Вопрос о классовой борьбе при империи 'принадлежит к одному ,из самых трудных 9 истории римского рабства. Основная трудность заключается в противоречивости вырисовывающейся картины. С одной стороны, открытые выступления рабов и даже их участие в движениях свободных постепенно сходят на нет. Создается впечатление, что классовая борьба замирает. С другой стороны, как мы пытались показать в главе о «рабском вопросе», представители правящего класса в гораздо большей мере, чем раньше, боятся рабов и ощущают грозящие им со стороны ра'бов опасности. С одной стороны, принимавшиеся правительством меры по охране некоторых элементарных прав рабов и ограничению самоуправства господ как будто свидетельствуют об известном сглаживании противоречий между рабами и рабовладельцами, различий между рабами и свободными. С другой стороны, история классовой борьбы на всем протяжении существования антагонистических обществ показывает, что уступки угнетенным классам, даже если в конечном счете они были выгодны классам господствующим или отдельным их слоям, никогда не делались добровольно, а всегда являлись результатом борьбы эксплуатируемых. Все это заставляет полагать, что классовая борьба при империи не утихает, а лишь принимает иные, менее заметные для поверхностного наблюдателя, но достаточно остро ощущавшиеся современниками формы. Дело, видимо, заключается в том, что, говоря о классовой борьбе, нельзя подходить с одними и теми же мерками не только к различным формациям, но даже к различным периодам истории одной и той же формации или общества. Так, для Рима, восстания рабов не всегда были наивысшим, а главное, наиболее результативным проявлением классового антагонизма. В условиях империи эффективнее могли оказаться иные формы классовой борьбы. Рабские движения, достигнув кульминационного пункта в конце республики, с установлением империи идут на убыль. Последние засвидетельствованные источниками волнения рабов, как бы затухающие слабые волны великих рабских восстаний, падают на конец I в. до н. э. и первые десятилетия I в. н. э. В 19 г. до н. э. кантабры, захваченные в плен и проданные в рабство, перебили своих покупателей, бежали на родину и подняли там восстание, лишь с большим трудом подавленное Агриппой К В 14 г. н. з. раб последнего (вскоре тайно убитого по приказу Тиберия, внука Августа) Клемент «задумал, по словам Тацита, дело, не свойственное рабской душе». Узнав о смерти Августа, он решил отправиться на остров Планизию, где в изгнании проживал Агриппа, похитить его, доставить к стоявшему в Германии войску и провозгласить императором. Когда же оказалось, что Агриппы уже нет в живых, Клемент два года скрывался в Этрурии, ,а затем, пользуясь своим сходством с покойным господином, стал выдавать себя да него, распространяя слух, что Агриппа успел спастись, и вербуя сторонников среди лиц, недовольных существующим положением. Число их постепенно росло, даже среди сенаторов и всадников, и дело стало принимать угрожающий для Тиберия оборот. По его поручению Саллюстий Крисп подослал к Клементу двух своих клиентов. Прикинувшись его сторонниками, они, дождавшись удобного случая, выдали Клемента солдатам, которые заковали его в цепи и доставили к императору. На вопрос последнего, каким образом Клемент стал Агриппой, тот будто бы ответил: а каким образом ты стал Цезарем? Не добившись, чтобы Клемент назвал своих сообщников, и не решаясь казнить его открыто, Тиберий приказал тайно с ним покончить и замять все дело305 306. Судя по этому рассказу, хотя Клемент был рабом и, возможно, рабы имелись среди его сторонников, движение ни в коей мере не было по преимуществу рабским. Оно может быть поставлено в один ряд с некоторыми другими событиями, в которых рабы выступали инициаторами заговоров и попыток мятежей, не являвшихся проявлением сопротивления рабов. Так, в правление Августа номенклатор какой-то женщины, Телеф, организовал заговор, направленный, по словам Светония, против императора и сената (Aug., 19). По некоторым сведениям, рабом был и один из ЛженНеронов 307. Во время господства вителли- анцев раб Гета пытался выдать себя за Скрибония Камерина, будто бы при Нероне скрывавшегося в Истрии, где у Крассов издревле была обширная клиентелла. Ему удалось привлечь «легковерную чернь» и даже некоторых солдат, но в конце концов он был пойман, приведен к Вителлию, узнан своим господином и «казнен рабской казнью»308. Все это, конечно, не специфичные для рабов формы борьбы, хотя сам по себе факт вмешательства рабов в общегосударственные дела и движения самозванцев достоин внимания. Иной характер носила 'попытка восстания, предпринятая в 21 г. по инициативе бывшего преторианца Тита Куртизия. Согласно рассказу Тацита, рабы начали собираться на тайные сходки в Брундизии и соседних городах, потом в прокламациях, выставленных в общественных местах, стали призывать к свободе сельских, «наиболее диких» рабов из окрестных сальтусов. Случившийся на месте квестор Курций Луп организовал отряд из тамошних солдат и подавил мятежников. Однако, видимо, победа Лупа была далеко не полной, так как Тиберий счел нужным послать сильный отряд под командой претора Стайя, который захватил Куртизия и наиболее активных его сторонников. Движение произвело сильное впечатление в Риме, трепетавшем, по словам Тацита, из-за возраставшего до бесконечности количества рабов309. Наконец, в 64 г. в Пренесте группа гладиаторов пыталась бежать, и, хотя беглецы были сразу же схвачены сторожившими казармы солдатами, в столице «уже ходили разговоры о Спартаке и древних бедствиях среди народа, который жаждет и боится перемен»310 311. Ра'бы принимали участие в «бунтах черни» после свержения Нерона, о котором, по словам того же Тацита, наряду с «самыми испорченными из граждан» сожалели и «худшие из рабов». Вместе с плебсом рабы поднимали мятежи против Гальбы и Отона 1. С другой стороны, сенаторы вооружали свои фамилии против мятежников; отряды гладиаторов сражались на стороне Отона при Бедриаке и защищали от Вителлия Террацину312, но вряд ли по убеждению и собственной инициативе. Приверженцы Веапасиана, готовя переворот в Риме, также надеялись на своих рабов 313, хотя, по-видимому, городские рабы, так же как и плебс, были на стороне Вителлия. Они вооружались, готовясь в Риме выступить на его защиту; раб Виргиния Капитона провел вителлианцев в Террацину314. В событиях этого смутного периода обнаруживаются некоторые черты, характерные для конца республики, когда городские рабы и плебс выступали совместно, более или менее сознательно поддерживая того или иного претендента на власть, с которым связывали какие-то определенные надежды. После победы Веспасиана всякие сведения о движениях рабов, самостоятельных или вместе с плебсом, прекращаются вплоть до конца II — начала III в., когда рабы состояли в отрядах дезертира Матерна, действовавших при Коммоде в Галлии и на севере Италии и задумавших убийство императора во время^ праздничного шествия315, а при Септимии Севере — .