Социологические аспекты языка и перевода.

Отправным пунктом дискурс-анализа, по Фуко, служит внутренне противоречивая очевидность: для западной культуры характерна одновременно логофилия, подчеркнутая любовь к слову, и логофобия, страх перед той непредсказуемой силой, которая таится в произносимом слове, в массе сказанных вещей и самих высказываниях как событиях, нарушающих привычные формы мысли и бытия. Дискурсы, по Фуко, — это совокупность речевых практик данного общества в данном историческом контексте, это социальные способы расчленения мира, которые мы навязываем вещам. Это — не нейтральная среда: дискурс необуздан, нескончаем, наделен собственной властью: он порождается социальными порядками, но может им противостоять. А потому общество устанавливает особые процедуры контроля — прежде всего в тех областях дискурса, где задействованы власть и желание. Это прежде всего механизмы запрета: говорить можно не всё, не обо всём, не всем и не всегда (всё это в свою очередь определяет табу на объекты, задает определенные ритуалы обстоятельств, привилегии тех или иных групп говорящих субъектов и др.). В некоторых исторических ситуациях в дело вступают и более общие процедуры, например, расчленение и отторжение: так, в истории европейской культуры безумие было отторгнуто от разума и стало восприниматься либо как нечто социально незначимое, либо, напротив, как нечто сверхзначимое (пророческое). Даже в самой фундаментальной оппозиции истинности и ложности можно увидеть определенные механизмы сортировки дискурсов, а также определенные формы «воли к истине».

Фактически те или иные формы анализа дискурса подразумеваются и в ряде современных подходов к анализу переводов. Характерный и яркий пример такого подхода дает концепция Лоренса Венути619. В своей некогда нашумевшей книге про переводчика-неви- димку известный испанист не только делится с читателем своим переводческим опытом, но и изобличает «идеологичность» тех или иных переводческих жестов и практик. Читать перевод как перевод — значит учитывать те условия, в которых он написан, те ограничения, которые его определяют, те контексты, в которых он читается. Перевод никогда не стоит ни осуществлять, ни преподавать как установку на прозрачное развертывание текста. Любой перевод есть форма переписывания оригинала, которая несет в себе не только определенную поэтику, но и определенную идеологию. Иначе говоря, переписывание — это так или иначе манипулирование властью, деятельность на службе у власти. Переписывание, которое предпринимает переводчик, может ввести новые понятия, жанры, приемы, а потому история перевода — это всегда в той или иной мере история литературных инноваций, формирующего воздействия одного общества и одной культуры на другие, — воздействия, которое способно также подавить и ограничить возможные инновации. В любом случае изучение «манипулятивных стратегий» перевода позволяет нам лучше понять мир социальных коммуникаций, в котором мы живем.

Л. Венути ставит под вопрос особую, маргинальную ситуацию перевода (и переводчиков) в современной англоамериканской культуре, привлечь внимание к тому, как делаются переводы, и побуждать переводчиков делать их иначе. Эпиграф из американского переводчика Нормана Шапиро, гласящий, что перевод есть попытка произвести текст столь прозрачный, что он вообще не выглядит как переведенный текст, служит отправным моментом рассуждения. Правда ли, что хороший перевод похож на стекло и что мы замечаем его только тогда, когда на нем есть царапины, которых в идеале быть не должно? Что перевод не должен привлекать к себе внимание? Если это так, тогда переводчик (во всяком случае, в современной англоамериканской культуре) оказывается человеком-«невидимкой»: он образцово владеет английским и оперирует с ним как иллюзионист, добивающийся этого эффекта прозрачности.

