§ 1. Между «философией понятия» и «философией смысла»

П

ри попытках осмысления творчества Мишеля Фуко обычно возникает ощущение несоответствия между единодушно признаваемой мощью фигуры — читаемой и почитаемой, комментируемой, переводимой во всем мире, и одновременно некоторой фундаментальной неясностью относительно его места в науке и философии.

Помимо этого, отмечу, такая неоднозначность характеристики связана также и с тем, что Фуко всю жизнь фактически осуществлял некий самоперевод: переводил свои концептуальные интуиции в разные языки, и при этом, ретроспективным движением, как бы стирал прошлое, переходя от одного слоя терминологии и предметности в другие. Мне не случалось видеть или слышать мнения о стратегии самоперевода у Фуко. Однако мнение о том, что он подчас стирал предыдущий способ концептуализации, переходя к следующему, ясно выразил один из проницательных его исследователей — Фредерик Гро98. В связи с этим для меня здесь важен вопрос о специфике философского языка Фуко, о движении его понятий.

Однако понятия познания, языка, перевода присутствуют в этой главе еще в двух важных смыслах — уже не предметных, а методологических. Так, для меня чтение Фуко (с начала 1970-х годов и по сей день) всегда было фактически переводом - для себя, а позднее и для других. («Слова и вещи» стали удивительным для той эпохи расцветшего застоя переводом для других, сделанным без каких-либо купюр99). Наконец, то, что я предпринимаю сейчас, четверть века спустя, соотнося актуальные состояния рецепции Фуко с различными образами исторической памяти и доступного мне «архива», есть своего рода «обратный перевод». Иначе говоря, — это попытка заново обратиться к тем явлениям, которые слишком быстро ушли в тень, а вместе с ними был потерян содержавшийся в них заряд актуальной проблематики, связанной с парадоксами познания человека.

Мой взгляд на этого мыслителя несколько отличен от распространенных ныне мнений. Разноречие этих мнений крайне велико, я собираюсь возразить против двух для меня в данном контексте наиболее существенных. В обобщенном выражении те мнения, которым я противопоставляю свое, можно сформулировать так: первое — Фуко не структуралист и к структурализму отношения не имеет100 (да и вообще — существует ли структурализм?); второе — стержнем творчества Фуко выступает некая динамичная неоницшеанская интуиция бурлящего бытия, онтологической стихийности101. Напротив, я полагаю, что Фуко в той или иной, но существенной для его собственного пути, мере наследует структуралистскую проблематику анализа образований мысли и культуры через призму языка (в разные периоды эта линия выражена по-

Раздел первый.^Познание и язык. Глава вторая. Фуко: «диагностика настоящего»

разному: идеей языково-семиотического основания эпистем как конфигураций познавательной почвы, идеей «дискурсных практик» и, наконец, уже на этической почве — идеей вольноречия или парресии как существенного проявления субъектной позиции). Далее, я полагаю, что именно познание, познавательная установка, а не общеонтологические интуиции были для Фуко существенными и определяющими во все периоды творчества.

Когда я опубликовала свой первый обзор о Фуко в журнале «Вопросы философии»102, меня очень удивляло, что больше никто о нем не пишет, и радовало, что мой обзор заинтересовал коллег, которые задавали мне в коридорах Института философии разнообразные вопросы. Через четверть века после этого, в начале 1990-х годов, наступила эпоха широких переводов и массового чтения, и сейчас почти все основные книги Фуко уже переведены на русский язык. Однако «все переведено» не значит, что все освоено. Главные потоки этого процесса освоения устремились в сторону размытой проблематики власти (со всеми вытекающими отсюда релятивизирующими следствиями).

Постараюсь последовательно сформулировать мое понимание этих вопросов. Прежде всего постмодерн и постмодернизм не были собственными понятиями Фуко, да и те конкретные преломления, которые получили его идеи в США, где во главу угла была поставлена идея дробных идентичностей, вовсе не были Фуко свойственны. Да, он не хотел говорить о всеобщем, но очень тщательно строил категорию «общего», «общности», прекрасно понимая, что без этого никакое познание не возможно, а оно, полагаю, было ему всего дороже.

