§ 3. Путь мэтра...

Множественность трактовок бессознательного во всех названных школах и направлениях во многом обусловливается также неоднозначностью их исходного варианта — фрейдовской концепции бессознательного, которая, во-первых, содержала скрытые и явные противоречия и, соответственно, возможность весьма различных прочтений и истолкований, а во-вторых, существенно видоизменялась — и самим ее автором, и его последователями. Не случайно поэтому история психоанализа, для которого та или иная концепция бессознательного есть основа основ и в теории, и на практике, — это история непрерывных «расколов», размежеваний и отпочкований, открытого «вероотступничества» или подспудно вызревавших разногласий. И вместе с тем, очевидно, что психоанализ обнаруживает во всех этих внутренних и внешних столкновениях некую «неоспоримую жизненность».

Жизненность эта заключается не столько в мировоззренческих и методологических основаниях фрейдизма, сколько в его реальном содержании: 1) в выявлении бессознательного (или, в более привычной нашему читателю терминологии, неосознаваемой психической деятельности) как специфической реальности, не сводимой к нейрофизиологическим процессам, но тем не менее доступной рациональному постижению; 2) в обнаружении активной роди бессознательного в самых различных формах человеческой деятельности; 3) в исследовании структурного характера психики, каждое проявление которой обнаруживает свой смысл лишь в соотнесении с целостностью других проявлений психической жизни человека; 4) в раскрытии противоречивого, внутренне конфликтного характера психических процессов и связанных с этим «вытеснения» и «конверсии» (т.

Идея бессознательного вовсе не нова в европейской культуре. Мысль о существовании бессознательного и проблемах его осознания в той или иной форме можно встретить у Декарта и в античности, у Лейбница и немецких классических идеалистов, у Шопенгауэра и Э. фон Гартмана. При этом господствующим было представление о «космической» природе бессознательного, и даже тогда, когда речь шла о человеке, бессознательное психическое трактовалось как осколок космических сил и взаимосвязей, а возможность его познания соотносилась с божественной инстанцией, которая будто бы в принципе не может лгать человеку.

Иное дело — у Фрейда, концепция которого складывалась на рубеже XIX и XX в. Отличительные ее черты — это, во-первых, антропологическая конкретизация идеи бессознательного (бессознательное связано не с божественностью человека, но с его конечностью, смертностью, специфичностью в мире универсальных природных закономерностей) и, во-вторых, утверждение о возможности специально-научного психологического (а не только философского, как это было ранее) познания бессознательного. Модель бессознательного у Фрейда конкретизирована и «драматизирована», она как бы проиграна в лицах и отношениях (Эдип, кастрация, борьба инстанций внутри Я, отцовская роль Сверх-Я и пр.) сообразно человеческим масштабам.

Антропологическая конкретизация бессознательного у Фрейда была с методологической точки зрения одновременно и благом, и опасностью.

Пожалуй, именно эти два момента концепции Фрейда — индивидуализм и биологизм — более всего оспариваются и критикуются его учениками и последователями, предлагающими соответственно «дебиологизацию» и «социализацию» фрейдовского бессознательного. Примеров здесь можно привести много; это «аналитическая психология» К,-Г. Юнга, в которой бессознательное прежде всего «коллективно» и «символично», а не «индивидуально» и «биологично» (архетипы — это обобщенные образцы жизни человека и его борьбы за существование); это психоаналитическая концепция А. Адлера, который пытается включить свою «индивидуальную психологию» в социально-экономический контекст и осмыслить бессознательное Фрейда как процесс компенсации исходного для человека «комплекса неполноценности»; это «сексуально-экономический» психоанализ В. Рейха, культурно- философская психопатология К. Хорни, «межличностная психиатрия» Г. Сатливана, «гуманистический» психоанализ Э. Фромма и другие более или менее известные имена и концепции.

Лакан провозгласил своей главной критической и позитивной задачей «возврат к Фрейду». Психоаналитическим концепциям, с которыми ему вследствие этого приходится полемизировать, нет числа: это экзистенциалистские (Сартр), феноменологические (Мерло-Понти), нейрофизиологические (Эй), культуралистские (Кардинер, Мид), бихевиористские (Р. Дальбье), «эго-психологи- ческие» (А. Фрейд) прочтения фрейдовского бессознательного, равно как и уже упоминавшийся англо-американский неофрейдизм. Эта множественность критических отсылок может быть, на наш взгляд, сведена к двум основным. Во-первых, полемика с разнообразными редукционистскими концепциями, сводящими высшие проявления психики к элементарным реакциям, к разряду внеположных психике физиологических, биологических явлений, и защита психической реальности как специфического объекта исследования. Во-вторых, полемика с субъективистскими, интуитивистскими, феноменалистскими концепциями, усматривающими в методе непосредственного вчувствования» единственное соответствие психической реальности, и забота о научной строгости исследования психики при всей ее специфике.

С одной стороны, выступая против редукционизма (и в частности, ассоциационизма), для которого все психические явления суть лишь ослабленные подобия чувственных ощущений, а познаваемость их достигается ценой сведения к биологическим и физиологическим закономерностям, Лакан напоминает о том, что истина для психолога так или иначе соотнесена «с неопределенностью живого человеческого переживания, она есть ценность, связанная с порывами мистика, правилами моралиста, путями аскета, равно как и находками мистагога»258. С другой стороны, выступая против субъективизма, Лакан поднимает вопрос о достижении научного статуса психоанализа. Средством такого научного (не субъективистски-интуитивистского, но вместе с тем и не естественно-научного) постижения человеческой психики в ее нормальном и патологическом функционировании и служит Лакану аналогия между бессознательным и языком, речью.

