Понимание и перевод в герменевтике

Так, особенно поучителен тот языковой процесс, который создает возможность разговора на двух, чуждых друг другу языках, — процесс перевода»639.

Однако делая этот существенный шаг в признании роли проблемы перевода, Гадамер — и это очень важно для моей темы — фактически останавливается перед одним из аспектов реальной специфики перевода и тем самым — того, что проблема перевода в наши дни приносит в философию. А именно, говоря о переводе, он не тематизирует и не проблематизирует собственно ситуацию многоязычия, разноязычия. Более того, даже когда Гадамер говорит о переводе, он как раз эту подлинную сложность ситуации перевода в известном смысле затеняет. Происходит это отчасти потому, что он начинает рассуждение о переводе в тот момент, когда уже можно говорить о существовании общего языка, объединяющего говорящих или как-то иначе общающихся людей. А раз общий язык уже есть, то, собственно, и перевод не нужен: понимание нам все равно обеспечено. Гадамер употребляет распространенную метафору обыденного языка: — «говорить на разных языках» (иначе говоря, не понимать друг друга) — и трактует ее как то, что исключает возможность понимания. «Там, где достигается взаимопонимание, там не переводят: там говорят. Ведь понимать чужой язык — значит, собственно, не нуждаться в переводе на свой собственный. Если мы действительно владеем языком, то нам уже не только не требуется перевод, но перевод кажется нам невозможным»641.

г

Здесь я пытаюсь провести другую точку зрения: ситуация разговора «на разных языках», то есть реального многоязычия, с одной стороны, неизбежна и сопровождает любую коммуникацию, а с другой стороны, она продуктивна для выработки понимания посредством перевода.

Итак, для Гадамера «говорить на разных языках» — это не побуждение к переводу и не формулировка самой проблемности перевода как пути к пониманию, но скорее метафора человеческого непонимания как такового642. Фактически мысль строится так: если нужен перевод, значит, понимание заведомо невозможно, иначе говоря, перевод и понимание друг друга исключают. Ведь перевод для него — нечто искусственное, нежизненное и совершенно ненужное — особенно с того момента, когда мы входим в область родного языка, смыслы которого нам даны изначально. А потому ситуация «разговора на одном языке» абсолютно преобладает в его рассуждениях: герменевтический процесс в принципе всегда идет на одном языке643. Таким образом, схема герменевтического понимания строится у Гадамера, по сути, вне перевода и без перевода: он для нее лишний. Здесь напрашивается тот же упрек, который некогда Лотман обратил к Якобсону с его концепцией коммуникативного акта, предполагающей у двух общающихся людей один общий язык: в реальном функционировании культуры один язык и один код — это не правило, но редкое исключение, так что процесс понимания как практики и познания постоянно имеет дело с реальным многоязычием.

Концепция Гадамера строится на очень далеко идущей онтоло- гизации языка («бытие, которое может быть понято, это язык»644) и понимания: достичь понимания можно только живя в языке, находясь в нем неким естественным образом. «Понимание языка само еще не является действительным пониманием и не включает в себя никакой интерпретации — это жизненный процесс. Мы понимаем язык постольку, поскольку мы в нем живем: тезис, который, как известно, относится не только к живым, но и к мертвым языкам»645.

Если Гадамер, даже и рассуждая о переводе, как бы отодвигает на задний план тот механизм многоязычия, от которого, как мне представляется, зависит возможность понимания, то Рикёр, напротив, ясно видит и герменевтический, и общефилософский смысл проблемы перевода649.

В отношении к переводу, подчеркивает Рикёр, следует избегать парализующих альтернатив и прежде всего — альтернативы переводимое™ и непереводимости.

Свое понимание перевода Рикёр проводит через сетку понятий психоанализа. Так, перевод это «работа скорби» (Trauerarbeit)654, это согласие на неминуемые жертвы и потери и уже вследствие этого — преодоление страха перед сопротивлением инертной массы чужого языка, перед иностранцем как угрозой нашей собственной языковой идентичности (разновидностью этих страхов оказывается, между прочим, и страх перед непереводимостью). Но чужое, иностранное — не единственный страх, который парализует волю переводчика: еще пагубнее фантазм совершенного перевода, под влиянием которого любой перевод может быть по определению лишь плохим.

