ВВЕДЕНИЕ

Лекционный курс для студентов 3-го курса философского факультета Ленинградского государственного университета 1988/1989учебный год.

Осенний семестр ЛЕКЦИЯ ПЕРВАЯ

Мы с вами будем иметь дело с историей философии.

И вам это очень хорошо известно. В данном случае нас интересует не история каких-то иных предметов, а история именно философии. Значит, речь может идти по существу, чтобы не было каких-либо превратностей, только об одном: о философии в её же собственной истории. Вот это, наиболее узко определяемое пока содержание, с которым мы с необходимостью имеем дело.

Но дав больше определений и избавившись сознательно от первоначальной абстрактности этого выражения, мы тем самым отнюдь не избавились от противоположений. Почему? Потому что хоть мы и хотим иметь дело с философией в её собственной истории, всё равно нам не удастся избежать простого и первого возникающего вопроса: а что есть сама-то философия? Вот это и есть вопрос, который резюмируется в самом простом, детском, доступном выражении «понятие философии». Вся проблема у нас очень простая: найти понятие философии. И на первый взгляд кажется, что нет ничего проще, чем это сделать. Но, увы, только на первый взгляд.

Возьмите любую из существующих форм человеческого познания, любую научную дисциплину и задайтесь простым вопросом: что есть понятие в данной науке? И вы сразу, при первом же знакомстве, обнаружите, что существует бесчисленное множество так называемых понятий того или другого предмета в каждой отдельной науке.

ставлено так пёстро и так многообразно, как и сама история государства.

И каждый шаг политической истории был определённым материалом для осмысления и выработки новой дефиниции государства.

Это я вам даю пример той трудности, с которой сталкивается наука, которая имеет дело с достаточно очерченным предметом. Ну а что касается философии, то здесь, даже при первоначальном знакомстве, выступают трудности, казалось бы, абсолютно непреодолимые. Почему? Перво-наперво, у нас из-под ног уплывает почва, присущая любой другой науке. Вот хорошо бы указать сначала предмет данной науки, а потом приступить к раскрытию, усвоению, присвоению определённости этого предмета, выражаемой в концепциях, учениях, доктринах, догмах. Так просто! И в других науках, действительно, этот лёгкий момент имеется. Берёте физику — у неё предмет достаточно очерчен. Берёте химию — тоже ясно с самого начала, с каким предметом она имеет дело. Любую науку возьмите, кроме философии, —г предмет более-менее очерчен. То же самое касается и истории самых разных дисциплин. Берёте историю искусства. Ну что искусство! «Искусство есть искусство». Представление в исходном пункте есть, предмет более-менее очерчен. Иди дальше, занимайся самой историей этого предмета. Увы! Философия — это такая каверза, что, сколько бы мы ни хотели, мы не можем указать её предмет, который наличествовал бы для нашего познания как нечто отличное от самого познания. И в самом деле, что такое философия? Каков её предмет? А ведь чтобы разобраться в понятии философии, нам нужно указать её предмет.

Ну и что же является философией и каков её предмет? Вы уже народ опытный в этой проблеме и знаете, как обстоит здесь дело. Всё опубликованное по философии имеется у нас в огромном наличии и пестроте. Можете открыть все учебники, все имеющиеся публикации. Вместе взятые, они очень интересны в одном пункте. В каждой публикации, в каждой работе, статье, монографии и так далее обсуждается сразу какой-нибудь момент, какой-нибудь пункт, который по непонятно как установившейся традиции считается философским. Но возникает вопрос: по какому праву этот момент, этот пункт, эта проблема относятся к философии? На каком основании? Автор, мол, так считает, ему так кажется. Но это его личное дело. Мало ли, что кому кажется и как кто считает. Субъективная позиция совершенно не дает никакого объяснения. И в отчаянии мы с вами бросаемся: ну ладно, эти авторы ничего нам не дают, посмотрим других, может быть, там что-то имеется. Что ни учебник, то начинается за здравие, а кончается за упокой. Что такое философия? Для некоторых

это — процедура, рассудочная рефлексия. Многие следуют от этимологии: философия — это «любовь к мудрости». Следствием этого является мудрость как предмет, а тот, кто занимается им, должен быть мудрецом.