Именно языковая трактовка бессознательного составляет специфику учения Лакана среди других, содержательно родственных ему социально-культурных подходов к бессознательному. «Социальность» входит в концепцию Лакана не посредством распространения индивидуальных механизмов на общество, как это бы- ло у Фрейда, но именно через язык, понимаемый одновременно и как материал, и как орудие, и как результат аналитической работы. Хотя Лакан и опирается в этом метафорическом уподоблении бессознательного языку на Фрейда, однако он развивает эту мысль вширь, рассматривая всю реальность бессознательного как особого рода язык, и вглубь, усматривая в языке, по сути, единственный инструмент для обнаружения психической патологии и дальнейшей, направленной на излечение, работы с ней, что в конце концов неизбежно приводит его к значительному изменению и переосмыслению фрейдовских понятий, методов, схем. «Неортодоксальность» лакановского прочтения Фрейда и превращает его в постоянный объект критики со стороны традиционного французского психоанализа и других психоаналитических школ и направлений.

В настоящий момент во Франции насчитывается несколько психоаналитических обществ. Самое давнее среди них — это «Парижское психоаналитическое общество», созданное в 1926 г. Марией Бонапарт и ее коллегами в качестве французского ответвления «Международной психоаналитической ассоциации» (во французском сокращенном именовании — API) и образовавшее в 1953 г. организационно-учебный Институт психоанализа. В том же 1953 г. происходит первый раскол «Парижского психоаналитического общества»: Жак Лакан, Даньель Лагаш, Франсуаза Дольто и др. выходят из его состава и образуют независимое «Французское психоаналитическое общество».

Единство критических и конструктивных задач сложилось в концепции Лакана не сразу и к тому же никогда не было монолитным. В его творчестве условно (ибо жесткой границы между ними нет) можно вычленить два периода: 30—40-е и 50—70-е годы, различающиеся пониманием целей, методов, задач психоаналитического исследования. Первый период можно условно назвать «экзистенциалистским», он совпадает с наиболее широким распространением экзистенциализма во Франции. Его критическая задача — отмежевание от редукционистского ассоциационизма; его философская опора, — пожалуй, именно экзистенциалистско- феноменологическая; его объект — образный слой сознания, несводимый к биологическим проявлениям, а метод исследования и терапии — фрейдовский метод свободных ассоциаций.

Второй период можно условно назвать «структуралистским». Его критическая задача — все более решительное отмежевание не только от ассоциативизма естественно-научного толка, но также и от экзистенциально-феноменологических теорий психического. Методологическими кумирами Лакана чем дальше, тем больше становятся Леви-Строс, Якобсон, русские формалисты. Главный объект исследования в этот период — символический слой сознания, несводимый ни к биологическим импульсам, ни к образным структурам, а метод исследования — расшифровка «языка» бессознательного.

Эти два периода не разделены непроходимым барьером: если судить хотя бы по заглавиям сочинений Лакана261, их вообще затруднительно разграничить. Так, языковая проблематика присутствовала и в лакановских работах первого периода, хотя она не занимала в нем определяющего места, и, напротив, феноменологические и экзистенциалистские ходы мысли (особенно в критике трансцендентальной классической философии и принципа суверенности сознания со всеми ее лакановскими непоследовательностями) сохраняются порой и во второй период. Попытаемся теперь выявить основные методологические подходы, характерные для обоих периодов творчества Лакана.

Программная статья первого периода — «По ту сторону принципа реальности» (1936). Она должна была, по замыслу Лакана, определить специфику отношения «второго поколения» психоаналитиков к наследию Фрейда, выявить особенности объекта психологии и психоанализа в свете нового клинического опыта, зафиксировать его основные методологические принципы. Именно в этой статье Лакан сосредоточивает силы на борьбе с «живучими» призраками ассоциативизма, неправомерно притязающего на объективность и материалистичность. Основные понятия этой теории — «энграмма» (в-печатление) и «ассоциативная связь» между психическими явлениями. Оба они, по мнению Лакана, ошибочно считаются чисто опытными, а в действительности основываются на тех или иных методологически неоправданных допущениях: первое — на атомарности психофизических элементов и пассивности их по отношению к внешним воздействиям, второе — на представлении о том, что на человеческую психику можно перенести данные о реакциях животных в экспериментальных условиях, полагая при этом доказанным то, что еще только требуется доказать, — само наличие ассоциативных связей. Методологические изъяны ассоциативизма становятся, по мнению Лакана, еще более очевидными при сопоставлении его с другими, нередукционистскими подходами к исследованию психики: анализом целостных форм психики, или гештальт-психологией, и феноменологическим анализом интенциональной

Природы психического, на которые, собственно, и ориентируется Лакан в этот период.

Не только эмпирический ассоциативизм, вдохновляющийся старым локковским принципом: «в разуме нет ничего такого, чего ранее не было бы в чувствах», но и его, казалось бы, методологический антипод — трансцендентальная диалектика, опирающаяся на единство cogito как синтеза представлений в сознании, — существенно обедняют, по мнению Лакана, психическую реальность, фактически оба эти подхода сводят образ — это важнейшее и сложнейшее по своим функциям и богатейшее по своему содержанию психическое явление — к информации, растворяют чувства, верования, интуиции, сны в «материальности» физиологических или биологических реакций или же «идеальности» трансцендентального сознания, видят в патологии, например галлюцинациях, только ошибку чувств или заблуждение разума.

Лакан защищает специфику психической реальности в такой форме, которая может показаться обскурантистской: «истина со всей ее ценностью лежит вне науки: наука может гордиться своим союзом с истиной, она может исследовать ее проявления и значения, но она ни в коем случае не должна считать достижение истины своей собственной целью»281. Дело здесь, однако, не в том, что Лакан вообще отвергает причинность и закономерность в психических явлениях; он отказывается определить эти закономерности естественно-научным путем.