в разбойничьей банде «благородного атамана» Буллы Феликса316. Эти отряды состояли не только из рабов, но и из свободной бедноты, видимо, сельской, страдавшей от процессов, связанных с усилением зависимости маломощных соседей от земельных магнатов. Характерны рассказы, слагавшиеся об удивительной неустрашимости, находчивости, ловкости Буллы, о его справедливости, стремлении покарать богатых и помочь бедным, о его трагическом конце из-за предательства любовницы; такие легенды обычны именно для крестьянских героев, наиболее известным из которых является Робин Гуд. Появление смешанных рабски-крестьянских отрядов разбойников знаменовало начало нового этапа классовой борьбы, когда рабы, колоны и крестьяне совместно выступали против крупных собственников, а впоследствии против римского государства. Своего полного развития эта форма достигла в поздней империи и была более характерна для провинций, чем для Италии. Таким образом, в течение более ста лет рабы не пытались ни восстать, ни принять участие в каких-нибудь восстаниях. Конечно, отчасти это объясняется усилением военно-бюрократического аппарата империи, более, чем республиканское правительство, способного бороться с открытым неповиновением. Но дело тут, очевидно, не только в разнице систем управления. Так, несмотря на такую террористическую меру для защиты господ от покушения рабов на их жизнь, как Силанианский сенатусконсульт, убийства господ во время ранней империи не прекращались. Под верной угрозой креста, пишет Сенека, рабы мстят своим господам за жестокость (De Clement., I, 26). Не стоит волноваться из-за бегств рабов, писал он Луцилию, ведь других господ рабы предавали, доносили па них, убивали. Каждый раб, презирающий свою жизнь, может распорядиться жизнью господина. Ведь всем известно, что не меньше людей пало жертвою гнева рабов, чем гнева царей (Ер., 4; 107). Убийства господ, как мы Фидели, упоминают Тацит и Плиний Младший. Уже само постоянное расширение сферы действия Силанианского сена- тусконсульта позволяет заключить, сколь часты были убийства господ рабами. Мстили они своим владельцам и иными способами, например доносами. Любопытный случай рассмотрен в рескрипте Диоклетиана на имя Аврелия Паппия: рабы ухитрились продать своего господина с условием, чтобы покупатель увез его далеко от родины. Паппий был увезен, затем продан вторично какому- то лицу, отпустившему его на свободу, и обратился к императору с просьбой восстановить его в статусе и правах свободнорож денного (CJ, IV, 55, 4). Судя по тому, что рескрипт, данный по этому шводу, сохранился и его включили в свод законов, подобный случай не был уникальным, и рабы могли прибегнуть и к такому роду мести. Распространено было и направленное во вред господам гадание и колдовство. По упоминавшемуся уже выше закону, раб, гадавший о здоровье господина, ожигался, так же как свободный, гадавший об императоре. В одной надписи из Тудера жрец Двгуста благодарит Юпитера за то, что бог спас совет и народ города от великой опасности, уничтожив злодеяние городского раба, предавшего проклятию имена местных декурионов (CIL, XI, 4639). И здесь террористические законы не останавливали рабов. Постоянным и все усиливавшимся явлением было бегство рабов. Как мы видели выше, юристы уделяли ему большое внимание, чем далее, тем более делая упор не только на самый акт бегства, но и на намерение рабов бежать. По Целию, раб считался беглым, даже если, замыслив уйти от хозяина, он затем передумал и вернулся домой (Dig., XXI, 17, 1). Вивиан подчеркивал, что беглым раба делает его «расположение духа». Например, если раб был отдан в учение к человеку, плохо с ним обращавшемуся, и бежал к своей матери, рассчитывая, что она заступится за него перед господином, то он не беглый; если же он намеревался скрыться у матери от гнева хозяина, то он беглый. По словам Прокула, беглым был раб, спрятавшийся в доме, чтобы потом убежать, хотя бы это ему и не удалось; зато раб, бежавший к другу господина, чтобы просить его заступничества, либо искавший защиты у магистрата или императорских статуй или даже неизвестно куда отлучавшийся по ночам, беглым не считался, так как намерения бежать не имел (Dig., XXI, 17, 2—14; 43, 1). Уже самая многочисленность приводившихся в предыдущей главе законов и постановлений, посвященных бегству рабов, показывает, что борьба с ним была малоэффективна. Бегство рабов продолжалось и, видимо, учащалось, а беглые всегда могли,рассчитывать на .прибежище и заработок. По словам Ульпнана, бродячих и беглых рабов часто использовали публиканы (Dig., XXXIX, 4, 12, 3). В упоминавшейся уже сепинской надписи о столкновениях городских магистратов с арендаторами овечьих стад (магистратам, между прочим, инкриминируется, что они ссорятся с арендаторами из-за пастухов, которых те якобы нанимали из числа рабов, бежавших от граждан Сепина (CIL, IX, 2438). Рабы, убегая от хозяев, говорит Эпиктет, крадут что-нибудь, чтобы прокормиться на первых порах, а затем странствуют по -суше и по морю в поисках средств к существованию, нанимаются на работу, и, хотя судьба их незавидна, никто из них еще не умер с голоду (Convers., I, 9, 9; III, 26, 1). Адриан даже счел нужным издать специальный за- 234 кон, снимавший? ответственность с нанимателя, взявшего на работу беглого, ранее служившего у другого человека (Dig., XLVIII, 15, 6, 1), т. е. сумевшего, так сказать, столь полно замести следы, что новый хозяин действительно ничего не мог знать о его статусе. Беглых, видимо, охотно принимали в крупные имения, где всегда была нужда в рабочей силе и где рабская администрация давала им убежище, несмотря на все грозившие за укрывательство беглых кары. Скрывались они и в императорских .имениях. Так, известно, что многие рабы, бежавшие в императорские хозяйства при Коммоде, были возвращены своим господам Пертинаксом 317. Некоторым беглым удавалось так удачно скрыть свой статус, что они даже достигали высоких должностей. Домициан выявил и вернул господину раба, ставшего центур.