§ 4. Психоанализ в постсоветском пространстве: перевод и рецепция Условия рецепции в исторической перспективе

э23 мне пришлось стать свидетелем того, как идеологические барьеры постепенно преодолевались в процессе развивающегося сотрудничества российских и французских исследователей. Яркими историческими вехами на этом пути явились события, в которых мне довелось принимать непосредственное участие: международный симпозиум «Бессознательное: природа, функции, методы исследования» (Тбилиси, октябрь 1979); первый советско-французский семинар «Науки о природе, науки о духе, психика» (Париж, Дом наук о человеке, октябрь—ноябрь 1986); конгресс «Лакан и философы» (Lacan avec les philosophes) (Международный философский колледж совместно с Юнеско — май 1990), круглые столы — «Психоанализ и эпистемология», «Психоанализ и русская культура» (Высшая нормальная школа совместно с университетом Париж 7, июнь 1990), представительная российско-французская конференция «Психоанализ и науки о человеке» (Москва, март—апрель 1992). Ср. публикации материалов всех этих конференций: «Бессознательное: природа, функции, методы исследования». Тбилиси, 1978, тт. I—III; Тбилиси, 1985, т. IV; заключительный том. подводящий итоги конгресса вышел также во французском переводе: Inconscient: la discussion continue / Sous la red. de A. Pranguichvili, F. Bassine, P. Chochine. Moscou, 1989; Lacan avec les philosophes. Paris, 1991; Psychanalyse en Russie / Sous la dir. de M. Bert rand. Paris, 1992; Психоанализ и науки о человеке. По материалам российско-французской конференции «Психоанализ и науки о человеке», (30 марта—3 апреля 1992 г.).

Анализируя историческую обстановку, при которой психоанализ может укореняться и развиваться, Элизабет Рудинеско отметила четыре необходимых условия483. А именно: наличие в общественном сознании такой концепции душевной болезни, которая не прибегала бы к ссылкам на сверхъестественные причины; наличие правового государства, признающего ограниченность своей власти над гражданским обществом и индивидами и, в частности, «свободу слова»; сформированность слоя интеллигенции, осознающей свои права и обязанности и способной их защищать; наконец, развитие «модернистской» литературы как особой культуры обращения со словом, чувствительной к открытиям психоанализа. Это, конечно, не столько «необходимые условия», сколько фактические обстоятельства, сложившиеся в Западной Европе в эпоху Фрейда. Но именно с них начинается отличие в судьбе психоанализа в Европе и в России.

Во Франции все эти условия сложились не сразу, но развились все. В России имелись, хотя и в ограниченном виде, первое и последнее условия — медицинско-психиатрическая концепция психической болезни, с одной стороны, и вкус к модернистской литературе, — с другой: как известно, в первой четверти века Россия славилась своими литературными и художественными экспериментами, и эти открытия из культуры не исчезли. Однако в России не было (и нет) ни второго, ни третьего условий: ни правового государства, ни самостоятельно мыслящей и способной защищать свои права интеллигенции. Все эти нехватки уже сыграли роковую роль в исчезновении психоанализа в 30-е годы, а ныне от развития этих сторон общественной жизни в известной мере будут зависеть и дальнейшие шансы российского психоанализа на выживание.

Первое пришествие Фрейда на российскую почву началось, как уверяют историки, уже в конце XIX в.

Второе пришествие Фрейда на российскую культурную почву—с перерывом в 60 лет — началось с конца 1980-х годов. В нынешнем возобновлении интереса к психоанализу в России перекрещиваются разные побуждения: заполнить мировоззренческий вакуум, отведать ранее запретный плод, облегчить боль от ран и травм, в изобилии выпавших на долю российского человека. При этом подчас возникает соблазн прямо противопоставить утерянной идеологической опоре в лице марксизма новую — фрейдистскую. Таким образом, ни «научного», ни «эмансипативного» интереса второе пришествие психоанализа на российскую почву не содержит: этот интерес скорее «идеологический» (замена старому мировоззрению) и «психотехнический» (поиск быстрого успеха в лечении).

w

Так, Фрейд подчас представал как героическая личность, окруженная любящими учениками, как творец радикально нового мировоззрения и создатель чудодейственного лечебного средства. Сами же адепты подчас выдавали себя за давних и убежденных психоаналитиков, издавна практиковавших где-нибудь в Сибири...

