Между дискурсией и дискурсом

Но сначала несколько слов о переводе других понятий. Еще до того, как перевод «Слов и вещей» стал реальным делом, возник вопрос о передаче на русском языке главного понятия этой книги — французского слова «episteme» (греческого происхождения). В редких его упоминаниях в тогдашней советской литературе, на- пример у М.Н. Грецкого, предлагалась калька — «эпистеме» (с ударением на последнем слоге), что делало это слово крайне неудобным в русскоязычном употреблении. И потому уже в самых первых публикациях о Фуко при поддержке М.Л. Гаспарова, я решительно ввела слово «эпистема», которое затем и закрепилось413.

Работа над «Словами и вещами» была для меня периодом создания моего личного франко-русского словаря (у каждого переводчика есть свой словарь и свои предпочтения тех или иных вариантов перевода среди других возможных и допустимых). Но речь шла, разумеется, и о более общих вещах. Например, я апробировала здесь русское слово «априорность» в единственном и множественном числе (например, «исторические априорности» вместо «исторические a priori» (409)414, что позволило писать это слово-понятие кириллицей и склонять его по нормам русского языка). При переводе пары понятий «Identite» и «1е Мете» я примеривала варианты: Тождество и Тожество (существительное от «То же самое»), а также Тождество и Тождественное (487). Случалось придумывать и неологизмы; один из них — перевод слова «articuler» (оно значит: «расчленять», «сочленять», «сочленять, подразумевая расчлененность») как «сорасчленять» (это новое слово по своей семантической структуре немного напоминает слово «деконструкция» и, кажется, неплохо работает в целом ряде контекстов, освещавших соотношения слов и вещей).

Средоточием многих сложностей было понятие «дискурс» (dis- cours).

В творчестве Фуко этот сдвиг терминов происходил как раз между «Словами и вещами» и последующими работами — «Археологией знания» (1969) и «Порядком дискурса» (1970).

Сам термин «дискурс» имеет свою судьбу. Он происходит от латинского discurro (разбегаться в разные стороны). В своем смысле, обозначенном выше как discours (2), оно существует во Франции примерно 40 лет, оставаясь практически непереводимым и лишь калькируемым во многих других языках. Во Франции 50-х годов слово discours означало «публичное выступление», «рассуждение». К середине 60-х годов это слово стало довольно быстро превращаться в модный термин, который постепенно заменил и «текст», и «теорию», и «стилистически окрашенную речь» и пр.418. Употребительность этого нового слова нарастала лавинообразно. Примерно с начала 70-х годов все ранее господствовавшие словесные жанры выравниваются в своем статусе дискурсов: таким образом, это слово действительно становится симптомом стушевывания жанровых границ. Однако терминологическую четкость оно имело разве что в направлении analyse du discours, выясняющем социальные закономерности функционирования текстов в обществе.

В американской лингвистике слово discourse возникло как термин для обозначения сверхфразовых единств. Статья 3. Харриса «Анализ дискурса» была впервые напечатана в 1952 г. и переведена на французский язык в 1969. Во Франции «анализ дискурса» 70-х годов стал направлением, объединившим лингвистику, социологию, психоанализ, теорию идеологий, философию. Отдельными составляющими анализа дискурса стати здесь лингвистика (Бенвенист, вслед за Соссюром), критика идеологий (Альтюссер, вслед за Марксом), психоанализ (Лакан, вслед за Фрейдом), изучение механизмов интеллектуального производства (Фуко, вслед за Марксом, Ницше, психоаналитиками и лингвистами).

В «Словах и вещах», где царит discours(l) (мой перевод, напомню, — «дискурсия») и практически нет discours(2): именно discours( 1) был символом и основой эпистемы «классической эпохи», а тем самым и всей системы представлений классической философии.

Для современного российского читателя, близкого к философии, слово «классический» вполне привычно; обычно оно употребляется в паре «классический» — «неклассический». Кажется, впервые в советской философской литературе эта пара понятий появилась в уже упоминавшейся знаменитой статье трех авторов419. Точнее, в ней речь идет не о классическом и неклассическом, а о «классическом» и «современном»420. Точно так же обстоит дело и у Фуко, который в «Словах и вещах» ведет речь о «классическом» и реже — «современном». В статье трех авторов понятия «классический» и «неклассический» употреблялись применительно к физике421. Однако в русском языке советского пе- риода понятия «классический» и «неклассический» вскоре сложились и стали употребляться в более широком смысле, а в постсоветский период они стали повсеместно употребительными.

