§ 2. Ипостаси языка и подходы к переводу От «мышления, мыслящего само себя», - к языку

То, что читатель найдет в этом параграфе, лишь косвенно связано с этой задачей, но может быть направлено на ее реализацию.

Вопрос о соотношении языка и мышления уходит в глубь веков. Вопросами философской грамматики занимались уже древние греки, пытаясь обнаружить, на чем же собственно основано взаимное понимание говорящими друг друга. Интерес к языковой проблематике в ее соотношении с мышлением, с разумной способностью человека мы находим у Гераклита, Демокрита, Эпикура, в платоновских диалогах (особенно в «Кратиле», где ставится вопрос об «идеальных» именах, общих для всех языков и выражающих устойчивую вечную сущность вещей), у Аристотеля, стоиков и др. И в Новое время не было, пожалуй, ни одного выдающегося мыслителя, который бы не пытался так или иначе строить философию языка как некое необходимое или желательное дополнение к философии в собственном смысле слова — к «общей философии». В течение долгого времени преобладал логизирующий подход к языку. Это ярко проявилось в классическом рационализме XVII—XVIII вв., но в ранних своих формах представлено уже у Аристотеля, надолго определившего судьбу европейского языкознания.

Тем самым был схвачен важнейший аспект соотношения языка и мышления, однако за рамками такого логизирующего подхода оставалось все то самобытное, что делает язык явлением особого рода, не сводимым к мышлению и не тождественным ему, все то, что выходит в языке за рамки «орудия мысли» и позволяет рассматривать его как «творческое» и «творчески применяемое» орудие. Понять эту конструктивную самостоятельность языка, задаться вопросом о конструктивности языка в отношении мышления позволил поначалу сам факт несовпадения, нетождественности языка и мышления. Хотя, конечно, язык и мышление (членораздельная речь и абстрактное обобщающее мышление) развивались одновременно и параллельно, взаимно обогащаясь и получая друг от друга стимулы для развития, однако, по-видимому, представление о строгом параллелизме между развитием мышления и развитием языка и тем самым — о возможности сведения языка к форме существования и выражения мышления, было бы неправомерным. Между формами языка и формами мышления, между словом и понятием, суждением и предложением нет и не может быть полного взаимного соот- ветствия. Тому есть несколько причин: одна из них связана с условностью исходной физической основы знака по отношению к обозначаемому им содержанию, другая — с тем, что, раз возникнув, язык приобретает определенную самостоятельность, независимость своего существования, функционирования, исторического развития. Так, когда в языкознании XIX в.

Доминантой мысли о языке в XX в. стало осознание самостоятельности языка, специфичности его как предмета научного изучения. Конечно, такой подход не мог возникнуть сразу и вдруг: превращение языка в самостоятельный объект изучения некогда закладывалось уже в процессах, ограничивавших сферу мифического мышления с его отождествлением «слов» и «вещей» и постепенно формировавших субъект-объектное отношение в системе «человек — мир». Одним из следствий этого было постепенное осознание раздельности внешнего мира и самого человеческого сознания, формой существования которого и служит язык. Теоретическому осознанию самостоятельности языка, по-видимому, некогда поспособствовало и возникновение письменности, и — позже — появление искусственных языков, значительно отличающихся от языка естественного. Как бы то ни было, историческое становление всех этих предпосылок осознания самостоятельности языка стало тем фоном, на котором — уже в XX в. — возникли и логистические трактовки, в принципе отождествлявшие язык с мышлением, и историцистские трактовки, растворявшие целостность языка в многообразии отдельных эволюционных линий. При этом в отличие от несколько прямолинейного логицизма рационалистических подходов, мыслительной доминантой языкознания XX в. становится осмысление языка как системы — только не системы мыслительных элементов, а системы материальных элементов, разноуровневые взаимоотношения которых служат общению, передаче смыслов.

Да, язык — это прежде всего форма связи мысли и предмета, мысли и действия.