Как это ни парадоксально, но, по мысли Лакана, именно «ненаучное» внимание к человеческим страданиям, этот ход к психике через патологию позволил Фрейду признать реальность того психического материала, который необходимо прояснить и преобразовать, чтобы вылечить больного. Показания больного представляются бессмысленными лишь с точки зрения абстрактной истины, руководствуясь которой можно было бы сортировать психические явления на значимые и незначимые, выбирая какие-то одни явления и взаимосвязи и опуская другие, быть может, не менее важные для понимания целостного смысла психики больного. Права психической и особенно психопатологической реальности на самостоятельность, согласно Фрейду и следующему за ним Лакану, необходимо гарантировать двумя методологическими постулатами врачебной практики — правилами безотборности и несистематизирования, которые наделяли бы презумпцией осмысленности любые проявления психики: представления, сны, предчувствия, бред. Терапевтический процесс, основанный на этой «презумпции осмысленности», сосредоточивается вокруг пе- рестройки в сознании больного образа его собственной истории, содержащей пока еще скрытую психическую травму. Этот образ прорисовывается сквозь хитрости и уловки больного, сквозь колебания его желаний и намерений, детские воспоминания и сиюминутные побуждения. Целостный образ собственной истории не предшествует анализу. Он создается врачом на основе весьма разнородных следов в речи и поведении больного и воплощается в процессе переноса, трансфера. Перенос — это двунаправленное движение строящегося образа: поначалу образ переносится больным на врача и как бы реально проигрывается, испытывается, примеряется посредством этого отнесения, а затем ложная проекция на врача рушится и образ занимает собственное место в сознании больного, «узнается», принимается им. Следовательно, в психоаналитической практике происходит постоянное взаимодействие «наблюдателя» и «объекта»: узнавая себя в новом образе, больной опровергает свою прежнюю историю, «размеченную мерными столбами воображаемого»262, а это, в свою очередь, вызывает подспудную работу по перестройке его сознания и поведения и исчезновению патологических симптомов.

При этом необходимость выявления скрытых мотивов поведения больного не обеспечивается классическими познавательными схемами типа «восприятие — осознание». Ведь познавательное отношение врача к больному не прозрачно, ибо больной сопротивляется проникновению в его психику: тем самым в психоаналитический сеанс входит агрессивность. В этой связи перед врачом возникают две задачи: с одной стороны, он должен преодолеть агрессивность больного, равно как и возможную собственную неприязнь к нему, с другой стороны, однако, он должен сознательно вызвать раздражение или даже агрессивность больного — чтобы высвободить энергию, направив ее затем на самоанализ. Так, в основе переноса своего психического состояния и господствующих в нем образов на врача и последующего их возврата в сознание больного лежат определенные переливы и перераспределения масс психической энергии. Психоаналитическая практика, связанная с переносом и изживанием агрессивности, показывает, что сознание не есть центр очевидностей, но, напротив, источник многих сопротивлений и вытеснений: центростремительное движение психики к целостности как бы уравновешивается центробежным ее движением к распаду, особенно отчетливо проявляющимся в самом явлении агрессивности как сопротивлении осознанию263.

Источник самой способности образных уподоблений и «расподоблений», используемых в психоаналитической практике, не задан, однако, больному самим фактом его рождения. Основу этих психических процессов Лакан видит в так называемой «стадии зеркала». Мысль о «стадии зеркала» (это оригинальный в сравнении с Фрейдом момент лакановской концепции) возникла у Лакана уже в конце 30-х годов, однако лишь десятилетие спустя («"Стадия зеркала" как фактор формирования функции Я» — 1949) он вводит это понятие в психоаналитический обиход уже не только как намек, но как продуманный комплекс идей. Стадия зеркала — это определенный период в развитии младенца: 6—9-месячный ребенок, не умеющий ни ходить, ни говорить, радостно приветствует свое отражение в зеркале, тогда как обезьяна с гораздо более развитым к этому возрасту «инструментальным интеллектом» никаких эмоций при созерцании себя в зеркале не испытывает. Ребенок, пока еше неспособный отождествлять самого себя в отношениях с другими людьми, учится отождествлять себя с собственным зрительным образом, создавая тем самым символическую канву для дальнейшего построения Я. «Функция зеркала, — поясняет Лакан, — это частный случай функции образа, которая и заключается в соотнесении организма с его реальностью, или, иными словами, внутреннего мира с внешним миром»264. Необходимость в построении из обломков телесных образов некоего целостного образа «я» связана с тем, что рождение человека разрывает его связь с телом матери, а «преждевременность» этого рождения (или, иначе, биологическая непредзаданность способности к самостоятельному питанию и передвижению) не позволяет ему сразу же включиться в новую цепь координации и взаимозависимостей. Целостность зрительного образа в стадии зеркала предвосхищает будущую целостность человеческого организма, которая пока еще не сложилась.

Смысл этого этапа в формировании человеческой психики, по Лакану, не столь однозначен. «Стадия зеркала» дает не только первые наброски самотождественности Я, но и первый опыт его рассогласованности: ребенок находится одновременно и там, где он себя ощущает, и там, где он себя видит. Эта противоречивость психического опыта сосредоточенности и рассредоточенности служит в дальнейшем основой самоотождествления в отношениях с другими людьми, основой диалектики межличностных взаимосвязей.