Чем больше возвышалось и героизировалось собственное место в истории психоанализа, тем заметнее было стремление замолчать или хотя бы преуменьшить роль тех исследователей бессознательного и психоанализа, работа которых предшествовала нынешнему «ренессансу». Так, недооценивая советский период в исследовании проблематики бессознательного, некоторые критики - как в России, так и на Западе — замалчивали чрезвычайно важную роль Тбилисского симпозиума 1979 г. по проблеме бессознательного, а также роль его организаторов (Ф.В. Бассина с советской стороны и Леона Шертока — с французской) в развитии франко-российских гуманитарных контактов. Это было особенно выгодно тем, кто в более поздние времена стал претендовать на лавры и кредиты первооткрывателей. На самом деле, четырехтомные Труды симпозиума485, доступные в библиотеках, в течение десяти лет (с 1979 по 1989 г.) давали достойный материал для размышлений всем тем, кто интересовался бессознательным и психоанализом. Эти публикации свидетельствовали о трудной реабилитации проблематики бессознательного, но не были и не могли быть знаком реабилитации психоанализа, хотя и сыграли важную роль в подготовке сообщества к восприятию психоанализа.

Во время «второго пришествия» психоанализа постсоветский читатель сталкивается с таким идейным хаосом, какого не было во времена «первого пришествия» Фрейда на российскую почву.

Нам хочется лечиться побыстрее и поэффективнее, но более осмысленным, видимо, было бы не обращение к чудодействующим рецептам, а установка на то, что лечение может быть долгим, а его результаты — нестабильными. В принципе, чем шире умения и навыки психотерапевта или психоаналитика, тем лучше, ибо это позволяет выбирать приемы работы сообразно ситуации и варьировать подходы. Должны ли при этом психоаналитики быть врачами или это необязательно? Это вопрос не простой, однако мне кажется, что здесь и сейчас — должны: слишком неразвиты у нас службы душевного здоровья, а от умения распознавать случаи, где нужна срочная фармакологическая помощь, а где возможна клиническая работа, может зависеть человеческая жизнь.

В нынешней России идет довольно быстрая институционали- зация психоанализа без должной его проблематизации — как грибы, размножаются институты, ассоциации, группы — как правило, ориентированные на те или иные западные традиции. Можно назвать многих энтузиастов, трудящихся на ниве российского психоанализа. Однако парадокс нынешней ситуации заключается в том, что практически все составляющие психоанализа в современной России еще не «созрели», еще находятся в процессе становления. Так, еще не возник «пациент», «анализант» — или иначе говоря, тот слой материально, социально, интеллектуально подготовленных, высоко ценящих свое душевное здоровье людей, для которых психоанализ стал бы жизненной потребностью. Не существует и аналитика, который мог бы с полным правом называть себя психоаналитиком, то есть прошедшим должную подготовку в виде личного и дидактического анализа. Осознающие это люди скромно считают себя психотерапевтами «с ориентацией на психоанализ», менее скрупулезные люди, напротив, бесцеремонно говорят от имени психоанализа, преподают психоанализ — например, в частных университетах, где «психоаналитиков» готовят одновременно с «социальными работниками». «Дикий анализ» встречается и в среде практиков, и в среде «прикладных аналитиков», сочиняющих психоаналитические портреты политических деятелей — от Чаадаева до Путина...

