Европейский Словарь «непереводимостей»

В словаре совмещены разные жанры. Он соединяет энциклопедическую компетентность с неакадемической открытостью и являет собой модель реального различия культур, языков, терминологий, традиций, трудностей взаимного перевода и взаимного осмысления. Если искать аналогии, то наиболее близким — и причем осознанным — его прообразом является словарь Эмиля Бенвениста, посвященный спецификам и общностям индоевропейских социальных институтов704. Для автора замысла и руководителя этого важнейшего проекта, занявшего 150 исследователей и длившегося 10 лет, Барбары Кассен, переводить — это прежде всего читать — читать тексты, написанные на том или ином языке, учиться работать с их своеобразной материальностью, видеть в них нечто многослойное, разбираясь с тем, что лежит под текстом и что помещается нами поверх уже существующего.

В словаре 400 статей, а всего — четыре тысячи слов и выражений на пятнадцати языках (иврит, греческий, арабский, латин- ский, немецкий, английский, баскский, испанский, французский, итальянский, норвежский, португальский, русский, шведский, украинский). В нем три типа статей, графически выделенных. Это соответственно статьи о терминах, статьи о языках и статьи-путеводители (руководства к пользованию словарем). Самая большая группа статей посвящена терминам и понятиям, которые раскрываются либо через отношения омонимии или полисемии (например, русское «мир» может значит «состояние не-войны», «вселенная» и «крестьянская община»), либо через сеть разветвленных смежных понятий, взятых из других языков (так, французское sens [чувство, смысл] связывается с латинским sensus и греческим nous, с немецкими Sinn, Bedeutung, с английскими meaning, sense и др.); и в этом последнем случае в заглавной строке статьи даются не столько переводы соответствующих терминов, сколько их аналоги, слова из ассоциативно близких контекстов.

Центральное место в словаре отводится терминам французского, немецкого, французского и английского языков. Принципы отбора тех, а не иных понятий специально не оговорены. Среди германоязычных понятий читатель найдет понятия общей философии и философии сознания (снятие [Aufheben], понятие [Begriff], явление [Erscheinung], предмет [Gegenstand], науки о духе [Geisteswissenschaften], долженствование [Sollen], мир [Welt], свободная воля [freie Wille], желание [Wunsch]), понятия культурной истории (человечество [в обоих вариантах — Humanitat, Menscheit], Новое время [Neue Zeit]), а также термины философии психоанализа, философии ценностей, хайдеггеровской системы (Dasein, Sorge, Vorhanden и др.).

Большинство англоязычных терминов берутся из социальной сферы, это, например, «поведение» [behaviour], «мнение» [belief], «эксперимент», «опыт» [experience], закон [law], либерализм [liberalism], мультикультурализм [multiculturalism], сила [force], «государство всеобщего благоденствия» [welfare state] и даже «сплин» [spleen|.

Французские термины — самые многочисленные и самые многообразные; в их состав входят действие [action], душа [ате], кра- сота [beaute], дискурс [discours], экономия [economie|, существование [existence], правовое государство [etat de droit], эпистемология [epistemologie], интенция [intention], язык [langue], общее место [lieu commun], Просвещение [Lumieres], слово [mot], прощение [pardon], восприятие [perception], народ-раса-нация [peuple-race-nation], предложение-фраза-высказывание [proposi- tion-phrase-enonce], разум [raison], реальность [realite], репрезентация [representation], означающее [significant], означаемое [signified здравый смысл [sens commun], смысл [sens], труд [travail] и др.

Открывая ту или иную статью, мы не знаем заранее, что в ней встретим — уточнение деталей перевода, общий взгляд на перевод, обзор переводов данного понятия или что-то еще. С разных точек зрения рассматриваются те европейские языки, которые удостоились отдельной словарной статьи. Например, в статье об испанском языке рассматриваются прежде всего два разных глагола «быть», соответствующие устойчивому и меняющему бытию; в немецком — судьба философских языков Канта и Гегеля в их переводах на французский язык; в русском — феномен культурного двуязычия — сосуществование церковнославянского и русского языка; португальский представлен исключительно как «язык барокко»; в английском подчеркиваются те его морфосемантиче- ские и синтаксические особенности, которые, как утверждается в словаре, делают его, вопреки общепринятым очевидностям, едва ли не самым «непереводимым» языком (отсюда — и стремление писать сразу по-английски у неанглоязычных философов эмпи- рико-аналитической ориентации)708.

