О переводе Словаря Лапланша и Понталиса
Переводческая и текстологическая работа может идти в разных Направлениях — либо в сторону унификации и упорядочения тер- минологии, либо, напротив, — предельного внимания к разнообразию употребляемых терминов без их жесткой унификации. Существует, однако, и еще одна возможность: она подразумевает упорядочение, не завершающееся догматизацией. В нынешней ситуации в России существует возможность — при взгляде ретроспективно и со стороны — лучше соотнести между собой те психоаналитические языки и жаргоны, которые сейчас в Европе нередко сами друг друга не понимают и остаются взаимно отчужденными.
Однако такая работа требует различать, где они, эти разные языки. Такая работа являлась бы по сути метапсихоаналити- ческой, однако она подразумевала бы не построение единого «нарратива», а поиск взаимопонимания и взаимопереходов между концепциями и подходами.Для того чтобы наметить пути такой работы я расскажу здесь о моем опыте перевода классического французского Словаря по психоанализу, созданного известными психоаналитиками Ж. Ла- планшем и Ж.-Б. Понталисом по инициативе и под руководством замечательного французского психолога Даньеля Лагаша (1903-1972) и впервые увидевшего свет в 1967 г.531. Я начала работать над переводом Словаря в начале 90-х годов, когда на русском языке не существовало сколько-нибудь солидной справочной литературы. Здесь я расскажу о том, как шла работа, какие трудности возникали на этом пути. Давно опубликованы переводы Словаря на основные европейские языки; готовятся его переводы на восточноевропейские языки. Спустя годы, прошедшие после первого издания Словаря, многое изменилось: вышли новые словари и справочники, в том числе фундаментальный словарь по психоанализу, созданный большим авторским коллективом под редакцией П. Кофмана532, словарь под редакцией П. Шемама489, широко учитывающий проблематику лакановского психоанализа, Словарь под редакцией Э. Рудинеско и М. Плона534, отдельным изданием вышли статьи по психоанализу из французской Encyclopedia Universalis490 и др. Однако ничто не отменяет и не умаляет значения Словаря Лапланша и Понталиса: он остается для будущих психоаналитиков и всех, кто интересуется психоанализом, настольной книгой, незаменимой основой теоретической и практической работы.
Ныне во Франции существуют десятки психоаналитических школ, и в этой пестрой картине нет единства: многие из них связывают свою деятельность с так или иначе понимаемой концепцией Лакана (причем, между представителями различных подходов идут непрерывные баталии), другие склоняются в пользу более традиционных установок, разделяемых Международной психоаналитической ассоциацией, третьи избирают в качестве опоры тех или иных последователей Фрейда (например, А.
Фрейд, М. Кляйн) или же Лакана (например, Ф. Дольто491), четвертые увлечены концепциями гипноза и внушения (в частности, недирективного, эриксоновского492 и др)493.Среди всех этих подходов позиция авторов этого Словаря достаточно традиционна, но вовсе не догматична и не тривиальна. От Лакана их в конечном счете отдалило сдержанное отношение к истолкованию бессознательного через язык и попытки выхода в сферы реальности, не сводимые к языку. В результате то сложное и радикальное переосмысление, которому подверг психоанализ Жак Лакан, мало представлено в Словаре, хотя ряд существенных моментов концепции Лакана — стадия зеркала, проблема символического, «отвержение (forclusion) — находят в нем свое отражение.
В целом авторов Словаря отличает установка на «нейтральность» или беспристрастность — в той мере, в какой она вообще осуществима. Используя различные формы словарных статей (от крошечных эссе до огромных текстов, больше напоминающих самостоятельные исследования, — см. статью «Я»), Лапланш и Пон- талис сумели передать читателю свои знания, свой аналитический пафос и сделать его сопричастным динамике фрейдовского познавательного поиска. В любом случае Словарь не гасит мысль читателя видимостью прочных решений, но, напротив, понуждает теоретическое любопытство тех, кто в состоянии видеть проблематичность и в изложении, внешне не нацеленном на дискусси- онность и полемичность. Словарь был свидетельством наиболее плодотворного периода совместной работы авторов, хотя в дальнейшем их пути разошлись. Именно Жан Лапланш был одним из инициаторов обучения психоанализу в университете и его организатором на факультете гуманитарных клинических наук в университете Париж-7494.
