СТАНОВЛЕНИЕ КАНТОВСКОЙ КОНЦЕПЦИИИДЕАЛИЗМА: ДИССЕРТАЦИЯ «О ФОРМЕ ИПРИНЦИПАХ ЧУВСТВЕННО ВОСПРИНИМАЕМОГОИ ИНТЕЛЛИГИБЕЛЬНОГО МИРА» 1770 г.

Но, безусловно, важнейшим моментом «О форме и принципах...» является факт разработки в работе эпистемологической точки зрения, послужившей для Канта основополагающей вехой в решении вопроса об идеализме, причем собственно кантовская позиция выражена достаточно четко. Последний аспект может вызвать закономерное удивление, так как наряду с развитием своей новационной теории и апробацией новых подходов и аргументов Кант совершенно спокойно использует также и те аргументы, приверженцем которых он был на протяжении предыдущих двадцати лет. Речь идет прежде всего об удивительном и в чем-то парадоксальном (на первый взгляд) совмещении в одной работе уже критических по своей сути доводов, берущих начало от «Грез

духовидца, поясненных грезами метафизики»! 766 г, и слаженной системы тезисов в духе догматической философии, присутствующей в трактатах 1755 г. («Новое освещение первых принципов метафизического познания»), 1763 г. («Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога») и 1764 г. («Исследование отчетливости принципов естественной теологии и морали»).

Следовательно, и весь процесс диссертационной аргументации развивается в двух диаметральных плоскостях: с одной стороны, раскрывается модель чувственного аффинирования, согласно которой явление свидетельствует о наличии того, что явление вызвало, то есть объекта; с другой стороны, разворачивается учение о форме и основополагающих принципах мира интеллигибельного, или теория оснований метафизического познания.

Однако есть одна точка, в которой сходятся обе плоскости кантовских рассуждений, и эта точка есть понятие мира, понимаемого двояко: как мира чувственно воспринимаемого и мира интеллигибельного. Задача же самой диссертации состоит в том, чтобы определить, насколько возможно дать дефиницию мира как совокупности субстанций и, что гораздо более важно, возможно ли иметь адекватное представление о таком мире.

Решение находится Кантом в постулировании различия

между чувственной и рассудочной способностями, то есть, между чувственностью и рациональностью (интеллигенцией). Чувственность (sensualitas) понимается как «восприимчивость субъекта, при помощи которой возможно, что на состояние представления самого субъекта определенным образом действует присутствие какого-либо объекта»1. Рациональность (intelligentia/rationalitas) же есть «способность субъекта, при помощи которой он в состоянии представлять себе то, что по своей природе недоступно чувствам»2.

Таким образом, получается, что различение между двумя источниками наших представлений приводит к различию между теми классами объектов, к которым как раз и приложимы данные представления: областью применения чувственных познаний становится сфера феноменов, а рассудочными понятиями занимается сфера ноуменов. Именно в рассуждении о двузначности понятия мира вводится решающее для всего последующего критического периода разделение нашей познавательной области на «представления о вещах, какими они нам являются» и на «представления рассудочные — как они существуют (на самом деле)»3.

В работе «О форме и принципах...» совершенно четко прослеживается изменение кантовского понимания сущности идеализма как философского течения и его значительный отход от того смысла, который вкладывали в него Вольф и Ба- умгартен. От метафизических размышлений по поводу природы и существования одних лишь нематериальных субстанций в мире Кант перешел к рассмотрению проблемы существования объектов познания, понятие о которых мы имеем через посредствующее звено феноменов. В этом свете кантовская аргументация строится в основном на основаниях эмпирического реализма: все, что мы можем познать чувственно, есть результат некоего воздействия на нас чего-либо внешнего нам, и, следовательно, представляет собой наш единственный источник знания о присутствии этого «внешнего нам». Кант довольно часто и практически не меняя формулировки употребляет данный довод в тексте диссертации (параграфы 3,4,10,11,12,15), но наиболее важен в этом смысле безусловно параграф 11, так как именно в нем подчеркивается антиидеалистическая направленность положения об аф- фицировании.

В первой части параграфа идеалистов должно опровергнуть то, что существование объектов вне нас в мире по дтвер- ждается фактом бытия феноменов как непосредственных действий этих внешних нам объектов на нашу чувственность: феномены — это прежде всего восприятия, или чувственные понятия. Таким образом, наше же собственное восприятие подтверждает нам эмпирически реальность объектов вне нас и при этом как бы выносится за скобки вопрос о природе объектов вне нас или о возможности искажения связи «объект — феномен». Для Канта важен сам факт воздействия объекта на нашу познавательную способность, его последствия и оперирование с ними — важно то, что уже дано, но каким именно способом дано и какая конкретно причина тому послужила, остается в диссертации неизложенным.

Ungewissheit dessen, wovon verschiedene Ursachen moglich sein. Existeiiz der Korper»)4.

Следствие из первой части параграфа 11 не менее существенно, чем и сам довод против идеалистов: кантовское молчание о природе источника получаемых познаний эпистемологически мотивировано опять-таки позицией эмпирического реализма и основано на том, что, если результат воздействия на нашу чувственность предоставляет нам своеобразное свидетельство о наличии объекта вне нас, то это необходимо, чтобы обладать более или менее достоверным и адекватным знанием такого результата. То есть знание феноменов становится возможным, несмотря на то, что это знание является знанием, полученным посредством чувств и не с помощью рассудка: «хотя феномены, собственно, суть образы вещей, а не идеи и не выражают внутреннего и абсолютного качества объектов, тем не менее познание их в высшей степени истинно» («Quanquam autem phaenomena proprie sint rerum species, non ideae, neque internam et absolutam obiectorum qualitatem exprimant: nihilo tamen minus illorum cognitio est verissima»)5.