Так, в системе понятий «Слов и вещей» классическая эпоха определяется через господство «дискурсивности представления» (133). Язык классической эпохи сводится к роли дискурсивного механизма, способного к линейному выражению одновременного. В этом качестве он рассматривается в различных теориях языка; например, «всеобщая грамматика — это изучение словесного порядка в его отношении к одновременности, которую она должна представлять. Таким образом, ее собственным объектом оказывается <...> дискурсия (discours), понимаемая как последовательность словесных знаков» (137). Аналогичных примеров немало: «классическая мысль порождает не что иное как мощь дискурсии» (401); «...в течение всего классического века язык утверждался и рассматривался как дискурсия, то есть как спонтанный анализ представления» (309), «простая и протяженная линия дискурсии» (431); и др. Иногда у Фуко это слово пишется с заглавной буквы (Discours), чтобы риторически подчеркнуть его смысловое господство: оно служит основанием всей философской классики как системы мысли и всех возникающих в ту эпоху форм знания.

Между XVIII и XIX вв. происходит перелом от классической эпистемы к современной. Суть его опять-таки связана с discours, только в отрицательном смысле: это «исчезновение дискурсии и ее однообразного господства» (486), это замена дискурсии — языками, богатств — производством, пространства мысли, в котором классическая эпоха упорядочивала тождества и различия, — историей, отныне диктующей свои законы производству, языкам и живым организмам.

Но ведь можно и усомниться: как проверить, что на месте одного слова родилось другое с радикально иным значением, почти антоним? Мысленным экспериментом. Попробуем подставить на место классической «дискурсии» «Слов и вещей» неклассический «дискурс» из «Порядка дискурса» (во французском, как мы помним, и то и другое именуется discours) и посмотрим, что из этого получится. Берем фразу из «Слов и вещей» — «уход дискурсии привел к раздроблению единого поля эпистемы», заменяем «уход дискурсии» на «уход дискурса» и видим, что результат такой подстановки оказывается абсурдным. В самом деле, в отличие от «дискурсии», «дискурс» никуда не «уходил», напротив, он наступал, приближался, а через каких-нибудь два-три года стал главным понятием в новой концепции Фуко (хотя и не так долго продержался в этом своем качестве). Или еще пример. Берем фразу «разрыв классического порядка и исчезновение Дискурсии», заменяем «дискурсию» на «дискурс» и опять попадаем в провал абсурда: исчезает, конечно же, не дискурс, а Дискурсия (тем более — с заглавной буквы!), дискурс же, можно сказать, уже стучится в дверь. Конечно, в 1966 г., когда «Слова и вещи» были опубликованы во Франции, вряд ли кто- нибудь мог предсказать такое развитие событий, но теперь, задним числом, мы хорошо знаем, что «анализ дискурса» уже тогда наступал на пятки «анализу дискурсии». Поразительно, что сам Фуко нигде ничего нам не говорит об этом понятийном сдвиге: не потому ли, что в стихии родного языка, сохраняющего одну и ту же словоформу (discours), это менее бросается в глаза?422.

Спрашивается: идет ли речь здесь о частном случае и локальном эпизоде недавней истории? Нет, это не так, что выясняется на примере другого эпизода турбулентной истории понятия «discours» у Фуко. Оказалось, например, что моя первоначальная попытка перевести французское «discours» как «речь» — не только мое изобретение... Примерно в то же время, когда я в Москве работала над переводом «Слов и вещей», во Франции лингвистка Марина Ягелло, переводившая книгу Бахтина (Волошинова) «Марксизм и философия языка», увлеченно ставила на месте русскоязычных слов «речь», «высказывание», «слово» — французское слово «discours». По-видимому, это происходило потому, что она работала над переводом в момент бурного расцвета «анализа дискурса» во Франции, и ее затянуло в воронку господствовавших тогда концептуальных предпочтений. А в результате явившийся во Франции конца 70-х годов М.М. Бахтин предстал как необыкновенно актуальный мыслитель в строю последователей Бенвениста с его теорией высказывания. Но теперь эти переводческие предпочтения Ягелло поставлены под вопрос, а в Лозаннском университете Патрик Серио со своими сотрудниками готовит к публикации новый перевод на французский язык книги «Марксизм и философия языка», в котором слово «discours» в качестве терминологической замены будет полностью исключено. Интересно, что почувствуют при этом те интерпретаторы Бахтина, в частности Юлия Кристева, которым Бахтин казался предтечей французских теорий дискурса? Конечно, в отличие от коренных французов, Кристева наверняка читала книжку по-русски и видела, что слова «дискурс» там нет, но гипноз чарующего звучания слова-отмычки ко всем дверям был сильнее прямого читательского впечатления. Впрочем, кто знает: быть может, Бахтин и впрямь предвосхитил французские теории дискурса, хотя и не пользовался самим словом «дискурс»?