Так как в наши дни, после более чем полувекового перерыва, психоаналитические учения распространяются и в России, где создаются ассоциации, издаются журналы, возрождаются прежние и появляются новые формы преподавания или шире — «передачи» (трансмиссии) психоанализа, вопрос о том, как, где, кому (да собственно — и зачем?) преподавать и распространять психоанализ, становится актуальным и у нас.
При этом дискуссионными оказываются многие вопросы — от эпистемологического статуса знаний о бессознательном до конкретных методов практической клинической работы. В самом деле, чему можно научиться по книге, чему — только от живого наставника, чему — лишь в процессе собственной практической работы? Таким образом, проблема, которую условно можно обозначить как «психоанализ в университете» (во Франции интересный журнал, посвященный этой теме, издавался довольно долго при университете Париж-7, но в конце концов закрылся из-за финансовых трудностей495), возникает и на российской почве.Сама подоплека споров о психоанализе в университете оказывается различной во Франции и в России. Во Франции много обсуждается специфика психоаналитического опыта и психоаналитических институтов, достаточно остро стоит и вопрос о том, насколько психоанализ как особая форма познания и практики может быть вписан в традиционные для европейской культуры университетские формы передачи знания. Если во фрейдовские времена функция учителя-просветителя и функция личного наставника в психоанализе еще могли как-то совмещаться, то в наши дни такое совпадение считается неэтичным и непродуктивным, и потому, например, преподаватели университета, ведущие лекционные или семинарские занятия по психоанализу, не могут одновременно быть психоаналитиками своих студентов, которые проходят личный анализ (а также, в случае дальнейшей специализации — контролируемый учебный анализ) за пределами университета. Однако теоретическое изучение исторических, философ- ско-методологических, социологических и прочих аспектов психоанализа признается вполне уместным и в университете. В России дискуссий об официальном месте передачи психоанализа практически не ведется, так как преобладает установка на безусловную правомерность социальной и культурной легитимации теории и практики, которые долгое время были под запретом.
Конечно, те или иные подходы к вопросу о психоанализе в университете здесь во многом зависят от нашего общего понимания психоанализа, от того, видим ли мы в нем — прежде всего — науку или терапевтическую практику, форму эмансипации человека, его освобождения от социальных и индивидуальных запретов и принуждений, или особый социально приемлемый ритуал, помогающий людям лучше приспособиться к тем или иным формам совместного бытия.
Уже неоднократно говорилось о спорах по поводу «аутентичного» психоанализа и «аутентичного» Фрейда. Кто он: «сциентист», желавший видеть в психоанализе науку или, по крайней мере, фундамент научной психологии, или «гуманист», разочаровавшийся в позитивистском оптимизме и поставивший в центр внимания проблему человека, его психики, его деятельности, его места в культуре?496 Когда Фрейд развивал свой идеал Выс- шей школы психоанализа, в ее программе планировались как медицинские дисциплины (введение в биологию, наука о сексуальности, клиническая психиатрия и др.), так и немедицинские дисциплины (история культуры, литература, изучение мифов, психология религий и др.). Лишь глубокое научное погружение могло бы, по Фрейду, обеспечить понимание психоаналитического материала. Ведь именно познавательная сторона психоанализа была для Фрейда во многом определяющей: как известно, он считал психоанализ прежде всего местом познания бессознательных явлений, иначе недоступных мысли, далее — теорией497 этих явлений (пусть не законченной, а находящейся в стадии становления) и, наконец, — способом лечения, вытекающим из этой теории и метода. Однако эта обширная программа универсального научного обоснования психоанализа никогда не была осуществлена. Да и могли бы кто-нибудь единолично ее осуществить?Некогда Фрейд был совершенно уверен в том, что психоанализ (как наука в настоящем или хотя бы в будущем) непременно должен иметь свое место в университете и что все психоаналитики будут только радоваться такой перспективе. Однако ничего подобного не произошло; по крайней мере, многие французские психоаналитики настроены в этом отношении весьма враждебно, а перспектива университетского существования вызывает у них страх перед внешним принуждением и контролем. Впрочем, спор о разделении властей между университетом и психоаналитическим сообществом не нов. В любом случае очевидно, что психоаналитическая тяга к специфике оказалась сильнее универсальных университетских притязаний. То место в культуре, где Фрейду хотелось видеть отношение передачи знания, оказалось на самом деле местом конфликтов и борьбы за власть в психоаналитическом сообществе.