ионом 318. Юр,ист Помпоний упоминает претора Барбария Филиппа, оказавшегося беглым рабом. Что случай этот не единичен, показывают комментарии Ульпиана, задающегося вопросом, аннулируются ли распоряжения магистрата, если выяснилось, что он беглый раб? По его мнению, распоряжения должны оставаться в силе, дабы не пострадали те, кто успел ими воспользоваться (Dig., I, 14, 3). Рабов, «бесстыдно домогающихся почетных должностей», упоминает Диоклетиан (CJ, VII, 16, 11). Рябы, видимо, нередко бежали за границы империи, к варва-. рам. Павел писал, что, будучи пойманными, такие рабы возвращаются господам (Dig., XLVIII, 15, 19, 5). В рескрипте же Константина на имя Проба говорится, что рабу-перебежчику следует отрубить ногу или сослать его в рудники (CJ, VI, 1, 3). Когда именно был принят новый закон, неизвестно, возможно, в середине или конце III в., когда усилилась опасность перехода рабов на сторону наступавших на империю племен. Оставаясь в империи, рабы старались уйти в отдаленные ее области,'где их труднее было отыскать. Так, в знаменитом рассказе о рабе Андрокле последнего узнал и пощадил на арене лев, которому он был брошен»в наказание за (бегство; знакомство же его со львом состойлось, когда он скрывался от своего жестокого господина в дебрях Африки319. Достойно внимания то место, которое вопросы, связанные с бегством, занимают в упоминавшемся уже списке ответов оракула (§ 77). Часть ответов дается хозяину: «не будь подозрительным, он не убежит»; «он не намерен бежать, не подымай шума»; «если он убежит, ты его не найдешь, стереги его»; «он хочет бежать, но будет пойман в пути»; «тот, о ком ты спрашиваешь, собирается бежать, стереги его»; «тот, о ком ты спрашиваешь, очень предан, не бойся, он не убежит»; «беглый будет найден на возвышенности или вернется, гонимый тяжелой нуждой»; «тот, кто убежал, не сможет скрыться, он или будет найден, или вернется, но не скоро»; «тот, кот убежал, сделал это по наущению, но был обманут и будет найден, однако, с убытком и тяжбой, так как переменил местность»; «беглый не там, где ты подозреваешь»; «беглый скрывается у того, кого ты подозреваешь». Другие ответы предназначены для рабов: «не бойся, тебе не придется бежать»; «ты задумал бегство»; «беги, это необходимо, но ты скоро вернешься»; «не беги и не смущайся»; «беги, не оставайся тут»; «ты легко ускользнешь бегством»; «бежать тебе невыгодно»; «если ты убежишь, тебя поймают»; «если ты убежишь, ты избегнешь гнева»; «если ты убежишь, твое бегство останется скрытым»; «в доме, где ты находишься, у тебя много врагов, опасайся, чтобы они не довели тебя до бегства»; «ты не можешь бежать из дома, в котором находишься»; «тебе надо поискать противоядия, если не хочешь убежать из дому». \f Бегство рабов, видимо, сильно пугало хозяев, особенно малосостоятельных. Оно приводило к известной перегруппировке рабочей силы в пользу крупных собственников и увеличивало удельный вес наемного труда, поскольку беглые, если их не ловили, обычно становились наемными работниками. Однако бегство рабов так же старо, как само рабство, и не в нем заключалась та специфическая форма, которую принимали классовые противоречия в ранней империи. Часто цитируя известное положение Энгельса о всеобщем убеждении в неизбежности господства императорской власти как о моральной основе империи320, мы все еще не отдаем себе полностью отчета в том огромном значении, которое при империи приобретает моральный фактор, все возрастающие идеологический контроль и нажим на духовную жизнь подданных и, соответственно, роль официальной идеологии и ее пропаганда. Здесь не место подробному анализу генезиса и эволюции официальной идеологии империи. Мы остановимся лишь на моментах, непосредственно связанных с нашей темой. Как бы ни оценивать характер переворота, приведшего к установлению империи, и роль в нем римского плебса, все же нельзя сбрасывать со счетов то обстоятельство, что Цезарь и его наследник Окта- виан, во всяком случае, начинали, как вожди популяров, и выступали под соответственными лозунгами. И как бы ни действовал на практике Октавиан, превратившись в Августа, он не хотел или не мог окончательно отказаться от некоторых из этих лозунгов, пусть не воплотившихся в жизнь, но использовавшихся в широко применявшейся им социальной демагогии. Помимо таких мероприятий, как забота о развлечении и прокормлении плебса, предоставлении ему заработков на строительных работах, восста- новление коллегий, (Включение компитального культа в официальный и привлечение к нему представителей свободной бедноты, либертинов и рабов, необходимо сказать и о том значении, которое Август и его преемники придавали своему званию народного трибуна, делавшему их представителями народа и носителями его власти. Мысль эта отразилась в известном законе об имие- риуме Веопасиана: «пусть то, ...что было сделано, предпринято, приказано императором Цезарем Веспасианом Августом или по его поручению, будет так же законно и незыблемо, как если бы было совершено по приказу народа или плебса» (CIL, VI, 1232). Особенно я,рко она сформулирована в «Институциях» Юстиниана: воля принцепса имеет силу закона, так как законом, вынесенным об его власти, народ уступил ему и перенес на него всю свою власть и могущество (Instit., I, 2, 6). Таким образом, император с начала и до конца существования империи представлялся персонификацией народа и его верховной власти, и в этом смысле как бы осуществлялась программа популяров, выступавших именно за господство воли народа, за всемерное повышение власти народных трибунов, которые, по определению Плутарха, ссылавшегося на Куриона, обуздывают чрезмерную власть магистратов, олицетворяют силу народа и, ненавистные для других, всегда готовы к услугам плебеев321. Соответственно считалось, что Август и его преемники осуществили чаяния плебса и даровали ему тот идеальный строй, тот «золотой век», о котором он мечтал и за который боролся. Как известно, лозунг «золотого века» занимал большое и все возрастающее место в императорской пропаганде. С ним был связан и лозунг справедливости. Как он толковался, мы видели из приводившегося выше замечания Веллея Патеркула: власть имущие стоят впереди низших, но не презирают их; низшие поддерживают высших, но не боятся их (II, 126, 2). Такое толкование, вероятно, в какой-то мере отвечало представлениям популяров времен республики, выступавших не против социального и имущественного неравенства как такового, а скорее против