В чем же в таком случае оказывается «виноват» идеализм, с кантовской точки зрения? Прежде всего тем, что сомневается в истинности чувственного познания, а следовательно и в самом факте существования вещей вне нас или же не может его доказать. В этом вопросе ключевым является понимание статуса феномена в кантовской диссертации — через него становится возможным прояснить для себя масштаб эпистемологического поворота в полемике с идеализмом в период «О форме и принципах...». Следует начать с того, что Кант все-таки не утверждает явно, что в данной им каузальной модели аффицирования внешний объект выполняет функцию причины феномена.

Вообще в диссертации нет четкого определения всего того, что должно подразумеваться под термином «феномен», отчего это понятие получается изначально неоднозначным. Так, например, Кант называет «феноменами» (phaenomena) пространство и время, подчеркивая, что они не являются понятиями разума и объективными идеями6. Затем под «феноменом» предлагается понимать «объект чувственности» («Obiectumsensualitatisestsensibile»7; «Quaecunque ad sensus nostras referentur ut obiecta, sunt phaenomena»8). Также «феномен» обозначается как объект опыта («Experientiae conceptus communes dicuntur empirici, et obiecta phaenomena»)9, причем «опыт» (experientia) в диссертации есть не что иное, как рефлективное познание (cognitio), которое возникает от сопоставления рассудком многих явлений10, то есть представляет собой результат логического применения рассудка.

Собственно, разница между феноменом и явлением (apparentia) заключается в том, что явление предшествует логическому применению рассудка, или есть чувственное в строгом смысле слова, а феномен получается как раз определенным посредством функции рассудка, которая сравнивает и сопоставляет между собой чувственные данные. Таким образом, можно сказать, понятие феномена как объекта опыта в кантовской аргументации играет также роль своеобразного эпистемологического маркера.

Однако сразу же встает вопрос, насколько идентично толкование феномена из параграфа 11 его же пониманию как критерия чувственного познания, так как подставив значение второго аспекта на место первого, мы получили бы тавтоло

гическое утверждение: «объект опыта свидетельствует о наличии некоего объекта». Следует сделать вывод, что антиидеалистическая направленность параграфа 11 подразумевает под понятием феномена скорее объект чувственности или даже явление как нечто данное, нежели сформированный посредством логического применения рассудка объект опыта.

Если в первой части параграфа 11 Кант выдвигает аргумент против идеалистов используя соображения о природе и статусе феноменов и их отношении к объектам вне нас, то во второй части того же параграфа он развивает положение об истинности чувственного познания, что вместе с умолчанием о сущности источника чувственного воздействия создает двойственный характер аргументации. Прежде всего истинность нашего познания гарантирует факт логического применения рассудка к материалу чувственных данных и это в принципе достаточно прочная опора в критике идеалистического отношения к чувственно воспринимаемому миру, даже если учесть, что тезис о не-выражении феноменами внутренних и абсолютных качеств объектов может породить некоторое подозрение в сочувствии Канта его оппонентам.

Суть кантовской теории истинности чувственного познания заключается в мысли о том, что в суждении, утверждающем ту или иную ситуацию в чувственно воспринимаемом мире, истина состоит в «согласии предиката с данным субъектом», п ричем понятие субъекта, трактуемое как феномен, «дается то лько через отношение к чувственной способности познания: и согласно с ней же даются чувственно наблюдаемые предикаты»11. Нет сомнения в том, что при таком подходе к

рассмотрению проблемы идеализма в рассуждениях Канта можно выделить четкое эпистемологическое ядро: во-первых, гарантируется истинность суждения о чувственных данных и, во-вторых, опровергается сомнение идеалистов в действительности того объекта, который соответствует данному суждению, посредством как утверждения понимания феномена как действия, так и с помощью умолчания о сущности причины феноменов.

Вышеизложенная неоднозначность в понятии феномена, так же, как и описанное в диссертации разделение на логическое и реальное применение рассудка позволяют говорить в свою очередь еще об одном важном аспекте кантовской антиидеалистической аргументации. Сам термин «феномен» был предназначен для обозначения объекта чувственного познания. Понятие «ноумена», противоположное понятию «феномена», послужило обозначением объекта рассудочного, или разумного.

Пространственно-временные формы вместе логическим применением рассудка предоставляют чувственному познанию подлинно объективный статус: «.. .есть наука о собственно чувственном, хотя, поскольку это феномены, в ней дается не реальное уразумение, а только логическое» («Sensualium itaque datur scientia, quanquam, cum sint phaenomena, поп datur intellect^ realis, sed tantum logica»)12.

Но к чувственному познанию применимо все же и следующее ограничение: поскольку рассматривается мир феноменальный, то есть соотносящийся с чувственностью субъекта, то допускается только один формальный субъективный: принцип, или определенный закон духа, благодаря которому все, что может быть объектом чувств, с необходимостью понимается как относящееся к одному и тому же целому. Это ограничение подразумевает, что принцип формы чувственно воспринимаемого мира распространяется только лишь на действительное (actualia), так как относится к собственно чувствам. Отсюда Кант делает вывод, что чувственный опыт неспособен что-либо сообщить ни о нематериальных субстанциях, ни тем более о самой причине мира.

Таким образом, если Кант ставит границы продвижению в познавании чувственно воспринимаемого мира, то это может объяснять и факт его молчания о причине феноменов. Следовательно, становится невозможным определить эту причину посредством принципов чувственного познания, поскольку в таком случае она сама была бы охарактеризована как феномен. И если нет никакой возможности вывести понятие причины феноменов согласно условиям и критериям чувственного познания, то становится понятно, что стремление опровергнуть сомнение идеализма в истинностном статусе результатов чувственного познания используя доводы, основанные как раз на структурных моментах данного чувственного познания, нуждается в дополнительной поддержке. Положение, трактующее феномен как чувственное действие, свидетельствующее о существовании объекте вне нас, не есть в то же время дефиниция для причины этого действия и тем более представляется затруднительным утверждать что-либо определенное о том, обладает ли причина феноменов только лишь субъективным или же объективным характером, находясь в рамках чувственного познания.