Наверное, уже одного только беглого взгляда на современные дискуссии о социальном и познавательном статусе психоанализа достаточно для того, чтобы почувствовать, насколько непроста проблема «психоанализ в университете».
Конечно, свои осмысленные доводы есть и у сторонников, и у противников их сближе- ния. Да, амбиции отдельных психоаналитиков и психоаналитических обществ, дорожащих своей неограниченной властью над анализируемым и полностью отвергающих университетский психоанализ, неправомерны. Но не более обоснованны и позиции такого университетского психоанализа, который прислушивается лишь к критериям естественно-научного типа и не внимает голосу психоаналитической практики с ее личностными и историческими смыслами, жертвуя ради общезначимого уникальным и не осознавая приносимой жертвы. Между этими позициями возникает неизбежное противоречие, и надеяться на способность сторон переубедить друг друга в этом споре было бы утопично.Разумнее было бы, как признают все больше участников периодически обостряющихся дискуссий498, попытаться гибко опосредовать эти крайние позиции, отказавшись от построения глобальных черно-белых схем и создавая конкретные, локально продуктивные модели истолкования, учитывающие специфику личных и межличностных отношений в психоаналитической ситуации (между аналитиком и анализируемым), в психоаналитическом сообществе (между коллегами), в университете (между преподавателем и студентом) и пр. Однако в любом случае очевидно, что университетскому психоанализу придется научиться сохранять и развивать свою открытость к другим формам социального и экзистенциального бытия психоанализа, не забывая о том, что рамки его компетенции весьма ограниченны: конечно, изучение теоретических и исторических аспектов психоанализа в университете еще не дает права практиковать психоанализ, однако эта ис- торико-теоретическая подготовка — одно из необходимых условий будущей работы аналитика. Нынешнее столкновение разновременных и многообразных влияний западной мысли на современной русской культурной почве может, как представляется, дать в будущем веке интересные результаты в области познания человеческой души, если, конечно, удастся соотнести эти внешние влияния с собственной культурной традицией и опытом. Замечательным материалом для такого познания человеческой души россияне обладают — уже по праву рождения в соответствующем языке и культуре, значит, дело за его осмыслением. О том, что Россия — это, скажем, страна русской классической литературы, насыщенной психологическим опытом, западные психоаналитики никогда не забывали, а ныне упоминают все чаще. При более внимательном рассмотрении оказывается, что в творчестве Достоевского, например, под- спудно содержится целый ряд психоаналитических открытий, неведомых Фрейду и еще не обретших общезначимой концептуальной формы499.
Но дело не только в этом. Культурные, социальные, мировоззренческие, идеологические условия формирования науки и общественной мысли в России XIX в. были достаточно своеобразными в сравнении с Европой. Например, материализм в России второй половины XIX в. весьма отличен от западного позитивизма, расцветшего в тот период, когда материалистические идеи европейского Просвещения уже потеряли свою социальную значимость и мировоззренческий заряд. На российской почве «рыцарями духа» нередко оказывались именно материалисты-естествоиспытатели, а глубинные духовные прозрения не исключали здесь огромной социально осознаваемой и даже «революционной» значимости естественных наук, их роли в развитии свободомыслия (так, например, научные идеи и программы молодого физиолога И.П. Павлова формировались именно под влиянием чтения романов Достоевского, особенно «Братьев Карамазовых», и это было не исключение, а веяние времени). По-видимому, «гуманизм» и «сциентизм», о несогласованности которого применительно к Марксу и Фрейду уже упоминалось, не расчленялись на российской почве столь же радикально, как это происходило в Европе. Можно предположить, что в России существовали и существуют собственные культурные традиции, дающие возможность помыслить человеческую душу без привычного российского самолюбования и «мистики».
Как уже отмечалось, нынешние российские тенденции к взаимоувязыванию психоаналитических идей с религией и мистикой неизменно поражают западных коллег. Но работа со Словарем, к которому мы сейчас направленно переходим, таких тенденций не поддержит. Она не даст и готовых образцов рассуждений и отточенных до упрощенности дефиниций. В отличие от тех популярных словарей, которые снабжают читателя такими дефинициями, не делясь с ним материалом, на основе которого они были построены, Словарь Лапланша и Понталиса открывает читателю самые глубокие слои своей научной и профессиональной эрудиции. А уже на основе этого материала читатель сам может научиться отличать камни, поставленные в психоанализе «во главу угла», от более высоких этажей в его постройке, разбираться в том, где этот фундамент был едва ли незыблем, а где — почти что хрупок. Проходя по различным периодам концептуальной истории психоанализа, он воочию увидит ту историческую логику, которая на- правляла сначала мысль Фрейда, а затем — концептуальные странствия его учеников, последователей и критиков.