Но что интересно! Начинают все вроде бы с одного абстрактного пункта, а кончают абсолютным плюрализмом, то есть тем, что, оказывается, вокруг полно мудрецов и, соответственно, таких предметных мудростей! Почему происходит такая форма обработки этимологии? Потому, что начисто выбрасывается даже то, что проделала история с этим первоначальным словом и его содержанием. Какое нам дело до того, что в эпоху семи мудрецов считали мудростью и кого признавали мудрецом?! Разве две с половиной тысячи лет развития после этих мудрецов ничего не значат? Улавливаете, в чём суть? Значит, апеллировать к мудрецам есть простой приём: первоначальную архаическую историю, которая ещё и не определена в отношении к философии, выдавать за единственный критерий философии, за философию по преимуществу! Великолепно! Но в таком случае дальнейшая история будет деградацией этих мудрецов, то есть историей превращения семи мудрецов в современных обывателей в философском мире.

Но тогда рассудок, мечась в этом неразрешённом противоречии, — а он неистощим в своей энергии и своей априорности, — всё время находит что-нибудь иное. И что он находит? И в самом деле, учение это никуда не годится, но есть философские учения, и они известны всему миру. Вот тут- то нам и спасение! Начинается движение в объятия к этим философским учениям. А их было столько много за такую длинную историю духовной жизни человечества. И притом, к какому философскому учению ни приступаешь, например, к Сократу, — у него свой взгляд, своё понимание того, что такое философия. Приступаешь к Аристотелю — у него своё понимание философии. Приступаешь к Джордано Бруно, а он говорит, что философия — дисциплина, которая занимается причинами начал физики. Берёшься за Спинозу, а он говорит: да нет, все это не то, что говорили предшественники, философия — рассмотрение всего под углом зрения вечности. Выступает ни сцену Бэкон и говорит: да нет, философия — это движение от чувственно воспринимаемого к обобщениям оного. Это и есть, мол, единственный путь философии. Выступает Кант и говорит: а вообще- то философии до меня и не было. Была, конечно, естественная потребность философии, врожденная, природная, инстинктивная, а философии как науки не было. Значит, проблема предстает резко: а есть ли вообще философия как дисциплина, и каким образом она может быть вообще? Выходит

после Канта Фихте и говорит: а знаете, философия есть не что иное, как исследование оснований опыта. Я вам просто проиллюстрировал.

Но тут присоединяется ещё и другое бедственное положение. Наше философствование с 1924-го года шло исключительно под колпаком политических доктрин. Это была своеобразная историческая форма зависимости философии от политики, подобно тому, как в средние века философия развивалась в зависимости от теологии. К чему это исторически приводит, мы с вами хорошо знаем. В средние века пошли, правда, на уловку: раз философия поставлена в такую зависимость от теологии, нужно выдвинуть доктрину двух истин.

То есть была цель сохранить самостоятельность философии. К чему это привело практически? К тому, что философия попала в ещё большую зависимость от теологии. Церковь быстро раскусила этот приём и сказала, что если философский разум претендует на существование вне всякого отношения к истинам церкви, то он, в общем-то, разум от дьявола. Двух разумов быть не может. И укоренилось состояние ещё большей подчинённости и зависимости философии от теологии.

У нас философствование выступило как вторичная форма этого средневекового отношения, примерно в тех же коллизиях, только моменты поменялись. Вместо церковной политики выступила политика государства, которое было объявлено целью, а гражданское общество — средством для сохранения и процветания этой цели. Что собой представляет философствование сталинско-брежневского периода? Оно представляет собой определённую экзегезу основоположников марксизма. Да-да, в буквальном смысле слова! Правда, тут есть и второй момент: на экзегезе, истолковании, очень верноподданническом, дело не удержалось, и выступила рассудочная рефлексия. Современное состояние диамата таково, что когда с его представителями заговаривают о порицании К. Маркса и Ф. Энгельса в философии, то они уже откровенно заявляют теперь, в эпоху демократизации: «Ну сколько можно пережёвывать эту старую жвачку?» Отсюда следует гордость современного диамата. Он настолько шагнул (правда, остается отрытым вопрос: вперед или назад) от философской позиции Маркса и Энгельса, что они абсолютно устарели. Я не случайно обратил внимание на эту фразу.

Что представляет собой экзегеза вообще? Чтобы для вас она не была пустым представлением, в буквальном смысле слова—истолкование. Как видите, оно очень скромно, настолько скромно, что скромнее позиции и не придумаешь. Я, дескать, сам вообще-то ничто, и дело не во мне, а в том, чем я занят по содержанию. Значит, содержание дано. Это прежде всего работы К. Маркса и Ф. Энгельса. А я — скромный слуга их, занимаюсь истолкованием. Правда, скромная позиция? И притянуть-то не за что. Он — ничто, а всё — работы К. Маркса и Ф. Энгельса. Эта песенка повторяется в истории не впервые. Разве история развития религиозной формы сознания не демонстрирует нам это? Разве христианская церковь не занималась на первой стадии с необходимостью именно экзегезой?