Следовательно, необходим еще один принцип, который позволил бы. говорить об обосновании принципа формы феноменального мира и лежал бы в его основании, завершая собой общую аргументативную конструкцию диссертации. Кант находит такой принцип, исследуя теперь уже метафизическое познание и его критерии, опирающиеся на реальное

применение рассудка, которое заключается в том, что «даются сами понятия либо вещей, либо отношений»13.

Принцип формы интеллигибельного мира (principium formae mundi intelligibilis) является объективным принципом в отличие от принципа формы чувственного воспринимаемого мира (principium formae mundi sensibilis) и допускает «некую причину, благодаря которой существует связь между вещами»14. Метафизическое познание есть то единственное, что предоставляет нам возможность дать дефиниции вещей и не ограничивается только лишь чисто субъективной формой, посредством которой вещи нам являются. Поэтому-то крайне важно различать реальное применение рассудка в метафизическом познании от логического применения рассудка, которое используется в чувственном познании, так как при последнем и первичные понятия, и аксиомы даны чувственным созерцанием, а в метафизике первичные понятия вещей и отношений, так же, как и аксиомы, относящиеся к ним, — все дается изначально чистым рассудком.

Это разделение становится необходимым, чтобы предотвратить вредное смешение чувственного познания с познанием рассудочным (sensitivae cognitionis cum intellectuali conlagium) и остерегаться того, чтобы «принципы чувственного познания выходили за свои пределы и касались рассудочных по- знаний»15 . В случае же нарушения границ чувственного познания возникает то, что Кант обозначил как «метафизическую ошибку подстановки» (vitium subreptionis metaphysicum), или «подставную аксиому» (axioma subrepticium)16 С)ть этого заблуждения в диссертации разъясняется на примере взаимоотношения в суждении субъекта и предиката как для чувственного познания, так и рассудочного: если в первом варианте предикат есть условие и принцип познания, без которого нельзя ничего утверждать о субъекте как о чем-то мыслимом, то во втором предикат является условием только чувственного познания и должен соответствовать субъекту, природа которого также чувственна.

Ошибка подстановки происходит именно тогда, когда чувственные понятия неправомерно наделяются рассудочными признаками и имеет место быть ситуация, при которой стираются различия между принципами, выражающими лишь законы чувственного познания и касающихся феноменов, и теми принципами, что полагают что-либо относительно самих объектов. Если предикат представляет собой понятие рассудочное, то, даже в случае субъекта в данном суждении как чув ственно познаваемого, отношение предиката к такому субъекту всегда будет давать указание на нечто, присущее объекту Но если же предикат, наоборот, есть понятие чувственное, то тогда он никак не сможет повлиять на субъект суждения, мыслимого рассудочным образом, так как «законы чувственного познания не представляют собой условия возможности самих вещей» («leges cognitionis sensitivae поп sunt condiciones possibilitatis rerum ipsarum»)17 и, следовательно, чувственный предикат невозможно будет выразить объективно.

Кант заимствует здесь известную аксиому Крузия о существовании — «все, что существует, находится где-то» и показывает, что предикат, содержащий условия чувственного познания, не может быть высказан общим образом относительно субъекта суждения, то есть о каждой существующей вещи, поэтоЛгу подобное положение неверно в объективном смысле. Но, повернув формулировку предложения несколько иначе, мы получим в итоге совершенно правильное высказывание, или «все, что где-то находится, существует».

Для самого Канта введение в научный оборот метода обнаружения и предотвращения подставных аксиом, или так называемых аксиом-гибридов, было крайне существенно, так как, по его мнению, позволяло использовать найденный им критерий суждений в качестве своеобразного «пробирного камня» для отличения с помощью реального применения рассудка подлинных принципов и законов науки от заблуждений и неверных выводов. В этом-то как раз и состоит тот эпистемологический критерий истины, который должен соответствовать природе чистого рассудка и метафизическому познанию вообще с тем, чтобы «беспристрастно судить, о том, что относится к чувственному и что — к рассудочному»18, особенно если ошибочные положения оказались уже глубоко укорененными в рассудке.

Кантовское «пробирное искусство» — собственно противоядие от любой метафизической ошибки подстановки — предлагает следующее: если тому или иному рассудочному понятию приписывается какой-либо предикат, подпадающий под условия пространства и времени, то он не должен высказываться в объективном смысле; этот предикат только лишь указывает на «условие, без которого данное понятие не может быть познано чувственно»19. Это становится понятным, если признать, что субъект суждения, высказанного рассудочным образом, соотносится с самим объектом, а предикат, отвечающий пространственно-временным определениям, имеет отношение только к условиям человеческой чувственности, причем сферу действия последней не всегда можно распространить на истинное познание того или иного объекта, и отсюда следует, что данный предикат не может утверждаться всеобщим образом и с необходимостью о данном рассудочном понятии.

Одной из основных подставных аксиом Кант называет аксиому с формулой «то чувственное условие, при котором единственно возможно созерцание объекта, есть условие самой возможности объекта»20. По сути, это возврат к рассуждениям о принципе формы чувственно воспринимаемого мира, что создает довольно парадоксальную картину: с одной стороны, кантовская диссертация построена, по крайней мере, внешне как вполне определенная иерархическая конструкция, первая ступень которой начинается с обсуждения условий и критериев чувственного познания и характеристик мира феноменов, а вторая занимается законами метафизического познания и, кроме того, выполняет обосновывающую функцию для первого раздела.

Но, с другой стороны, образуется своеобразный круг в антиидеалистической аргументации: заканчивая свое исследование основ интеллигибельного мира, Кант вдруг снова возвращается к постулатам феноменального мира и обращает внимание на то, что выявляемые и критикуемые им подставные аксиомы проистекают из «в высшей степени верного правила». Имеется в виду утверждение о том, что «все, что не может быть познано никаким созерцанием, совершенно нельзя мыслить» («quicquid ullo plane intuitu cognosci nonpotest, propsus non esse cogitabile»)21, следовательно, оно и невозможно.