замкнутости, исключительности высших и их злоупотребления своим положением. Лозунг справедливости в подобной интерпретации дополнялся не вызывавшими никакого протеста императорской цензуры, варьировавшимися на все лады обличениями жадных, обижающих бедняков богачей. Особенно характерны в этом смысле сборники риторических упражнений, где тема вражды между подлым и низким богачом и честным, благородным бедняком была одной из самых любимых и где она нередко трактовалась в духе речей ораторов-иопуляров конца республики. Выше уже приводилось мнение Сирато, считающего, что правительство Юлиев — Клавдиев поощряло такого рода сочинения, ибо они, так сказать, подводили идеологическую базу под его борьбу с крупными собственниками из числа сенатской аристократии. Однако обличение богатства и прославление бедности характерны не только для времени правления Юлиев — Клавдиев, но и для всей ранней империи. Мы найдем их и у Ювенала, и у Лукиана, и у Апулея, и в многочисленных эпитафиях, о которых мы уже имели случай подробно говорить в другом месте. Тема эта связана не столько с политикой каких-то отдельных императоров, сколько со всем направлением официальной пропаганды, в которой идея главы государства как персонификации народа, защитника его интересов, посланца богов, осуществившего народные чаяния, играла ведущую роль. Отсюда проистекали и такие принятые государственной идеологией положения, как верховная собственность императора на землю, его право распоряжаться имуществом, трудом, самой жизнью подданных, обязанных ему не только повиновением, но и беспредельной преданностью, готовностью на любые жертвы, т. е. тем же, чем некогда гражданин был обязан коллективу сограждан, народу, полису. Так «величество римского народа» превратилось в «величество императора» со всеми вытекающими отсюда последствиями. В неразрывной связи с этой метаморфозой стояла и вторая краеугольная идея официальной «системы ценностей»—непреходящее, вечное и благодетельное господство Рима, римского народа, т. е. опять-таки, персонифицирующего его главы. Идея «вечного Рима» предопределяла культ традиции, старины, «нравов предков», неподвижности. Все цели (Представлялись достигнутыми: римский народ осчастливил мир, которым правит к его же благу, а сам, достигнув в лице императора верховной власти, наслаждается счастьем, покоем, изобилием, справедливостью — словом, «золотым веком». Бороться ему больше не за что, никакие перемены уже невозможны. Поддержание соответственной уверенности в подданных, т. е. укрепление моральной опоры империи, было одной из важнейших причин роста значения идеологического фактора во время империи. Но причина эта — не единственная. Она переплеталась с другой, чем далее, тем более приобретавшей определяющее значение. Если мы попытаемся проследить в самой общей, абстрагированной от специфики исторических периодов, конкретных особенностей и т. д. форме соотношение между идеологическим фактором и способом эксплуатации, то мы увидим некую, тоже самую общую, но, ло-видимому, реально существующую закономерность. Когда эксплуатируемый класс лишен средств производства и принуждается к труду непосредственным, прямым насилием, как раб, или экономическим насилием, как наемный рабочий, его положение относительно господствующего класса определяется реальным соотношением сил, выступающим неприкрыто и незавуалированно. Раб трудится, пока хозяин в силах его заставить, пока ему не удается освободиться тем или иным «законным» или «незаконным» путем. Рабочий, пока существует капиталистическое общество, борется за улучшение своего экономического и политического положения и добивается или не добивается его в зависимости от силы и организованности рабочего класса. Обе стороны ясно осознают, на чем основаны их взаимоотношения, и, хотя и здесь пропаганда и идеологическая обработка пускаются в большей или меньшей мере в ход, роль их сравнительно не очень велика, а идеологический контроль в общем сравнительно слаб. Иное положение складывается в тех обществах, где основная масса непосредственных производителей наделена средствами производства, где она состоит из земледельцев и ремесленников, прикрепленных к земле и объединяющим их и несущим определенные функции организациям (общины, коллегии, цехи), к своему статусу, профессии и т. д. Здесь, помимо прямого принуждения к труду, огромное значение — на это неоднократно указывал Маркс—имела традиция, обычай, а следовательно, идеологический фактор, превращавшийся в один из важных рычагов всего механизма выжимания и присвоения прибавочного труда и его продуктов отдельными собственниками или государством. Принудительный труд в той или иной мере маскировался под добровольный: низший работал на высшего в силу некогда связывавших их патриархальных отношений (если традиция восходила к тем временам, когда этот высший был главой рода, клана, фамилии) или сакрального долга относительно главы культовой общины зарождавшегося государства (если традиция складывалась, когда прибавочный труд и прибавочный продукт выделялись в пользу таких глав действительно добровольно). Отсюда то огромное место, которое занимала идеология в политике господствующих классов древневосточных и феодальных обществ, жесткий контроль над духовной жизнью общества, борьба с отступлениями не только от смысла, но и от буквы установленных догм. Проявление свободомыслия в любой области могло подорвать всю систему идеологического господства правящей верхушки. Когда эта система рушилась, когда крестьянин терял веру в помещика как своего естественного главу, «отца и благодетеля» и в непогрешимый авторитет священника, существующим отношениям вскоре приходил конец. Напротив, там, где эта вера продолжала жить, разрушить их было крайне трудно, примером чему может служить упорное сопротивление крестьян Вандеи революционным преобразованиям. В древнейшем патриархальном Риме элемент освященной религией традиции, в основном известной нам из отношений патронов и клиентов, был, видимо, достаточно «силен, но с эмансипацией ,клиентов, развитием классического рабства и денежной аренды оказался значительно ослабленным, если ,не исчез полностью. Вместе с тем контроль- над умонастроением граждан свелся лишь к требованию исполнения установленных официальной религией обрядов и борьбе с чужеземными культами, отправление которых могло повести к каким-нибудь резко выходящим за общепринятые рамки эксцессам, как в случае с вакханалиями. Что на самом деле думали, во что верили и чему учили те или иные граждане, по существу никого особенно не волновало. Когда же при империи чем далее, тем более стал возрастать удельный вес труда работников, наделенных средствами производства— ремесленников и земледельцев, обязанных государственными повинностями, колонов-издолыциков разных категорий, прекарных держателей, «соседей», под которыми, как мы видели, теперь подразумевали так или иначе зависимых от крупного собственника маленьких людей, клиентов и т. п.,—когда начали оживляться или вновь .