При этом язык неким парадоксальным образом выступает перед нами одновременно и как средство систематизации, категоризации, дискурсивного оформления мысли, и как особый механизм схватывания ее «бессознательных», нерефлексивных определений, а потому современное изучение языка все больше обращается в нем к тому, что относительно слабо структурировано. Парадоксальный и антиномичный характер языка вступает в круг философского осознания во второй половине XX в. Вот лишь одно принадлежащее Рикёру свидетельство осознания этой антиномичности: «Язык... это посредник между двумя уровнями. Первый уровень конституирует его идеал как идеал логичности, как его "телос": все значения должны быть доступны переводу в логос рациональности; второй уровень уже не строит идеала — это почва, "земля", первоначало, Ursprung.

«Рационалистические» трактовки языка представлены главным образом в философии позитивизма и в самой лингвистике.

Как известно, позитивизм существовал и развивался поначалу как логико-лингвистическая концепция, которая подходила к решению всех основных проблем посредством логического прояснения структуры искусственных языков или языков науки, а позже — путем анализа логической семантики. Однако этот подход столкнулся с внутренними трудностями, с невозможностью полной формализации естественных языков. Потребовалось содержательное расширение и обогащение способов, которыми описывались естественные языки. В свою очередь это привело к тому, что метаязыки, использовавшиеся для описания тех или иных фрагментов знания, все больше приближались к структуре естественных языков, к механизмам обыденного языка. Контекст, от которого поначалу казалось возможным абстрагироваться, превращался (во всяком случае, это произошло в философии лингвистического анализа) в едва ли не главный объект анализа. Таким образом, различные подходы к языку в самой лингвистике, семиотике, социально-гуманитарных (а отчасти и естественных) дисциплинах, в философии не позволяют говорить о какой-то одной четко очерченной проблеме: возникает именно проблематика языка — обширное поле с многими «входами» и «выходами». При этом постепенно складывалось то, что можно было бы назвать концепцией языка «в самом широком смысле слова». Что это такое — поясняет приводимое ниже высказывание, в котором фиксируется целый ряд важных звеньев эволюции языковой проблематики. Язык в широком смысле слова возникает в рамках подхода, начинавшего с формальных определений мышления и языка, проходивших все стадии процессов формализации, но в результате пришедшего к общей идее языка как структуры, как «способа организации мышления». При этом для нас важным будет и еще один момент: процессы складывания отношений между различными научными дисциплинами обнаруживают не менее явную потребность в идее междисциплинарного перевода, нежели практики «простого» перевода с языка на язык.

«Прояснение значения (содержащегося либо в формальных определениях, либо в иллюстративных примерах) происходит лишь тогда, когда определяемые термины "сцеплены" с человеческим опытом. Это серьезная проблема, поскольку опыт различных людей, хотя он в чем-то и пересекается, весьма различен. В частности, и в нашей научной жизни это различие опыта может быть очень значительным. Ведь наш опыт — это во многом опыт мышления, а мышление регулируется языком в широком смысле слова (курсив мой. — Н.Л.), т. е. способом организации идей, а различные способы организации идей задаются той или иной "дисциплиной". Дисциплина — значит принуждение. Дисциплина очень важна для любой организованной деятельности. Так, в научных дисциплинах дисциплина значит принуждение в способе мысли. Она предписывает репертуар понятий, модели классификации, правила очевидности, этикет речи. Следовательно, междисциплинарная деятельность зависит от способности людей мыслить в терминах более чем одного языка (курсив мой. — Н.А.) — от искусства более трудного, нежели, скажем, способность думать по-английски и по-французски, поскольку языки научных дисциплин различаются не только словарем и грамматикой (как обычные языки), но также более глубокими своими аспектами, значение которых, как представляется, и может быть передано фразой "принципы организации мышления"»582.