Подробное описание словаря — дело непосильное, да и ненужное. Открыв ту или иную статью, читатель увидит, как каждое слово опутывается сетью бесконечных соответствий, как от него в разные стороны расходятся цепочки смыслов, на пересечении которых кристаллизуются термины и понятия. Ни один философский язык, ни одна философская культура не может подменить и упразднить другую культуру, лишь вместе они складывают общий реестр человеческих ресурсов мысли и языка. Словарь снабжен обширными указателями — прежде всего имен собственных: это указатель авторов, указатель цитированных авторов и указатель переводов — начиная с Цицерона и Боэция до Бермана и Клоссовского. Однако в нем, заметим, нет обычного алфавитного указателя статей, что создает огромное неудобство при пользовании словарем. Можно ли хотя бы в какой-то степени объяснить это тем, что словарь задуман как конструкция с многими входами и выходами (термины в нем вводятся каждый раз на своем языке — вплоть до баскского gogo (душевная сила), арабского lev — (сердце) или румынского dor (исполненное печали желание), хотя и описываются по-французски? Есть в словаре, правда, общий указатель (без указания страниц) всех встречающихся в словаре терминов — независимо от того, посвящены ли им отдельные статьи, но это иногда только больше запутывает читателя, который должен каждый раз наудачу просматривать огромный фолиант в поисках нужного текста...

Словарь строится вопреки идее единственного и универсального философского языка (Лейбниц), а также единственного и уникального направления истории — от греков к римлянам, немцам и англичанам. Это не платоновский словарь, который тяготел бы к идее, спрятанной позади слов и контекстов. Цель словаря — построить картографию различий между европейскими философиями, используя знания о переводе и знания переводчиков. И тем самым — найти путь между логическим универсализмом (Аристотель, Лейбниц) и онтологическим национализмом, который строит иерархию языков, способных к философии. Подходя к философии под углом зрения перевода, словарь позволяет исследовать более тонкие зависимости и взаимодействия, понять, насколько философия — с того момента, как мы перестали быть греками, — рождается из перевода и постоянно им питается, живет путешествиями и заимствованиями (Лукреций переводил Эпикура, средневековые переводчики создавали латинские версии Аристотеля на основе арабских версий, Шлейермахер переводил на немецкий Платона и т. д. и т. п.). Скорее это путешествие через симптомы — те места, где слова не проходят. И здесь опять, как и у столь многих наших героев, благая весть та же: философская Европа не боится ситуации наступившей после разрушения вавилонской башни и смешения языков. А это значит, что приходится отказаться от сакрализации греческого и немецкого, от идеи привилегированных языков, стоящих выше других в искусстве строить философское рассуждение (эта сакрализация долго была характерна для французского академического истеблишмента).

Каковы проваты и достижения переводческого акта, действия? Когда мы начинаем переводить, мы сталкиваемся прежде всего с непереводимым телом языков (Деррида) — с означающим... Предел этой сложности — перевод поэзии, но аналогичные сложно- сти, хотя и в менее сгущенном виде присутствуют в любом тексте... Вопрос перевода — вопрос осознания того, что мы философствуем в языке и в словах, а не только в понятиях.

В словаре немало понятий русского языка и русской культуры. Это Богочеловек, соборность, воля—свобода, общинность, народность, самость, мир, поступок (в бахтинском смысле слова), другой (главным образом из-за этимологии слова: «другой» от «друг», а не от «чуждый»), правда—истина и др. Такой список порадует поборников специфики русской мысли710. Кажется, вот они — идеальные примеры «непереводимостей». Однако при всей яркости материала, скажем, о «правде» и «истине» вряд ли стоит приписывать им жесткую понятийность, отличную от европейской. Анализ использований этих слов и понятий показывает, что эти слова не были понятийно закреплены: контексты, в которых «правда» и «истина» могли противопоставляться друг с другом, сосуществуют с контекстами, в которых такого противопоставления не происходило.

В целом, однако, получается, что русский мыслительный опыт при таком подборе терминов невольно оттесняется в словаре в область специфического, а не общезначимого. Кроме того, эти примеры принадлежат больше прошлой, чем актуальной, современ- ной истории мысли в России. Наверное, важнее было бы сейчас проанализировать не только специфические, но и более общие терминологические ресурсы, например, соотнести использования в русском и других европейских понятийных языках таких понятий, как субъект и агент, деятельность, действительность и реальность, эпистемология, онтология, метафизика, философия. Спрашивается, как понимались эти всеобщие философские категории в тех ситуациях развития русской мысли, где они сосуществовали в кругу совсем иных понятий — как это было, при всем различии контекстов, и в России XIX в., и в России советского периода (то есть, скажем, бок о бок с «соборностью» или же с «мелкобуржуазным интеллигентом»...). Было бы, конечно, замечательно перевести словарь на русский язык. Но не менее важно было бы при этом «достроить» его своим материалом, вписать свой опыт в общую копилку на равных, а не только в специфических казусах. Современная российская культурная ситуация не самозамкнута, и мы можем опереться в ее изучении и на российский, и на западный опыт. Было бы интересно выяснить самим и рассказать западному читателю, как строился русский понятийный язык, как переводились и комментировались в разные периоды отдельные философские фигуры. В любом случае, для русского читателя тема «переводы Гегеля в России» была бы не менее захватывающей, чем для французского «переводы Гегеля во Франции» (общая франкоязычная ориентированность делает словарь в ряде разделов полезным прежде всего для специалистов). Это, безусловно, очень ценное пособие, но кроме того — стимул и перспектива нашего участия в обшей европейской работе по осознанию своих ресурсов и своих дискурсных возможностей711.