Что же хотел сказать Кант своим возвращением к более ранним частям «О форме и принципах...» и начальным ступенькам аргументативной лестницы? Исследование чувственно воспринимаемого мира предоставило Канту прежде всего аргумент против идеалистов из вышеизложенного параграфа 11, но не только его. Сама теория устройства и структуры феноменального мира была использована Кантом в диссертации как оригинальный антиидеалистический довод, напоминая и предвосхищая кантовскую критику берклиевс- кого «догматического» идеализма.

Можно сказать, что если обозначить содержание параграфа 11 как аргумент 1 и соотнести его с трансцендентальноидеальным аспектом в будущей критической программе Канта, то сущность теории чувственно воспринимаемого мира, обозначенную как аргумент 2 и соотносимую в свою очередь с эмпирико-реалистической компонентой, то в этом случае аргумент 2 будет считаться оборотной стороной аргумента 1. Дело в том, что как бы ни был важен параграф 11 для аргументации против идеалистов сам по себе, тем не менее следует учитывать еще один очень важный момент для понимании кантовского подхода к вопросу опровержения в целом в данном периоде и в данной работе. Соответственно, параграф 11 важен — но и как закономерное следствие из параграфа 10, теснейшим образом связанного с параграфом 25, трактующим природу метафизических ошибок подстановки.

Безусловно, когда Кант рассуждает об осуществлении процесса аффицирования нашей чувственности некими объектами, что порождает феноменальное знание, это дает е му хорошую возможность в полемике против идеализма, но вместе с тем Кант умалчивает о природе аффицирующей причины, о том, что она собой представляет. Конечно, такое молчание обусловлено и собственно эпистемологической подоплекой антиидеалистического аргумента из параграфа 11, но только как вторичное явление. Если вчитаться глубже в текст диссертации, то станет заметно, что в нем отсутствует сколько-нибудь оформленное учение о вещах самих по себе, хотя и можно считать вышеупомянутый абзац за определенный зачаток более поздней кантовской знаменитой теории. В параграфе 10 и, как следствие, в параграфе 11 Кант рассуждает о феноменах и о природе как их появления, так и существования не сколько от положений в отношении вещей самих по себе, сколько в прямой и тесной взаимосвязи с мыслями о сущности человеческих созерцания.

В теории интеллигибельного мира предмет, внешне аналогичный вещи самой по себе, обозначается ноуменом

(noumenon) и трактуется как то, что не содержит в себе ничего, кроме познаваемого рассудком. Двойственность природы ноумена раскрывается Кантом через рассмотрение цели рассудочных понятий вообще: с одной стороны, это цель критическая. или негативная (elencticus), состоящая в отграничении результатов чувственного познания от мира ноуменов; с другой стороны, это цель догматическая (dogmaticus), благодаря которой чистый рассудок сводит свои общие принципы к некоему образцу (exemplar), заключающему в себе «общую меру всех остальных вещей, поскольку они реальности» («omnium aliorum quoad realitates mensuram communem»)22.

В данном случае представляется достаточно обоснованной гипотеза американского кантоведа Пола Гайера, предположившего, что сделанное в диссертации разделение между критической и догматической направленностью рассудочных понятий предвосхищает различие в «Критике чистого разума» негативной и позитивной трактовок ноумена . В такой же степени следует согласиться с высказанной точкой зрения Гайера в том, что те объекты, которые даны нам в явлении, то есть феномены, случайны в метафизическом смысле и нуждаются в некоей общей для себя причине, чтобы иметь возможность поддерживать постоянное взаимодействие между собой. Однако же — и что наиболее интересно и на что также обращает внимание Г айер — это в гораздо большей степени утверждение относительно онтологически обособленного объекта, с которым связаны все остальные, менее «привилегированные» в этом плане вещи, нежели интеллигибельное прояснение подлинной природы тех же самых вещей, рассматриваемых самих по себе24.

Таким образом, получается, что объекты интеллигибельного познания в диссертации совершенно обосабливаются от объектов чувственного познания и здесь возможно не последнюю роль играет тот факт, что функции рассудка и чувственности разводятся Кантом чересчур жестко, хотя и предполагается, что теория интеллигибельного мира с необходимостью должна лежать — и так обосновывать —теорию чувственного познания.

Под собственно «интеллигибельным» в «О форме и принципах...» понимается два основных значения (в теоретическом и практическом разворотах) и составляющих понятие ноуменального совершенства (perfectio noumenon) — это Бог, или высшее существо, и нравственное совершенство. Становится очевидным, что содержанием метафизического познания должны заниматься в первую очередь рациональная теология и нравственная философия, поскольку основной предмет такого познания, особенно учитывая кантовское молчание о природе причины объектов феноменального мира, представляет собой нечто совсем иное, чем предмет чувственного познания и те вещи, что являются нам посредством наших чувств.

И даже более того, принимая во внимание сделанное в самом начале работы разделение наших когнитивных способностей на восприимчивость к воздействию некоего объекта на нас и функцию рассудка, можно сказать, что объекты рассудочного познания принципиально обособлены от объектов познания чувственного. Посредством сколь бы ни было глубокого изучения объектов рассудочного познания мы никогда не придем к пониманию природы объектов, аффинирующих нашу чувственность и не сможем высказать о них что- либо более или менее достоверное. Единственное, что сообщается о связи объектов двух различных видов познания, так это тот факт, что в теоретическом плане Бог как идеал совершенства является одновременно и принципом познания и принципом становления в качестве «реально существующего»; в практическом плане нравственная философия дает самые первые критерии и принципы суждения.

