БЕЗОБРАЗОВА М.В. [1] руКОПИОНЫе МАТЄРИАЛЬІ К ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ в РОССИИ

Считаю приятным долгом для себя выразить мою искреннюю благодарность господам профессорам Бернского университета -[В1] докторам Хагену, Хидберу, Людеманну, Вокеру и Штейну за любезное содействие оказанное мне при настоящей работе.

* * #

Жребий истории философии в России подобен участи самой философии.

Однако только в смысле "ничто" можно понимать решение этой задачи в двух сочинениях, отделенных друг от друга полувеком. Это шестая часть "Истории филосо- фии" <арх.> Гавриила, ординарного профессора Казанского университета, вышедшая в 1840 г. (157 страниц) и дополнение Колубовского к переведенной им "Истории новой философии" Ибервега-Гейнце, С.-Петербург, 1890 (2).

Поскольку <арх.> Гавриил исходит из того, что "россиянин богобоязлив, до бесконечности привержен вере, престолу и отечеству" (С.6), то здесь открыто, с самого начала возведено в принцип "ничто" Рабана Мавра. Только при таком подходе возможно, что Владимир Мономах (с его наставлениями сыновьям) и дейст.<вительный> тайный советник Уваров (ничего не писавший) попадают в историю философии (что подчеркивается с удивлением Колубовским, С.530). В дальнейшем автор "Истории философии" обнаруживает и еще большие несообразности. Переводчик "Истории новой философии" не раскрывает своих основных положений и потому-то "ничто" у него более замаскировано, но это "ничто" однако нетрудно вычитать из последующих характеристик философии в Древней Руси - характеристик, как мы сейчас увидим, страдающих явными противоречиями, отсутствием хронологии и недостаточно обоснованных.

Против высказываний Колубовского возможны следующие возражения.

Неясным кажется нам 1) как мог Аристотель подавлять умы и в современной литературе встречаться множество цитат из Стагирита, если книжники все знали лишь понаслышке. Не более ясно нам 2) как "счастливая пора", чье начало и продолжительность окутаны мраком пришла к своему концу и передовые умы (не те ли самые, которые знали Аристотеля понаслышке?) впали в робость мысли и затем 3) как другой период вступил в свои права, коли в это время Досифей писал такие письма? 4) Нам кажется само собой разумеющимся, что в призыве патриарха 1686 г. речь идет о борьбе за веру и потому отношение Досифея к философии не должно выдаваться за типическое. 5) Что касается интересных высказываний "гасителей просвеще ния", то тому же Колубовскому не до конца ясно ни время их составления, ни обстоятельства их происхождения, что достаточно известно, чтобы придавать им такое значение, какое придает им Колубовский. Благо мы можем противо поставить ему послание митрополита Геннадия к архиепископу Ростовскому Иоасафу (XV в.). Первый желает знать, есть ли в Кирилловом, Ферапонтовом или других монастырях среди прочих сочинений "Логика" и труды Дионисия Ареопагита, которые в наличии у еретиков (3). Не вполне ясно нам во всяком случае, 6) почему же "Этика" названа первой философской книгой, хотя авторитет церкви проявился в ней в большей степени, чем в монастырском "Уставе" Нила Сорского (XV в.). Психологический анализ "Этики" не выдерживает во всяком случае никакого сравнения с "Уставом".

Еще из двух высказываний переводчика можно усмотреть скрытое "ничто". О влиянии энциклопедистов он говорит следующим образом: "Однако замечательно, что увлечение не пошло в глубь и не оставило сколько-нибудь заметных следов" (С.532). Что касается Канта, "чье имя дошло до присяжных философов только в начале XIX столетия" (к которым почему-то причислен и Ертов - его сочинение появилось в 1798 г.