Это та стадия, которая с необходимостью выступает как начальная стадия развития чего-либо в духовной сфере. Но развития своеобразного, не знающего себя самого, поэтому мало что дающего, по сути дела, по содержанию. Обратите внимание: здесь предпосылкой выступает то, что я буду достаточно достоверно, без искажений следовать первоисточнику, занимаясь только механическим его разъяснением. Вот и вся позиция. Но, простите, пожалуйста, независимо от того, какому автору принадлежит работа, разве она есть механический агрегат, разве это какое-то предметное, вещественное существование? Ведь все-таки это плод какой-то духовной жизни. Вот если бы мы взялись за истолкование предметов, то независимо от того, адекватно или неадекватно мы разъясняем, истолковываем вещественный субстрат, он от этого ни на йоту не изменяется. Понимаете? Хотите — трактуйте кислоту так или иначе, от этого она не перестанет быть той кислотой, какая она есть, она всё равно сохранит себя как кислота. Так обстоит дело в предметном мире. Любому из существующих предметов безразлично, осваиваем мы его или нет, хотим мы его знать или нет, подходим к нему или уходим от него, смотрим на него или не смотрим. Он пребывает, он есть. Но в духовной сфере эта уловка, которая ясна из отношения предметов, прежде всего вещественных, оказывается своей собственной противоположностью.

Итак, центральным пунктом выступает искреннее, без всяких амбиций, поползновение быть скромнейшим истолкователем или разъяснителем. А теперь я ставлю вопрос: а как сие возможно? Вот человек взялся быть не каким-нибудь теоретиком-истолкователем, а всего-навсего для развития индивидуальной культуры занимается чтением какой-то философской концепции, работ какого-нибудь философа. Оставим пока открытым вопрос, философ он или нет. Не в этом дело. Вот он читает непосредственно. Ему не нравится современная казённая доктрина марксизма-ленинизма и он говорит: «Я это всё отбросил и занят самим первоисточником, и более меня

ничто не интересует». Обратите внимание, эти же песни поют с позиции экзегезы. А теперь вопрос детский: «Как вы думаете, даже при простом чтении он действительно сохраняет содержание и непосредственность того учения, которым занят?» Вот это и есть колоссальнейший самообман, как и обман, если он насаждается другим. Даже простое чтение есть изменение читаемого!

Дальше вступаем в сферу перевода философского произведения с одного языка на другой. Философский язык перевода, независимо от того, сознаётся это переводчиком или нет, выступает уже полной интерпретацией подлинника. Поэтому когда мы с вами в «борьбе с космополитизмом» достигаем того пункта, что всякое знание языка, кроме родного, является «преступлением против коммунизма», потому что это вредит «всестороннему развитию индивидов», то мы с вами уже крепко засели в интерпретации переводчиков. Это нешуточный вопрос, который я сейчас поднимаю. Эта проблема тесно связана с нашей темой. Возьмите того же самого Платона, его работы, и сравните разные переводы. Вроде бы название работ одно и то же, и имя на обложке одно и то же. Но читаешь и видишь, что перед тобой совершенно два разных Платона. Интересно! Вам не верится в отношении Платона — хорошо. Посмотрите разные издания К. Маркса и Ф. Энгельса. Опять получается два Маркса и два Энгельса. А суть проста: нужно обладать величайшей бескультурностью, чтобы думать, что экзегеза возможна. Всякое истолкование — это не дотошнейшее и преданнейшее следование учению, а его изменение. Если мы не знаем этого простейшего пункта, то рано нам что-либо делать даже для индивидуальных целей в области философии.

Вывод отсюда следует простой: именно поэтому экзегеза перешла в рассудочную рефлексию, в резонёрство. Что обнаружила экзегеза? Что ни истолкователь, то получается что-то иное, и в конце концов истолкователи оказываются противоположными друг другу, а исходный пункт один. То есть истолкование с необходимостью на определенной фазе приходит к тому, что истолковываемое содержание оказывается истинным в совершенно противоположных позициях. Обратите внимание, какая своеобразная антиномия Канта выступает на сцену. Как у Канта: мир вроде один, но его можно определить так, что он имеет начало во времени, и это можно обосновать и доказать, притом без всякого обмана, и так же можно доказать обратное. Доказательство истинно и в том, и в другом случае. Он, этот проклятый мир, оказывается имеющим начало во времени и не имеющим его. Точно так же и в отношении толкования первоисточника. Вот вам иллюстрация. В христианстве исходным пунктом толкования является библия. Первоначально вся ставка делалась на то, что содержание библии