Это глубокая мысль: формализация языка неизбежно приводит к содержательному расширению наших представлений о языке, к концепции «языка в широком смысле» и к идеям междисциплинарного перевода, весьма продуктивным для ныне столь популярных идей научной междисциплинарности. В том же направлении двигалась и лингвистика. Поначалу она отвлекалась от всего «внешнего» и контекстуального, устремлялась ко все большей формализованное™ и абстрактности вычленяемых и анализируемых структур, пока не было замечено, что у нас нет возможности выявить общие структуры языка и способ их функционирования, не обращаясь к «контексту», с одной стороны, и к «субъекту», к языковому сознанию говорящего — с другой. Тем самым и в лингвистическое исследование вошла вся проблематика текста и контекста, текста и подтекста, формализуемого и «вне- рационального», «порождающего», «нерефлективного» и пр. Одновременно с этим возникали совершенно иные подходы к языку, питавшиеся в известном смысле самой неосуществлен- ностью и неосуществимостью всех проектов исчерпывающей формализации языка. Главная из этих тенденций — герменевтическая, трактующая язык в плане, противоположном интенциям на формализацию и обобщение, и максимально приближающая язык к «антиметодологическому» по сути своей бытию.

Проблематика языка, возникающая в зоне напряжений между усилиями формализации, с одной стороны, и стремлениями к поиску дорефлексивных определений языка и мысли — с другой, занимает в современной философии важнейшее место. Сорок лет назад Гадамер поставил вопрос, вобравший в себя эпоху и ставший ее символом, — это вопрос о роли языка в современной философии. Он звучит так: «Почему в сегодняшней философской дискуссии проблема языка приобрела такое же центральное положение, как примерно 150 лет назад понятие мышления или мышления, мыслящего самого себя?»583. Этот вопрос разворачивается далее в целую цепочку других вопросов, связанных прежде всего с существованием науки в контексте других форм человеческого опыта. «С помощью этого вопроса, — продолжает Гадамер, — я хотел бы косвенно ответить на другой вопрос, который должно обозначить как центральный вопрос Нового времени, данного нам существованием современной науки. С XVII века собственной задачей философии стало опосредовать это новое применение человеческого умения знать и умения делать целостностью нашего человеческого жизненного опыта. Это выражается во многом и включает в себя также попытку сегодняшнего поколения, которое делает тему языка — этого способа великого осуществления нашего бытия в мире, этой всеохватывающей формы мирового порядка — центральным пунктом философии»584.

Спектр трактовок языка в той самой современной философии, которую описывает Гадамер, очень велик: каждое сколько- нибудь развитое философское построение непременно содержит в себе более или менее выявленную концепцию языка: это может быть язык как бессознательное (Ж. Лакан), язык как социальная сила (Ю. Хабермас, М. Фуко), язык как условие возможности конкретной рефлексии (П. Рикёр), язык как показатель несоизмеримости теоретических построений (Т. Кун, П. Фейерабенд) и др. Эти интерпретации языка настолько различны, что могут показаться несоизмеримыми, однако исходным для них в той или иной форме оказывается именно это стремление построить альтернативу классической философии сознания и самосознания, а также такому идеалу знания, который опирается на идею его «самодостаточности», «непосредственности», «беспредпосы- лочности» (напротив, язык выступает как стихия опосредованное™ и носитель различного рода предпосылок). Последние десятилетия расширяют и конкретизируют тот набор проблем, о которых рассуждает Гадамер: прежде всего все больше осознается несубстанциональность языка среди других коммуникативных возможностей, практик, схематик. Вместе с тем, получается так, что язык, перегруженный массой возлагаемых на него функций, начинает все более «зацикливаться на самом себе». И тем самым, вместо реальной альтернативы философии сознания и самосознания повторяет те же круговые схемы: язык начинает истолковываться в языке и посредством языка585. Но именно обращение к проблеме перевода становится в последние десятилетия одним из симптомов выхода из замкнутого круга, значимого объединения различных контекстов, прорастания языковой проблематики в некое новое качество. Эта проблема еще далека от всеобщего и повсеместного осознания, но демонстрирует свою весомость во все большем количестве познавательных и жизненных ситуаций.