Во всяком случае мы считаем возможным сказать, что как высказывания Соловьева, так и обе рассмотренные работы страдают одним пороком - они утверждают больше, чем это на сегодня возможно, они действуют с категорической уверенностью там, где речь может идти лишь об открытии основ для построения. Причем при построении очевидно следует принять во внимание и наше мнение и подождать строителей - строителей, которые исходят не из нирваны, но с твердым убеждением, что способность культурного народа к философии не могла исчезнуть бесследно и от восьми столетий его жизни (X-XVIII вв.) должны были остаться кое-какие следы.

Непроизвольно приходят на ум слова Дильтея о необходимости создания литературных архивов (5) и приходится только сожалеть, что сознание этой необходимости еще отсутствует.

Мы очень обязаны славистам Калайдовичу, Восто- кову, Горскому, проф.Ягичу, а также исследователям в области древнерусской литературы - Порфирьеву, Тихо- нравову, Бессонову, Пыпину и в особенности академику Сухомлинову, так как работы этих ученых существенно облегчили нам знакомство с памятниками славянско- русской литературы.

Даже беглый взгляд на источники, на уже разобранные в процессе кропотливой работы рукописи покажет нам ценность сделанного, ибо только они создавали те условия, при которых строительство может быть успешным и что наступит время, когда будет написана история философии в России.

На данный момент необходимо справиться с тремя трудностями: материал, во-первых, еще не собран; во вторых, каждый вопрос о происхождении или времени составления рукописи разрастается в целое исследование в этой области; в-третьих, решение этих вопросов затруднено тем обстоятельством, что приходится иметь дело с обычаем духовных писателей, которые преисполненные стремления к достижению небесного идеала, как правило презирали мирское.

К счастью не все неизвестно. Область известного кое-что уже представляет. В нее попадают рукописи XIII и XIV вв., которые возможно по другим спискам окажутся и более древними: таковы "Шестоднев" Иоанна Экзарха и "Диоптра " Филиппа Пустынника (6).

Следует учесть тот факт, что когда с некоторых пор в русской философии оригинальность сделалась лозунгом (**), распространение все же получили не оригинальные произведения, а переводы и извлечения, что уже указывает на определенную потребность и что также заслуживает нашего пристального внимания. Недалеко от истины предположение, что выбор переводов соответствует нашему национальному характеру и в этом отношении интерес представляет любое произведение. Интересно также выявить связи нашей философии с греческой и византийской. Так киевский митрополит Никифор (XII в.) в своем послании к Владимиру Мономаху ссылается на трехчастное деление души (7), а священником Вассианом в письме к великому князю Василию III цитируется Демокрит (8). Знакомство настоятеля Ки- рилло-Белозерского монастыря с учением Галена упомянуто Филаретом (и), хотя в сообщаемых им из вторых рук источниках (12) подтверждения этого знакомства не находится. Возможно что это и не так. Знаменитый Максим Грек (прибывший в Россию в 1518 г.) знал Гераклита (13), Эпикура, Хрисиппа и высказывался против платонически и аристотелевски окрашенного натурфилософского трактата "Эллюцидариуса" (14). "Эллюцидариус" был одним из популярных сочинений и принадлежал к столь распространенной, категории отреченной литературы (15).Андрей Курбский (бежавший в 1564 г. в Литву) был хорошо знаком с Аристотелем, а Симеон Полоцкий, один из ученых Киевской духовной академии, был знаком с трудами Альберта Великого (16).

Для определения объема заимствования важен каждый факт и возможно ближайшие изыскания точек соприкосновения нашей философии с греческой и византийской принесут еще более интересные открытия, которые послужат материалом для будущего строительства.

Мы со своей стороны ставили себе задачей лишь вступление в область неизвестного и упоминание некоторых манускриптов, на которые философы до сих пор не обратили внимания.

"Описание рукописей Соловецкого монастыря", которое сейчас находится в Казанской духовной семинарии, Казань, 1881, T.I, С.483. 13

"Сочинения". Т.1, С.75-76 [9]. 14

Собрание рукописей Максима Грека N48 в Румянцевском музее, Б.591- 597 [10]. 15

"Летописи русской литературы", издаваемые Тихонравовым, Т.1, "Люцидариус", С.38 и 57. 16

Горский, Невоструев. "Описание рукописей Московской синодальной библиотеки", Т.2, Ч.З. малую часть того объема, который еще только должен быть исследован.

