§ 2. Особенности практики: словесное и несловесное

психоаналитического подхода к общению.

* * *

Концепция основателя психоанализа Зигмунда Фрейда может, по-видимому, быть представлена именно как концепция общения, поддерживаемого практиками перевода, но постоянно сталкивающегося с непереводимым.

Учитывая ту схематику построения психоаналитической реальности «на трех сценах», о которой шла речь в предыдущем параграфе, я попытаюсь здесь обрисовать более рискованную, но, как представляется, эвристичную схему перевода и преобразования событий, реальностей, историй, развертывающихся на этих сценах. Главный фрагмент этого переводческого процесса в широком смысле слова — это соотнесение травматической истории жизни пациента с психоаналитической историей как формой ее изживания и прояснения. По сути, жизненный и познавательный смысл психоаналитической ситуации заключается в переводе, трансформации реальной истории с нереальными событиями (иначе — история-1) под действием нереальной истории с реальными событиями (иначе — исто- рия-2).

А теперь посмотрим, что же собственно происходит в процессе переработки и своеобразного перевода истории-1 в историю-2, реальной истории с нереальными событиями в формы и схемы нереальной истории с реальными событиями. При этом изменениям подвергаются как история-1, так и история-2, а стало быть, меняется и сама схема общения. Так, «нереальные» фантазматические события истории-1 в благоприятном случае постепенно приобретают очертания реальных событий, так как пациент набирает психологическую и интеллектуальную готовность яснее определить реальное место травмирующего события в своей истории. Напротив, «реальные» события психоаналитического курса, переживаемые в данный момент времени и в данной точке пространства, все более «ирреализуются»: любовь пациента к врачу в ситуации эмоционального переноса ока- зывается ложно построенной связкой прошлых переживаний с современными. Тем самым важным моментом на пути выздоровления оказывается тот, когда пациент вдруг осознает, что все его, казалось бы, «реальные» чувства, направленные на врача, на самом деле были направлены на третье лицо и связаны именно с вновь-пережива- нием событий собственной истории, с переигрыванием неудавшихся в прошлом контактов и взаимодействий. Таким образом, в конце курса отношения между историей-1 и историей-2, между двумя видами общения, по схеме хиазма уступают место отношениям по схеме параллелизма. «Нереальные» события истории-1 наращивают свою реальность, а «реальные» события истории-2 или психоаналитического курса, напротив, ее теряют. Этому должен соответствовать момент интеллектуального прояснения и душевного успокоения. Вновь пережитая собственная история становится уже не просто «реальной историей», но «реальной историей с реальными событиями», а психоаналитическая история лечения — тем, чем она, по сути, была и раньше, — экспериментальной историей общения, реализующей определенные терапевтические цели.

Как же объясняет такую перестройку души и поведения сам Фрейд? Как он трактует установки изобретенного им общения — психоаналитического взаимодействия двух людей? Для пациента — это осознание, для аналитика — поиск конструкций и интерпретаций327 опыта для врача — таков, с точки зрения Фрейда, главный путь психоаналитической работы.

Сам Фрейд прекрасно умел работать с аффектами, сопротивлениями осознанию и вытеснениями, но главные выводы, которые он делал из своей практики, все же имели интеллектуалистский оттенок: так или иначе формулой всех изменений душевного опыта общения в психоаналитическом сеансе было для Фрейда «излечение через осознание». Однако эта формула во многом не соответствовала реальной специфике психоаналитического общения, осуществляющегося в ситуации особого единства практических и познавательных моментов. Последующее развитие психоанализа, по сути, заставило усомниться в правомерности формулы «излечение через осознание»: чем дальше, тем больше оно свидетельствовало о возрастании интереса к моментам аффективного, эмоционального контакта в общении как необходимым условиям исцеления. И этот интерес все более расширялся, выходя за рамки самой психоаналитической практики в историю (предысторию психоаналитических идей) и социологию (проблему возможности психоанализа как особого социального института).

