законоположения подобного типа. Клисфен обратился с призывом к народу, когда оказалось, что он не в состоянии проводить в традиционной манере собственную линию против Исагора; будучи побежденным Клисфеном, Исагор призвал Клеомена в Афины. Исходя из этого, не логично ли предположить, что Клисфен был автором этой процедуры, с помощью которой народ мог, проголосовав соответствующим образом, принимать правовое решение об изгнании на десять лет либо Исагора, либо Клисфена, каждый из которых в будущем мог вновь подняться, причем сделать это без риска иностранного вторжения? В поддержку предположения, согласно которому Клисфен изобрел остракизм специально для того, чтобы не допустить повторения ситуации, вызванной его соперничеством с Исагором, можно сказать многое[894]. И не была ли та же самая мера направлена на то, чтобы воспрепятствовать любому, кто попытается установить тиранию? Поскольку Клисфен сам мог стать кандидатом на изгнание, его честность, проявившаяся в предложении законопроекта подобного рода, представляется безукоризненной.

Далее, если именно Клисфен изобрел остракизм, тогда почему эта процедура не применялась до 488/487 г. до н. э.? Очевидно, наша почти полная неосведомленность о внутренней афинской политике в период 507/506— 488/487 гг. до н. э. делает невозможным дать аргументированный ответ на этот вопрос, так что остается возможность попытаться с помощью иллюзорной гипотезы отыскать правдоподобные ситуации, которые могут объяснить этот пробел. Если мы верно понимаем те обстоятельства, для недопущения которых был изобретен остракизм, то необходимо заметить, что Афины, вплоть до времени после битвы при Марафоне, в подобных ситуациях не оказывались. В любом случае мы не знаем ни одной выдающейся фигуры в этот период, которая могла бы объединить вокруг себя впечатляющую долю всего гражданского общества для поддержки какого- то конкретного политического решения. Собственно говоря, непостоянство линии поведения в отношении Персии, следы чего просматриваются в событиях 490-х годов до н. э., предполагает, что не существовало сильных предложений, вокруг которых можно было сплотиться. Но всё изменилось с появлением в 493/492 г. до н. э. в Афинах Мильтиада. Двойственные чувства, с которыми его встретили, кажущиеся странными, заставляют задуматься. Известный аристократ, который провел последние три десятка лет за границей, возвращается в родной город как беженец, спасающийся от персов, в то самое время, когда не на шутку разгорелись страсти после падения Милета; почти сразу он сталкивается с судебным преследованием по обвинению в тирании; вскоре его оправдывают и избирают в качестве одного из десяти стратегов, и в этой роли он реализует победоносную стратегию при Марафоне; благодарный народ соглашается с его требованием предоставить флот для совершения похода, назначение которого Мильтиад до поры до времени скрывает, но народная признательность оказывается всего лишь смягчающим фактором на суде, где он обвиняется за провал экспедиции против Пароса: штраф в пятьдесят талантов заменяет смертную казнь, которую требовал обвинитель для победителя при Марафоне. Совершенно очевидно, что Мильтиад был фигурой, по поводу которой схлестывались положительные и отрицательные эмоции и которая с легкостью могла собрать вокруг себя сторонников для поддержки любого политического предприятия, которому он оказал бы предпочтение, если бы вскоре после осуждения не умер от ран, полученных на Паросе. Не кажется ли правдоподобным, что его выход на сцену напомнил афинянам о том, что «Писистрат сделался тираном, воспользовавшись положением народного вождя и полководца» (Аристотель. Афинская полития. 22.3), и что граждане вспомнили о Клисфене, оставившем им механизм, с помощью которого можно было наиболее гуманным способом не допускать повторения прошлого? Прибегнув к закону об остракизме впервые в 487 г. до н. э., афиняне уберегли других, «которые казались слишком влиятельными по причине своего богатства, популярности или какой-то иной общественной силы», от судьбы, постигшей Мильтиада.