Далее, вопрос о стирании у Фуко всех профессиональных или, точнее, дисциплинарных границ. Читатель действительно найдет у Фуко высказывания, в которых дисциплина и дисциплинар- ность, причем в обоих своих смыслах (дисциплина как контролируемое поведение и дисциплина как профессионально ограниченная область исследования) близко сопрягаются, что может показаться насмешкой над любым профессионализмом. Не забудем, однако, что бросаясь в марево новых содержаний и стремясь по-новому прочертить границы предметов, Фуко каждый раз начинал не с нуля. Можно даже сказать, что он имел полное право на свои междисциплинарные эксперименты (чего, как правило, лишены те, кто приветствуют его за внедисциплинарность, — к широко образованному Джеймисону это, разумеется, не относится). И прежде всего — потому, что сам он был достаточно образованным профессионалом в тех областях, о которых прежде всего брался рассуждать — в психологии, психиатрии, отчасти медици- не1'2. А это, думаю, достаточные основания для того, чтобы усомниться в правоте джеймисоновской характеристики; другие доводы против трактовки Фуко как постмодерниста будут изложены далее — в процессе размышлений о его отношениях со структурализмом и познавательными практиками.

Фуко никогда не считал себя структуралистом, хотя поиск инвариантных конфигураций культурной почвы (эпистем), отказ от диахронического фактособирательства и опора на лингвосемио- тические механизмы культуры (особенно в «Словах и вещах»), равно как и проблематизация всех «антропологических иллюзий», сближают его подход с идеями структурализма.

Полагаю, что при этом одна из важнейших черт Фуко — неукротимый познавательный импульс, страсть к знанию, любознательность. Систематический труд всегда был его жизненной опорой, удивительная дисциплина (тысячи карточек с росписями материала), сидение в библиотеках дни напролет и представление о счастье — не на баррикадах, а среди книг. К тому же у него, быть может, единственного из поколения, близкого французским структуралистам, есть своя мощная леви-строссовская системность, причем независимо от красот стиля, приглушенных в последних сочинениях, риторика у Фуко нигде не забивает мысли: даже в «Словах и вещах», где её много, преобладает четкая формальная конструкция...

Подчас, перечитывая теперь различные свидетельства его «несистемности» и «непостоянства» (например, в конце «Археологии знания», где он нам говорит: ищите меня, ищите, все равно не найдете, не поймаете; идентичность — то, что нужно полицейскому режиму - для слежки и опознания, а меня вы не поймаете, а когда решите, что поймали, — я уже буду далеко, в совсем другом месте...), мы невольно поддаемся психологической убедительности подобных свидетельств. Однако не стоит упускать из виду и другое — удивительную, хотя и по-своему реализованную, системность, упорядоченность его интеллектуального пути. Это проявляется во многом — в психологических склонностях, в свидетельствах сторонних наблюдателей, но прежде всего — в выстраивании своих предметов и в способах работы с ними. Например, для нас сейчас не безразлично, как отозвался о Фуко преподаватель философии в последнем классе лицея в Пуатье, где он учился (впрочем, оценки Фуко по философии были неважными): «В дальнейшем у меня были ученики, которые казались мне более одаренными, но не было таких, кто был бы способен столь же быстро схватить главное и столь же строго организовать свою мысль»105; были и другие аналогичные свидетельства...

Для Фуко была характерна и динамика преодоления установленных канонов, выдаваемых за вечные, и поиск в гуще материала, в который он никогда не боялся погрузиться, системы и порядка.

В этом напряжении между системностью и ее превзойдением намечается путь к трактовке упорно обсуждавшегося вопроса о том, был ли Фуко структуралистом или нет. Можно найти достаточно свидетельств и тому, и другому, так что однозначное решение здесь, по-видимому, невозможно. Быть может, будущие историки, владеющие техниками надежного сопоставления дис- курсных образований, когда-нибудь скажут нам об этом более определенно. Но уже сейчас очевидно, что у нас достаточно оснований для тесной связи Фуко 1960-х годов со структурализмом. Существуют свидетельства интереса и даже страсти Фуко 60-х годов к системе: «Мы воспринимали поколение Сартра как храброе и щедрое, имевшее страсть к жизни, политике, существованию. Но мы обнаружили нечто иное, другую страсть — страсть к понятию и тому, что я назову "системой"»106. Сартр как философ хотел повсюду увидеть смысл. Но для Фуко, как ясно из сказанного, главная интуиция другая, и формулируя ее, он ссылался прежде всего на «структуралистов»: Дюмезиль, Леви-Стросс, Лакан (для бессознательного) показали нам, что смысл возможен лишь как поверхностный эффект — зеркальное отражение, пена, тогда как то, что пронизывает нас из глубины и поддерживает нас в пространстве и времени, — это система. Существуют также и свидетельства о влиянии Дюмезиля с его идеей структуры (и это не только риторика вежливости) на научные взгляды и судьбу Фуко107. Впрочем, среди его учителей были и те, кто держался смысла и субъекта, как Ипполит, и те, кто держался концепта и системы, как Кангилем.

