Введение

К выбору темы предлагаемого исследования нас подтолкнуло следующее обстоятельство: несмотря на всеобщее признание и авторитет немецкой философской мысли, история ее докантовского периода изучена и разработана в отечественной литературе крайне скудно и слабо.

Впрочем, справедливости ради, следует сказать, что и в зарубежной историографии философия немецкого Просвещения изучена и разработана сравнительно слабо. О ее плохом знании, неверном понимании и оценке писал в конце прошлого века Б.Эрдманн, подчеркивая, что данное обстоятельство негативно сказывается и на понимании наследия Канта, творчество которого более тридцати лет раз- вивалось под непосредственным влиянием этой философии [155, с. 1-2]. Однако и исследователи последнего времени указывают на многочисленные пробелы в изучении этого периода немецкой мысли, а в аннотации к издаваемой в настоящее время серии „Исследования и материалы к немецкому Просвещению" (FMDA) он вообще определяется как „terra incognita" [109, с.

В какой-то мере такое положение дел в отечественной литературе объясняется причинами, лежащими на поверхности, а именно, негативным отношением к идеализму и метафизике вообще, а также упрощенно-социологическим подходом, слишком однозначно и прямолинейно трактующим зависимость философии от „внешних" — социально- исторических, экономических, политических и прочих условий ее существования и развития. Правда, по отношению к немецкой философии и, особенно, к выдающимся представителям ее классического периода, такой подход явно дает сбои и не случайно высказывания классиков марксизма по этому поводу носят далеко не однозначный характер. Не вдаваясь в анализ данной темы, отметим лишь, что здесь существует достаточно содержательная и серьезная проблема. А именно - почему, в силу каких причин и предпосылок, объективных и субъективных условий и обстоятельств возникновение немецкой классической философии стало возможным именно в отсталой Германии, каким образом из среды „бессильных и трусливых", „приниженных" и „консервативных" немецких бюргеров вышла целая плеяда замечательных ученых и философов от Лейбница до Гегеля? Как известно, именно в окружении „скучных карликов мысли" провел всю свою жизнь Кант, у „плоских" и „скудоумных „ метафизиков получил воспитание и образование и сам до конца дней преподавал по их учебникам, да и его собственное философское творчество длительное время развивалось преимущественно в русле их идей. Как на этом фоне можно объяснить тот революционный, поистине коперниканский переворот в мышлении, кото- рый он осуществил в своей критической философии? Не случайно возникновение кантовского критицизма и поныне представляется неким загадочным чудом, появлением „бога из машины", а вопрос о его источниках и пре;що- сылках остается предметом активного обсуждения и неослабевающей полемики в мировом каитоведеиии. Содержание этой полемики, ее противоречивый характер и длительная история также в значительной степени повлияли на выбор темы нашего исследования, а главное определили его теоретическое ядро и проблемную направленность, равно как и принципы отбора и подхода к рассматриваемому материалу.

Здесь необходимо сделать важное примечание, точнее - напоминание, дабы избежать некоторых недоразумений, которые могут возникнуть у читателя.

Для анатиза нашей темы представляются небезынтересными те оценки, которые давались ведущими деятелями немецкой классической философии своим непосредственным предшественникам, коллегам и соотечественникам.

Следует, впрочем, отметить, что во многих неясностях и недоразумениях, существующих в вопросе о генезисе критической философии, в немалой степени был повинен сам Кант.

Дело в том, что подготовив основной текст первого издания „Критики чистого разума" за какие-то девять месяцев, „как бы на ходу" (точнее, „в полете" — „im Fluge"), [48, с. 551], Кант „выдал" читателю зрелый, готовый продукт предшествующей внутренней и многолетней мыслительной работы. „Упаковав" этот результат в весьма жесткую и искусственную структуру, в форму причудливой логической конструкции, в крайне сложную и своеобразную систему аргументации и доказательств, выполненных с помощью специфического понятийно-терминологического аппарата, Кант начисто „снял" всю черновую работу, весь процесс вызревания и становления основных идей и понятий своей „Критики". Не случайно в Предисловии к ее первому изданию он отмечает, что вынужден был ограничиться „сухим, чисто схоластическим изложением" материала и „счел нецелесообразным еше более расширить его примерами и пояснениями", которые были приведены „в соответствующих местах" „в первом наброске" сочинения [47, т. 3, с. 79]. Но уже два года спустя Кант с горечью констатирует факт глубокого непонимания „Критики", связанного с тем, что его книга „суха, темна, противорчит всем привычным понятиям" [47, т. 4, ч. 1, с. 75]. Он попытался исправить эти недостатки в „Пролегомнах", где представил сжатое и популярное изложение главных пунктов „Критики..." Однако и в предисловии ко второму изданию Кант вновь вынужден был говорить о реальной опасности непонимания, о недоразумениях в оценках своей книги, возникших по его собственной вине [47, т. 3, с. 100-103].