В работе «О психической причинности» (1946) Лакан подытоживает первый период своих размышлений об объекте психологии и смысле психоаналитической практики: «По-видимому, можно сказать, что образ (imago) есть собственный объект психологии»265. В его основе лежит особая форма психической причинности, которая обосновывает явления: «идентификация, неподвластная никаким редукциям, и образ (imago), то есть форма, определяемая внутри пространственно-временного комплекса воображаемого, роль которого именно в том и заключается, чтобы решающим образом идентифицировать ту или иную психическую фазу или, иначе говоря, преобразовывать отношения индивида к себе подобному»266. В работах первого периода, как мы видели, Лакан опирается преимущественно на экзистенциально-феноменологическую образную трактовку психики с ее первоначальным нарциссизмом, отчуждающей функцией Я и агрессивностью в отношении Другого. Однако уже здесь целый ряд явлений, обнаруженных психоанализом и не охватываемых рамками классических схем «просветительского» сознания (в частности, сопротивление осознанию, агрессивность), требует иных опорных схем для теории и практики. Просто осознание еще не преодолевает агрессивности, да и для того, чтобы осознать, необходимо сначала преодолеть агрессивность, а образные уподобления и расподобления сами по себе — это ненадежное средство и слишком зыбкий материал для такого преодоления. Здесь нужна сила, лежащая как бы вне сознания, но способная воздействовать на сознание (и бессознательное) и перестраивать его. Лакан отмечает, что, касаясь «той экзистенциальной негативности, реальность которой ярко выведена на первый план современной философией бытия и ничто»267, мы, однако, не находим силы, способной вывести за пределы сознания. Ничто, по мнению Лакана, не свидетельствует против экзистенциализма сильнее и резче, нежели те субъективистские тупики, которые им самим порождаются. Силу, способную выйти за пределы сознания и высветить бессознательное, следует искать не в воображаемом, а в «другом месте». Эту силу Лакан находит в языке, новый тип отношений — в речевом взаимодействии, новую опору — в символическом слое сознания, преодолевающем сущностную неустойчивость его образных компонентов.

Программное сочинение второго периода, в котором содержатся обоснования нового подхода к психоаналитической проблематике, — «Функция и поле речи и языка в психоанализе» (1953). Ранее язык определялся преимущественно как средство фиксации и выявления патологии; в соответствии с этим своеобразная логика каждого типа душевной болезни запечатлевается в определенным образом направленных искажениях смысла терминов, жестких сращениях идей с их словесной оболочкой, «гибридах» в словаре, смысловых неологизмах, деформациях синтаксиса, складывающихся в то или иное единство стереотипов и форм или же в средство выявления субъективных интенций, которые пациент сознательно подавляет, а неосознанно обнаруживает. Язык фиксирует общую направленность психического состояния больного — требовательную или карательную, агрессивную или искупительно-жертвенную: язык, выполняющий свою социальную функцию выражения, «обнаруживает одновременно и единство значения в намерении, и конститутивную двусмысленность в качестве субъективного выражения — что свидетельствует против мысли, лжет ей»268 (об этом речь идет в более ранней работе — «По ту сторону принципа реальности»).

Теперь все эти определения языка и его роли в психоанализе оказываются недостаточными: между «миражами монолога» с его «удобными фантазиями» и «каторжным трудом речи без отписок, которую психолог не без юмора и врач не без лукавства украсили именем "свободных ассоциаций"»269, лежит пропасть. Этот «каторжный труд» речи, этот напряженно развертывающийся диалог врача и пациента, мучительно завоевывает каждую новую ступень понимания — сквозь фрустрацию, агрессивность, регрессию, вопреки соскальзыванию психики на примитивные ступени ее развития при столкновении с непосильными для нее задачами. Главная опасность в терапевтическом курсе заключается, как теперь говорит Лакан, даже не столько в агрессивности и сопротивлении больного, сколько в его отождествлении себя с каким-то одним образом.

Чтобы не допустить этого, требуется все искусство анализа как искусство диалога. Терапевтическая суть диалога заключается не в перестройке образов в пределах воображаемого, но в переходе на качественно новый уровень понимания — в область символического. Этот переход необходим, поскольку символический слой сознания господствует над образным и определяет его механизмы. Этот переход возможен, если мы считаем, что бессознательное структурировано как язык и, следовательно, принципиальной непроходимости между различными уровнями психики нет. И тем не менее он очень труден. Ведь понятия воображаемого и символического принадлежат различным понятийным рядам: с воображаемым связываются единство, отсутствие разрывов и различий, аналогичность, сходство, образность, выразительность, непосредственность отношений; с символическим — расчлененность, различие, разрыв, ограничение, опосредствование.

Соответственно и субъекты этих двух уровней — воображаемого и символического — различны. Я как субъект воображаемого - это основа всех центраций, всех иллюзорных идентификаций, обладающая лишь видимостью подлинного синтеза всех проявлений психической структуры. Субъект символического — это сам принцип расчлененности и дискретности психической структуры в действии, язык. Речь воображаемого, несмотря на ее кажущуюся полноту, — «пустая», лишенная подлинной внутренней связности, а речь символического — «наполненная», осмысленная, превращенная из хаоса разрозненных архивных документов индивидуальной истории больного в упорядоченную и последовательную историю. На месте видимого синтеза обнаруживается, таким образом, бессвязность, а на месте разрывов и расчленений — новые смыслы. Следовательно, диалог врача и пациента, речевая практика больного представляют собой нечто вроде лаборатории, в которой непрерывно и подспудно осуществляются и анализ, и синтез: и расшифровка воображаемого, т. е. симптомов болезни, и воссоздание символического, т. е. новой «полной» речи, нового психического облика человека270. Симптомы болезни сосредоточиваются в местах особой напряженности, вскрываемых работой речи, — там, где налицо разрывы или, наоборот, сгустки в речевой цепи: метафорические сгущения, нагромождения, иерархические напластования элементов или их же метонимические смещения. Таким образом, и метафора и метонимия, эти традиционные приемы риторики и стилистики, служат для врача и для больного средством перехода с вообра- жаемого уровня на символический, мостом между бессмыслицей и смыслом. Для того чтобы сделать речь больного свободной и наполненной, мы вводим его «в язык его желания», в котором, без его ведома, «держат речь его симптомы». Именно потому, что симптомы бессознательного представляют собой сгустки или разрывы речевой ткани, г. е. структурированы как язык, они и способны разрешаться в анализе языка, в анализе речи больного. Симптомы болезни нельзя назвать заблуждением, а результат лечения — истиной в смысле классической теории познания, поскольку врачу недоступно ни положение дел в объективной реальности (он знает лишь о тех событиях, о которых ему рассказывает сам больной и в его интерпретации), ни его субъективное осознание (поскольку больной его тщательно скрывает и «выдает» лишь отрывочно: о нем можно судить лишь по отдельным деталям речи и поведения). Однако — здесь Лакан остро полемизирует с англоамериканскими неофрейдистами, упрекая их в забвении истины ради социальной реадаптации больного любой ценой, — истина в психоаналитическом опыте возможна и достижима. Истина — это и есть реальность симптома, зафиксированная в речи; причем достигается эта реальность выяснением его взаимоотношений с другими симптомами и психическими проявлениями, среди которых патологический симптом «разрешается», т. е. обретает свою смысловую наполненность.