воссоздаваться общинные отношения, а коллегии стали превращаться в замкнутые наследственные корпорации, значение идеологического фактора неизмеримо возрастает. В Риме отсутствовали или давно утрачены были традиции, действовавшие в древневосточных или феодальных государствах со времени их возникновения из доклассовых обществ. Они сохранялись еще в провинциях в той мере, в какой в них сохранялись элементы старых, доримаких отношений. В общеимперском же масштабе соответственные традиции создавались постепенно и заново на базе той официальной идеологии, которая стала формироваться вместе с самой империей, питаясь ею и, в свою очередь, укрепляя и поддерживая ее. (Преданность вечному Риму и божественному императору, вера в наступивший «золотой век» становились вое более и более обязательными, отступления от установленного мировоззрения начинали казаться все более опасными и все более решительно подавлялись. Свое завершение этот процесс нашел во время до- мината, когда государство получило мощную поддержку такого закаленного в боях с инакомыслящими аппарата, каким к тому времени стала церковь. Но и в последнее столетие ранней империи идеологический нажим стал достаточно ощутимым, что особенно ясно видно из некоторых законов второй половины II и III в. Пророков, пишет Павел, которые делают вид, что исполнены божества, следует изгонять из города, дабы они, пользуясь людской доверчивостью, не портили общественные нравы надеждою на что-нибудь и чтобы таким образом не смущали душу народа. Сперва их следует высечь и изгнать из города, а упорствующих заключить в оковы или выслать на острова. Те, кто вводит но- вые, непривычные или неизвестные религии, приводящие в смятение души людей, если они из благородных, должны быть высланы, если же из простонародья, караются смертью (Sent., V, 21). В «Сентенциях» Павла к этому параграфу непосредственно примыкает раздел об инициаторах мятежей и «поджигателях» народа, которые также, в зависимости от их сословной принадлежности, высылаются на острова или распинаются на кресте (V, 22). Ульпиан, ссылаясь на многочисленные древние и подтвержденные почти всеми принцепсами законы против математиков, халдеев, гадателей, прибавляет, что среди считающихся пророками надо наказывать тех, кто использует недозволенные знания против общественного спокойствия и власти римского народа. В подтверждение он приводит рескрипт Антонина Пия о наказании людей, под предлогом боговдохновенности что-либо возвещающих, а также пример Марка Аврелия, сославшего какого-то человека, пророчествовавшего и говорившего как бы по вдохновению во время мятежа Авидия Кассия (Mos. et Rom. leg. coll., XV, 2). Видимо, искони существовавшие строгие законы против магии и чародейства стали толковаться весьма расширительно и постепенно дополнялись новыми, направленными уже не только против лиц, виновных в подстрекательстве к мятежу свободных и рабов, оскорблении словом и делом императора и тому подобных реальных действий, предусмотренных еще законами Августа, но 'и в весьма неопределенном «смущении душ народа». По этой статье, если бы она существовала в I в. до н. э., можно было бы привлечь любого оратора-популяра, не исключая и самого Цезаря. Но в том-то и дело, что тогда она существовать не могла. Гонения на проповедников «неизвестных и непривычных религий» обусловливались отнюдь не приверженностью императоров к традиции и старине. Достаточно известно, какое широкое покровительство оказывали императоры конца II и III в. иноземным, особенно восточным солярным культам, дававшим новое обоснование божественности монархической власти. Борьба шла не с новыми учениями и верованиями как таковыми, а с настроениями и течениями, не санкционированными сверху, с проявлениями самостоятельности в идеологической сфере, с попытками выйти из повиновения и уйти из-под контроля в этой области. Постоянные и также приобретавшие постепенно все большее значение апелляции императоров к богам как к своим особым личным покровителям или даже родителям, императорский культ с его обожествлением умерших и живых правителей придавали во время империи особое значение религии, которого она не имела в прошедшие времена. Святотатство сливалось с оскорблением величества, уклонение от официальных обрядов с мятежом, сомнение в установленной религии с сомнением в провиденциальной роли Рима и т. д. Выдвигая на первый план 16 Е. М. Штаерман, М. К. Трофимова религию, императоры сами готовили то поле, на котором им мог быть дан бой. Процессы, шедшие в общегосударственном масштабе, были теснейшим образом связаны с аналогичными явлениями внутри фамилий. И здесь моральный фактор приобретает значение, какого не имел при республике, fl^o II—I вв. до н. э. господа мало задумывались над духовной жизнью рабов и лишь в очень незначительной мере пытались замаскировать свои с ними взаимоотношения, основывавшиеся на прямом насилии и принуждении. Правда, городские рабы привлекались к участию в культовых коллегиях и отправлению комнитального культа, но меры эти носили скорее организационный характер. К тому же городские рабы находились в ином положении, чем сельские. Вообще же с разложением патриархальных отношений, когда рабы могли в какой-то мере рассматриваться как младшие сородичи, они были поставлены вне организации, определявшей самые основы духовного бытия римского гражданина—родовых святынь и священнодействий. В неоднократно цитировавшейся контроверсии Сенеки Старшего, посвященной предполагаемому браку хозяйской дочери с рабом, одним из важных аргументов, приводившихся ораторами республиканского времени против подобного брака, была ссылка на отсутствие у раба родичей, фамильных обрядов и святынь, к которым муж приводит новобрачную и которые имеются даже у самого бедного свободного. В крайнем случае, говорит оратор, свободного зятя можно было бы в этом смысле приобщить к семье жены, чего нельзя сделать в отношении раба. Рабам доступен был только культ Ларов; связующий