Итак, Словарь этот написан на французском языке и в основе его лежит французская терминология. Это создавало для переводчика особые трудности. На русском языке, к сожалению, не существует устойчивой традиции перевода психоаналитической терминологии, а потому на этой стадии работы приходилось нащупывать русскоязычные термины собственными силами. Среди достоинств Словаря Лапланша и Понталиса — его многоязычие; эквиваленты соответствующих фрейдовских понятий даются в нем на пяти языках; английском, французском, испанском, итальянском, португальском, а это означает, что самоопределение русскоязычных психоаналитических понятий складывается на плотном фоне европейских терминологических традиций. Читатель сразу увидит, что приводимые в Словаре эквиваленты на различных языках лишь изредка представляют собой кальки с немецкого оригинала. В целом ряде случаев эти эквиваленты позволяют судить о жизни психоаналитических понятий в разных культурах: тот или иной язык осуществляет свой выбор, в котором, как правило, есть чему поучиться, подражая другим языкам и традициям или же отстраняясь от них.
Сложность в данном случае заключалась в переводе французских интерпретаций немецкой терминологии. Вместе с тем, в работе помогала эта самая возможность использовать терминологический опыт, накопленный другими европейскими языками ипсихоаналитическими традициями. Можно было бы привести немало примеров того, как совокупный опыт перевода, зафиксированный в разных языках, в той или иной мере направляет и выбор русскоязычных эквивалентов. Вот лишь один такой пример. Речь идет о знаменитом фрейдовском понятии Besetzung (по-французски — investissement). Это, по Фрейду, опорное понятие для всей экономико-энергетической системы психики. Нет таких языков, в которых выбор термина достаточно близко соответствовал бы немецкому эквиваленту по всем смысловым параметрам. Немецкое Besetzung предполагает «оккупацию» (города, страны, места). Соответствующий французский термин в военном смысле предполагает скорее окружение, нежели занятие места, но гораздо чаще используется в финансово-экономическом смысле — размещение капиталов, вложение их в предприятие и др. В английском психоаналитическом языке, напомню, для перевода Besetzung было предложено греческое слово cathexis, однако в более современных английских Переводах стало все чаше появляться и слово investment.
В данном случае, чтобы сохранить на русском языке германское единство понятия, я избрала романский путь, исходя из тех смысловых обертонов, которые привносятся в немецкое Besetzung его испанским и португальским (carga), итальянским (carica) эквивалентами. Этот путь привел меня к русскому слову «нагрузка». Оно хорошо соответствует энергетическим смыслам фрейдовской концепции функционирования психики (ведь фрейдовский экономизм — это прежде всего энергетизм). И вместе с тем, что весьма важно, оно допускает необходимое в данном случае образование близких по смыслу понятий от того же корня. Ведь в немецком языке мы сталкиваемся не с единичным термином, а с целым понятийным гнездом. Выбор слова «нагрузка» позволяет (с помощью приставок) сохранить понятийную цельность этой смысловой группы («раз-грузка», «противо-нагрузка», «сверх-на- грузка» и др.). Насколько мне известно, ни в одном из русских переводов Фрейда это понятийное единство не было сохранено на уровне терминов. Кажется, мне удалось сохранить и другую важнейшую для Фрейда и обычно теряемую в русских переводах концептуальную группу с немецким корнем «работа». В немецком языке это psychische Verarbeitung, Durcharbeitung, Arbeitungs- mechanismen и др. Французский психоаналитический язык сохраняет это единство лишь отчасти (elaboration и perlaboration), теряя одну из его важных составляющих и переводя немецкое Arbeitungsmechanismen как mechanisme de degagement. По-русски же здесь, надеюсь, мне удается сохранить все гнездо однокорен- ных понятий: а именно, это (психическая) обработка, проработка, отработка (механизмы отработки) и др.