Так, историки психоанализа заметили, что, подчеркивая новые моменты своего подхода, Фрейд оставлял в стороне те моменты в концепциях своих предшественников, в которых содержался «проблематичный» момент «непереводимости» бессознательного в сознание через слово, момент живого общения, насыщенный «таинственными», но терапевтически эффективными возможностями (речь идет об эмпатии, обмене «флюидами» (Месмер) и др.).

В психоаналитической теории и практике Жака Лакана заострялись именно те интеллектуально-интерпретативные моменты, которые считал существенными сам Фрейд, и потому лакановский девиз «назад к Фрейду» и его самохарактеристика «я тот, кто прочитал Фрейда» сохраняют свой смысл, несмотря на все произведенные им переосмысления фрейдовской программы. Лакан делает новый шаг в трактовке психоаналитической ситуации как особой ситуации общения: он истолковывает эту ситуацию как языковую, речевую прежде всего. Языковая онтология и языковая методология пронизывают все звенья лакановской психоаналитической концепции. Именно через язык Лакан вводит все, что относится в его концепции к общению: «Функция языка заключается не в информации, а в побуждении. Именно ответа другого я ищу в речи. Именно мой вопрос конституирует меня как субъекта»339. Лакан вводит языковые определения вовнутрь бессознательного и делает это гораздо решительнее, чем Фрейд. При этом Лакан четче, нежели Фрейд, дифференцирует сам механизм общения. Так, общение на уровне воображаемого — это бинарные, непосредственные симбиотически слитные отношения между людьми (таковыми можно было бы считать слияние младенца с матерью или слияние человека с объемлющим его первобытным коллективом). Напротив, отношения общения на символическом уровне — это «тройственные» отношения, общение с опосредованием, не допускающим возможности слияния в единое целое. В душевном развитии ребенка — это включение отца в слитный симбиотический мир связей с матерью, в обществе — принятие языка и символического закона, организующих отношения между людьми.

Стратегия исцеления — это продвижение от воображаемых слитностей (различные их формы характерны для психозов, неврозов и других заболеваний) к принятию символического закона опосредования всякого человеческого желания — закона, который одновременно и индивидуализирует субъекта, и включает его в мир человеческих отношений. В терминах собственно языкового общения это дает картину переработки «пустой» речи, замкнутой в кругу иллюзорных нарциссических самоудвоений, в «полную» речь, где пробелы восстановлены, а запутанные места распутаны. «Полнота» этой речи, следовательно, не онтологическая, а психоаналитическая характеристика: она связана с принятием символического закона, а символический закон, в свою очередь, зиждется на признании некой нехватки, изначального отсутствия объекта желания, на утверждении в качестве онтологического субстрата человеческого существования «вечно потерянного объекта». В этом смысле главный этический и теоретический императив Лакана — продвижение от уровня воображаемых иллюзорных единств к уровню символической опосредованности как стадии зрелости: на этом уровне субъект принимает невозможность существовать в слиянии с другим, быть растворенным в другом, и начинает рассматривать весь мир социально-культурных опосредова- ний как условие собственного становления и возмужания.

Поскольку в качестве условия такого продвижения выступают именно языковые, коммуникативные механизмы, постольку словесно фиксируемые параметры общения выступают в психоаналитической практике на первый план: «Даже если речь ничего и не сообщает, она представляет само существование общения (курсив мой. — НА ). Даже если она и отрицает очевидность, она утверждает, что именно слово создает истину. Даже если она обречена заблуждаться, она полагается на веру в истину»330. В этом фрагменте четко сформулированы многие важные моменты: речь есть сама стихия общения между людьми, ее психоаналитическая эффективность относительно независима от смысла передаваемых сообщений; слово не принадлежит измерению непосредственного данного («отрицает очевидность»), но приводит к символическому порядку, в котором только и может существовать истина общения и истина человеческого бытия, состоящая в опосредовании и, сле- довательно, в отсрочке исполнения непосредственных желаний; наконец, слово нельзя счесть обладателем и распорядителем истины: истина непосредственно не дана, а бесконечный процесс языковой работы с материалом может лишь приблизить к ней, но не обеспечить обладания ею.