При попытках сопоставить опыт часто возникают затруднения даже в пределах общей системы понятий; они связаны с теми социальными ситуациями и культурными традициями, которые за ними стоят. Даже и не располагая надежными социологическими данными о структуре и динамике семьи, можно утверждать, что «семья» в российском понимании и функционировании — совсем не то же самое, что семья в ее западном понимании; учитывать эти различия весьма важно при изучении перехода психоанализа через культурные границы. Так, отсюда нам кажется, что французы, например, находятся под властью навязчивых идей семейного треугольника, слишком жесткого разграничения материнских и отцовских ролей и вообще — надоедливых дистинкций разного рода. Напротив, французам при взгляде на нас кажется — в данном случае этот акцент восприятия существен — что мы ярко воплощаем доэдиповскую, инцестуозную (то есть, детскую) фазу развития, на которой человек еще не подвергся «кастрации», или опыту лишений, не прошел необходимой инициации, или, проще говоря, не научился от чего-то отказываться, чтобы взамен что-то мочь и уметь, короче говоря, — он не принял над собой власти Закона.

В самом общем виде речь идет о том, что в российской семье во многом затруднен процесс преемственности и четкой смены поколений, недостаточно дифференцированы половые, родительские, семейные роли. Вследствие всего этого обычны ситуации, при которых один из родителей претендует на роль обоих, старшее поколение вмешивается в жизнь взрослых детей, взрослые дети проживают с родителями, бессознательно отказываясь от собственной взрослой жизни, люди берут на себя не свои роли и навязывают свой выбор другим и пр. Психологические следствия всего этого — вина, тревога, жертвенность. Различные коллизии взрослой жизни (и весь набор сценариев типа «муж пьяница и жена страдалица», девиз «а я его спасу» и др.) укоренены в проблемах семейного детства. Конечно, многое тут связано с нашей экономической отсталостью (наверное, чтобы выживать в качестве «атомарного индивида», нужно быть богатым), но что-то, видимо, обусловлено и культурными привычками.

Вполне резонно предположить, что недостаточная дифферен- цированность семейных и половых ролей мешает и другим формам самоидентификации человека как члена гражданского общества. Подчас возникает впечатление, что общество в западном смысле слова в России еще не вполне сложилось, что оно не нарастило мускулов; когда нас призывали «голосовать сердцем», полагая, что такое голосование объединяет людей поверх всех культурных и социальных различий, общество понималось — искренне или из манипулятивных соображений — как «одна большая семья». В разных психоаналитических языках эта российская специфика семейных структур и соответствующей позиции субъекта может именоваться по-разному. В вещном и мифологичном языке Фрейда речь пойдет об Эдипе, инцесте, кастрации и др. В невещественном языке Лакана речь пойдет об Имени отца, о символи- ческом, о механизме отвержения (forclusion) реальности. Однако какую бы систему психоаналитических терминов мы ни избрали, важно улавливать точки совпадений/несовпадений между теми социальными и психологическими реальностями, которые стоят за психоаналитическими схемами.

Психоанализ не сводится к теоретическим конструкциям, постигаемым из книг (он не может быть подменен, скажем, грамотными социологическими рассуждениями о семейных или половых ролях). Но он имеет и свою «техническую» специфику, хотя прямые сопоставления между различными видами психотерапии по эффективности результатов трудны или даже невозможны. Психоанализ, по-видимому, является особой экспериментальной ситуацией изучения опыта человеческого созревания и структурирования в семье через работу с языком. Именно в языке так или иначе фиксируются нарушения или нехватки структурирования семейных отношений, ролевые нечеткости: например, ассоциативно-словесные скольжения в терминологически значимых местах могут указать на те места в ткани бессознательного, где нужна помощь психоаналитика. Люди, не прошедшие психоанализа, особенно — в его лингвистически заостренных французских вариантах — как правило, не отдают себе отчета в специфике психоаналитического отношения к языку. Ведь психоаналитик, который строит свою технику вокруг идеи бессознательного как языка, вообще не беседует с нами, не отвечает на наши вопросы, не ведет с нами ничего похожего на диалог или обсуждение, но лишь возвращает нам фрагменты нашей речи, так что его искусство заключается в расчленении нашего речевого потока, в самом выборе этих значимых фрагментов.