Еше более показательно, что глава „История чистого разума", где он касается тех мыслителей, которые дали ему проблемный толчок и чьи идеи послужили поводом для осуществленного им переворота в метафизике, занимает всего лишь три страницы текста. Рассматривая свой критицизм в контексте всей мировой истории философии — от античности до Нового времени, Кант, по существу, не затрагивает проблемы его генезиса, а точнее сводит ее к абстрактному противопоставлению критицизма всей предшествующей философской традиции.

В тексте „Критики" крайне редко встречаются упоминания имен мыслителей прошлого, но особенно малочисленны ссылки на своих немецких коллег - непосредственных предшественников и современников, (исключение составляют только Лейбниц и Вольф). Даваемые же им оценки не отличаются точностью и обоснованностью и, как верно отмечал Г.Коген, зачастую носят случайный и внешний характер, в силу чего по ним невозможно составить адекватное и исчерпывающее представление о предпосылках критицизма [142, с. 3, 26]. Более того, в дальнейшем изложении мы покажем, что и в других работах, письмах, черновых набросках его отзывы и оценки предшественников далеко не всегда справедливы, а порой двусмысленны и противоречивы: их преувеличенная комплимен- тарность в одних случаях резко контрастирует с критическими и даже пренебрежительными оценками — в других (например, Ламберта и Тетенса. „Философские опыты" последнего, как известно, лежали на столе Канта во время работы над „Критикой", однако, в последней нет ни одного упоминания о Тетенсе, хотя влияние некоторых его идей достаточно очевидно).

Канта трудно, однако, заподозрить в неискренности или неуважении к своим коллегам; аналогичное невнимание и неуважение он проявил и по отношению к самому себе, к работам своего докритического периода, составившего добрую половину его творческой деятельности. В трудах зрелого, критического периода он практически не возвращается к своим ранним сочинениям, что в немалой степени способствовало возникновению абстрактного и упрощенного противопоставления этих периодов, к непониманию внутренних и глубинных, косвенных и прямых, негативных и позитивных связей и опосредований между ними. В критической философии можно обнаружить немало элементов не только анонимной самокритики идей раннего периода, но и следов их прямого заимствования, продолжения и развития. Главное же заключается в том, что именно ранние работы Канта дают обширный и неоценимый материал, позволяющий проследить эволюцию его философских воззрений, воссоздать процесс вызревания и становления основных идей критицизма. С точки зрения заявленной нами темы, не менее важным моментом является то, что процесс этот протекал в прямой связи, зависимости или полемике с идеями его непосредственных предшественников и современников и представлял собой относительно самостоятельную, но органическую составную часть общего процесса философских исканий немецких мыслителей века Просвещения, которые в свою очередь были выражением проблемной и даже кризисной ситуации, сложившейся в европейской философии к середине XVIII столетия.

В ранних трудах Кант несравнимо чаще апеллирует к именам и идеям своих коллег, оппонентов или единомышленников, спорит или соглашается с ними по тем или иным конкретным вопросам и именно в этих как бы совместно поставленных и обсуждаемых вопросах можно обнаружить ключ к основным проблемам и идеям критической философии. Работы докритического периода дают богатейший материал для их сравнительного анализа с понятиями и принципами критического периода, для уяснения их непосредственных исторических и теоретических источников и предпосылок, для реконструкции процесса их становления и развития. Такой анализ позволяет обнаружить и наглядно показать тот факт, что многие общие установки, основные принципы и конкретные понятия критической философии возникли из прямой и косвенной полемики Канта со своими непосредственными предшественниками и современниками, были результатом рецепции или переработки поставленных ими проблем, сформулированных ими идей и понятий.