Этот последний тезис о работе в языке и над языком как условии продвижения к истине очень важен для понимания той схемы человеческого общения, которая представлена в лакановских текстах. Собственно говоря, на известном уровне абстракции в лаканов- ском сеансе исчезают активные персонифицированные инстанции — аналитик, пациент, — а остается некое саморазвитие языковых взаимодействий и интерпретаций. По отзывам очевидцев, Лакану нередко случалось сводить живое общение, совместную работу врача и пациента над интерпретацией событий, о которых рассказывает пациент. Роль врача сводится к пунктуации этого рассказа, неожиданной и по-видимости произвольной, с внезапными перерывами и завершениями (так, в случае предельного минимума его сеансы длятся 2-3 минуты вместо обычных 45 минут), да и во время самого сеанса Лакан, по отзывам его пациентов и учеников, обычно вел себя отчужденно и безразлично331. Однако тем самым, как бы изымая себя из самого психоаналитического процесса и помещая себя на некое привилегированное место, Лакан чем дальше, тем больше сам превращался в того «субъекта, которого считают обладателем знания» (SSS — le sujet suppose savoir), в верховного судью, а не просто в свидетеля и участника языковой работы.

В творчестве Лакана немало свидетельств интеллектуализации психоаналитической работы: поначалу это было сведение к языковому уровню в широком смысле слова, а затем — уже не просто к языку, но к языку математическому (по его терминологии, к «ма- теме»), В плане когнитивно-интеллектуальном он подчас рассматривал даже такие явно эмоционально-аффективные компоненты психоаналитического общения, как трансфер. Так, в семинаре, посвященном трансферу, Лакан четко определяет ориентацию анализа на знание, видит прототип будущего пациента в Алкивиаде из

Платонова «Пира» и считает целью психоаналитического общения знание, которым располагает аналитик (SSS или sujet suppose savoir: «субъект, которого считают обладателем знания»). Как уже отмечалось, Лакан не считал целью анализа исцеление и полагал, что оно может быть лишь случайным, побочным результатом. Одновременно с этим он усугублял те умолчания, о которых применительно к Фрейду речь шла выше: это относится к эмоционально-аффективным аспектам психоаналитического общения, но также к его историческим и социально-институциональным моментам.

В самом деле, гипноз и внушение, из которых вырос психоанализ, Лакан оставляет почти без внимания, если не считать нескольких страниц из «Введения к комментариям Жана Ипполита по поводу "Отрицания" Фрейда», «Четырех фундаментальных понятий психоанализа» и «Сочинений Фрейда по технике психоанализа». Взгляды Лакана на гипноз и внушение в основном соответствуют фрейдовским332, хотя и тут Лакан несколько спрямляет фрейдовскую мысль333. Однако и обсуждая другие сюжеты, например, отношение переноса между врачом и больным, с одной стороны, учителем и учеником — с другой, а также взаимоотношения между психоаналитиками как членами сообщества и между различными институтами, Лакан практически никогда не выводит из этого теоретических следствий, хотя, казалось бы, огромный личный опыт «раскольнической» работы внутри французского психоанализа вполне поддавался хотя бы некоторым обобщениям. Так, описывая свое отлучение от Международной психоаналитической ассоциации, Лакан трактовал его как индивидуальный казус, как событие, которое имеет исторические прецеденты (такой прецедент Лакан видел, например, в отлучении Спинозы от религиозной общины), но в рамках психоаналитической теории особого осмысления не требует. На самом же деле во внетеоретических формах деятельности Лакана (например, в судьбе его семинара, безраздельно подчинявшего слушателей гипнотической власти мэтра, и его школы (1964—1981), учрежденной и затем распущенной единоличной волей Лакана) так или иначе выражалась эмоциональная подоплека коммуникативных процессов, подвергалась сомнению правота лакановской расстановки акцентов в анализе психоаналитического общения. По-видимому, при всей неповторимости личности Лакана, это были закономерные явления, во многом обусловленные спецификой психоанализа как особого праксео-гносеологического комплекса, в котором суггестивные, эмоционально-аффективные моменты неизбежно играют не менее важную роль, чем когнитивно-интеллектуальные.