является для нас святым. Мы — слуги этого содержания и не имеем ничего от себя. Ну и что же возникло в дальнейшем ходе исторического развития этого добродетельного истолкования? То, что библия выступила основой религиозной доктрины, а затем выступила и основой всех ересей в истории. Великолепно! А посмотрите на основоположников марксизма. Ведь мы дошли сейчас до той стадии в истолковании основоположников марксизма, что они в этом истолковании выступили своей собственной противоположностью, притом не только в философской или экономической сферах, но даже и в политической. Марксизм в лице политики, в лице современной формы, — это одна линия, и те кто, борется с марксизмом, тоже исходят из того же марксизма. Я просто стараюсь разъяснить для вашего сознания, что если мы ставим задачей своей практической или теоретической деятельности удержать предмет в его непосредственности, то это величайшая практическая и теоретическая ошибка. Нам никак не избавиться теоретически и практически от того, чтобы на определённой ступени этот предмет не обнаружил себя в своей собственной противоположности. Вот как раз на этом моменте и выступает вся форма рефлексии, так называемая духовная жизнь. Но как же так? То, что было истиной, теперь оказывается заблуждением. То, что было священной политикой при Сталине, теперь оказывается преступлением. Вот где крах обыденного сознания.

Итак, «философия занимается прежде всего истолкованием». У нас много теперь таких апологетов, которые громко кричат о том, что исходят из текстов, из первоисточников, а остальное их не интересует. Это наивнейший, первоначальнейший обман самой экзегезы. Эти люди даже не подозревают, что нельзя иметь дело с духовным предметом и заниматься его усвоением, не подвергая его изменениям соответственно со своей собственной индивидуальностью. Интересно было бы дать задание Всемирной ассоциации социологов провести исследование во всех странах мира того, как при чтении того же самого Платона получается столько-то миллиардов Платонов. Сколько читателей — столько Платонов. Каждый полагает, воспринимает соответственно своей индивидуальной форме развития. Поэтому неудивительно, что говорящие об одном и том же говорят на совершенно разных языках. Вот как дело обстоит.

Я специально взял пример, который по содержанию вовсе не касается философии. Что касается философии, то здесь двойная трудность, ибо особой трудностью является то, что в отличие от других наук в философии не все обозначили предмет для нашего сознания. Поскольку в работах К. Маркса и Ф. Энгельса вообще не сохранилось дефиниции того, что такое философия, то это вызвало еще больше трудностей по сей день. Что только не проделывали наши «плясуны» на канате философии! Надо

же дать дефиницию того, что такое философия, и более-менее научную, а у К. Маркса и Ф. Энгельса её нет. Ужас! Вот если была бы, то ничего не надо и делать. Как же вышли из этого затруднительного положения? Очень просто. Нашли у Ф. Энгельса рассуждение о том, что такое диалектика. Ф. Энгельс определял диалектику как «науку о всеобщих законах развития природы, общества и мышления». Но мешало одно: предложение начиналось со слова «диалектика». Неужто всякая философия есть диалектика? Да нет, люди у нас образованные и прекрасно усвоили, что на протяжении целых исторических эпох господствовало метафизическое мышление, а вовсе не диалектика. Очень мудро сообразили, что пользоваться этим словом, как Ф. Энгельс, нельзя. И заменили: «Философия есть наука...» и так далее. Но обнаружилось ещё и другое: у Ф. Энгельса присутствует странное выражение «наука о всеобщих законах». Как же быть? «Всеобщее» — что это такое? Всё не охватить, охватить можно только нечто и кое-что. Значит, «всеобщее» не подходит. Это замашки субъективизма. Ф. Энгельс ошибся. Поэтому видоизменим со знанием дела. «Философия — наука о наиболее общих законах развития природы, общества и мышления». Все, дефиниция получилась. Вот какой генезис у этой «строжайше научной», партийной позиции. Всё перевёрнуто на ноги. Если считать, что первоначально всё стояло на голове.