Хотя для нас две черты русской философии являются очевидными и мы вследствие этого делим ее историю на три периода, речь здесь все-таки идет только о гипотетическом обосновании области. Очевидной нам кажется склонность к этике и определенное пристрастие к крайним проявлениям мистицизма с одной стороны, и материализма с другой. Мистицизм проявил себя в аскетизме Древней Руси, в масонстве XVIII в. и в теософии в настоящее время. Материализм сказался в учении о четырех элементах, которое основывается на взглядах Гиппократа и Гал єна, во влиянии, какое в XVIII в. имели энциклопедисты, а в XIX в. - Бюхнер и Молешот. При этом возможен вопрос: не в этике ли укоренен и мистицизм, и материализм, не из практической ли философии выводится теоретическая? Не означает ли это, что первые вопросы русских по этическим проблемам облачались в форму "как должно жить?" В этом случае развитие нашей философии должно было быть совершенно своеобразным и вполне оригинальным.

Предположение, что материализм и мистицизм сводятся к этике нами здесь более затрагиваться не будет и мы используем только те сочинения, которые подтверждают, что во все времена в каждом из трех периодов, на которые по моему мнению распадается история философии в России, были представлены оба направления.

Вот эти периоды.

Первый - с X в. по первую половину XVI в. или от Иоанна Экзарха до Максима Грека.

Второй - со второй половины XVI в. до конца XVIII в. или от Максима Грека до Григория Сковороды.

Третий - с конца XVIII в. по настоящее время.

Если для первого периода характерно греко- византийское влияние, во втором к нему добавляется не- мецко-английско-французское, которое сохраняется и в третьем периоде, в то время как греко-византийское сходит на нет.

Первый вопрос, который необходимо решить, касается значения слова "философ" и "философия".

Примечательным кажется нам, что слово "философ" было очень распространенным в Древней Руси, из чего можно сделать вывод, что для русских и философия должна была иметь большое значение.

Кто тогда назывался философом? Имело это слово чисто теоретическое значение, как например "книжник", или имело оно также и практический смысл?

Определенные разъяснения имеются в уже упомянутом интересном исследовании Сухомлинова, где содержится высказывание, что читателям "Пчелы" Демокрит должен был казаться мудрецом, мировоззрение которого имело самый возвышенный образ мыслей, что содержится уже в самом слове "философ" (9). Здесь содержится также намек на практический смысл слова "философ" и ударение больше на моральные убеждения, чем на его ученость.

Однако такое заключение не может быть окончательным, так как необходимо принять во внимание и другие сведения. Так уже св.Кирилл назывался философом, изучавший, как известно, тривиум и квадриум в школе Льва и бывший позднее учеником патриарха Фотия (10). Философами слыли также Филипп Пустынник (XI в.), митрополит Климент Смолятич, известный своими пропо- ведями (XII в.) (11) и Кирилл I (XIII в.) (12), монах Павел Высокий (XIV в.) (13), а также Владимир Мономах (14). Из этого видно, что философ должен быть ученым, но имел значение и его нравственный характер. Речь идет, следовательно, о гармоническом развитии интеллектуальных и моральных качеств. Таким образом мы признаем в выражении "философ" обозначение идеала.

В смысле этого идеала можно понимать также и философию и оба элемента - теоретический (знание) и практический (добродетель) соединяются в этом понятии. Под философией понимали совокупность знаний и обладание ими приравнивалось к практической мудрости или добродетели.

В таком двояком значении представлено это в почитаемом в Древней Руси сочинении Иоанна Дамаскина (VIII в.) "Диалектика" (15). Сходно с ним определение философии св.Кирилла, которое по всей видимости заим- ствовано из "Диалектики", так как одну часть этого высказывания там можно найти.