Многочисленные переосмысления во французской психоаналитической ситуации 70-х годов (затем они периодически возобновлялись, привлекая каждый раз разные теоретические обоснования) устремились в тех трех главных направлениях, по которым у Фрейда и Лакана шло «вытеснение» глубинных эмоционально- аффективных компонентов межличностного общения — это история идей, структура психоаналитического сеанса и функционирование психоаналитического института. Прежде всего становится очевидным не только присутствие аффективных элементов (например, внушения, гипноза) в психоанализе, но и наличие преемственности между психоанализом и предшествовавшими ему психотерапевтическими практиками: «Трансфер — это то, что остается от одержимости, он получается в результате ряда изъятий. Дьявол упраздняется, припадочные остаются. Магический антураж упраздняется, "магнетизированные" Месмера остаются. Месмеров- ский чан334 упраздняется, гипноз и связь между врачом и пациентом остается. Гипноз упраздняется, трансфер остается»335.

Кроме того, в психоанализе как таковом вновь обнаружилось нечто напоминающее гипнотическое внушение. Зависимость гипнотизируемого от гипнотизера, установление избирательной, интенсивной, сомнамбулической связи, способность испытывать внушение, воспринимать передаваемые мысли, — все это проявилось в самом средоточии аналитического курса — в форме трансфера336. Но верна и обратная зависимость: все то, что имеет значение для психотерапии, имеет значение и для внушения. «Если в переносе есть внушение, то это значит, что в психоаналитической ситуации производится и воспроизводится в абстрактной форме сущность всякого межличностного отношения, которое содержит в себе желание воздействовать и самому испытывать воздействие, активно или пассивно подражать <...> психоаналитикам стоило бы признать, что трансфер не случайно возник из внушения и гипноза, что в них обоих есть нечто такое, что присутствует в любом отношении врача и пациента»337. Тем самым признается, что нали- чиє в психоанализе элементов, сходных с внушением и гипнозом, свидетельствует об ограниченности трактовок психоаналитического общения как подконтрольного сознанию и рефлексии, дискурсивно выразимого.

Далее, эта тематизация «тайны» психоаналитического общения позволила обнаружить гипно-суггестивные моменты в самом фундаменте психоаналитического института, в структуре психоаналитического сообщества, во взаимоотношениях учителя и ученика - и прежде всего применительно к Фрейду и Лакану. «Последователи Лакана смогли прочитать Фрейда как текст, подлежащий анализу, а не как текст, изрекающий истину, потому, что Лакан совершил за них эту работу. Они могут отстраниться от Фрейда или, иначе, устранить свой перенос (трансфер) на Фрейда, лишь потому, что в этой работе их защищает непроанализированный ими перенос на Лакана как подлинного гаранта истинной интерпретации. Изначально и на веки веков они присягают на верность Лакану. Цитаты из Лакана функционируют в группах как истина в последней инстанции, как вердикт...»338. И еще одно яркое свидетельство: «Лакановское учение — это не передача знания, но осуществление силы. Университетский преподаватель, отдавая свое знание, перестает быть его единоличным обладателем, так что в итоге студент должен в принципе знать о предмете почти столько же, сколько знает его учитель, и ему остается лишь поблагодарить учителя и уйти. Но от Лакана невозможно уйти с прибылью. Учитель хранит свое сокровище — то знание, которым он не обладает, но которое — воплощает»339. Эти напряженные, страстные свидетельства дают нам не подлинный лакановский портрет, но скорее доказательства теснейшей эмоциональный связи между учителем и учениками, тех надежд и разочарований, которые говорят нам о психоанализе подчас больше, чем многие спокойно и систематично написанные учебники. Они говорят нам об остроте проблемы человеческого общения, которая не только не миновала психоанализ, но, напротив, нашла в нем свое яркое выражение.