Как известно, особенно труден перевод поэзии. Но и перевод философии очень сложен: семантические поля словопонятий не совпадают друг с другом, главные слова (Grundworter, maitre- mots), такие как Aufhebung, Dasein, Vorstellung, Ereignis655, — в разных языках не просто различны, но также имеют разные культурные и концептуальные коннотации. Помимо этого, национальные языки различаются построением фразы, сохраняемым ими культурным наследием, которое переводчик должен учитывать. В любом случае, у нас нет такого текста-посредника, с помощью которого можно было бы переводить философские тексты один в другой... Но если философия хочет существовать как общее дело, эти слова должны переводиться. Тем самым, по Рикёру, перевод оказывается поиском «эквивалентности без адекватности» и без возможности доказать идентичность переводящего переводимому656. Иными словами, эквивалентность не дана, а задана: она есть то, чего мы ищем. Работа перевода в культуре не может делаться быстро: она предполагает большие временные протяженности — как это имеет место, например, в индоевропейской культурной зоне, в связях между славянскими, латинскими, германскими, англосаксонскими языками657. При такой долгой работе презумпция эквивалентности переводящего и переводимого набирает вес, приобретает обоснованность; иначе говоря, культурное родство скорее производится переводом, нежели предполагается им658. Но самое важное для понимания роли перевода в концепции Рикёра и в философии вообще — это тезис о том, что именно перевод строит соизмеримое, сопоставимое, создает пространство умопостигаемости, интеллигибель- ности между языками и культурами659. В построении сравнимых миров и заключается великая роль перевода в культуре. Как конкретно это делалось в истории культуры, мы видим на примерах переводов Священного Писания660, а также различных произве- дений культурной и литературной традиции. «Строить соизмеримости» (construire des comparables) — таков и собственный девиз Рикёра как теоретика понимания и перевода. Таким образом, на месте утопического всеобщего языка можно представить себе бесконечную сеть всеобщего перевода, нечто вроде всеобщей библиотеки, где мир предстает как книга, как бесконечно разветвленная сеть переводов всех произведений на все языки661.

Перевод — это область нужного и должного: без него невозможны никакие человеческие дела — ни торговля, ни обмены, ни путешествия. Однако перевод — это также и человеческое желание, которое выходит за рамки нужды и пользы. Именно это желание некогда одушевляло немецких мыслителей (таких как Лютер, Гёте, Гумбольдт, а позднее — Новалис, братья Шлегели, Шлейермахер, Гёльдерлин, тот же Беньямин и др.). Люди, стремившиеся переводить, тянулись прежде всего к образованию и просвещению (Bildung), но также и к расширению горизонта собственного языка (ведь некоторые его возможности можно раскрыть, как это ни парадоксально, только через перевод)662. В итоге можно сказать, что перевод ставит перед нами не только интеллектуальную задачу — теоретическую или практическую, но также этическую — это задача языкового гостеприимства, принятия Другого. На месте всех страхов и заместительных конструкций Рикёр предлагает — в связи с переводом и посредством перевода — этически емкое понятие «языкового гостеприимства» — удовольствия проживать в чужом языке и удовольствия принять в своем доме чужую речь663. Таким образом, он проницательно увидел, что вне вопроса о переводе, поставленного в широком философском плане, проблема понимания теряет импульсы к дальнейшему развитию и обогащению. В его подходе к переводу, начертанном схематично, но глубоко продуманном, слышны отзвуки всех предыдущих проблематизаций, через которые прошел Рикёр, ана- лизируя вопросы языка, понимания, связи понимания и объяснения, роли повествовательности в человеческом мире и др. Эта последняя программа — «парадигма перевода»723 — собирает предыдущие под сень единого замысла — создания пространства умопостигаемое™ через работу перевода и понимания.