Однако раздробление единого немецкого термина иногда оказывалось печальной неизбежностью. Так понятие Angst, которое у Фрейда участвует во многих терминологических сочетаниях, передавалось мною как «страх» («невроз страха», «истерия страха» [по-французски соответственно nevrose d'angoisse, hysterie d'an- goisse], но иногда и как «тревога» («сигнал тревоги» [signal d'angoisse]) или даже «тревожность». Отметим, что применительно к данному термину (равно как и в других аналогичных случаях) французская редакционная коллегия Полного собрания сочинений Фрейда запрещает раздробление термина500, однако это требование, в принципе вполне понятное, не всегда оказывается осуществимым из-за различия смысловых объемов слов в языках оригинала и перевода.
Выбор терминов при переводе во многом определяет (иногда в ложном направлении) дальнейшее истолкование соответствующих понятий. Известный пример, который важен и в нашем слу- чае, связан с фрейдовскими терминами Instinkt и Trieb ( в старых русских переводах иногда «позыв»). Перевод Trieb на французский как pulsion или на английский как instinct породил много споров (отметим, что современные английские переводчики иногда предпочитают drive — вариант, некогда отвергнутый при составлении Standard Edition). Слово pulsion, в отличие от его немецкого прототипа, не принадлежит обыденному французскому языку, и это нередко отмечается как его недостаток. Что же касается английского instinct, то этот термин приводит к явной физи- ологизации понятия, причем именно эту физиологизацию и натурализацию переносят в нынешнюю российскую трактовку фрейдовских понятий изобильные переводы с английского, не вникающие в историю переводческих проблем.
Некоторые понятия трудно поддаются истолкованию на всех языках. Например, фантазия, фантазм. Как известно, Фрейд предпочитал термин «фантазия» или «фантазирование»; греч. «фантасма» встречается у него крайне редко. Как поступили с этим термином другие европейские языки? Французы используют только термин «фантазм», усилив тем самым специфически «морбидные», связанные с болезнью моменты. В английском психоаналитическом языке была сделана отчаянная попытка хоть как-то (пусть графически — соответственно через различие начальных букв — f и ph) разграничить оттенки смысла: так, более близкое к уровню сознания фантазирование предлагалось именовать «fantasy», а содержания бессознательных психических процессов — «phantasy»; однако эта попытка не привела и вряд ли могла привести к успеху, ибо открывала дорогу произвольным истолкованиям. В моем переводе термин «фантазия» используется в более общем смысле (детские фантазии, бессознательные фантазии), а термин «фантазм» — в более конкретном смысле (например, фантазм материнской груди). При этом приходилось учитывать, что в ряде случаев понятие «фантазматический» (например, фантазматический объект) очень близко понятию «воображаемый».
В ряде случаев происходит перекрещивание понятий: так понятие Abreagieren (у меня — «отреагирование») пересекается с mise en acte (Agieren, acting out) (у меня — «отыгрывание»), хотя при этом теряются такие значения последнего, как «актуализация», «драматизация». Постоянно пересекались и Ich-ideal и Ideal-ich (Я идеальное и Идеал-Я), которые подчас не четко разграничиваются у самого Фрейда. Немало сложностей было с поиском эквивалента для gleichschwebende Aufmerksamkeit — характеристики внимания психоаналитика во время выслушивания пациента: это внимание не должно быть ни к чему пристрастно — оно не может быть ни отвержением, ни приверженностью, оно должно все впускать в себя, сохраняя до того момента, когда этот материал сможет включиться в работу. Поиск эквивалентов в других языках позволяет судить о том, насколько этот выбор непрост: так, французский язык предлагает «плавно плывущее» (egalement flottante), а английский «равномерно подвешенное» (evenly suspended [poised]) внимание. Я остановилась (и считаю этот вариант удачным) на «свободно парящем» внимании.
В некоторых случаях происходит перераспределение внутренних смысловых связей между оригиналом и переводами. Особенно сложен на всех языках выбор понятий, означающих отрицание в различных его аспектах. Соблюдение соотношения между фрейдовскими понятиями Verneinung (фр. negation, на русский перевожу — «отрицание»), Verleugnung (фр. deni [de la realite], на русский перевожу как «отказ [от реальности]»), Verwerfung (фр. forclusion, на русский перевожу как «отвержение» — это знаменитое лакановское понятие, характеризующее специфику психоза), подчас перекрещивающимися, было также делом нелегким.