Итак, в результате этой историко-логической реконструкции, которая началась с попытки выявить специфику психоаналитического общения, наметить пределы перевода истории жизни в историю психоаналитического курса, а также зафиксировать те преобразования, которые в этом процессе происходят, мы подошли теперь с другого конца к проблеме перевода, предстающей перед нами другой своей гранью. Речь идет о проблемное™ соотнесения сознания и бессознательного, неосознанного и языкового, языко- вого и аффективного. Мы увидели ряд диаметрально противоположных подходов к истолкованию опыта психоаналитического общения. При установке на «излечение через осознание» (иначе говоря, понятое перестает быть патогенным, травмирующим) первичными и определяющими оказываются вербально-концеп- туальные моменты. При установке на «осознание через излечение» (иначе говоря, понять можно лишь то, что становится эмоционально приемлемым и «впускается в сознание») первичными и определяющими оказываются невербальные, аффективные моменты. Установка на «осознание через язык» своеобразна по отношению к обоим этим путям: она требует широкой трактовки языка и несет с собой как схемы прояснения, так и слои аффективно окрашенного опыта. В любом случае современные тенденции в осмыслении психоанализа так или иначе вынуждены признавать и прорабатывать не только то, что может быть перенесено в план языкового выражения, но и те слои опыта, которые в той или иной форме ставят проблему психоанализа как межличностного отношения со всеми его нерациональными «остатками».

По-видимому, «большой круг» психоаналитического общения — назовем его так, хотя тут нет ни круговой замкнутости, ни каких-либо буквальных повторений, — охватывает как педагогические отношения учителя и ученика, так и интерпретативно- терапевтические отношения аналитика и пациента. Он намечается в результате поиска более свободных форм общения и одновременно включения в это общение все новых регистров, способных стимулировать взаимодействия эмоции, слова, концепта. Быть может, поначалу тип схватывания и «исследования» этих инноваций в опыте общения должен быть прежде всего художественным. Вспомним Стендаля, который в своем трактате о любви вполне строго рассуждал о способах кристаллизации любовного чувства. Понятно, впрочем, что не только художественными средствами можно описывать, скажем, созерцательные или динамические аспекты общения или же восприятие эстетического предмета. Есть на что обратить внимание в этом материале и с позиций познавательной, рефлексивной установки: именно потому, что человеческое общение в психоанализе представляет собой не сырую материю симбиотических слияний, но в известном смысле уже абстрагированный от такой нерасчлененной слитности процесс, мы и можем ставить перед собой задачу «теоретизации» психоаналитического опыта общения.

Вполне понятно, что такая теоретизация предполагает промыс- ливание различных компонентов во взаимодействии эмоционально-практического, концептуального, словесного в психоаналитическом общении. Особую сложность составляет, например, анализ соотношений между языковыми и аффективными представлениями, а также, шире, — между уровнем представлений и дорепрезента- тивным уровнем. Если согласиться с тем, что для психоанализа и других форм «психопрактики» целью все же является излечение (сколь бы различно ни понималось это в разных школах и подходах), то какой из уровней общения больше вносит в реализацию этой цели — словесный или дословесный, эмоциональный или концептуальный? Можно предположить, что словесные и несловесные, дискурсивные и додискурсивные формы общения, соотносятся между собой соответственно как побуждающая причина и условие реализации. Так, вербальное общение, в известной мере управляющее потоками душевной энергии, подталкивает к тому, что можно назвать саногенными изменениями. Однако важнейшим условием реализации этого побуждения выступает эмоциональный контакт на доди- скурсивном уровне. Если нет этого глубинного контакта, проблематичным становится и включение языковых механизмов общения. Таким образом, если вернуться к нашей начальной схеме, иллюстрирующей специфику психоаналитического общения через своеобразный перевод жизненной истории в психоаналитическую историю, то можно предположить, что побуждающей причиной к изменению выступает вербализация травмы (рассказ и работа со словом), а условием его реализации — довербальные механизмы общения. Таким образом, мы видим здесь не только феномены перевода и непереводимости, но и определенные формы их парадоксального взаимодействия, в которых собственно и вырабатываются многоплановые схемы перехода от психических травм к исцелению или хотя бы душевному облегчению — через высказанное слово, выраженную эмоцию, выстроенное понятие.