Творческий поиск Фуко вписывается в идейный контекст его времени. Главным моментом в конфигурации сил во французской философии послевоенного периода было именно это противостояние двух основных вариантов мысли — «философии понятия и системы», с одной стороны, и «философии субъекта и смысла», — с другой108. Концепция Фуко остро реагирует на это противостояние: Фуко идейно близок к философии понятия и системы, но вместе с тем остро чувствует этико-политические проблемы, и из этого напряжения вырастает позднее его неэкзистенциалистская этика 1980-х годов. Точнее было бы, наверное, сказать, что ни смысл, ни система не были его собственными категориями, однако очень важно, что Фуко вырабатывал свои философские языки в ответ на эту концептуальную антиномию системы и смысла, так или иначе учитывал ее. В этой динамике самоопределения фактически ставился и вопрос о соотношении философии и науки, который обострился во французской интеллектуальной жизни в связи с полемиками между «структурализмом» и «философиями субъективности» (Сартром, Рикёром и др.). И, видимо, не случайно сакраментальное слово «система» появилось в 1970 г. и в заглавии кафедры Фуко в Коллеж де Франс — «история систем мысли» (как известно, кафедры в Коллеж де Франс не наследуются как таковые, а фактически каждый раз пересоздаются под нового кандидата, хотя новые выборы происходят только после кончины одного из профессоров)...

Что же касается собственно структурализма, то, отвечая на многочисленные вопросы журналистов, Фуко давал очень четкие и внятные характеристики этого явления — более четкие, нежели целый ряд его сторонних защитников или критиков этого направления. А именно: для Фуко 60-х годов структурализм — это одновременно и плодотворная методология, распространенная в частных науках, и актуальная общая установка в спорах с так называемыми философиями субъективности по вопросу о человеке и возможностях его познания109. Структурная методология применяется в ряде дисциплин — лингвистике, антропологии, психоанализе и др. Обобщенный философский структурализм, не притязая на конкретную работу в тех или иных областях, извлекает из этих частных использований общие способы анализа «нашей современности». Потому он и оказывается способен дать «диагностику настоящего». И даже уже полностью отрицая свою вовлеченность в структурализм в более позднем разговоре с Дрейфусом и Рэбиноу, готовившим о нем книгу, Фуко признавался, что не смог противостоять риторическим соблазнам структурализма. Разумеется, дело тут не только в соблазнах и не только в риторике. Вместе с тем, нельзя не обратить внимание и на то, что тезис о причастности Фуко структурализму провозглашался обычно как упрек из вражеского стана: для философов субъективности, нередко связанных с марксизмом, как в случае Сартра, структурализм выступал в качестве философии status quo, а признание первичности системы представлялось заведомым исключением самой возможности «прогрессивной политики». Правда, к струк- туралистам Фуко вполне безоговорочно относили, в известный период, не только враги, но и друзья, например, Жиль Делёз в своей знаменитой статье110. С марксизмом, точнее коммунизмом, Фуко после недолгого романа, увенчавшегося вступлением в компартию (это вполне типичный эпизод на пути французских интеллектуалов его эпохи), разделался довольно быстро, причем, кажется. его личная неприязнь к жестким формам группового поведения в партийных ячейках тут была важнее теоретических соображений... А вот отвести обвинение в реакционности (невозможности построить «прогрессивную политику») было гораздо сложнее. Так что бегство от структурализма в некоторой степени было для Фуко спасением от возгонки политических страстей111.

Именно с вопросом о структурализме связан и другой вопрос: является ли Фуко философом или кем-то другим. Интеллектуальная жизнь людей поколения Фуко была пронизана новыми тенденциями в понимании философии и ее места в культуре и в жизни. Ранний послевоенный период, по отзывам современников, был периодом безусловного господства философии, надежд на философию: литература, искусство — все это так или иначе охватывалось философией и прислушивалось к ней. Впрочем, на фоне растущего влияния гуманитарных наук этот процесс становился все более напряженным и проблемным: философия болезненно реагировала на потерю былых привилегий и ставила вопрос о своем «конце». Вопрос о дисциплинарной принадлежности Фуко наталкивается на реальные затруднения. Полагаю, что проблемы Фуко — это проблемы философии, открывшейся вовне и столкнувшейся с тем, что ранее она в себя или близко к себе не допускала. В его работах всегда присутствует проблемное одушевление пусть не всеобщими, но «общими» вопросами. Но вместе с тем в ней слишком много опытного (эмпирического) материала, явно не вмещающегося в рамки академически пони- маемой философии112. При этом целый ряд «вольностей» или, скажем, «натяжек» в пользовании этим материалом подчас мешало счесть эти организованные массы эмпирии обычным «позитивным знанием», удовлетворительным с точки зрения узких специалистов. Получалось так, что философские идеи погружались в материал, а материал оказывался в известной степени «подвешенным»... В любом случае его материал никогда не был чисто историческим, он всегда (слишком) подчинялся той или иной идее и замыслу (например, не репрессивного, но побудительного отношения к сексу в западной культуре), что нередко приводило к эмпирическим натяжкам. С другой стороны, у него никогда не было желания строить абстрактные философские тексты: у него всегда было чутье края или предела и одновременно желание иного — путем выхода за эти пределы. Главным «иным» — если оценить всю массу им написанного и опубликованного — было, конечно, познавательное, знаниевое, что же касается практико-политической составляющей его творчества, то она вошла в его жизнь прежде всего под влиянием Даньеля Де- фера, его друга на всю жизнь, на четверть века...