свободных членов фамилии культ Гения ее главы был для них закрыт. Сельские рабы отстранялись и от участия в других культах. Хозяин считал себя обязанным заботиться о физическом благосостоянии рабов —и только. При империи положение начинает постепенно меняться. В первую очередь изменения были вызваны уже неоднократно упоминавшимся разрывом между потребностью в более квалифицированных и инициативных работниках и опасениями хозяев, что такие работники окажутся строптивыми и непокорными. Отсюда стремление обеспечить преданность рабов. Вначале это касалась преимущественно поместной администрации. Как мы помним, Колумелла' писал, что все знания и опытность вилика ничего не дадут, если он не питает любви и преданности к господину. Затем попытки морального воздействия распространились и на рядовых рабов. Как мы пытались показать, программа обращения с рабами, выработанная Сенекой, заключалась главным образом в добровольном моральном подчинении рабов более знающему, мудрому, а следовательно, со стоической точки зрения, и более добродетельному господину на той же основе, на какой клиент подчиняется патрону. Мы видели также, что в домах и имениях повсеместно организуются рабские коллегии, в которых рабы отправляли почетные должности, в частности и жреческие, и где объектом культа являлись не только Лары, но и Гений господина. По мере распространения издольного колоната и вовлечения в сферу влияния магнатов «соседей» такие коллегии становятся ядром, вокруг которого группируются все так или иначе зависящие от главы фамилии лида, именующие себя его обожателями, почитателями его Гения, Ларов, изображений его предков. Иногда богатые и влиятельные люди сами организуют коллегии, дионисовение фиасы, которыми руководят как мисты высших степеней, тогда как их клиенты, отпущенники и рабы, являются рядовыми сочленами или мист.ами низших степеней, что должно было связывать их с господами и патронами дополнительными духовными узами. Вместе с тем фактически снимается запрещение с участии рабов в дозволенных государством общих культах. Число сакральных надписей как городских, так и сельских рабов постепенно множится. Видимо, господа осознали возможную роль религии в моральном воздействии на рабов. Вера в богов, пишет Плутарх, священнодействия и праздники гораздо больше, чем; знатным и богатым, дают беднякам, плебеям и рабам. Участвуя в шествиях и жертвоприношениях и наемники, и рабыни, мелющие на мельницах, чувствуют, что ил души приближаются к; богам 322 323. Гораздо настороженнее, чем раньше, господа относились теперь к духовному облику рабов. По закону курульных эдилов, времен республики, при продаже раба следовало предупредить, покупателя о физических его недостатках и гарантировать, что> раб — не беглый, не бродяга и не совершил никакого преступления, ответственность за которое несет не только старый, но и новый господин1э. Юристы времен империи добавляют к этому списку другие, в основном моральные пороки раба, рассматривая, может ли быть из-за них аннулирована его продажа, если продавец не предупредил о них покупателя (Dig., XXI, 4, 4)'. К порокам души, дававшим основание для иска покупателя;, юристы относили лень, легкомыслие, склонность к азартным играм, зрелищам, любовным похождениям, расточительство, дерзость, вспыльчивость, склонность к меланхолии и отчаянию. К добродетелям раба причислялись: трудолюбие, умеренность, постоянство, настойчивость в накоплении пекулия, бдительность, послушание. Особо отмечалось, что нельзя обманывать покупателя, скрыв, что раб прибегал к императорским статуям с жалобой на владельца, а также выдавать раба-ветератора за новичка, т. е. раба, занимавшего какую-нибудь административную .должность или обученного свободным искусствам, за рядового и необученного, так как последнего, как более покорного и «способного к службе», покупали охотнее (Dig., XXI, 1, 18; 19, 1; 37; 65, 2). Особенно любопытны рассуждения юриста Вивиана. Он спрашивает, является ли поводом для иска продавцу обнаружившаяся у раба склонность впадать в обществе других фанатиков или перед алтарем в вакхический экстаз, вертеть головой и пророчествовать и давать ответы на вопросы в качестве оракула, и отвечает, что если все это происходит не часто, то обращать внимания вообще не следует, если же такой раб по своей испорченности постоянно ведет себя, как сумасшедший, то вчинить иск можно (Dig., XXI, 1, 1, 9—10). Соответственно расширялся закон, дозволявший вчинить иск за «порчу раба». Сюда относились действия и слова, вследствие которых чужой раб становился вором, совершал мошенничество, влезал в долги, пристращался к зрелищам, женщинам, бежал, начинал поступать и думать дерзко, презирать господина и замышлять мятеж (Dig. II, 14, 50; XI, 3, 1, 3—5; 3, 2; 10; 15). По словам Ульпиана, закон сурово обращается и против того, по чьему наущению раб прибегнет к статуям «в посрамление господина» (Dig., XLVII, 11, 5). Закон, каравший раба, гадавшего о здоровье господина, тоже по существу относился не к материальным, а моральным преступлениям, как и законы, направленные не против акта бегства, а против намерения раба бежать. В главе «Рабский вопрос» мы уже останавливались на значении рассказов и стихов о преданных рабах и взаимной любви господ и рабов. К тому же комплексу идей относится и особый интерес, проявлявшийся во время империи к Сатурналиям. Каково бы ни было происхождение Сатурналий, думается,что исследования Бёмера 324 убедительно опровергают распространенные представления об их исконной связи с легендой о «золотом веке», якобы отражавшей во все время существования античности чаяния рабов и бедноты. Соответственных представлений о -Сатурналиях мы не найдем у авторов времен республики. Они появляются при империи, когда самая идея «золотого века» была в достаточной мере скомпрометирована ее использованием в официальной пропаганде, так же как и учение о преимуществах общей или государственной собственности над частной, служившее для обоснования неограниченных прав императора распоряжаться имуществом и трудом подданных. Недаром против этого учения выступал, между прочим, Ориген, доказывая, что каждый имеет право владеть тем, что добыл своим трудом и что за его труд предоставлено ему богом. Истолкование Сатурналий как оим1вола взаимной привязанности рабов и господ, впервые, пожалуй, данное Сенекой325, а затем широко распространившееся (наиболее полная сводка — у Макробия в первой книге его «Сатурналий»), вряд ли могло найти отклик у