Однако хотя пограничной линией между чувственно воспринимаемым и интеллигибельным миром в диссертации служит изначальное эпистемологическое разделение на чувственность и рассудок, которое казалось бы не оставляет ни малейшего шанса на возможность их соединения, тем не менее Кант после обсуждения устройства интеллигибельной сферы обращается вновь к вопросам чувственного познания. Это говорит прежде всего о том, что Кант рассматривал данные два мира как находящиеся друг с другом в тесной взаимосвязи и аргументативная конструкция «О форме и принципах. . .» представляет собой не иерархическое восхождение от одной ступени познания к другой и не две абсолютно не соприкасающиеся области, но своеобразное динамическое горизонтальное образование наподобие зеркального отображения.

Коренное различие между текстом диссертации и «Критикой чистого разума» касательно данного вопроса П.П. Гайденко, например, предлагает рассматривать как различие по основанию: в «О форме и принципах...» разделение на феноменальный и ноуменальный миры осуществляется по предметному основанию — что понимается под понятием «мир» в первом и втором случае; в «Критике чистого разума» подобная процедура проходит на основании выполняемой функции: теперь и чувственность и рассудок ориентированы на познание одного и того же — мира феноменов.

Параграф 25 о возможности исправлении ошибок подстановок призван убедить нас в том, что в осуществлении процесса познания нам всегда следует помнить, что мы обусловлены особенностями нашего — человеческого — созерцания. И «иного созерцания, кроме того, которое сообразуется с формой пространства и времени, мы не можем постичь никакими усилиями и ухищрениями ума»25, следовательно, «мы считаем невозможным всякое вообще созерцание, не связанное этими законами...и потому все возможное мы подчиняем чувственным аксиомам пространства и времени»26. Правильное положение познания подтверждало бы данную мысль и не противоречило бы ей, но подставная аксиома утверждает обратное, взращивая по сути идею о порождении объекта пространством и временем. Формально подставная аксиома звучит следующим образом: «все, что существует, существует где-то и когда-то» и неправомерно связывает существование всего сущего с пространственно-временными условиями.

Именно в первой подставной аксиоме Кант усматривает один из истоков проблемы души и тела, во-первых, и наигрубейшее нарушение принципов метафизического познания, во- вторых: «отсюда возникают пустые вопросы о местопребывании нематериальных субстанций в телесном мире.. .об обиталище души и т.п., и ...невероятно смешивается чувственное с интеллигибельным, словно квадратное с круглым.. .»27. Все же эти ошибочные метафизические выводы должны исчезнуть, как только будет дано правильное понимание того, что есть пространство и что представляет собой время.

В сущности, рассматривая понятия пространства и времени, Кант описывает условия существования вещи прежде всего для человеческого сознания и отождествление или наделение какого-либо объекта подобными свойства приводит даже уже не к ошибке подстановки, а к настоящей игре воображения — «во всем, что существует, есть пространство' и время». Это можно было бы действительно трактовать как только лишь безобидную склонность фантазии «нарисовать образ вещей» (rerum sibi species adumbrandi), но в «Критике частого

разума», да и в самой диссертации, Кант усматривает в таком внешне невинном занятии гораздо более серьезную опасность впасть в трансцендентальный реализм.

Кантовское утверждение в начале параграфа 11 о том, что феномены не выражают абсолютного и внутреннего качества объектов, то есть не отображают в точности их природу и есть, следовательно, лишь «образы вещей, а не идеи» (rerum species, поп ideae), является развитием темы, поднятой в параграфе 10. Особенность человеческого способа созерцания заключ ается в невозможности доступа для человека рассудочного созерцания и только лишь в чтении в процессе познания «символов» интеллигибельной области (cognitio symbolica), и то даже такое познание возможно для нас посредством самых общих, абстрактных понятий, но ни в коем случае не через единичные понятия в конкретной форме.

Ноумен, или интеллигибельное в принципе, «не может быть воспринят при помощи представлений, почерпнутых из ощущений» («.. .noumenon, qua tale, поп concipiendum est per repraesentationes a sensationibus depromptas.. .»)28 и лишено вообще всех свойств человеческого созерцания. Наше созерцание изначально пассивно и не в силах служить принципом бытия вещей, но может быть лишь следствием их воздействия на нас, в отличие от независимости и самодостаточности Божественного интеллектуального созерцания. И вызвано подобное положение дел прежде всего спецификой принципа формы чувственно воспринимаемого мира — пространством и временем, который позволяет нам взаимодействовать с объектами с помощью наших чувств и единственно при котором мы вообще способны ввести какую-либо вещь в нашу познавательную область. Именно через детальное обсуждение пространства и времени как условий чувственного познания Кант полагает выйти на обоснование антиидеалистического эпистемологического тезиса об истинности познавательных процедур в феноменальном мире.

Принцип формы чувственно воспринимаемого мира содержит в себе основание всеобщей связи для всего того, что представляет собой феномен, следовательно, является принципом субъективным — это есть определенный «закон духа», позволяющий с необходимостью рассматривать все. что относится к чувствам как их объект, понималось присушим одному и тому же целому. Для феноменального мира принцип формы раздваивается, как то было упомянуто, на пространство и время: Кант характеризует их как «абсолютно первые, всеобъемлющие и составляющие как бы схемы и условия всего

29

чувственного в человеческом познании» , наделяя их тем самым свойствами всеобщности и необходимости. Ь отношении пространства и времени Кант выдвинул сразу несколько положений, в доработанном и уточненном варианте составившем содержание «Трансцендентальной эстетики» в «Критике чистого разума».