Концепция Фуко — это философия, написанная в форме истории науки, в которой менялись акценты и способы построения концептуального языка, а также сфера теоретических предметностей, вовлекаемых в рассмотрение. Так, в 1960-е годы ее оттенок явно эпистемологический (как строится объект науки, как знание вообще может претендовать на объективность?), в 1970-е — политико-философский (каковы внедренные в знание внепознава- тельные факторы и детерминации), в 1980-е — этический (как возможно формирование и самоформирование морального субъекта). Философская история науки — область, исследованию которой Фуко посвятил всю жизнь, меняя фокус и оптику (эпистемологическая, политическая, этическая), — актуальна сейчас в российском контексте философского преподавания и исследования. При этом смена акцентов не меняет стержневого напряжения, которое, как представляется, одушевляет все поиски Фуко. Это, как уже говорилось, — напряжение между философиями субъекта и смысла, с одной стороны, и философиями системы, концепта, рациональности — с другой; оно принимает разные формы и конфигурации, но сохраняет свою актуальность.

Один из сложных вопросов в изучении Фуко — периодизация его творчества. Лет двадцать назад в ряде энциклопедических статей и других текстов я предложила членение его творчества по десятилетиям натри периода — археология знания (1960-е годы), генеалогия власти-знания (1970-е годы), эстетика существования (1980-е годы). Археология знания представлена прежде всего тремя основными работами, в заглавии которых присутствует сам термин «археология»: это «Рождение клиники: археология взгляда медика» (1963), «Слова и вещи: археология гуманитарных наук» (1966) и «Археология знания (1969). Генеалогия власти-знания представлена двумя главными работами. Это «Надзор и наказание» (1975) и «Воля к знанию» («История сексуальности», т. 1, 1976). Основные работы периода эстетики существования — «Пользование удовольствиями» и «Забота о себе» (обе — 1984; соответственно, тома II и III «Истории сексуальности»). Доминанты этих периодов, согласимся в этом с Делёзом, — это, соответственно, знание, власть, субъект. Хотя сейчас некоторые российские исследователи это деление на периоды оспаривают (зачем нам эти периодизации, ведь Фуко такой текучий, ведь он так любит менять маски...), я считаю необходимым сохранить эту периодизацию как дидактически полезную и в основном верную. На мой взгляд — и тогдашний, и теперешний, схема трех периодов — не ложная, но несколько упрощенная (впрочем, не более, чем, например, схема трех эпистем у самого Фуко).

Разумеется, не всё написанное в тот или иной период и к тому же не полностью входит в эти указанные рубрики113. Кроме того, многое в трактовке этих периодов зависит от понимания основных терминов (прежде всего — археологии и генеалогии), которое вовсе не было однозначным и у самого Фуко. Что это — разные стороны чего-то единого, разные взгляды на общий предмет или же разные предметы вкупе с разными подходами к ним? Сущест- вуют трактовки скорее методологические или скорее предметные: например, археологию можно трактовать прежде всего структурно-функциональным образом, а генеалогию — генетическим, в археологии можно видеть прежде всего знание, а в генеалогии — социальные воздействия на знание. Иногда у Фуко археология и генеалогия выступают почти как синонимы, иногда — как существенно различные подходы: археология как особый взгляд на историю познания, а генеалогия как взгляд на ту же историю в связи с воздействиями «власти». В одном из своих поздних текстов Фуко рассматривает археологию как изучение уже функционирующих форм производства знания, а генеалогию — как изучение самого процесса возникновения этих форм. Как бы то ни было, и археология, и генеалогия выступают в концепции Фуко как своего рода промежуточные ступени между эмпирическими историями и уровнем философского рассуждения. При этом существуют тематические нити, которые пронизывают все работы Фуко: так, и в «Рождении клиники», и, конечно, в «Истории безумия» уже есть элементы трактовки властных воздействий на образование предметов познания. В любом случае, целый ряд «археологических» и «генеалогических» тем и мотивов в творчестве Фуко сосуществуют, что, однако, не отменяет той определенности акцентов, которая и позволяет вычленять в его творчестве отдельные периоды. Остановимся далее на их основных чертах.