Достаточно сказать, что даже такое, казалось бы, сугубо кантовское понятие как понятие непознаваемой и аффинирующей нашу душу вещи в себе или его идеи отно- сительно конструктивной природы чувственного познания и активно-синтетической деятельности рассудка, образующие ядро „Трансцендентальной эстетики" и „Аналитики" в „Критике чистого разума", в немалой степени были развитием, продолжением и углублением соответствующих идей и понятий Лейбница, Вольфа, Баумгар- тена, Рюдигера, Крузия, Тетенса, Ламберта и др. Аналогичные связи, опосредования и даже прямые зависимости имеют место и в других критических работах мыслителя.

Такого рода сравнительный анализ необходим прежде всего для того, чтобы в какой-то мере преодолеть специфические сложности овладения материалом критической философии, устранить многочисленные недоразумения и противоречия, которые возникают при непосредственном восприятии текстов Канта и связаны с особенностями его понятийного аппарата и терминологии (не всегда корректной, а порой и небрежной), а также с причудливой, искусственной, необычной, а местами и неадекватной формой построения, структурирования системы чистого разума. Поразительная разноголосица как в общих оценках кан- товского наследия, так и в понимании его конкретных понятий и идей объясняется не только богатством и глубиной содержания его критицизма. Они связаны и с той элементарной неадекватностью восприятия, которая неизбежна при попытках его прочтения и освоения с „чистого листа", где его исторические корни, проблемно-теоретические истоки отрезаны или переработаны до неузнаваемости, замурованы в броню „трансцендентальных дедукции" и „истолковании", зашифрованы или скрыты за терминологическими изысканиями и новациями и т.д.

В силу этого становится понятным, почему исследование генезиса кантовского критицизма выделилась в самостоятельную отрасль кантоведения. Причем многие из исследователей склонны даже считать, что он возник не в результате последовательного и рационального движения мысли, а как осуществленный гениальной личностью не- постижимый и иррациональный скачок [183, с. 298]. Даже такой серьезный исследователь, как Э.Кассирер, внесший огромный вклад в анализ скрытых в „Критике" мотивов и проблем предшествующей философской мысли, считает, что в своем „существенном содержании" кан- товская философия не обладает никакой историей, объясняет себя из самой себя, полностью разрывает с докрити- ческим периодом развития мыслителя и противо-стоит прошлому как нечто совершенно новое и своеобразное [134, т. 2, с. 585]. Недостаток подобных трактовок состоит в том, что в них новаторство Канта рассматривается чрезмерно абстрактно, внеисторически, сводится к „личному вкладу" мыслителя, а тем самым смазывается и проблемно-содержательная новизна этого вклада. Действительно революционный и творческий характер осуществленного Кантом переворота может быть адекватно понят и по достоинству оценен только на фоне того состояния философского мышления и в контексте той реальной ситуации в его развитии, которые и послужили объективной предпосылкой, исходным проблемным импульсом „коперникан- ской революции", толчком к осознанию необходимости осуществления радикальных изменений в философии.

Более того, как мы покажем далее, новаторство Канта в значительной мере было именно развитием и углублением тех идейных процессов и проблемных исканий, которые уже имели место в немецкой философии середины XVIII столетия. Однако в исследовательской, а тем более популярной литературе, эти процессы зачастую воспринимаются и оцениваются исключительно в той понятийной форме и проблемной формулировке, в которых сам Кант их осмыслил и эксплицировал в своих критических работах, сквозь призму его весьма специфических, не всегда корректных и адекватных оценок и восприятий этих событий. А это, в свою очередь, отрицательно сказывается на объективности и исторической конкретности их анализа, на аутентичности понимания реальных процессов в фило- софской мысли того времени и действительного места, занимаемого в них Кантом.