Пространство и время не являются понятиями рассудка, но — чистыми формами чувственности субъекта, единичными по своей природе и не возникающими из чувств, а предполагающимися ими. Во-первых, благодаря этим чистым созерцаниям нам становится доступным все богатство отношений, встречающихся в чувственно воспринимаемой области; это основные формы всякого внешнего и внутреннего ощущения. Во-вторых, сама возможность внешних и внутренних восприятий должна их предполагать, но ни в коей мере не создавать: совершенно невозможно почерпнуть пространство и время из чувств или при каком бы то ни было их содействии. Наоборот, только посредством этих двух идей вообще становится возможным для нас представить себе как последовательность и одновременность (в отношении времени), так и внеположенность и находимость вне друг друга (в отношении пространства) объектов мира феноменов. В- третьих, пространство и время изначально подразумевают цельность, заключая все в себе, в отличие от общих и абстрактных: понятий рассудка, заключающих все под собой как под общим признаком. Всякое пространство и всякое время мыслятся как части одного и того же неизмеримого пространства и времени.

Но, учитывая кантовское стремление опровергнуть рассуждения идеалистов, представляется весьма существенным обратить внимание не только на вышеизложенные постулаты в отношении пространства и времени, но и на следующие положения. Прежде всего Кант парадоксальным казалось бы образом утверждает, что пространство и время не есть что- либо объективное и реальное («Spatium non est aliquid obiectivi et realis»; «Tempus non est obiectum aliquid et reale»)30, наоборот, они субъективны и идеальны. Но как же тогда, следуя ходу кантовской мысли, обосновать тезис об адекватности чувственного познания?

Следует начать с того, что пространство и время не являются реальными в том смысле, что они не субстанции, не акциденции и не отношения, но — «по природе человеческого ума необходимое для координации между собой всего чувственно воспринимаемого по определенному закону» (время); «проистекает из природы ума по постоянному закону, словно схема для координации вообще всего воспринимаемого извне» (пространство)31 .Описывая природу понятий пространства и времени, Кант использует отсылки к «акту духа», «внутреннему закону ума», «действию ума», «закону духа» и так далее.

Резонно было бы задуматься, чем же в таком случае кантовская точка зрения отличается от взглядов критикуемого им идеализма, но если так поступить, то это будет означать с нашей стороны признание факта совершенного непонимания сути и новации философии Канта в тот период. Выше было упомянуто, что работа «О форме и принципах...» потому столь важна, что предвосхищает более поздние воззрения критического времени и предполагает находящиеся как бы в начальном варианте два основополагающих момента: трансцендентальный идеализм и эмпирический реализм . Эмпирический реализм мы обнаруживаем в подробном обсуждении функционирования и наполнения понятий пространства и времени, а трансцендентальный идеализм — в том положении, что у Канта речь идет об идеальности и субъективности не тех объектов, которые представляются посредством чистых созерцаний, но об идеальности самих этих форм чувственности. И, конечно, то, что данные формы идеальны, ни в коей мере не значит и не влечет за собой вывод, что и наполнение этих форм субъективно и идеально; нет противоречия между тезисом новой эпистемологической точки зрения Канта и его претензией на объективность чувственного познания.

Познание мира посредством чувств в любом случае оказывается истинным, если только мы осознаем, что про стран- ство и время не есть нечто чужеродное и отдельно от нас существующее, но изначально присуще человеческой чувственности и особым способом характеризует взаимодействие познавательного аппарата человека с тем, что становится доступным его чувствам как объект. Если принципами 'формы феноменального мира оказываются пространство и время как всеобщие и необходимые формы нашей чувственности и именно они являются основанием той связи, что объединяет чувственно воспринимаемый мир в нечто единое, то мы имеем право, согласно логике кантовской мысли, говорить, что то,

что мы познаем, истинно. Но истинно, о чем не следует забывать, в пространственно-временных рамках и условиях, ведь познание нами феноменального мира обуславливается не в последнюю очередь тем, что мы сами в большей степени создаем образ этого мира, конструируем его на базе — и здесь прослеживается еще один крайне важный для Канта момент — получаемых нами ощущений вследствие «присутствия предмета» (praesentia obiecti).

Особенность кантовского формального идеализма хорошо иллюстрируется им при раскрытии пространственных свойств: понятие пространства «скорее касается законов чувственного познания субъекта, чем условий самих объектов, если и придать ему возможно большую реальность, то все же оно указывает лишь на созерцательно данную возможность всеобщей координации»33. Но именно поэтому по отношению к объектам чувственного познания оно является в наивысшей степени истинным и основанием всякой истины в сфере внешнего чувства. Поскольку природа воспринимается с помощью чувств, то законы чувственности распространяются на законы природы, которые рассматриваются сквозь призму- пространственных свойств и геометрической науки в целом. Кант называет свое положение гипотезой «не вымышленной, а созерцательно данной в качестве субъективного условия всех феноменов, в которых природа может когда-либо открываться чувствам» («поп ex hypothesi ficta, sed intuitive data, tanquam condicione subiectiva omnium phaenomenorum, quibus unquam natura sensibus patefieri potest))34.

Относительно временного принципа феноменального мира также считается обоснованным, что он есть истинное понятие в высшей степени и условие любого созерцательного пред- ставлеш1я, распространяющееся на все возможные объекты чувств и содержащее в себе всеобщую форму феноменов.

И, хотя время и пространство невозможно объяснить рассудочным образом, тем не менее именно чистые формы чувственного созерцания предоставляют рассудку основания на базе своего логического применения производить выводы из чувственных данных «с величайшей достоверностью». Однако и пространство, понятое как некоторое объективное и реальное сущее или свойство, и время, взятое абсолютно и само по себе — оба они есть «нечто воображаемое», «продукт воображения». Согласно новой кантовской позиции было бы очевидной ошибкой представлять себе пространство в качестве абсолютного и неизмеримого вместилища всех возможных вещей или же их отношение между собой, так же, как и время — непрерывным течением в существовании вообще, вне существования конкретной вещи, или реальностью, абстрагированной от последовательности внутренних состояний.

Таким образом, следуя первой кантовской стратегии против идеализма, можно вывести образ идеалиста как того, кто сомневается или отрицает, что субъективной структуре чувственного познания соответствует что-либо подлинно реальное. Но чувственно реальное находится внутри рамок феноменального мира, что не может не порождать определенных вопросов относительно метафизической основы мира, недоступной чувственному созерцанию.