Подход автора — иной. Нужно не уничтожать переводческий дискурс, но, напротив, — выпячивать его621. В любой деятельности есть момент насилия (violence), который нужно подчеркнуть и вывести на первый план. В самом деле, ведь перевод есть насильственное замещение лингвистических и культурных черт иностранного текста теми чертами, которые могут быть опознаны читателями переводного текста: оригинальные различия подвергаются редукции и исключению, а на их место встают другие. Цель перевода заключается в том, чтобы сделать культурного другого узнаваемым, знакомым, «тем же самым». Из-за этого и возникает риск «одомашнивания» иностранного текста, его присвоения в соответствии со своими собственными культурными, экономическими, политическими условиями. Англоязычная культура рецепции тем самым нарушает ценности, дискурсные условия и институциональные заданное™ исходного текста. J1. Венути протестует против такого этноцентризма и гегемонизма англоязычных наций и тех неравных культурных обменов, в которые они включают своих партнеров по всему миру. А отсюда — и протест против навязанного образа переводчика- невидимки. На месте традиционной историографии, телеологии и объективизма Венути стремится сделать методом этой новой истории культуры генеалогический подход Ницше и Фуко. Генеалогия у Венути есть такая форма исторической репрезентации, которая изображает не постепенное продвижение вперед из единого начального ядра, но прерывный ряд различий и иерархий, господств и исключений, всего того, что дестабилизирует мнимое единство настоящего, строя прошлое как множественное и гетерогенное622.

Подход Умберто Эко к переводу тоже приходится отнести в рубрику социологизации. Во-первых, потому, что его главная переводческая метафора — это процесс переговоров (негоциаций), а во-вторых, потому, что Умберто Эко один из тех авторов, кто ведет огромную «социальную» работу, принимая личное участие во многих переводах своих многочисленных научных и художествен- ных книг, обсуждая с переводчиками на тот или иной язык возможности, детали и нюансы перевода. Переводческие переговоры выявляют пределы растяжимости смыслов и словесных единиц: все концепции перевода, по Эко, выступают под знаком переговоров. Смысл метафоры переговоров применительно к переводу заключается в том, что в этом процессе стороны, чтобы получить одно, вынуждены отказываться от другого, а результатом дискуссии должно быть чувство взаимного удовлетворения на основе принципа, согласно которому иметь все невозможно.

Тенденция к пониманию значимости перевода прорастает и в рамках коммуникативного подхода к языку. Так, французский исследователь Ф. Растье623 высказывает свое сожаление по поводу того, что в нынешних науках о языке перевод занимает второстепенное место — на фоне коммуникативного и прагматического подходов. Как правило, перевод рассматривается как частный случай коммуникации, однако эту зависимость следует перевернуть: коммуникация есть частный случай перевода. Конечно, сама возможность перевода предполагает определенный «грамматический рационализм» и, в конечном счете, — существование универсальных концептов. Найти их нелегко, но и отказываться от поиска не стоит. Именно перевод позволяет ввести в процесс коммуникации динамику интерпретации, взаимодействие семиотических систем.

Между этими основными типами языковой проблематики намечаются определенные взаимосвязи. Так, формализация (и, в частности, такое установление «родства» между различными языками культуры, которое основано на выявлении набора смыслоразличи- тельных признаков и их взаимоотношений) дает в принципе возможность методологизации (т.е. использования сходных методов для исследования различных «языков» культуры); методологизация в свою очередь предполагает в языке некое первичное онтологическое условие объективации содержаний сознания в разнообразных продуктах культуры и тем самым смыкается с онтологизацией; онтологизация может допускать социологизацию как частный случай онтологического представления о языке. Эту цепочку взаимосвязей можно проследить и в противоположном направлении: формализация смыкается с социологизацией через проблему социальных коммуникаций и взаимодействий между различными языками культуры; социологизация смыкается с онтологизацией через трактовку слова, языка, как особого рода бытия, как «вещи», подлежащей завоеванию, уничтожению или освобождению; онтологизация смыкается с методологизацией через перенос представлений о языке как особого рода объекте на лингвистику и другие области исследования культуры; наконец, методологизация смыкается с формализацией, в частности, через лингвосемиотические исследования культуры, через поиск общего метода описания всех продуктов культуры. И это лишь набросок, лишь малый фрагмент общей картины взаимосвязей между различными аспектами языка, различными формами отношения к языку и теми подходами к переводу, которые имеют тенденцию сквозь них прорастать.

Наконец, еше один ракурс рассмотрения — культурные доминанты, которые определяли преобладающие каноны обращения с языком и соответственно — переводческую практику того или иного периода (разумеется, из этого не следует, что провозглашавшиеся теоретические программы всегда выполнялись на практике, однако сама их формулировка в более или менее явной форме уже заслуживает внимания).