На вопрос логофета, наставника царя Михаила "что есть философия" Кирилл ответил: "Философия есть позндние вещей Божественных и человеческих, с помощью которых человек может ПРИБЛИЗИТЬСЯ к Богу, КАК учит его добродетель, по оврлзу н ПОДОБИЮ которого он сотворен" (16). И использование в последующем аристотелевских понятий Sovajxia и evepyeia дает нам окончательное право называть Кирилла философом.

Относительно задачи философии можно сказать, что она является как теорией, поскольку она есть учение о познании вещей божественных и человеческих, так и практикой, поскольку приближает к Богу посредством следования добродетели. Не совсем четко, как нам кажется, различает Кирил обе задачи философии, однако у него нет их отождествления, как философии и теологии.

Мы сами полагаем, что философия не подчиняется теологии, но та и другая смежные области отличаются друг от друга.

Более решительно, как мы увидим, это выражено у Иоанна Дамаскина. Гораздо большими видятся заслуги для философии младшего современника Кирилла и Мефо- дия, Иоанна. Болгарский экзарх С17), который несомненно является автором "Шестоднева" и по всей вероятности переводчиком "Диалектики" Иоанна Дамаскина, жил во времена блистательного Симеона (893-927 гг.), этого любителя войны и книг, во времена, от которых, по мнению Па- лаузова, осталось больше памятников литературы, чем от древнегерманского и англосаксонского периодов (18).

Трагически сложилась судьба Экзарха в литературе. Забвение и непонятость - так коротко можно определить характер этой судьбы. Если нам удастся разрушить сомнения, которыми окружено имя Экзарха, то вполне можно будет именовать Иоанна отцом нашей философии.

История скептицизма, чьим объектом является Экзарх, представляется нам в следующих чертах. Когда 13 сентября 1813 г. всем хорошо известный славист первого поколения, насколько талантливый, настолько и несчастный Константин Калайдович (1792-1832) обнаружил в Синодальной библиотеке рукописи Экзарха, то это явилось событием для всего славянского мира. Отец славянской филологии Добровский (1754-1828) пристально следил за исследованиями Калайдовича и опубликованная последним в 1824 г. работа "Иоанн Экзарх" заняла в библиотеке знаменитого слависта первое после Библии место Тем не менее Д.<обровский> оставался настроенным в высшей степени скептическим и не только полагал, что "во времена Симеона экзархов еще не было и также нельзя говорить и о пресвитерстве", но высказал предпо- ложение, что "возможно речь шла о другом царе Симеоне" (28). В этом случае мне кажется необходимо принять во внимание то обстоятельство, что и великие люди имеют недостатки, о чем свидетельствует и отношение Добровско- го к Шафарику. Тот, кто скромно продолжил его работу, был назван им "шарлатаном" С29).

Чуть позже русский историк Каченовский (ум. 1846) высказал мнение, что Иоанн жил в XII в. и его родиной была Сербия, ибо в X в., в только что крещенной Болгарии еще не могло быть должности экзарха (30).

Несмотря на то, что имя Иоанна Экзарха не вписано ни в исторические словари, ни в список болгарских епископов, ни в летописи Георгия Кодина, в которых этот византиец дает некоторые сведения о болгарских иерархах (31), выводы сделанные Калайдовичем едва ли можно будет опровергнуть.

Иоанн обращается с речью к Симеону, описывает великолепие царского дворца, говорит о своих соотечественниках, которые являются еще язычниками, о своем личном знакомстве с Кириллом и Мефодием (32). Таким образом ясно, что он должен был жить только в X в. и 28

С .513, 668. 29

С .546. 30

"Исторические известия об Иоанне Экзархе". - "Вестник Европы". 1826, ТЛХ-ХІІ. Такого же мнения и ученик Кач.<еновского> археограф Строев (ум. 1876): "Указание материалов к истории отечества" ("Журнал министерства народного просвещения". 1834, Т.1, С. 155). 31

Палаузов. С.92; Каченовский, T.9, С.255. только в Болгарии. Мнение Калайдовича совпадает с мнениями Шафарика, Голубинского, Палаузова, Горского и Невоструева.