Одновременно с франкоязычными русистами, которые пытаются сейчас освободиться от своего родного слова «дискурс», чтобы лучше понять русского исследователя, продолжим наши мысленные эксперименты. Что будет, если в наши дни какой-нибудь молодой переводчик возьмется перевести «Слова и вещи», что называется, «с чистого листа»? Почти наверняка, под влиянием господствующих в современной постсоветской культуре предпочтений, он — в качестве главного понятия классической эпохи твердой рукой введет сакраментальное слово «дискурс». Интересно все-таки: отметит ли он, хотя бы в примечании, что «классический» дискурс парадоксальным образом антагонистичен «неклассическому», тем самым вновь погружая читателя в мир смысловых и переводческих загадок?

Метаморфозы слова «дискурс» у Фуко очень поучительны. Фуко был одним из пионеров анализа дискурса во Франции; по крайней мере, почти все представители нового направления так или иначе принимали во внимание концепцию дискурса у Фуко — даже если сами строили ее иначе, например, в русле проблематики интертекстуальности, как Барт, Кристева, Женетт и др. Но вопрос остается: чем объяснить то олимпийское спокойствие, с которым Фуко перешел от одного значения термина к другому, его исключающему?

А может быть, и впрямь новое понятие дискурса не мыслилось Фуко как антагонистичное предыдущим употреблениям? Может быть, — продолжим мы эту линию рассуждения вместе с Фуко, — классическая дискурсия способна быть частным случаем дискурса, одним из возможных дискурсных режимов? Тогда получится, что в новом дискурсе способы связи говорящего с тем, что он говорит, не ограничиваются линейным логико-лингвистическим упорядочением представлений и предполагают более широкий спектр взаимосвязей, более обширный набор практик, определяющих тематику, обстоятельства, позиции, предпочтения и запреты в процессе социального, группового и индивидуального производства высказываний. Очевидно, однако, что если мощь дискурсии держалась на ее единстве и единообразии, то власть современных дискурсов предполагает апологию различий в способах производства дискурсов. Не будем сейчас обсуждать вопрос о том, насколько вероятно такое предположение применительно к Фуко и можно ли согласиться с Фуко, если бы он и в самом деле так думал...В любом случае можно выдвинуть еще одну гипотезу: а не является ли нынешнее discours словом, семантически более близким к исходному словарному значению discurro — «разбегаться в разные стороны», нежели его значение в классическую эпоху западной философии? И тогда нам придется признать в духе общей стратегии разрывов, характерной для Фуко в 60-е годы, что классическая дискурсия как словесная линейная логическая упорядоченность мысли была хотя и продолжительным, но все равно всего лишь эпизодом, после которого историческое течение жизни слов вновь вывело на свет то, что когда-то было оттеснено на периферию? Но это соображение нужно будет тщательно проверить...

И последнее. Использованному мною в «Словах и вещах» слову «дискурсия» явно не повезло. В качестве перевода французского discours оно просуществовало свой короткий век лишь как ad hoc решение в процессе движения смыслов между языками: переводчики знают, что новые (или, как в данном случае, старые новые) слова — это всегда лишь гипотезы, а не окончательные решения. Но все равно, как переводчику и исследователю мне обидно: из русского концептуального языка пропало не просто слово, но важная понятийная дистинкция. Жаль, что ее не успели занести в Красную книгу...