Что здесь интересно? Откуда выползло выражение «наиболее общие законы»? Из простого, очень хитрого, не формулируемого здесь определения, но которое всё же есть. Что такое философия? Что-то непонятное. Нечто вроде призрака. Вроде бы чем-то занят, но всегда такое ощущение, что имеешь дело с ничто, с абсолютной пустотой. Но стоит ли нам заниматься призраками? Уж если заниматься, так чем-то. А чем-то занимаются науки о природе, обществе и мышлении. Вот они-то, по крайней мере, что-то. А философия — неизвестно что. Ну а поскольку это — абсолютный фундамент, то, значит, эти науки есть знание и настоящее знание. Ну а философия, в лучшем случае, может быть субъективной рефлексией и обобщением того, что делается в этих науках. Философия вообще не есть наука и не есть познание. Это в интересах заработка, в интересах политического состояния её сохраняют ещё, хоть она и держится объедками со стола остальных наук просто потому, что людям, занятым фундаментальными исследованиями, некогда и нет желания заниматься обобщениями в своей сфере. Поэтому они оставляют эти крохи для профессионалов-философов, которые благодаря доброте представителей этих наук засаживаются обобщать и получают наиболее общие законы. Одно только непонятно. Скажите, пожалуйста, что общего можно найти в законах механической формации и в законах памяти? Если даже память механическая, то в ней всё равно нет толчка, инерции. Посудите сами, что это была бы за память, если бы эта формация развития во вселенной ровным счётом ничем не отличалась бы от механической природы?! Хоть какое-то различие должно быть. Значит, механическая память есть исключительно лишь апология, которая фиксирует неудовлетворительность внешних моментов памяти или некоторые её определенности, но не более. Память в её собственной природе в этом выражении ещё не вскрыта, а вскрыта лишь её неудовлетворительность. Поэтому затея весьма интересна. Сколько бы мы ни обобщали все науки, все предметы этих наук в качестве природы, общества и мышления, сколько бы ни ставили перед собой задачу вывести наиболее общие законы, увы, мы не можем выполнить эту задачу. Потому что наиболее общих законов не существует.

Когда начинают серьёзно относиться к этому тезису и ищут, например, наиболее общие законы органической природы и общественной жизни (а почему бы и нет, ведь общество можно рассматривать с периода дикости как часть дикой природы, то есть как говорящую природу), то практически возникают такие учения, как социал-дарвинизм, мальтузианство, то есть приходят к выводу, что одни народы, в буквальном смысле слова, должны питаться другими. В самом всестороннем смысле этого слова, то есть не просто эксплуатировать, выкачивать прибавочную стоимость, а в буквальном смысле слова пожирать, уничтожать. Хорошая штучка этот поиск наиболее общих законов! Когда почитаете труды Кропоткина, который имел исходным пунктом доктрину Чернышевского, то найдёте ту же самую предпосылку. Она прямо содержится в работах Чернышевского. Чтобы не быть голословным и не клеветать на «великого революционера- демократа», звавшего к топору, рассмотрим, к чему сводится позиция Чернышевского. Например, к тому, что в природе имеются разные вещества и их свойства (это новый вклад после Ломоносова!), железо окисляется, ржавеет. Ну а что такое сознание? Это нечто вроде ржавчины мозга. Начало окисляться, ржаветь, загорелось и ... вспыхнуло сознание! Без шуток. Почитайте его знаменитую работу «Антропологический принцип в философии». Она вся содержит рассуждение о том, как связано окисление вещества в неорганической природе с возникновением сознания в органической. Кропоткин, следовавший этой доктрине, сделал вывод: для того чтобы понять, что такое нравственность человека, необходимо найти зоологические понятия нравственности. Великолепно! Между прочим, подобные рецидивы есть даже у Герцена, который всё же не опустился до такого философского бескультурья. В одном из писем он пишет: «У меня появился друг, который серьёзно занимается химией, и в конце концов он выводит, что такое мышление». Итак, зоологическое понятие

нравственности, зоологическое понятие прекрасного... А в самом деле, что есть прекрасное для дикаря? Вы думаете, это то, что есть живое, как учил Чернышевский? Что прекрасное есть жизнь? Ничего подобного. Прекрасное — это то, что можно съесть. Пока оно ещё живое — оно не прекрасно. Когда я его съедаю — оно самое прекрасное.