1. Скупы известия о жизни Иоанна. Из короткой автобиографии, которая предваряет в некоторых списках перевод "Диалектики" Иоанна Дамаскина, видно, что он долго не решался последовать по стопам Кирилла и Ме- фодия и перевести на славянский язык труды св.Иоанна Дамаскина (19). Прошло несколько лет, прежде чем он посетил почтенного монаха Дукса С20), который напомнил ему о священной обязанности просвещать людей и, таким образом, повлиял на его дальнейшую деятельность. "Боюсь я людей огорчить, ибо свои разумом слаб и телом немощен, слаб и ленив". Неясно с чем мы имеем дело - идет ли речь о характеристики Экзарха или перед нами традиционная риторическая формула. Во всяком случае можно оставить вопрос открытым, читал ли Иоанн труды Платона и Аристотеля, здесь он показывает некоторое знакомство с греческой философией и из его перевода следует сделать вывод об основательном знании греческого языка. Относительно "Диалектики" следует признать его заслугу более значительной, ибо перевод способствовал созданию славянского философского языка и многие из использованных при этом терминов до сих пор употребляются в русском языке. Уже на этом основании переводчик может с полным правом получить титул "отца философии".

Однако действительно ли Иоанн был переводчиком "Диалектики"?

Представители скептической школы Горский и Не- воструев С21), чьи сомнения разделяет и профессор Ягич, выдвигают следующие возражения: 1) так как Экзарх в переводе "de fide orthodoxa" пропустил философские места, то он не мог быть переводчиком "Диалектики"; 2) этот перевод не имеет введения, как прочие, сделанные Иоанном; 3) язык имеет следы сербской редакции. Первое возражение теряет силу, поскольку Иоанн мог опустить философские места потому, что им уже переведена "Диалектика", а его знание философии видно и из "Шестоднева", второе опровергается тем фактом, что есть списки снабженные введением (таковы N950 и N973 в Ру- мянцевском музее). Самым трудным кажется третье возражение, однако стоит припомнить тот факт, что древне- сербская литература до XIV в. не была самостоятельной и черпала нужные материалы из Болгарии, как это показано одним из замечательных знатоков, каковым является проф. Ягич (22). Многие памятники литературы были известны сначала в сербской редакции и лишь позднее находились первоначальные древнеболгарские тексты; так произошло с "Шестодневом" и подобной же может быть судьба "Диалектики". На этом основании мы становимся на сторону Иоанна Экзарха и ставим ему в заслугу, что он своими переводами на славянский язык важнейших частей познакомил наших предков с замечательными трудами Иоанна Дамаскина.

Поскольку философия по Дамаскину являла собой высочайший идеал, то возвышенность, чистота и глубина этого идеала не могли не повлиять на читателя. Это воздействие имело определенные последствия, изучение которых должно стать задачей специального исследования. Кажется только возможно предположение, что отношение автора к читателю не могло быть критическим и скорее следует полагать догматическим.

Самым важным в этом отношении является то, что по Дамаскину философия является одновременно и высшим знанием, и высшим искусством (23). I. Как теоретическое или спекулятивное знание философия включает в себя: 1) теологию; 2) физику или естествознание; 3) "область бестелесного, которую разум в телесном усматривает", к которой принадлежат грамматика, музыка, геометрия и астрономия; И. Как практическое знание философия учит как "нашу жизнь украсить и как должно жить" и распадается на: 1) правила жизни для отдельных людей, 2) для семьи; 3) для всей страны (С.ЗО).

Сфера философии по Иоанну Дамаскину так же всеохватывающа, как и в IV в. до н.э. и, таким образом, благодаря переводу "Диалектики" нашим предкам философия была известна как энциклопедия знаний и как идеал искусства. Необходимо специальное исследование для того, чтобы оценить важность этого воззрения и характеризовать его культурно-исторический интерес.