Но метафизическое основание мира также можно назвать реальным, только в совершенно ином смысле, нежели реальна чувственная действительность. Когда в диссертации идет речь о реальном применении рассудка, посредством которого описывается метафизическое познание, то имеется ввиду не намерение объективно определить результаты воздействия объектов на чувственность субъекта и не формы этой чувственности, но познать истинное основание, на котором ба

зируется отношение всех субстанций между собой: «каким образом многим существующим вещам свойственно некоторое первоначальное отношение, как бы первичное условие возможности взаимных влияний и принцип сущностной формы Вселенной»35.

Следовательно, «реальный» в метафизическом смысле мир существует за счет подобного отношения субстанций и именно субстанции и их отношения лежат в основе мира, который для нас яв.тается феноменально посредством пространственновременных форм. Проблема метафизического познания и сущность вопроса о принципе формы интелигибельного мира в диссертации заключается в том, чтобы выяснить, на чем покоится сам о это отношение субстанций и вообще как возможно, «чтобы многие субстанции находились во взаимной связи и таким образом относились к одному и тому же целому»36.

Кант предложил решение данного вопроса, отличающееся и от теории предустановленной гармонии и от версии окказионализма в пользу измененной теории физического влияния, уже задействованной им в «Новом освещении первых принципов метафизического познания». Принятие тезиса о необходимости реального основания, которое сохраняет мир как единое целое, состоящее из субстанций и их отношений друг к другу, делает неадекватными в рамках кантовского сочинения положения как предустановленной гармонии, так и окказионализма, так как положениями последних предполагается идеальная и симпатическая гармония между субстанциями, то есть гармония без истинного взаимодействия (commercium). Такая гармония имеет место быть в случае, когда какие-либо индивидуальные состояния субстанции приспосабливаются к состоянию другой субстанции — подобная гармония называется также еще «единично-установленной» (harmonia singulariter stabilita).

Кант поддерживал точку зрения физического влияния, хотя и особо отмечает, что необходимо избавить эту теорию от некоторого изъяна, или ошибки, состоящей в том, что «она необдуманно утверждает, что взаимодействие субстанций и переходящие силы достаточно объясняются одним их существованием»37 . Согласно же кантовской позиции, лишь тот вид взаимодействия может быть назван «реальным» (reale dici) и вследствие чего и мир также получает определение «реального» целого (totum reale), а не некоего идеального или воображаемого.

Взаимодействие субстанций, или взаимная зависимость состояний, совершенно не следует из их существования, поскольку для каждой субстанции вполне достаточно просто ее существования, вне зависимости от какой-либо другой субстанции. Если все же взаимодействие между субстанциями присутствует, то необходимо заключить, что существует некое особое основание, благодаря которому и становится возможным это взаимодействие. С одной стороны, нужна взаимосвязь субстанций, чтобы прийти к причине, с другой стороны, — причина, чтобы осуществилась взаимосвязь. Эта причина мира (causa mundi) есть «вне его находящееся сущее» и источник бытия всех субстанций в нем, так как они происходят «не от разного, а все от одного», вследствие чего проистекает единство между ними. Причина происхождения всего является в то же время и причиной всеобщей связи: «зодчий мира должен быть...творцом» .

Хотя Кант признается, что обратный вывод — от данной общей для всех причины к их связи между собой — не представляется ему совершенно достоверным, в отличие, например, от заключения от данного мира к единой причине всех его составляющих, тем не менее любое взаимодействие субстанций мира является «внешне-установленным» (externe stabilitum), то есть следующим по общей для них всех причине и «вообще установленное физическим влиянием (в его исправленном значении)» («vel generaliter stabilitum per influxum physicum» (emendatiorem)39. Посредством физического влияния взаимодействие субстанций становится всеобщим и мир в итоге представляется реальным целым, а не идеальным . Для самого Канта последнее «хотя и не доказано, однако уже достаточно обосновано другими доводами»41.

Посредством тезиса о первопринципе и первопричине мира в диссертации делается все-таки попытка задать некоторые ориентиры в сфере чувственного созерцания, поскольку процесс познания становится возможным лишь потому, что раскрытие и применение человеческих когнитивных способностей осуществляется, как и все остальное в мире, «бесконечной силой единого» (vi infmita unius). Соответственно, восприятия как внешнего, так и внутреннего чувства в принципе проистекают благодаря одной общей поддерживающей причине.

В первом случае пространство, являясь чувственно познаваемым всеобщим и условием соприсутствия всего, обозначается как феномен вездесущия (omnipraesentiaphaenomenon). Во втором случае время предстает в качестве того единственного бесконечного и неизменного, в котором все находится и существует, то есть феномена вечности общей причины (causae generalis aeternitas phaenomenon). Однако Кант не рискует высказываться с большей степенью уверенности, следуя в этом основному закону метафизического познания не смешивать чувственные понятия с рассудочными и не переходить границ человеческого созерцания. Если же не учитывать данных предостережений, то создастся ситуация, подобная той, что была описана Кантом в «Грезах духовидца...»: ссылаясь при рассмотрении феноменов на определенные сверхъесте

ственные предметы, например, на влияние духов, и не имея никакого понятия об их природе, «наш рассудок был бы к великому своему ущербу отвращен от света опыта, только благодаря которому у него есть возможность создавать себе законы суждения, и был бы ввергнут во мрак неведомых нам при-

42

знаков и причин» .

Таким образом, можно сделать вывод, что хотя в диссертации и имеются определенные зачатки будущей критической программы в том, что касается определения структуры и границ чувственного познания, но в отношении очерчивания границ рассудочной области есть довольно заметные пробелы. В этом плане позиция идеализма, сомневающегося в истинности чувственного познания, опровергается аргументами, заимствованными из того же эмпирико-познавательного контекста, что предполагает коренное отличие решения вопроса об идеализме от вольфианской традиции. Новацией кантовской позиции является прежде всего толкование проблемы идеализма как проблемы в первую очередь эпистемологической и требующей, соответственно, эпистемологического же решения.