Выше мы отмечали, что свою критику разума Кант рассматривает в контексте всей предшествующей истории философии от Платона и Аристотеля до Лейбница и Лок- ка, связывая с их именами основные направления или „различия в идее, которые были поводам к основным переворотам в метафизике" [47, с. 693-694]. У Канта, конечно, имелись основания для такого глобатьного противопоставления своего критицизма всей философской мысли прошлого, однако, и в главе „История чистого разума", в обоих предисловиях к „Критике" и во многих других ее разделах, он противопоставляет свой „критический путь" именно вольфовскому догматизму и юмовскому скептицизму, как главным тенденциям или доминирующим особенностям философской мысли того времени [47, т. 3, с. 73-74, 98-99, 107, 117, 630-637, 695 и др.]. Такая историческая конкретизация начала „подлинного века критики" и открытия им „критического пути" была далеко не случайной; в ней нашло отражение вполне реальная проблемная ситуация, дана специфическая оценка того кризисного состояния, которые закономерно возникли и объективно существовали в европейской философии в середине XVIII века. Назвав Вольфа „величайшим из всех догматических философов", а Юма „самым проницательным из всех скептиков" [47, т. 3, с. 99, 633], Кант был совершенно прав в том отношении, что в наследии именно этих мыслителей развитие традиционного, классического рационализма и сенсуализма нашло свое наиболее полное, последовательное и методологически осмысленное воплощение, но вместе с тем — и завершение. Парадокс заключался в том, что сознательно и однозначно следуя исходным установкам и принципам рационалистической и эмпирико-пси- хологической гносеологии, делая из них все необходимые выводы, оба мыслителя вольно или невольно, даже вопреки своему желанию или сознательному намерению, обнару- жили, а точнее, - обнажили какую-то странную, но неустранимую противоречивость используемых ими установок.

Рационалистическая метафизика Вольфа и скептицизм Юма стали фактической демонстрацией того, что большинство основных понятий, служащих исходными предпосылками научного и даже обыденного знания, образующих их, казалось бы, надежный и достоверный фундамент, на самом деле отнюдь не являются таковыми. „Вдруг" обнаружилось, что понятия разума и опыта, человеческой души и внешнего, телесного мира, формы рационального, понятийного мышления и члвсгвенного познания, и т.п. сами по себе не могут быть ни доказаны, ни обоснованы посредством рассудочного мышления и эмпирического наблюдения, т.е. на основе принципов и методов рационалистической и сснсуа:іистической пюсеологии.

Законы и методы логического и математического мышления, способы и формы чувственного познания, столь эффективно работающие в теоретическом и экспериментальном естествознании, в конкретных науках, оказались недостаточными и даже несостоятельными для философского объяснения и обоснования научного знания, возможности достижения объективного и достоверного познания. Вместе с тем, в рамках рационалистической метафизики выяснилось, что все попытки обоснования понятий человеческой души и телесного мира, разума и чувственно-данной действительности, их соответствия друг другу и т.д. неизбежно приводят к понятиям, которые противоречат как методам, так и результатам научного познания и являются всего лишь неправомерными догматическими допущениями или постулатами (бытия бога, чудесного акта творения им действительного мира, предустановленной гармонии и т.п.).

Не менее парадоксальная и тупиковая ситуация сложилась в русле эмпирической традиции и, прежде всего, в юмовском скептицизме, возникшего в значительной мере в качестве реакции на догматическую метафизику с ее вненаучными понятиями и сверхчувственными сущностями. Однако апелляция к непосредственно данным, очевидным и достоверным чувственным впечатлениям и ощущениям обернулась тем, что под сомнением оказалась не только метафизика, но и наука: ее необходимые законы и всеобщие принципы были объявлены всего лишь результатом индивидуальной психологической привычки, сведены к фиктивному обозначению случайной ассоциативной связи впечатлений. Конечно, действительным результатом этого скепсиса было разрушение не науки, а лишь иллюзии относительно ее эмпирического генезиса и фундамента, обнаружение ограниченности и несостоятельности традиционного сенсуализма в его способности к обоснованию достоверного и объективного познания. Но ни сам Юм, ни его сторонники такого вывода не сделали, а его скептицизм стал еще одним симптомом глубокого кризиса традиционной философии.

Таким образом, в период наиболее мощного и широкого распространения и утверждения идей Просвещения, идеалов разумности и гуманности, свободы и прав человека, веры в его безграничную способность к теоретическому освоению и практическому преобразованию природы и общества, самосовершенствованию и нравственному прогрессу и т.п. и т.д. в европейской философии сложилась весьма странная ситуация. Оба ее основных направления, которые опирались на принципы и методы теоретического и эмпирического естествознания, претендовали на роль философско-пюсеологическог о фундамента науки, призванного обеспечить ее успешное развитие, обнаружили свою внутреннюю несостоятельность. И если досель полемика между эмпириками и рационалистами носила достаточно мирный и конструктивный характер, то теперь оппозиция между ними приняла характер непримиримого противостояния догматизма и скептицизма, глубоко противоречивых в своих собственных установках и выводах, бесплодных с точки зрения обоснования научного знания.