рабов и, несомненно, исходило из лагеря господ. Обязанность прислуживать господам во время пиров, на которых сотрапезники (вели себя весьма несдержанно, была для рабов очень унизительна. Об этом говорит в том же письме Сенека, и комментатор Ювенала (Schol. vet. in Iuven, V, 66), и Афишей, приводя в подтверждение ряд цитат из греческих авторов (VI, 262). От себя он замечает, что всегда удивлялся, видя, с каким пренебрежением рабы смотрят на лежащие на столе яства, не притрагиваясь к ним, даже если могут это сделать безнаказанно. Известно, что по обычаю остатки господской трапезы раздавались рабам и что этот обычай, так же как Сатурналии, толковался как проявление гуманности, делающей, таким образом, рабов сотрапезниками господ326. Плутарх, ссылаясь по этому поводу на пример персидских царей, кормивших около своего стола рабов и собак, замечает, что те, чьими трудами они пользовались, становились участниками их трапез (Conv. Quaestion., VII, 4, 5). Макробий же пишет, что в марте, в праздник Анны Перенны, матроны угощали рабынь, как в Сатурналии господа рабов, дабы в начале года оказанной почестью поощрить рабов к усердной службе, а по окончании работ поблагодарить их (Sat., I, 12, 7). Можно полагать, что рабы с отвращением смотревшие на объедавшихся господ и не желавшие притрагиваться к их изысканным блюдам, с таким же отвращением относились и к подачкам после пиров, и к идее общности интересов господ и рабов, лежавшей в основе интерпретации как этих подачек, так и Сатурналий. Именно поэтому Сатурн не пользовался в Италии среди рабов популярностью. Ни рабы, ни свободные бедняки ни разу не посвятили ему ни дара, ни надписи. Приведенные данные показывают, как важно для господ вре- мен~империи было обеспечить себе преданность рабов и держать под контролем их духовную жизнь. В этом смысле политика главы государства и глав «маленьких республик» — фамилий полностью совпадала. И в обоих случаях идеологический нажим с течением времени становился все более гнетущим и охватывал все большие круги лиц. Когда Деций в середине III в. приказал всем жителям империи засвидетельствовать свою лояльность жертвоприношением богам, от этой повинности не был избавлен никто. В фамилиях же, как мы видели, культ Ларов и Гения их главы становился обязательным не только для рабов и отпущенников, но и для всех так или иначе зависимых от pater familias лиц, прославлявших его с тем же стандартизованным низкопоклонством, с каким граждане более высокого ранга прославляли в то время не только императоров, но и всякого мало-мальски влиятельного чиновника или военачальника. Но политика эта в конце концов оказывалась безуспешной. И свободная беднота, и рабы, которых в данном случае нельзя резко отделять друг от друга, так как они не были разделены и ?в действительности отвечали на нее все растущим, хотя и пассивным, но достаточно эффективным сопротивлением. Правитель- •ственная пропаганда, утверждавшая, что народ достиг всего, чего хотел, привела к полной дискредитации старых плебейских •лозунгов времен республики, ставших официальными лозунгами империи. Вопиющие противоречия между официальной картиной мира и действительностью, использование таких некогда близких массам идей, как верховная власть народа, государственная ‘собственность на землю, ограничение богатства и т. п., для фактического подчинения народа императорам и их ставленникам, знатным и богатым патронам и «благодетелям» отвратили народ от желания участвовать в политической жизни и политической борьбе с большим успехом, чем это мог бы сделать любой террор. Укрепилась уверенность, что, как писал Федр, «когда сменяется тот, кто занимает первое место среди граждан, для бедняков не меняется ничего, кроме имени господина» (I, 15). Но зато чем дальше, тем больше беднота и рабы отворачивались от официального мира и от официальной идеологии, которой господствующие классы столь активно стремились их подчинить. Презрение к миру выражалось часто в пренебрежении к своему здоровью, потомству, самой жизни. ДиЬн Хрисостом жалуется, что господам приходится иметь специальных надзирателей при больных рабах, так как рабы обычно пренебрегают- своим здоровьем и предписаниями врачей, будто бы считая, что если с ними что-нибудь случится, то это нанесет ущерб не им, а владельцам (Orat., X, 9). По его же словам, рабыни часто уничтожают своих детей до или после родов, если могут рассчитывать на безнаказанность, так как не хотят в дополнение к тому, что терпят в рабстве, еще нести труд по воспитанию детей (Orat., XV, 8). Видимо, обычны были самоубийства рабов. Сколь много рабов, пишет Сенека, сбросилось с крыш, чтобы не слышать вечно- то ворчания господина, или пронзило внутренности железом, чтобы не быть возвращенными из бегства (Ер., 4). Он приводит в пример бестиария, покончившего с собой на арене, чтобы не сносить рабства; раба, который должен был сражаться в навархии и пронзил себя выданным ему копьем; обращенного в рабство грека, разбившего себе голову о стену, когда у него потребовали унизительных услуг (Ер., 70; 77). Рабы гневливого господина или бегут от него, или кончают с собой (De ira, III, 5); ведь немало есть рабов, предпочитающих розги пощечине и смерть оскорбительным словам (De const, phil., 4). По-видимому, к самоубийству призывали наиболее близкие народу киники. Ритор Фортунатиан рассматривает случай, когда наслушавшиеся речей такого философа рабы повесились и господа привлекли его к суду за причиненный им ущерб, он же оправдывался тем, что таково учение его школы (Ars rhet., I, 14). Казус, конечно, анекдотический, но самосожжение Перегрина, столь карикатурно описанного враждебным простонародным киникам Лукианом, очевидно, имело целью подкрепить личным примером соответствующие призывы. Дион Кассий рассказывает, как раб Махаон в первый день нового, 38-го года взобрался в храме на ложе Юпитера, произнес много страшных пророчеств, убил принесенную с собой собаку, а затем покончил с собой (59, 9, 2). Это самоубийство несколько напоминает смерть Перегрина. Сюда же относится стойкость в перенесении мучений. Многие, пишет Плутарх, молчат, когда их режут, бьют, пытают, не издают ни звука, терпят мучения от тиранов и господ, ибо их душа, оставаясь нечувствительной ко всему этому, умеряет силу мук (An viciositas ad infelic. suffic., 2). Как мы помним, о стойкости рабов говорит Эпиктет, непосредственно связывая способность к такой выдержке с духовным освобождением из-под власти того, кто хочет