2. Широкое распространение имел также "Шестоднев" (шесть дней творения), озаглавленный: "Списано от св.Василия, Иоанна (Хризостома), Северина,

Аристотелевой философии и от других Иоанном Пресвитером Экзархом", где все те места, которые отсутствуют в названных источниках, принадлежат самому Иоанну С24).

Он находит неудовлетворительным мировоззрения Фалеса и Парменида, упрекает Демокрита и Диогена в том, что они не следовали истине (первая речь). Где основание для такого различения - объединения Фалеса с Пар- менидом с одной стороны и Демокрита с Диогеном с другой стороны - определить невозможно. Больше внимания Иоанн уделяет Платону и становится на сторону последнего против его знаменитого ученика (там же). Интересно его отношение к Аристотелю. Несмотря на то, что он не признавал бесконечность мира и говорил: "Не подобны ли твои мудрые слова, Аристотель, пене морской?", он считал однако возможным использовать при описании человека его "Историю животных" (шестая речь). Не только уважение, но и признание необходимости борьбы с Аристотелем являются доказательством того, как высоко ставился его авторитет. Здесь выражен дух времени, пропитанный ари- стотелизмом, что отразилось и на творчестве Иоанна Экзарха Болгарского.

Но перейдем к другим сочинениям. 3. "Диоптра " Филиппа Пустынника в списках XIV- XVII вв. (25), приписываемая ранее Михаилу Пселлу (26), относится Фабрициусом и Минем к 1105 г. (27), однако это противоречит ясному высказыванию автора, что "Диоптра" написана в 16-й год царствования Алексея Комнина (28) и потому без сомнения это должен быть год 1096. Точно также наиболее вероятным кажется нам заключение, что Филипп жил в Македонии и в этом смысле надо понимать фразу ЄЇа цєрт] XOAV Z|IOA?VCDV (29). ЧТО касается времени и места появления перевода в России, то этого нельзя определить с полной уверенностью. Нам лишь удалось найти две редакции этого перевода, одна из которых, древнейшая, ближе к подлиннику и к ней принадлежат Чудовская рукопись и 8 списков Румянцевского музея, в то время как вторая не так ближе к тексту и в ее основе лежит по всей вероятности вариант позднейшего происхождения, но не диортоза Филиата: сюда относится N1092 в Румянцевском музее.

Кроме 22-х духовных писателей, которые цитируются в "Диоптре" С30), следует отметить заметное созвучие с Платоном, которое обнаруживается в трехчастной душе и четырех добродетелях, трехчастная душа является также двухчастной, как боуацєіа Ах>уікаі и аХоуоі. Предположение, что мы нападаем здесь на след знакомства Филиппа с Иоанном Филллопоном, в чьем комментарии "de anima" содержится та же двухчастность (31), следует принять решительней. Во всяком случае напоминает о Филло- поне также смешение элементов (32), хотя Филипп и не мог цитировать его по имени как основателя ереси трите- изма.

На древнем учении Гиппократа и Галена основано в "Диоптре" учение о четырех элементах (33), и как следствием теории медицинской школы можем все-таки пожалуй считать связь души с телом в смысле зависимости "госпожи" от "служанки" (34), влияние смешения элементов на психические качества (lib. IV, с.З, р.825, 826) и влияние климата на душу (lib. IV, с.7, р. 839). Рука об руку с этим неосознанным материализмом идет формальный дуализм (два мира - высокий и низкий) и мистицизм, который проявляется в изображении судьбы души после смерти (flebilis lamentatio, lib. IV, с.20) и детальном освещении конца мира в 7000 году (lib. Ill, с.8). Также заметна тяга Филиппа к эклектизму. Мы должны также коснуться здесь наивного стремления согласовать, характеризовать мнения Гиппократа, Аристотеля, Галена и Григория Нисского по поводу места души - ее принципата - nous'a: "Aristoteles et