Но, поскольку Кант одной из задач диссертации сделал ограничение сферы опыта и определение объектов для нашей чувственности как феноменов, роль рассудочного познания (в его реальном применении) в отношении обоснования объектов феноменального мира становится весьма существенной. Из-за изначального различия чувственной и рациональной способностей и соответствующего им деления на два отличных друг от друга мира создаются как бы две реальности: одна — познаваемая в чувствах, но не отражаюшая внутреннего качества вещей, и другая — это качество мыс.тящая, но неспособная отобразить его чувственно; в результате чувственно воспринимаемая действительность феномена не совмещается с действительностью объектов самих по себе. Но учитывая все данные моменты, проект диссертации тем не менее крайне важен для понимания дальнейшего развития кантовского отношения к проблеме идеализма, поскольку задал необходимую перспективу ее рассмотрения и проложил дорогу развертыванию программы формального идеализма самого Канта.

Источники и примечания:

1 Kant I. Kant's gesammelte Schriften, hrsg.v. der Koniglich PreuBischen Akademie der Wissenschaften. Bd.H S.392.Z.13—14.

2Ebd. Z.15—16.

3Ebd. Z.27—29. Kant I. Kant's gesammelte Schriften. Band XVII. Berlin und Leipzig, 1927. S.246. Kant I. Kant's gesammelte Schriften, hrsg.v. der Koniglich PreuBischen Akademie der Wissenschaften. Bd.II. S.397. Z.6—8.

6Ebd. S.391. Z.7—9.

7Ebd. S.392. Z.17.

8Ebd. S.397. Z.19—20.

9 Ebd. S.394. Z.7—8.

,0Ebd. S.394. Z.4—5.

uEbd. S.397. Z.ll—15.

12Ebd. S.398. Z.4—5. Ebd. S.393. Z.18—19. Ebd. S.398. Z.15—16. Ebd. S.411.Z.29—31. В наброске 1780—1783 гг. Reflexion 5642 Кант определял задачу своего трансцендентального идеализма как «предупреждение трансцендентальной ошибки подстановки, когда

представления превращают в вещи» (Kant I. Kant's gesammelte Schriften. Band XVIII. Metaphysik. Band V. Zweiter Theil. Berlin und Leipzig, 1928. S.279. Z.18—20). Kant I. Kant's gesammelte Schriften, hrsg.v. der Koniglich PreuBischen Akademie der Wissenschaften. Bd.II. S.412. Z.29—30.

18Ebd. S.412. Z.17—18.

19Ebd. S.412. Z.24; S.413.Z.1. Ebd. S.413. Z.22—23. Ebd. S.413. Z.10—11.

22Ebd. S.396. Z.l—2.

23 Guyer P. Kant and the Claims of Knowledge. P. 16.

24Ibid. P. 18.

25 Kant I. Kant's gesammelte Schriften, hrsg.v. der Koniglich PreuBischen Akademie der Wissenschaften. Bd.II. S.413. Z. 11—13.

26Ebd. S.413. Z.13—17.

27 Ebd. S.414. Z.2,4—6.

28Ebd. S.396. Z.28—30.

29 Ebd. S.398.Z.27—29.

30Ebd. S.403. Z.23; S.400. Z.21. Ebd. S.400. Z.22—23; S.403. Z.24—26.

32

В этом смысле можно согласиться с мнением В.В, Васильева, который отмечает, что именно в диссертации «мы впервые сталкиваемся с доктриной трансцендентального идеализма» (См.: Васильев В.В. Кант: догматический поворот в «критическую» декаду// Иммануил Кант: наследие и проект. (3.207). Kant I. Kant's gesammelte Schriften, hrsg.v. der Koniglich PreuBischen Akademie der Wissenschaften. Bd.II. S.407. Z. 1—5.

39 Kant I. Kant's gesammelte Schriften, hrsg.v. der Koniglich PreuBischen Akademie der Wissenschaften. Bd.II. Z. 16.

40Kant I. Kant's gesammelte Schriften. Band XVII. S.4,6,8.

41 Kant I. Kant's gesammelte Schriften, hrsg.v. der Koniglich PreuBischen Akademie der Wissenschaften. Bd.II. S.409. Z.25—26. 42Ebd. S.418. Z.24—26.

Освещение истоков и предпосылок кантовского понимания идеализма выявило следующее. В разделе I последовательно рассмотрен процесс развития кантовского отношения к проблеме идеализма в различные периоды времени; прослежена взаимосвязь понимания Кантом специфики собственной позиции на том или ином этапе философской деятельности и поддерживаемого способа опровержения идеализма. В 1750-е годы Кант придерживался традиционного взгляда метафизики его времени на понятие и сущность идеализма, критикуя учение последнего преимущественно в онтологическом плане. В 1760-е годы Кант отошел от принимаемой им ранее характеристики идеализма и отказался от попыток опровергнуть идеализм, используя аргументы предшествующей метафизики. Кант в принципе пересмотрел метод антиидеалистической аргументации на основе принятия новой эпистемологической модели, основанной на ней измененной дефиниции идеализма. На рубеже 1760-х — 1770х годов Кант пришел к осознанию того факта, что если в рамках традиционной метафизической модели невозможно найти надежное решение данной проблемы, которое удовлетворяло бы новым эпистемологическим критериям, то от такой модели следует отказаться. Изменение взгляда на природу пространства и времени побудили Канта к осмыслению программы критической философии, согласно которой «вопрос об идеализме» решался уже совершенно на иных основаниях.

Раздел II. ОПРОВЕРЖЕНИЕ КАНТОМ ВИДОВ