Несостоятельность рационалистической метафизики и эмпирико-психологической философии проявилась также в их неспособности дать сколько-нибудь удовлетворительное решение и многих других проблем человеческого бытия и жизнедеятельности, прежде всего связанных с необходимостью обоснования важнейших понятий и принципов просветительского мировоззрения (общественно-политических, социально-правовых, нравственно-религиозных и т.д.).

Здесь не место останавливаться на том, как эта кризисная ситуация в философии была воспринята и оценена в различных европейских странах. Заметим лишь, что представители шотландской школы „здравого смысла" и французского материализма противопоставили юмовскому скептицизму эклектическую смесь обыденного опыта и здравого смысла, элементов научного знания и весьма догматических представлений о материальном мире и человеческой душе и т.д. Борьба же французских материалистов и атеистов против „всякой метафизики" была далека от ее теоретической или собственно философской критики, „практический характер" которой никак не мог компенсировать легковесности и слабости ее аргументации.

Что касается Германии, то в отличие от названных стран, влияние традиционной метафизики здесь практически никогда не прекращалось, а попытки ее „улучшения" и эклектического „синтеза" с эмпиризмом и другими философскими идеями продолжались до конца XVIII века, особенно у представителей так называемой „популярной философии". Этим обстоятельством в основном и объясняется то негативно-пренебрежительное отношение к немецкой философии века Просвещения, о котором говорилось выше, а также гегелевские и кантовские ее оценки как рассудочно-метафизической и догматической. И тем менее, то кризисное состояние, которое сложилось в философии к середине XVIII века, в наиболее острой и болезненной форме, было воспринято именно в Германии, и именно немецкие философы смогли рефлексивно его осмыслить и теоретически осознать в качестве общефилософской проблемной ситуации. В предыдущей монографии мы показали, что попытки Вольфа построить рационалистическую систему метафизики или „разумных мыслей о мире, человеческой душе, боге и всех вещах вообще" обернулись необходимостью допущения логически неправомерных и недоказуемых, а эмпирически необоснованных понятий бестелесных субстанций или „простых вещей", чудесного акта их творения богом и т.д. Для объяснения же возможности согласования между душой и телом, ее идеями и внешними предметами приходилось апеллировать к принципу установленной тем же богом гармонии, столь же недоказуемому и необоснованному, сколь бесполезному и непригодному для обоснования соответствия понятий или знаний действительному миру, без которых метафизическая система лишалась конкретного содержания. Для избежания этого приходилось жертвовать принципом методологического монизма, логической строгости и доказательности метафизической системы и эклектически дополнять закон противоречия - законом достаточного основания, а дедуктивное, аналитически-необходимое выведение „разумных мыслей" - „синтетическим" присоединением случайных эмпирических данных, фактических истин и понятий, заимствованных из обыденного, исторического или научного опыта.

Следствием этого были столь же бесконечные, сколь и безуспешные попытки как содержательного расширения системы метафизики, так и ее формального улучшения, устранения все более наглядно обнаруживающихся „нестыковок" и внутренних противоречий и т.д. Все это, в свою очередь, предопределило ее постепенное вырождение в бесплодную схоластику, догматизм и эклектику, равно как и неминуемое разложение вольфовской школы, утрату ее влияния и авторитета не только в глазах противников, но и прежних сторонников, а главное — перед лицом ширящегося просветительского движения, развивающейся науки и т.п.

Следует подчеркнуть, что указанный процесс как в своем объективном содержании, так и с точки зрения его субъективного восприятия и осознания, отнюдь не был локальным явлением истории немецкой философии или малозначительным эпизодом в философии XVIII века вообще. Речь шла вовсе не о печальной судьбе наследия „скудоумного" и „плоского" мыслителя, а о глубоком кризисе рационалистической традиции вообще, о несостоятельности и противоречивости ее исходных принципов и установок. Драматизм ситуации заключался в том, что чем ярче и сильнее проявлялись пороки и недостатки воль- фовской метафизики и чем больше усилий прилагалось для их устранения и преодоления, чем чаще звучали призывы к реформе метафизики, тем очевиднее обнаруживался и сознавался тот факт, что эти пороки имеют под собой какие-то глубинные и фундаментальные истоки, коренятся в самой сущности рационализма, в принципиальной ограниченности и недостаточности его методологии.