Изредка я позволяла себе изменять русскоязычные (в сравнении с немецким) словоформы фрейдовских понятий: так, в ряду знаменитых модальностей рассмотрения психики — топической, экономической и динамической — Фрейд употреблял в субстантивном смысле, кажется, только «топику». Риторически более устойчив введенный мною ряд — топика, динамика, экономика, хотя ясно, что все эти понятия (особенно — экономика) используются здесь в сугубо метафорическом смысле слова. Поначалу я предполагала переводить понятие «экономический» как «энергетический» (с таким истолковывающим выбором, между прочим, согласился, в частной беседе, и такой знаток фрейдовской концептуальной системы, как Поль Рикёр). Однако в конечном счете «экономическая» метафора была сохранена, хотя необходимо иметь в виду, что в русском языке материальный акцент экономики оказывается заведомо более сильным, нежели во французском или английском, где слово «экономия» может означать любую систему функционирования взаимосвязанных элементов, нечто вроде динамической системы взаимосвязей. Писать по-богословски «икономия» в точном смысле «домостроительство душевное» я все же не решилась.
Ряд недоразумений возникал при переводах психоаналитической литературы с других языков (не немецкого), когда в качестве русских эквивалентов фрейдовских терминов вводятся переводы переводов. Слабо дифференцированы в английском языке repression и supression, что подчас порождает и в самом английском тек- сте, и тем более в переводах на русский (как это имело место, скажем, в русских переводах Поппера) путаницу между фундаментальными фрейдовскими понятиями — Verdrangung (франц.: ге- foulement, англ.: repression) и Unterdruckung (франц.: repression, англ.: suppression).
В немецком языке имеются близкие по смыслу, отчасти синонимичные, понятия «представление» и «репрезентация»; пользуясь их оттенками, Фрейд образует такой важный термин, как Vorstellungsrepresentanz [-tant], что было — с неизбежной неудовлетворительностью — переведено на французский через тавтологию representant-representation, а на английский — как ideational representative. Поскольку в русском языке, как и в немецком, имеют хождение оба корня, я предложила громоздкий, но достаточно точный вариант перевода: «представление как репрезентация (или репрезентатор) влечения».
Естественно, что в ряде случаев мне приходилось прибегать и к неологизмам. Некоторые неологизмы возникали при переводе слов с немецкой приставкой Ur- и образовании таких сложных русскоязычных слов, как «первофантазии», «первовытеснение», «первосцена» и другие (по-французски это соответственно «ге- foulement originaire», «scene originaire», «fantasmes originaires»). К группе неологизмов можно отнести такие предложенные мною эквиваленты, как «целепредставление» (нем. Zielvorstellung, фр. representation-but), «Я-сообразный» (нем. Ichgerecht, фр. conforme au moi), «последействие» (нем. Nachtraglichkeit, фр. apres-coup) и др. В любом случае критериями выбора понятий были смыслы «кандидата в термины» в языке перевода, его смысловые обертоны, его морфологические возможности и, в частности, способность к словообразованию, особенно важная для сохранения немецких понятийных гнезд, и др.
Публикация этого классического словаря терминологии классического фрейдизма, как хочется надеяться, позволяет ввести минимум порядка в хаотическую пестроту подходов, выковать некоторые концептуальные ориентиры в поле заново рождающегося российского психоанализа. Пользуясь этим Словарем, читатель легче сможет разбираться в логике и хронологии развития психоаналитической мысли — ее основных понятий, ее ранних изводов и ее позднейших приобретений. Все это лишь малая часть терминологических вопросов, которые возникали при переводе. Разумеется, полный рациональный контроль над переводом в принципе невозможен, в нем всегда остается много неосознанного. Однако спор о терминах — это не просто обсуждение каких-то технических деталей. Выработка вариантов перевода базовых терминов классического фрейдизма (в Словаре их более 300) позволяет закрепить основные элементы психоаналитического познания и опыта и, в конечном счете, расширить возможности критических дискуссий, связанных с освоением и развитием психоанализа. Не мне судить о том, какие из них останутся в языке, а какие будут заменены другими. В любом случае читатель получает возможность пересечь болото по мосткам, а не утонуть в его трясине. Сейчас русский концептуальный язык быстро меняется: непривычное становится привычным, апробируются новые варианты, в языке закрепляются слова, ранее не имевшие хождения. Эти процессы жизни языка, развития понятий, накопления психоаналитического опыта необходимо будет заново учитывать в каждом новом издании Словаря.