Вот представьте себе, что я, а может быть, и все мы, дружно встали на позицию Кропоткина: вот это и есть философия и больше ничего. А почему нет? Чем эта позиция хуже любой другой, отстаивающей точку зрения субъективной определённости («мне так кажется», «у меня такое представление», «я на этом стою»)? Чем она хуже? Да ничем! Ну, хорошо. Пусть нас какой-то инстинкт предохранит от этих крайностей рассудка, и мы скажем, что, вы знаете, это как-то безвкусно воспринимается, были ведь и более изящные, аристократические подходы к философии. Хорошо. Давайте пойдём по изящному, аристократическому пути. Но изящных подходов много за две с половиной тысячи лет. Ну что будем делать? Все вместе взять? Увы, они противоречат друг другу. И в самом деле, сосчитайте, сколько было разных точек зрения на то, что есть философия. Как быть? Значит, снова идем по пути рассудка: нужно выбрать. Хорошо бы видеть что. У Фомы Аквинского дурная слава. Неотомизм — «идеологическая служба умирающей буржуазии». Не годится. Выбираем последних. И начинается контрабандная подтасовка. Выступает верный ленинец, начинает бурно и шумно доказывать, что он — единственный марксист-ленинец, а потом как-нибудь в доверительной конфиденциальной беседе обнаруживается, что он больше придерживается взглядов Поппера. Но обнародовать это нельзя — опасно, поэтому он вообще-то марксист-ленинец. Обратите внимание, эта раздвоенность сознания прошла через всю нашу философствующую публику. Публичное исповедование марксизма-ленинизма и молчаливое, про себя, — то Кропоткина, то Поппера, то Рассела. Это интересное зрелище. Ведь, посудите сами, когда дух человека оказывается разорванным, то это отнюдь не лучше, чем разорванность его тела. Разорванность духа — гораздо большая форма гибели человека в целом, чем разорванность его тела. Но интересное дело, если бы у философов с таким разорванным сознанием отсутствовала голова, то философия бы от этого ни на йоту не пострадала. Вероятно, кто-то пророчески поставил в Эрмитаж скульптуру философа без головы. Её нужно вынести из Эрмитажа и поставить в качестве монумента советскому философу. И обратите внимание на то, что это не шутка, а трагедия духа.

Политика и политические мудрецы знали, что такое философия и чем она должна заниматься, а профессионалы, промышляющие философией ради куска хлеба, философствовали так, как требовали. Кто у нас был

первым философом? Иосиф Виссарионович Сталин. Вторым — Ленин. Потому что Сталин гениально истолковал то, что содержалось в качестве мешанины и набросков у Ленина. Вы с этим уже не сталкивались. Но, вам, наверное, встречалась другая сторона той же медали, что, мол, Ленин гениально систематизировал то, что разработано в работах Маркса и Энгельса. Значит, кроме политического бедствия второго порядка имеется действительное незнание того, что такое философия. Если бы эти индивиды знали, что такое философия, то они бы не писали того, чего не думали.

Значит, в этой ситуации возникает одно: у нас подходов много и нужно только выбрать один из многих. «Раз надо сказать, что такое философия, то я выбираю то, что сказал о философии Фейербах». Простите, а как же быть с остальными философскими учениями? «А они не философские». Пристаёшь к представителям данной позиции и спрашиваешь: «Ты хоть действительно понял философию Чернышевского?» А он с гордостью отвечает: «Конечно!» Или, например, когда хотят похвалить кого-то, то говорят: «Вот этот человек — специалист по Зенону, вот тот — по Фоме Аквинскому, а вот этот — по Ленину». Я без шуток перебираю вам постоянно встречающиеся явления. А теперь задаю вам серьёзный вопрос: а можно ли дать понятие философии Чернышевского? Вопрос нешуточный. Скажите, а можно ли дать понятие какому-либо определённому камню, который я воспринимаю в своих ощущениях? Улавливаете, в чём вопрос? Вот в связи с этим я и спрашиваю с полной серьёзностью: «Как можно дать понятие философии Фейербаха или понятие философии Чернышевского?» Мне скажут: «Да нет ничего проще. Стоит только рассказать то, о чём говорил Чернышевский, в каких выражениях, и разъяснить, в чём взгляды Чернышевского отличались от взглядов Писарева или Фейербаха. Вот и всё». Но правда ли, что понятие сводится к тому, чтобы показать отличие данного предмета в одной его эмпирической определённости от других?

Не правда ли, вам хорошо известны многочисленные попытки дать систематическое отражение наиболее существенных свойств, качеств и т.д.? Должен сказать, что это — не понятие. Почему? Потому, что если бы мы имели дело с понятием независимо чего и о чём, то понятие должно было бы служить исходным пунктом дефиниции предмета, а из этого понятия не сделать исходного пункта дефиниции. Потому что дефиниция в простейшем уже есть суждение, а это понятие в суждение не втянуть. Вот в том и состоит наивность современного философствования во всем мире, что оно слишком много кричит о понятии чего-либо, в том числе и о понятии самой философии, но что такое понятие, никто не взял на себя труд исследовать, по крайней мере, в нашей стране. Да и за рубежом. Я не говорю, что не было исторических попыток исследовать природу понятия.

Приведу один лишь пример. Откройте «Науку логики» Гегеля, третий том, который составляет учение о понятии. Но, прочитав третий том, вы обнаружите, что учение о понятии отнюдь не исчерпывается этим томом, а предполагает ещё и первый, и второй. Для того чтобы раскрыть, что есть понятие, человеку потребовалось три тома объёма и вся жизнь. Ну, мучались люди, да и ладно. Мы, слава богу, избавлены от этого. К тому же Гегель был абсолютный идеалист, а мы — материалисты.