В итоге получается, что соотношение между бытием истины и бытием языка в психоаналитической практике парадоксально: язык, как мы уже видели, оказывается одновременно и местом лжи (т. е. местом фиксации патологических симптомов и материалом, в котором они запечатлеваются), и средством достижения истины (т. е. инструментом артикулирования, распутывания речевых узлов, соответствующих психическим нарушениям). Следовательно, истина терапевтической практики — та межсубъективная истина, которая может быть достигнута лишь средствами языка, — вообще не связана с каким-либо конкретным содержанием: скорее это совокупность некоторых условий, делающих само обозначение возможным. Она заключается не в моей речи и не в речи моего собеседника, но в чем-то третьем — в некоторых общих для нас обоих символических условиях или, как говорит Лакан, «условностях» обозначения291.

Сама постановка вопроса об условиях обозначения в концепции Лакана показывает, что он не считает связь знака и значения — означаемого и означающего — заранее заданной, но пытается выяснить, как, при каких условиях, по каким критериям, в каких ситуациях означаемое может соединяться с означающим, а значит, и обозначение как таковое становится возможным. Лечение болезни происходит вовсе не на уровне оперирования конкретными смыслами, значениями, и даже не на уровне соединения атомарных знаков, в которых означаемое и означающее связаны в единую структурированную цепь, но в результате приведения бессвязных, но конкретных смыслов к некоторой, хотя и лишенной конкретности, но приобретшей внутреннюю связность и формоупорядоченность, абстрактной формальной системе условий обозначения.

В самом деле, язык бессознательного невозможно понять, если сводить его к реальным жизненным функциям или воображаемьм элементам: его расшифровка происходит на символическом уровне или, иначе, на уровне означающего. Здесь все реальные или воображаемые проявления психики выступают в своем опосредованном символическом виде. Именно подключение к символическому порядку, овладение условностями языка и культуры, возвращает в общество отторгнутых от него больных. Логика символического уровня не определена ни «архетипически», ни физиологически, ни чисто социально — она есть логика означающего, взятая в ее наиболее формальных аспектах. Выявить ее не так-то легко. «Для того чтобы вычленить означающее, — считает один из последователей Лакана, — вовсе не нужно восстанавливать его онтогенетическое или филогенетическое, историческое или логическое первоначало... Нужно заставить означающее появиться вне знака, оторвать его от того, что постоянно сопровождает его в опыте, — от означаемого, которое является лишь его следствием»271. Это и делает Лакан. Сосредоточиваясь на скольжении означаемого относительно означающего и даже на разрывах между ними, Лакан совершает тем самым парадоксальный ход: он направляется как бы вспять культуры, поскольку все ее формы — наука, религия, искусство — пользуются знаком как устойчивой коммуникативной единицей.

Этот деструктивный ход обосновывается у Лакана соответствующей концепцией культуры. Истоки языка бессознательного — в глубинах первоначальных пар оппозиций, составляющих условие и механизм формирования культурного сознания (да — нет, плюс — минус, наличие — отсутствие). Их общий смысл — как раз различение, прерывность. Биологическая потребность непрерывна, она взывает к непосредственному удовлетворению; для того чтобы стать человеческим желанием, ей необходимо символическое опосредствование, структурирование и словесное воспроизведение, формулирование. Таким образом, и сам порядок культуры, и причастная ему психическая реальность человека, и определяющий ее закон символического, считает Лакан, по сути своей компенсаторны: они исходно формируются в пробелах (или «дырах» бытия) — биологической жизни с ее реакциями, потребностями, инстинктами. Точнее, человеческая культура возникает в бреши, в пробеле между биологической потребностью и ее непосредственным удовлетворением, вследствие отсрочки этого удовлетворения, задержки, нехватки и возникающей при этом напряженности. Если считать, как это делает Лакан, реальным в человеке биологическую природу с ее потребностями, а воображаемым — представление биологических потребностей в сознании, тогда символическое — это логика опосредствования, предваряющая сами эти потребности (ср. закон запрещения инцеста). Следовательно, по отношению к логике природы логика культуры есть логика промедления и прерывности, а культура в самом формальном своем определении оказывается средством закрепления прерывности, способом принудительного воспроизведения ее в человеческом сознании и поведении.

Это помогает нам понять символический смысл некоторых психоаналитических понятий, в буквальном своем истолковании неясных.

Так, смысл «Эдипа» в том, что это бдящее око культуры, предостережение против нарушения ее запретов, а кастрация, например, — это одновременно включенность в культуру и наказание тому, кто из нее «выпадает». Эта «прерывность», составляющая специфику культурных механизмов в сравнении с природными, удерживается с трудом, постоянно подвергаясь синтезированию, центрированию по схемам воображаемого с его способностью к компенсации и восполнению. Следовательно, культура не есть некое раз и навсегда достигнутое состояние; это непрерывно возобновляемое усилие, прорыв на уровень подлинно первичных механизмов символического.