В понятиях „догматизм" и „скептицизм" Кант достаточно точно указал на теоретико-методологическое ядро, гносеологическую сущность этой ситуации. Однако он обошел молчанием тот факт, что уже в первой половине — середине XVIII столетия, в период наибольшего влияния и популярности вольфовской метафизики, ряд немецких мыслителей (таких как Рюдигер, Крузий, Ламберт и др.) выступил с глубокой и принципиальной ее критикой, усматривая ее основной порок в необоснованном допущении и догматическом постулировании своих принципов, в их внутренней несостоятельности и противоречивости, равно как и неправомерном применении для решения проблем философского и научного познания.

Обошел стороной он и тот факт, что и юмовский скептицизм, широко известный в Германии с середины 50-х гг., отнюдь не встретил благосклонного приема даже у противников вольфианской рационалистической метафизики. Напротив, юмовский скепсис относительно всеоб- щего и необходимого характера научного и философского знания, его субъективизм и феноменализм побудил наиболее значительных из них (таких как Лоссий и Тетенс) к принципиальной критике и существенному пересмотру основных установок эмпирической гносеологии, ее натуралистического психологизма, ассоцианизма, индуктивизма и др.

Далее мы покажем, что искания названных и других немецких мыслителей рассматриваемого периода отнюдь не ограничивались альтернативой рационализма и эмпиризма и не сводились к попыткам их примирения или эклектического синтеза. Они были направлены на переосмысление самих исходных установок и принципов как рационалистически-метафизической, так и эмпирико-пси- хологической философии, на пересмотр и новое понимание и обоснование понятий субстанции, души, разума, опыта и т.д. Конечно, поиски эти носили еще во многом противоречивый, незавершенный характер, их догадкам и находкам недоставало теоретической и терминологической точности и адекватности, а выводам - основательности и радикальности. Однако, пользуясь теми же кантов- скими выражениями, их никак нельзя причислить ни к лагерю догматиков, ни к лагерю скептиков, но зато их вполне можно и нужно поставить в один ряд с теми, кто прокладывал путь к кантовскому критицизму, подготавливал его „коперниканскую революцию", создавал необходимые условия и предпосылки для ее успеха.

В последующем анализе мы конкретно рассмотрим наследие этих непосредственных предшественников Канта, их несомненное проблемное сходство как в плане критического отношения к традиционным философским направлениям, осмысления их глубокого кризиса, так и в плане поиска путей выхода из него и позитивной постановки задач, связанных прежде всего с новыми способами обоснования научного знания, уяснения его гносеологических источников и предпосылок, генезиса и структуры. Конечно, наиболее полное и глубокое осмысление всех этих задач и их принципиально новое решение, основанное на качественно более высоком уровне философской рефлексии и методологического подхода, оказалось по плечу только Канту. Однако сделать это он мог только опираясь на плечи своих непосредственных предшественников и современников, чьи идеи предвосхищали, порой - совпадали с будущими кантовскими построениями, а иногда содержали догадки и подходы, оставшиеся чуждыми критицизму, но перспективные и эвристически ценные для последующего развития философской мысли.

Вернуть из незаслуженного забвения, реабилитировать не только доброе имя, но и несомненные заслуги этих мыслителей - одна из главных задач данного исследования, хотя оно лишь в малой степени претендует на ее всестороннее освещение. В нашей работе мы стремились указать на существование некоего единого и общего проблемного поля, дать первый и приближенный очерк его возникновения и проявления в напряженных и противоречивых, не всегда отрефлексированных и завершенных исканиях немецкой философской мысли предкантовского периода. Именно эти искания стали тем бродильным котлом, той плавильной печью, в которой вызрели и прошли закалку идеи будущей коперниканской революции. Однако свою задачу мы видели не только и не столько в том, чтобы реставрировать, проанализировать и реконструировать многообразные связи и зависимости, существующие между Кантом и его предшественниками-коллегами, следы влияния которых в тексте „Критики" оказались преобразованы и зашифрованы, а имена — не названы.

Дело и не в том, чтобы связью или близостью к имени Канта поднять вес и авторитет некоторых из этих мыслителей или вывести их из-под заслонившей тени великого современника. Речь идет о переосмыслении места рассматриваемого периода немецкой философии в составе всей европейской философии XVIII века, о выяснении принципиальной роли, понимании ее исключительного и специ- фического значения в обшей истории философии Нового времени. В процессе развития последней именно немецкой философской мысли выпала судьба стать не только свидетелем и представителем ее завершающей стадии, и даже не только выразителем охватившего ее кризиса, но и оказаться в авангарде тех, кто начал этот кризис чувствовать, переживать, пытался его осмыслить, обнаружить истоки и сущность. Ни в историческом, ни в проблемно-содержательном плане Кант отнюдь не был первым, а тем более — единственным новатором, „героем-одиночкой".