Такое словесное выделение неосознаваемого (или неполностью осознаваемого) представляет собой рефлексию особого рода. Схваченное в языке удерживается прочнее, чем построенное воображением, и охватывает более широкую область, нежели сфера собственно осознанного. Возможность построения высказывания (и тем более — целого рассказа о своей жизни) иногда оказывается единственным средством динамизации заблокированной ситуации, а предъявление нам нашей собственной речи другим человеком — единственной возможностью встать во внешнюю позицию, как-то отнестись со стороны — к себе, к другим людям, к знанию. Подобно тому как мы не можем увидеть себя, не имея зеркала, так рефлексивность, связанная не с образом, а с выражением, вербализацией опыта переживания, требует присутствия другого человека, способного обеспечить те «возвраты» нашей речи, которые так или иначе структурируют наши образы самих себя, собственного тела, ближайших других, подталкивают нас к тому, чтобы учиться быть «другими», сходя с наезженной колеи бесконечного повторения чем-то нам «выгодных» жизненных неудач.

Сталкиваясь ныне с многообразными формами западного психоанализа, мы находимся в ситуации радикального отставания. Однако от нас самих зависит, будет ли этот процесс простым повторением пройденного. В принципе новый культурный контекст вполне может стать обогащающим — если только у нас хватит сил пробраться через дебри несоизмеримых психоаналитических жаргонов, уже выработанных на Западе и уже перекочевавших к нам, критически-конструктивно отнестись и к себе, и к чужому опыту и позаботиться о выработке не только своего языка, но и некоего психоаналитического метаязыка, которого не существует и в Европе. Наше запаздывание нас к этому побуждает и одновременно дает нам шанс. Кроме того, как ныне нередко подчеркивается, накопленный Россией опыт (прежде всего — художественный, например, у Достоевского) и поныне остается кладезью психоаналитических прозрений, а те западные исследователи, кто внимательно прорабатывал этот материал, открыли в Достоевском новые для психоанализа моменты. К сожалению, радоваться этим открытиям не приходится, ибо речь идет о новых формах агрессивных и деструктивных влечений (например, об агрессии родителей по отношению к детям), но все равно — о человеческих пределах и границах лучше знать как можно больше правды и иметь на этот счет как можно меньше иллюзий.

Выработка средств выражения, формирование языка, как представляется, соответствует некоторым собственным потребностям российского человека, выходящим за рамки психоанализа. Сейчас ему позарез необходим грамотный и связный язык для описания душевного опыта, ибо повсюду приходится сталкиваться с захлестом эмоций, с неумением учитывать конфликтность и резкую смену душевных побуждений, которую («грешить и каяться») Фрейд отмечал, читая Достоевского. Русская культура всегда потакала эмоциям и эмоциональным состояниям (таким как жертвенность, вина, страдание) и имела репутацию скорее глубоко чувствующей, нежели глубоко мыслящей. При этом само наличие травм нередко трактуется в наши дни как своего рода алиби против мысли: мы-де слишком много страдали, чтобы понимать, однако этот стереотип, по-видимому, входит в противоречие с потребностями собственного развития российской культуры и ее взаимодействия с другими культурами.

При этом важно помнить, что психоанализ — везде и в России, в частности, — это не абстрактная схема, налагаемая на любой материал. Ему еще предстоит найти свое место в культуре, почувствовать тот социальный запрос, на который он так или иначе отве- чает, соотнести себя с той реальностью соотношений между поколениями, полами, ролями, в которой он применяется. В свете особого психоаналитического опыта — учета длительного периода накопления впечатлений при неспособности их осмыслить — полезной будет проработка тонких зависимостей познания от эмоций и аффектов. Однако психоанализ - это не путь потакания амбивалентным эмоциям, но скорее путь обучения расчленению, работа с культурными нехватками и разрывами — межпоколенными, межполовыми, межролевыми; это не потворство беспорядку, а, напротив, — механизм становления субъективности через проработку душевной боли и хаоса. Попробуем учиться с помощью психоанализа трезвому дистинктивизму, а не синкретичности, которой у нас и без того хватает. В этот начальный период, когда у нас очень мало подготовленных психоаналитиков, большую роль играют тексты, книги. Казалось бы, в переводческой работе должно быть меньше двусмысленностей, нежели во всех других областях психоанализа. Но здесь есть свои трудности, к которым мы сейчас и переходим.