В области психоанализа есть своя особая истина и своя особая логика, но это не «логика логиков», выявляющая абстрактные связи мышления, а логика означающего, логика разрыва. Эта логика означающего и порождает одновременно и расщепленный между различными плоскостями психики субъект, и «потерянный» (т. е. навсегда «отсроченный», непосредственно не данный) объект — мир объектов его желания. «Объект психоанализа, — обобщает свои мысли о специфике лакановского объекта Ив Бер- тера, — это подвижный и навсегда исключенный центр структуры. Познание классического типа пытается его центрировать, сделать непосредственно прозрачным для мысли и для речи. Функция психоанализа, следовательно, заключается втом, чтобы удержаться в немыслимой области критической настороженности по отношению ко всем этим воображаемым синтезам»272. И далее: «Это и превращает психоанализ в невозможную науку, в познание некоего незнания, результаты которого, однако, не лишены ни истины, ни реальности»273.

Сама постановка вопроса о символических условиях жизни сознания, о специфике означающего как логики языкового типа (в противоположность другому возможному вопросу — о механизмах функционирования «готовых» знаков и знаковых систем в культуре) характерна не только для Лакана, но и для других представителей французского структурализма. По сути своей она свидетельствует о стремлении проследить, каким образом в результате действия определенных формообразующих механизмов возникают все продукты человеческого сознания и культуры. В известном смысле прояснение логики бессознательного, своеобразной логики патологии, разрывов и пределов в порядке культуры может способствовать такому исследованию. Вместе с этим очевидна и ограниченность такого исследования. Ясно, что лака- новское уравнение языка и бессознательного нельзя рассматривать как отождествление их в категориальном или методологическом плане, но скорее как попытку рационализировать новую область внерационального или даже иррационального опыта. В рамках этой аналогии и «язык» и «бессознательное» понимаются, как мы видели, далеко не самоочевидным способом: бессознательное, которое родственно языку, — это не темная область природных истинктов, но нечто причастное порядку культуры, а язык, который родствен бессознательному, — это не форма понятийного мышления, а некий структурирующий механизм, делающий возможным соизмерение различных элементов и уровней психики. Это показывает, что аналогия между языком и бессознательным заведомо ограниченна: языковые механизмы не налагаются на бессознательное без остатка, а затрагивают лишь некоторые его аспекты и стороны. В таком ограниченном смысле лакановское уравнение языка и бессознательного представляется правомерным и плодотворным — и в научном, и в практически- терапевтическом смысле. Лакан, однако, не ставит вопроса о границах применимости этой аналогии, выводя ее за рамки психоаналитической ситуации в область самых широких философских и методологических обобщений. Вследствие этого сфера символического, сфера означающего становится главным определением человеческой судьбы вообще: «[Субъект] не является причиной самого себя, он носит в себе...причину, которая его расщепляет. Причина эта — означающее, без которого в реальном вообще не было бы субъекта. Этот субъект есть то, что репрезентируется означающим, а оно способно что-либо репрезентировать лишь для другого означающего»295. Таким образом, не субъекты, общаясь между собой, определяют содержание и форму (означаемое и означающее) того, о чем они говорят, но, напротив, означающее, отделившееся и освободившееся от означаемого, или, иначе говоря, формальные структуры речевой цепи, оторванные от какого-либо содержательного наполнения, «освещают» субъекта в его разрыве с самим собой, в его «гетерономности», т. е. непригнанное™ его различных граней и аспектов друг к другу. Согласно такой трактовке, и сам субъект возникает из взаимодействия означающих, поскольку именно перемещения и переструктурирования означающих определяют судьбу человеческих существ.

Здесь, по сути, сосредоточена та двойная редукция объекта исследования, которая до сих пор проступала не очень ярко, хотя и пронизывала подспудно все звенья лакановской концепции. Во- первых, человек, человеческая психика полностью сводятся к языку и своим языковым обнаружениям. Во-вторых, язык, обладающий в принципе множеством функций и аспектов, сводится к уровню означающего, т. е. к безличной формальной структуре речевой цепи. Именно на этой исходной редукции крепятся все дальнейшие выводы философского, методологического и мировоззренческого плана, в том числе вывод о «ниспровержении» или «падении» субъекта, который вовсе не является единственно возможным выводом из терапевтических и гносеологических сложностей психоаналитической ситуации. Лакан полагает, что, поскольку отдельно взятый субъект не способен проникнуть в бессознательное — это возможно лишь для ряда субъектов, связанных цепью означающего, — единство каждого отдельного звена в этой цепи заведомо исключается и упраздняется. В противоположность классической декартовской формуле «cogito ergo sum», в основе которой лежит тезис о полном совпадении объекта мышления и субъекта существования, Лакан вводит, как уже отмечалось, другую формулу: «я мыслю там, где я не есть, и я есть там, где я не мыслю». И значит, проблема заключается не в том, чтобы искать возможные смычки между «cogito» и «sum» — ибо эта задача заведомо неосуществима, — но в том, чтобы выяснить, тождествен ли «я говорящий» и «я говоримый», или, иначе, субъект речи и объект речи, даже если, казалось, говорю заведомо я сам и говорю заведомо о самом себе. В противоположность традиционному для западной философии пониманию субъекта как центра отсчета содержаний сознания, «субъект бессознательного» (это заведомое противоречие в определении), мыслимый по аналогии с функционированием речевой означающей цепи, «настигает» себя, т. е. совпадает с самим собой, лишь внутри речевых разрывов, и прежде всего внутри главного разрыва — между означающим и означаемым.