Итак, без шуток. У нас речь идёт о понятии, а, следовательно, и о понимании чего бы то ни было. Можно ли понять учение того или другого философа? Нельзя. Почему? Потому что понимать — не значит схватить и выразить определённость чего-либо особенного. Чего не хватало бы этому схватыванию? Одного: гармонии. Один схватывает одно особенное, другой — другое особенное, и этому особенному нет конца. Значит, нет конца и так называемым понятиям. Что же делать? Раз особенное не даёт понятия, выпрыгиваем из него и идём в другое — истинное — царство, во всеобщее, и говорим, что мы понимаем, когда имеем дело со всеобщим.

По крайней мере, преодолена ограниченность особенного, бесконечность многообразия форм особенного. Наконец-то мы понимаем. Но правда ли, что мы понимаем, добравшись до всеобщего? Нам этот пункт чрезвычайно важен. Увы! Что же это за всеобщее такое, за пределами которого осталось всё особенное? Как связать это всеобщее с особенным? Получается интересно. Пока мы набрасывались только на особенное, понятия и понимания не было, когда мы набрасываемся только на всеобщее, понятия и понимания тоже нет. Совсем худо.

Как же быть с понятием философии? Беру Фейербаха, беру Платона. Увы, это не философия как таковая, не всеобщность философии. Берём все философские учения исторически. Все охватили, все удерживаем. И столько много философий, что не знаем, что с ними делать. Объединяем в своем представлении, как в пустом пространстве Ньютона, всё многообразие особенных философских учений. Получилось понятие философии? Нет. Оказывается, можно изучить в первоисточниках всю историю философии, начиная с фрагментов древнегреческих мудрецов и вплоть до мыслителей наших дней, и не получить понятия философии. Ирония судьбы! Но коль вся совокупность особенных философских учений не даёт понятия философии, следует вывод, что нужно отказаться от особенных философских учений. Раз они не составляют понятия философии, то нужна философия как таковая.

Мы добрались с вами до формулировки пункта, который является исходным для всех метаморфоз, противоречий, путаницы и бедственного состояния философии в наши дни. Простая форма собирания, комплектации всех исторически существовавших философских учений не заменит философии. И обратный ход тоже ровным счётом ничего не даёт. Уловили, в чём противоречие? Почему нам без этого проклятого противоречия шагу не сделать и почему мы не можем закрыть на него глаза? Да вот почему. Допустим, что мы бросим эту затею и не будем искать философию как таковую и её понятие. Будем довольствоваться особенной формой. А теперь зададим вопрос: «Откуда мы знаем, что какое-либо особенное учение является философским?» — «Ну, так считают». У меня был такой случай недавно. Я одного мудреца спросил: «А правда ли, что «антропологический принцип» является философским?» Он мне ответил: «Но ведь Фейербах считал, что это философия». Это без юмора. Печальный, горький факт. Правда, просто? Платон ведь считал своё учение философским, так какое мы имеем право исключать его из числа философов?! И в самом деле, нехорошо. Но ведь, что самое интересное, так это то, что не только Платон считал своё учение философским. Выступает один физик в новое время и пишет произведение: «Натуральные начала естественной философии».

И что вы думаете, он без ложной скромности считает, что это и есть настоящая философия. А по содержанию — обычная физика. Но простите, ведь он-то считал своё учение философским. «Мы-то теперь знаем, что все они заблуждались, уходя от точных наук. А ведь если философия где-то и имеется, то исключительно в сфере содержания самих наук. Вот когда мы возьмём проблему производительных сил и производственных отношений и озаглавим: «Диалектика производительных сил», — вот это будет философия!». Одно остаётся без ответа: а по какому праву автор или два миллиона авторов считают, что это философия? — «А так считает большинство». Но большинство считает, что бог есть. Большинство считает, что бога нет. Как же быть? Значит, никуда не годится. Вот почему я вас так мучаю, так разъясняю на пальцах эту исходную проблему величайшей важности. Потому что нам, хоть умри, нужно получить понятие философии. И пока мы не получили понятия философии, у нас всё выпадает из рук. Ваше субъективное намерение таково, что вы решили твёрдо иметь дело с философией, заниматься философией, содействовать философии и развивать философию. Таков исходный пункт, и для этого мы и собрались здесь с вами. А вдруг окажется, что мы всю свою жизнь затратим, преследуя эту цель и идя по такому пути, который никакого отношения к философии не имеет?! Тогда как? Представляете, мы подходим к концу нашего телесного бытия и сознаём, что всё, чему мы отдали свою жизнь, оказывается ложным?! Согласитесь, не очень интересно посвятить свою жизнь просто ошибке.