навязать человеку свои суждения, управлять его свободным внутренним миром. Подобные акты свидетельствуют о такой силе накала ненависти к угнетателям, какого, возможно, не знали даже участники восстаний последних веков республики, и, как мы видели выше, правящий класс отлично сознавал, что ненависть рабов «повсюду следует за господином». К внутренней свободе стремились более или менее осознанно маленькие люди и рабы, и не доходившие до таких крайних средств, как самоубийство, но отрицавшие всю систему ценностей, на которой зиждилась официальная идеология. Это было присуще тем киникам, которых Лукиан и Апулей презрительно называют беглыми рабами, сапожниками и трактирщиками. Киникам, между прочим, посвящена и одна из Псевдоквинтиллиановых декламаций — речь отца, отрекающегося от сына-киника. Он упрекает сына за то, что тот называет безумцами и глупцами всех тех, кто защищает и охраняет достоинство республики и ее символы— римский форум и г. п.; за то, что он не желает принимать что-либо от отца, считая нужным терпеть голод и холод, дабы закалиться против превратностей судьбы. Киники, говорит оратор, стараются вызвать восхищение своей нищетой (miseria admirationem captant), а услужливость и почтительность бесстыдно объявляют преступлением327. Ритор Виктор разбирает казус, в котором женщина, примкнувшая к киникам, обвиняется в безнравственности, причем обвинитель доказывает, что она избрала кинизм, чтобы, избавившись от опеки и надзора, вести свободную жизнь328. Киннии — «беглы рабы» Лукиана — тоже водили с собой женщину, ушедшую от семьи и бродившую в мужской одежде. Видимо, протест против таких устоев, как государство, семья, отношения к высшим, обычно формулировавшийся как долг услужливости, составлял часть учения киников, наиболее близких бедноте и рабам. Как мы видели в главе о «рабском вопросе», можно полагать, что и в отношении к рабству киники занимали крайнюю позицию. Но и не принадлежавшие к киникам маленькие и зависимые люди постепенно освобождались от духовного гнета верхов. Соответственные факты с доступной нам полнотой, были собраны в нашей монографии о морали и религии угнетенных классов. Они показывают, что беднота и рабы отворачивались от основных аспектов идеологии, насаждавшейся сверху. Отстраняемые от ставшей «культурой элиты» культурной жизни, они противопоставляли ей немудрое простосердечие, трудолюбие, простой физический труд; официальным добродетелям — свои добродетели: милосердие, кротость, готовность помочь другу и простить врага; создаваемым для них организациям, коллегиям и корпорациям, стоявшим под контролем государства и патронов,— ассоциации близких друзей, маленькие кружки единомышленников; «социальной гармонии» и обязательному почтению к вышестоявшим— твердую уверенность, что не какой-то отдельный, обличаемый сатириками и риторами богач, а всякий знатный и богатый человек— негодяй, общение с которым отвратительно; учению о верховной собственности императоров на землю и имущество граждан — предста|вление о некоем идеальном строе равных мелких собственников, живущих своим трудом и гарантированных от всяких посягательств на свое достояние; проповеди обязательной службы Риму и императору — презрение к высокому положению, чинам и званиям. В религии, приобретавшей все большее значение, не только потому, что она давала утешение обиженным и униженным, а и потому, что на нее все большее внимание обращали и императоры и господа, и патроны, народ создавал собственных богов, не входивших в официальный пантеон. Это были боги, с одной стороны, могучие, владыки земли и космоса, с другой — труженики, близкие простым людям, сами некогда бывшие людьми и удостоившиеся бессмертия за труды и подвиги. Их почитатели верили, что и сами после смерти за справедливую и праведную жизнь получат награду и счастье, независимо от того положения, которое занимали на земле. Чем далее, тем более боги официального пантеона, олимпийцы, как божества неба, эфира, далекие от всего материального, противопоставлялись «черни земных богов», как называл Марциан Капелла божества, почитавшиеся народом. Разрыв между религией знати и религией народа отражал разрыв между высшими и низшими во всех областях идеологической жизни. В баснях и пословицах вновь и вновь подчеркивается мысль, что «не может быть дружбы между рабом и господином», что простому человеку следует опасаться дружбы сильного и доверять лишь равному, так как власть имущий всегда обманет слабого и употребит во зло его доверие. Так всем попыткам господствующего класса духовно подчинить себе бедноту и рабов противопоставлялась все растущая тенденция к внутренней независимости, внутренний уход от мира насилия и несправедливости, лжи и ханжества. И в общегосударственном, и в фамильном масштабе вопросы идеологии оказывались в центре внимания, идеологическая борьба приобретала роль, какой не имела в предыдущие периоды истории античного мира. Значение этого факта нельзя недооценивать. Вряд ли справедливо ходячее мнение, будто растущий интерес к религиозным и этическим вопросам и равнодушие к вопросам социальным и политическим лишь отвлекали рабов и бедноту от активной борьбы, и, следовательно, играли только отрицательную роль. Думается, что к вопросам классовой борьбы надо подходить более гибко, без раз навсегда данных стандартов, всегда учитывая особенности того или иного периода. Во времена ранней империи восстания рабов были бы легко подавлены и оказались бы менее результативными, чем сицилийские или спартаковское. Напротив, малозаметная, но все нараставшая борьба в идеологической сфере, духовный абсентеизм, моральный анахоресис масс, в то время как правящий класс и государство были особенно заинтересованы в их идеологическом подчинении, медленно, но верно подрывали весь фундамент рабовладельческого общества и в известной мере закрывали ему непосредственный выход из того тупика, в который завели его обостряющиеся противоречия. Репрессии здесь оказывались бессильными, так как они могли принудить людей к внешнему послушанию, но не способны были заставить их верить в то, во что они не (верили. Правительство под давлением обстоятельств шло на некоторые уступки, усиливало социальную демагогию, но все это мало помогало. Пропасть, отделявшая верхи от низов, все углублялась, и именно это казалось особенно опасным наиболее дальновидным представителям господствующего класса. Наиболее полное и последовательное выражение все отмеченные процессы нашли в раннем христианстве.