Теоретико-познавательные следствия такого понимания субъекта весьма обширны. Построение гуманитарной науки, или науки о субъективном, человеческом как лозунг и цель есть не что иное, как противоречие в определении, поскольку в науке не существует «субъекта» («субъект» во французском языке означает одновременно и «субъект» и «подданный», и Лакан, по-видимому, имеет в виду эту игру значений). Так, в теории игр, продолжает он свое рассуждение, субъект фактически сводится к матрице значащих комбинаций; в лингвистике опять же не может быть и речи о целостном субъекте: на различных уровнях анализа — лексическом, морфологическом, фразово-синтаксическом — субъекты различны, что и позволяет, в частности, выделять различные науки в пределах общей лингвистической проблематики. Специфика структуралистского подхода к проблемам гуманитарного познания заключается, по мнению Лакана, во введении особого типа субъекта, обозначить который можно только топологически: наиболее подходящей его моделью является лента Мёбиуса. Свои размышления на тему о субъекте как прерывности в реальном Лакан выводит далеко за рамки психоаналитической ситуации. Пожалуй, беда не в том, что Лакан считает конструкции типа Я, индивидуальное сознание, самосознание производными и вторичными по отношению к миру реальных человеческих взаимодействий, но в том, что он сводит этот мир межсубъектных взаимодействий исключительно к речевым, языковым отношениям, к тому же понимаемым очень узко. Измерение языковых взаимодействий действительно является одним из аспектов «реального бытия», опосредующего полюсы «бытия» и «мышления», однако оно вовсе не исчерпывает собой это бытие.

В самом деле: для Лакана проблемы соотношения сознания и бессознательного ограничены рамками психопатологии и решаются недвусмысленным утверждением первичности бессознательных механизмов символического над сознательными структурами иллюзорного «воображающего» слоя психики. Вместе с тем, отношение это не столь ограниченно и не столь прямолинейно; оно меняется в зависимости от видов, типов и форм человеческой деятельности, а потому то, что имеет силу для патологического, сновидного или же механического сознания и поведения, не применимо к тем видам практики, где творческий и целеполагающий момент выходит на первый план. В известном смысле вопрос о том, что первично — сознание или бессознательное, осознаваемые или неосознаваемые формы психической деятельности, — по-видимому, вообще неправомерен: его решение может быть только конкретным и функциональным, относящимся к тому или иному виду человеческой практики. Эта абсолютизация бессознательного — не единственная в концепции Лакана. Порой создается впечатление, что акцент на расщеплении в бессознательном делается здесь в ущерб логике синтеза, акцент на логике центробежных психических процессов — в ущерб центростремительным и др. Однако то и другое — это различные модальности психических процессов, два вектора личностной топологии: отсутствие какого-либо из них делает психическую жизнь человека невозможной.

Своеобразный отпечаток на концепцию Лакана безусловно налагает специфика его предмета — психической патологии. Ход к психике через патологию приводит исследователя лишь к той границе и пределу, где едва намечаются ее очертания и механизмы, но конкретизировать их невозможно. Вследствие этого язык и оказывается в его концепции почти чистой негативностью, моментом аналитического расчленения, но не конструктивного синтеза, а значит, и не построения нового целостного облика больного (хотя по замыслу язык должен был бы играть также и конструктивную роль). Лакан при этом не рассматривает тех обстоятельств жизненного формирования человека, когда языковая практика играет явно конструктивную роль: во-первых, это роль языка (через наименование вещей) в построении предметности, т. е. в формировании восприятия внешнего мира (как показывают психологические эксперименты, эта способность не дается от рождения); во-вторых, это роль языка в формировании человеческой субъективности, неоднократно отмечавшаяся лингвистами и психологами: удерживая субъективность Я как нечто самотождественное, язык способствует одновременно и его индивидуализации, и его включению в символический порядок культуры.

С проблематикой языка связаны наиболее сильные и наиболее уязвимые моменты лакановской концепции. С одной стороны, аналогия язык—бессознательное обладает большими познавательными возможностями. В самом деле, ведь человеческая психика — это весьма многомерное образование, различные уровни которого могут рассматриваться в биологии и антропологии, в социологии и философии. В этой ситуации аналогия язык—бессознательное дает определенные средства для построения единой гносеологической проекции функционирования психики, соизмерения различных ее уровней, единого объекта исследования в области психического. Пересадка энергетических импульсов фрейдовского бессознательного на почву языка — это, пожалуй, один из возможных способов показать положительную определенность бессознательного, выйти за рамки тавтологического уравнения: бессознательное не равно сознанию, бессознательное — «оборотная сторона» сознания.

С другой стороны, эта аналогия при буквальном ее истолковании может завести исследователя в тупик. Тот язык, который соизмерим с бессознательным, есть лишь некий принцип разбиения, структурирования и упорядочения линейной цепи означающего безотносительно к означаемому. Тем самым язык трактуется здесь как механизм бесконечного скольжения элементов. На самом же деле, как признает и сам Лакан, даже язык патологии в терапевтической ситуации не таков: цепи метонимических замещений прерываются метафорами — пучками иерархически наслаивающихся друг на друга элементов, и лишь вследствие этой многоплановости (как минимум двуплановости) означающих структур создается эффект смысла. Даже если считать, что язык состоит из рядоположных элементов, принципы их связывания лежат на другом уровне, нежели сами эти элементы: означающее как условие смысла неизбежно предполагает означаемое.