Европа богата различными подходами к переводу и размышлениями о переводе, которые в тот или иной период в той или иной стране становились определяющими, парадигматическими. Эта смена установок, отчетливо связанная с динамикой культурных доминант, со сменой центров тяжести, заслуживает внимательного сопоставительного изучения. Это «исправительный» подход к переводу во французской культуре XVII—XVIII вв., это немецкая установка на аутентичность переводов оригиналу в конце XVIII — первой четверти XIX в., это современные переводы на английский, в которых все больше проступает озабоченность культурным империализмом глобального английского, навязывающего норму глад- козвучного перевода текстов других языков и культур. Особого внимания заслуживает та динамика осознания своих культурных потребностей, которая была характерна для русской культуры трех последних столетий — в связи с выработкой литературного языка, научной лексики, развитием собственных переводческих практик, об этом у нас шла речь в предыдущем параграфе.

Итак, для нас поучительно вспомнить, как, например, во Франции XVII в., переводы делались исходя из представлений о непогрешимости французского художественного и литературного вкуса624. Начиная со второй половины XVIII в., и особенно в период Наполе- оновских войн и расцвета романтизма, Германия отталкивается от этой исправительной практики и развивает огромный по силе и масштабу проект перевода, который был призван осуществиться — и был осуществлен — одновременно с построением собственного литературного и философского языка. Немецкий концептуальный язык возникал в процессе интенсивных переводов с латыни, английского и французского во второй половине XVIII в. В переводах Вольфа, создававшего язык математики и философии, Готшеда, публиковавшего Лейбница и переводившего Фонтенеля, а также, скажем, Брей- тингера мысль ищет и с трудом находит себя в формах немецкого языка. Все эти исследователи стремились сделать немецкие термины внятными, отчетливыми, следуя той модели ясности, которую давали латинские и французские сочинения, утверждая ценность немецкого не на путях спецификации, а на путях обретения универсальности. У Вольфа, например, в пределах одной фразы сосуществуют и соревнуются слова латинского, французского, немецкого происхождения. Исследователи этого периода утверждают, что такие повторы были не риторическим упражнением, а частью процесса, который был одновременно и эвристическим и дефиниционным625 — поиском новых содержаний, и выковыванием новых форм мысли. И это неудивительно, это — общая закономерность. Парадоксально другое: вскоре после того, как немецкий философский язык окреп и заработал в полную силу, некоторые философы (и прежде всего Фихте в «Речах к немецкой нации»626) стали прославлять немецкий язык как уникальный, возвышающийся над всеми языками в своей способности понимать другие языки и переводить с других языков, таких способностей лишенных. Немецкий воспринимается как якобы изначально наделенный единством, северный, германский — подчеркнуто нероманский и нелатинский. В Берлинской академии появляется немало исследований, прославляющих богатство и древность немецкого языка, якобы столь же древнего, как и греческий, в отличие, скажем, от славянских языков, представляющих собой более поздние смеси. Связи немецкого языка с кельтским были тогда неизвестны, а потому фихтеанская концепция немецкого как чистого и первозданно правильного, иерархически превосходящего все другие языки, не казалась странностью627. Эта поучительная история показывает нам сразу две очень важные вещи. Первая: мы видим, как немецкий понятийный язык, этот «гадкий утенок», за полвека огромного, осознанного труда по переводу с других языков, собственного языкового творчества и рефлексии стал тем царственным лебедем, тем языком, которому современная философская мифология отдает пальму первенства — по силе, гибкости, глубине выражения мысли среди всех живых языков, сопоставляя его с одним греческим. Вторая: мы видим, как работают культурные механизмы замалчивания перевода как механизма, в чем-то мешающего представлениям о чистоте философской рефлексии.

Среди современных англоязычных подходов к переводу, как мы уже отчасти видели, ярко прозвучали концепции, трактующие перевод как явление социальное, связанное с властью, определенным культурным насилием, иерархическими представлениями о сравнительной ценности языков и культур. При этом выдвигается тезис о необходимости пересмотра приоритетов, связанных с господством глобального английского в мировом культурном пространстве и экономическом порядке. И прежде всего — это требование отказа от установки на «ясный и прозрачный английский текст», на легкодоступность инокультурных текстов, так как эта установка избавляла англоязычного читателя от труда собственной работы, движения навстречу чужому языку и чужой культуре. Все эти тенденции, и прошлые и современные, так или иначе участвуют в новых процессах европейской культурной рефлексии, в перегруппировке сил и устремлений внутри заново объединенной Европы и за ее пределами...