В своем анализе мы попытаемся показать, что эта специфическая судьба, никем неисполнимая роль и ничем незаменимая функция немецкой философской мысли в истории философии века Просвещения и Нового времени отнюдь не была результатом исторической случайности или следствием каких-либо мифических или мистических особенностей немецкого духа. Эта роль и функция выпали на долю немецких мыслителей в силу вполне объективных обстоятельств, реальных факторов и причин, связанных с особенностями геополитического положения и исторического развития Германии после трагической Тридцатилетней войны и т.д. Сыграли свою роль и многие другие моменты, как объективного, так и субъективного характера, на которых мы остановимся в дальнейшем исследовании.

Что касается принципов охвата и отбора материала, способов его освещения, анализа и реконструкции и т.п., которых мы придерживаемся в данной работе, то они определяются содержанием и целями сформулированных выше задач. Учитывая тот факт, что большая часть рассматриваемого материала практически неизвестна и труднодоступна для нашего читателя, мы по мере возможности пытались охватить и изложить его максимально полно и подробно, дабы воссоздать общую картину состояния и развития философской мысли в контексте социокультурных и духовных процессов в немецкой жизни XVIII столетия и, прежде всего, просветительского движения. Вместе с тем, учитывая ограниченный объем исследования и исходя из поставленной в нем задачи, мы отдавали предпочтение тем фигурам и школам> идеям и проблемам, которые представлялись наиболее релевантными для ее решения. В иных же случаях нам приходилось ограничиваться лишь беглыми и краткими ссылками нате или иные направления и течения немецкой философской мысли, упоминанием наиболее значительных их представителей, тезисным обозначением поставленных ими проблем и т.п.

За малым исключением, мы практически не затрагивали здесь наследие тех деятелей просветительского движения, чье творчество не имело собственно философского характера, хотя и внесло заметный вклад в историю литературной, публицистической, политической, правовой, педагогической, морально-вое питательной, искусствоведческой, религиозной, исторической мысли. За рамками или на втором плане нашего исследования осталось и наследие некоторых заметных представителей философской мысли, содержание и направленность творчества которых имело, однако, отдаленное или весьма косвенное отношение к поставленной нами задаче. Сказанное относится, например, к философе ко-эстетическим идеям Баумгартена, Зульцера, Лессинга, Винкельмана и др.; к сторонникам так называемой теории естественной религии и ее истории (Эдельман, Реймарус, Лессинг, Мендельсон, Шульце и др.); ко многим представителям эмпирико-психологической гносеологии в ее различных вариантах - от вульгарно-материалистических до субъективно-идеалистических; к весьма значительному по распространенности и влиянию, но поверхностному и эклектическому по содержанию наследию представителей так называемой „популярной философии" немецкого Просвещения (Гарве, Федер, Николаи и др.). В ряде случаев мы учитывали и то обстоятельство, что творчество того или иного немецкого мыслителя века Просвещения вполне доступно и сравнительно хорошо известно отечественному читателю по опубликованным пе- реводам трудов или серьезным и подробным их исследованиям в отечественной литературе (например, о Лессинге, Гердере, о некоторых немецких спинозистах, материалистах и т.п.). Кроме того, в отдельных случаях мы сочли возможным ограничиться ссылками на нашу предшествующую монографию.

В своем исследовании мы стремились избежать какой-либо односторонности и предвзятости в отборе и оценках материала, его искусственной схематизации и насильственной реконструкции. Тем не менее, в исследовании столь обширной темы невозможно избежать определенных пробелов и лакун в охвате материала, а также известных диспропорций и упрощений в его подаче. Предлагаемую работу следует рассматривать в качестве одного из первых шагов, предварительной и подготовительной стадии будущего — всестороннего и глубокого — исследования темы. Свою задачу мы видели в том, чтобы привлечь к ней внимание, пробудить интерес, показать, что речь идет не только об устранении „белого пятна", но и о необходимости внесения существенных поправок и изменений в наши представления и оценки историко-философского процесса в XVIII столетии.