Итак, что же все-таки для Лакана язык: онтологическая сущность или формальная структура, реальность симптома или условие возможности смысла, способ общения врача и пациента или плоская лента означающего, лишенного какой-либо предметной соотнесенности? Соответственно с исходной для Лакана аналогией язык — бессознательное — это одновременно и вопрос о реальности бессознательного: что это — «вещь» или формальный принцип существования и функционирования психики? По-видимому, эта двойственность объекта указывает на противоречивость двух модальностей сознания в его концепции. Признание в бессознательном особой реальности, особой онтологии — это элемент морального сознания (именно в сострадании больному Лакан вслед за Фрейдом видит источник и условие признания этой реальности). Формализация объекта — бессознательного, сведенного к совокупности исходных условий возможности обозначения, — это элемент научного сознания. Между этими полюсами возникает смысловая напряженность: с одной стороны, своего рода моральное миссионерство, погружение в патологическое сознание как данность, при- нятие (и даже абсолютизация) ее специфики; с другой стороны, научный анализ, рассечение психической ткани и бесстрастное вычленение патологии, ее распутывание — любой ценой, пусть даже ценой редукции смыслового и субъективного содержания при построении концепции бессознательного как особого рода языка. Средством разрушения этого противоречия для Лакана и выступает язьгк. Однако подобно тому как биологизация бессознательного у Фрейда была в основном метафорой, метафорой представляется и языковость бессознательного у Лакана, так что речь здесь идет не о роли лингвистических методов в психоанализе, но о познавательном смысле и эстетическом значении («ноэтика», безусловно сосуществует здесь с поэтикой) лингвистической метафоры в области психологии психоанализа. Само наличие в лакановской концепции всех этих столь разнородных элементов — собственно научного, морального, эстетического плана — свидетельствует, по-видимому, о том, что перед нами здесь знание особого синкретического типа. Учитывать эту полифункпиональность необходимо при истолковании любого элемента данной концепции.

Сквозь все творчество Лакана все более настойчиво проходит повторяющаяся тема «освобождения речи», «излечения словом». Эта тенденция сохраняется и у нынешних пропагандистов его идей. Но дело здесь не только в языке. Мы наблюдаем период широкой дисперсии идей Лакана, при которой осуществляется своего рода универсализация метода «освобождения речи». Собственно говоря, психоанализ уже давно претендовал на то, чтобы воздействовать на всю систему культуры, духовную жизнь общества, а такая претензия не могла не привести его к сфере политики. Во Франции процесс «политизации» психоанализа и одновременно его проникновение в широкие социальные слои были стимулированы майскими событиями 1968 г. Социальные и идеологические барьеры между различными идейными течениями уменьшились, и психоанализ, отвергавшийся во Франции дольше и последовательнее, чем в других западных странах, все более становился формой объединения разнообразного опыта, оспаривающего status quo, моментом пересечения антитрадиционалистских Движений (антипсихиатрического, феминистского и пр.).

Эта политизация французского психоанализа и его широкое проникновение в культуру есть феномен, остроумно названный «Фрейдовой Французской революцией»274. Главной фигурой, протагонистом этой «революции», ее символом и стал для французских интеллектуалов Жак Лакан. С одной стороны, лаканов- ские концептуальные формулы и антиинституциональная программа воспринимались как средства освобождения от традиционных политических штампов, а резкая критика всей прежней психоаналитической практики импонировала интеллектуалам левой ориентации, стимулировала процессы брожения, мыслительные поиски, зачастую приводила к уяснению позиций, поляризации взглядов, политическим размежеваниям. С другой стороны, психоаналитический бунт Лакана против «унифицирующей» и «тотализирующей» речи не выводил интеллект за рамки «репрессивного сознания», а потому в принципе и не был опасен для него — известно, что лакановские идеи стремились использовать в качестве своего идеологического знамени самые различные социальные группы — от современных конформистов до наиболее реакционных представителей «нового правого» движения. Запутанный язык лакановских построений открывал широкое поле для всевозможных интерпретаций и перетолкований, в которых «подрывные» тенденции структуралистского психоанализа подчас приобретали прямо противоположный смысл.

Впрочем, дело здесь прежде всего не столько в неоднозначности восприятия Лакана и лаканизма, сколько в реальной противоречивости психоаналитического феномена как такового, наиболее наглядно и ярко проявившейся именно у Лакана. Это противоречие между «познавательным» и «энергетическим», интеллектуально-словесным и эмоционально-аффективным компонентами и сторонами психоаналитического опыта почти неизбежно приводило (у Фрейда и еще заметнее у Лакана) к противоречию между теоретическими и практическими, исследовательскими и терапевтическими задачами психоанализа. Как можно предположить, Лакан искал средство для преодоления этой внутренней рассогласованности в своей Школе (Парижская школа фрейдизма, 1964-1980). Однако Школа, учрежденная «мэтром» в борьбе с официальными психоаналитическими инстанциями (а незадолго до смерти самолично же им распущенная), несмотря на протесты «верных» и «неверных» учеников и даже судебные разбирательства лишь выявила во всей наглядности противоречие между «освобождением» как целью психоаналитической практики и авторитарностью самой Школы, устремленной, как и другие социальные институты, на защиту корпоративных интересов и соблюдение внутренней иерархии. Применительно к обсуждавшимся здесь сюжетам это означает, что программа вербализации и интеллектуального прояснения бессознательного, которой после Фрейда следовал и Лакан, содержит существенный пробел, перерастающий в трудноустранимый дефект. Он связан с недостаточным вниманием, а подчас просто замалчиванием сферы эмоционально-аффективных, гипносуггестив- ных феноменов, которая генетически предшествовала возникновению «интеллектуального» фрейдовского психоанализа, асинхронно и логически сосуществовала с уже возникшим психоанализом (об этом свидетельствует, например, феномен трансфера, эмоционального контакта между врачом и пациентом, во многом определяющий и ограничивающий возможности интеллектуальной проработки и вербализации психоаналитического опыта). Иначе говоря, и Фрейд, и особенно Лакан преувеличивали специфику психоанализа по отношению к другим формам психотерапии и потому недооценивали в психоанализе то, что имеет аффективную природу и не переводится в словесное, понятное, расчлененное. А потому на повестку дня встают исследования и практики, направляющие свое внимание на те явления непереводимости в слово, которыми богата история знаний о бессознательном, психоаналитическая практика и судьба психоаналитического института275.