Значит, нам действительно нужно получить понятие философии. И нужно получить не что-то особенное и не всеобщее по ту сторону этого особенного, а что-то совсем другое. Пока ясно в общем виде, что нам нужно получить какое-то единство всеобщего и особенного. Но как? Особенное вроде бы эмпирически есть. Но, увы, коллекционирование, сложение особенного не есть всеобщее, как всеобщая воля не есть совокупность всех воль индивидов. Понимаете? И всеобщая форма собственности не есть сложенная собственность индивидуально каждого. Но, может быть, это такая форма собственности, которая по ту сторону индивидуальной формы собственности? Тогда это и есть наше государство. А к чему пришло наше государство, являясь абстрактным владельцем собственности всех граждан, членов общества, мы с вами хорошо знаем. Оно издало теперь такой тоненький писк: «Общество гражданское, спасай меня!» Но вместо помощи ему говорят: «Нужно объявлять борьбу с бюрократией», то есть с государством и его представителями. Значит, война с органами милиции, КГБ, Советом Министров, министерствами и так далее. Итак, как видите, не только в философии, но и в политике повторяется одна и та же мучительная проблема.

Что нам даст понятие философии? От чего нас избавит и что даст положительного? От чего избавит — я специально долго обрисовывал вам весь клубок мук, тупиков, противоречий. А вот что даёт положительного? Итак, допустим, мы нашли понятие философии. Нашли. И что же оно нам даст? Даст оно в первую очередь вот что: мы теперь будем иметь не индивидуально многообразно различённое, а объективно самим содержанием обоснованное единое понятие философии. Это не так уж плохо, ибо всякой форме субъективного мнения, случайности представлений о том, что такое философия, будет положен хоть какой-то конец. Ну, посудите сами, ведь это просто. Если каждый индивид имеет своё представление о красоте, которая не существует объективно как предмет, независимый от воспринимающего, то самой красоты не будет. Если мы хотим стоять на почве науки, то должны избавиться от субъективных представлений о философии и через содержание получить объективное понятие философии. Понятно? Оно будет одно. И двух понятий быть не может. Но единое понятие не исключает того, что осознание, освоение и развитие этого понятия проходит бесконечное множество фаз, формаций, метаморфоз.

Узнав, что такое философия, мы можем установить то, чем отличается философия от других форм и способов духовной деятельности человека, то есть мы сможем точно отличить то, что входит и что не входит в философское познание. Значит, не будет смешения разных форм духовной деятельности, разных дисциплин, разных предметов.

Установление этого понятия должно нам дать возможность установить точно, без гипотез, без субъективных уверений, где по своему содержанию, по своему предмету, по своему способу освоения предмета начинается историческая философия. Это тоже немало значит. Таким образом, мы пойдём обратным путём. Не будем искать, копаясь в анналах истории, к тому же ещё и неписанной первоначально, где же начиналась философия, в какой стране, и что это такое было. А, наоборот, зная и имея понятие философии, точно определим, что в такой-то стране такой-то способ духовной жизни и был философией. Значит, мы с вами отнюдь не пустимся в рассуждения по такому пути: вот, мол, древнегреческая мифология и была первоначальной философией. И не будем читать «очень глубокомысленные» работки «от мифа к логосу» или «от логоса к мифу» и так далее. Обратите внимание, в этом пункте мы идём противоположным путём, чем сама история, ведь, в самом деле, сначала была мифология. Но что делать, научное исследование не является механическим повторением исторического пути. Оно было бы ненужным, если бы по форме это была та же история. Назначение научной деятельности состоит в том, чтобы избавить человека и человечество от простого повторения процесса исторического развития. Суть духовной деятельности состоит в том, чтобы при научном рассмотрении высшее в развитии предмета сделать основанием для рассмотрения его самой первоначальной и примитивной формы. Ход научного исследования — обратный ходу исторического развития самого предмета. Высшая ступень предмета должна оказаться предпосылкой и исходным пунктом для объяснения начала и исторического движения этого предмета.

И последнее. Мы добьёмся ещё одного немаловажного пункта, а именно рассмотрения связи всех исторических ступеней развития философии — не внешней, а внутренней связи, — а, следовательно, того, что должна представлять собой философия сейчас. Поэтому я сломаю традиционный способ апеллирования непосредственно к работам К. Маркса и Ф. Энгельса. Их философское учение не заслуживает большего рассмотрения, чем предшествующие ему. Это тоже особенная историческая форма философии, и мы должны подходить к ней, не превращая её во всеобщую форму.