Проблема языка возникает в XX в. в связи с кризисом общения, кризисом культуры как неотъемлемой частью общего социального кризиса. Ломка традиционных устоев социальной жизни, человеческого общения, крушение прежних мировоззренческих систем, придававших индивидуальному опыту целостность и осмысленность, а отношениям между людьми — естественность и понятность, потребовали выработки новых жизненных устоев, новых рецептов и критериев понимания человеком самого себя, мира, общества. Просветительские рецепты постепенного индивидуального самоуяснения и социального объяснения, т. е. обучения и «просвещения», оказались с точки зрения нового социального опыта устаревшими. Культурный мир западно-европейского человека, скроенный, как некогда казалось, вполне по мерке естественных человеческих масштабов и потребностей, перестал быть самопонятным: он потерял четкость границ и целостность внутренней структуры. Те пласты и уровни бытия, которые некогда вовсе исключались из сферы опыта или же оттеснялись на его периферию, выявились теперь во всей своей качественной самобытности и тем самым потребовали переосмысления границ и критериев понимания самого разума. Для того чтобы понять эти новые содержания, сделать их частью внутреннего мира человека, нужно было найти способ взаимодействия с ними, расшифровать их «язык», понять, что такое язык вообще, какова природа разнообразных механизмов культуры, организующих и передающих человеческий опыт.

Кризис общения вызывает, таким образом, обостренное внимание к языку в самых различных областях: и в самой лингвистике, и в других социальных и гуманитарных науках, прямо или опосредованно связанных с языком, а также в философском, художественном, нравственном, обыденном сознании. В лингвистике это приводит к вычленению в начале XX в. собственного объекта, функционирование которого не сводимо к логическим, психологическим, биологическим, историческим и другим закономерностям; к определению методов изучения языка как системы: отдельное слово, взятое само по себе, не соотносимо ни с мыслью об объекте, ни с самим объектом. В философии — к постановке, уже на новой основе (язык не тождествен мышлению, он способен формировать мышление в некоторых его структурах), вопроса о соотношении языка и мысли, языка и культуры. В ряде других социально-гуманитарных наук это приводит к заимствованию из самоопределившейся лингвистики методов и приемов исследования, к вычленению языкового или языкоподобного пласта во всех областях человеческой деятельности, к пониманию культуры как совокупности «языков», к смыканию лингвистики с семиотикой и образованию единого комплекса лингво-семиотических исследований. В той типологии подходов к языку, которая здесь предлагается, язык будет рассматриваться как опора формализующих процессов, как метод познания других явлений, как род бытия, как социальная сила. Соответственно этому разные повороты языка и языковой проблематики будут рассматриваться здесь в аспектах формализации, методологизации, онтологизации, социо- логизации.

Эти четыре аспекта рассмотрения языковой проблематики могут одновременно являться характеристиками различных мыслительных направлений. Так, формализация языка является характерным признаком неопозитивистской программы на ее ранней стадии, методологизация— характерным признаком структурного анализа в гуманитарных науках, в какой бы конкретной форме он ни проводи лея, онтологизация — характерным признаком феноменологических и герменевтических интерпретаций языка, социологизация — одним из определений концепций, пересматривающих марксизм, центрирующихся вокруг проблемы власти, вокруг возможностей радикальной политики и пр. Разумеется, жесткое закрепление различных аспектов языковой проблематики за тем или иным мыслительным направлением было бы натяжкой. При более близком рассмотрении оказывается, что в каждом мыслительном направлении, если взять его обобщенно-суммарно, придав ему, стало быть, те черты, которые редко сочетаются в пределах одной концепции, можно обнаружить почти все названные выше аспекты или типы языковой проблематики, хотя, конечно, и пропорции в сочетании этих элементов, и взаимосвязи между ними будут во всех этих случаях весьма различными. Вычленение основных типов этих проблем и, следовательно, основных типов трактовок языка позволит нам уловить сходства и различия в постановках тех или иных частных вопросов и наметить, как уже говорилось, те возможные трактовки перевода, которые при этом возникают.