§ 1. Структурализм и постструктурализм: прошлое и будущее

З

тот параграф представляет собой своего рода введение ко всему данному разделу. В нем пойдет речь о различных фрагментах моего опыта (как читателя, исследователя, переводчика), связанных с вопросом о познании гуманитарных феноменов через язык.

Французский структурализм не был ни школой, ни совместно принятой программой, но в нем очень высока степень проблемной общности и перекличек — отчасти потому, что он содержал целый пласт философской и общеметодологической проблематики. Сам структурализм — это, полагаю, не философия, но скорее общая методология, имеющая определенные философские предпосылки. Этот методологический аспект (акцент на отношениях, а не на элементах, на функционировании, а не на генезисе, на синхронных взаимодействиях, а не на диахроническом генезисе и др.) никуда не девался.

Но в структурализме нам важна не только методология, но и общий познавательный импульс, и те философские вопросы, которые были им поставлены. Подчас неосознанно для нас они присутствуют в размышлениях сегодняшнего дня. Чтобы увидеть это, не обязательно быть адептом структурализма. Например, Жак Деррида, яркий и яростный критик структурализма, выросший, впрочем, на плодотворной почве структуралистских проблемати- заций, незадолго до смерти с горечью говорил о том, что период 60-х годов был пройден слишком быстро, что теперь нам нужно любой ценой удержать и переоценить его. В этой позднем внимании к 60-м есть, конечно, и то, что относится к структурализму, определявшему идейное лицо этой эпохи. Интеллектуалы той поры, при всем накале публичных страстей, были далеки от всеобщей и всепоглощающей медийности, они еще не стали рупорами транслируемых идеологий и ставили настоящие вопросы. Можно полагать, что и у Деррида эти мысли — не просто историческая ностальгия по ушедшим временам. Таким образом, у нас есть основания присмотреться к тем историческим возможностям мысли, которые не были использованы или были слишком быстро забыты в последующих взвихрениях постмодернизма. Что в них осталось актуальным? Что может быть актуализировано?

Даже беглый взгляд на историю гуманитарного познания показывает, что мысль о структуре — путешественница: она не идет по прямой линии, но проходит ряд эпизодов, претерпевает ряд метаморфоз, пропитывается разными влияниями, вписывается в различные социокультурные конъюнктуры, шествуя — в течение всего XX века — по Европе и по миру.

Французский структурализм — это явление неоднозначное16. Наиболее бесспорным его представителем считается обычно всемирно известный французский этнолог Клод Леви-Строс. С целым рядом оговорок сюда же можно отнести также структурный психоанализ Жака Лакана, «археологию знания» Мишеля Фуко, некоторые литературоведческие и культуроведческие работы Ролана Барта и др.17. Французский структурализм не является жестким единым целым ни идейно, ни организационно, ни хронологически. Его представители — люди разных поколений, разных исследовательских традиций и философских пристрастий. К тому же логическая последовательность этапов структурализма не совпадает с хронологической. Начальным моментом французского структурализма можно условно считать встречу Леви-Строса с Романом Якобсоном в 1943 г. в Свободной школе в Нью-Йорке, вдохновившую Леви-Строса на перенос методов структурной лингвистики в область антропологии или этнологии. Затем структурализм перекинулся на другие области — как культурно экзотические, так и европейские — литературу, массовую культуру у Барта, психоанализ у Лакана, историю идей у Фуко...На одной известной карикатуре изображались четыре мушкетера в туземных костюмах и под пальмами — это были Леви-Строс, Лакан, Барт и Фуко... Не образуя ни школы, ни группы, они сложились в сознании современников в единый образ. И не только карикатуристы, но и такие серьезные и различные по своим установкам мыслители, как Франсуа Валь18 или Жиль Делёз19, вполне серьезно воспринимали структурализм как определенное единство (в случае Валя — ускользающее, в случае Делёза — вполне четкое и доступное росписи по признакам), описывали его характерные черты. Очень важными для становления этой мысли о структуре были труды Луи Альтюссера, который в 60-е годы сформулировал программу неидеологического марксизма и полемически заостренный лозунг «теоретического антигуманизма»20.

Хронологически начальный этап французского структурализма — 50-е годы, когда он еще не имел общественного резонанса: так, в 1958 г.

Логическая последовательность его этапов несколько иная22. Вспомним, что структурализм в гуманитарных науках — явление не только междисциплинарное, но и международное. Первый его этап (30—40-е годы) — создание методов исследования языка в различных школах американского и европейского лингвистического структурализма.

Второй этап (50—60-е годы) — перемещение структурализма на французскую почву. Классический представитель этого этапа — К. Леви-Строс. Его смысловая доминанта — поиск новых методов в теоретической этнографии и, что особенно важно, попытка применить здесь некоторые приемы структурной лингвистики (преимущественно фонологии), а также представить различные социальные механизмы как взаимодействующие знаковые системы. Поначалу методы, заимствованные из теоретической лингвистики, еще сохраняют свою строгость (правда, некоторые лингвисты с этим не соглашаются даже применительно к Л еви-Стросу, не говоря уже о его последователях)23.

Третий этап (в особенности 60-е годы) — более широкое распространение и «размывание» лингвистической методологии. С одной стороны, структурализм наследует установки предшествующего этапа — перенос методов исследования языка на другие области культуры — историю науки (Фуко), литературоведение и массовую культуру (Барт); с другой же стороны, он чем дальше, тем больше отдаляется от исходных методологических образцов (каким была для Леви-Строса, например, структурная фонология Н. Трубецкого и Р. Якобсона). Если Барт в работах 60-х годов еще пытался перенять вслед за Леви-Стросом методы структурной лингвистики, то у Лакана, например, язык из метода превращается в метафору — образный способ представления в чем-то сходных с языком, но не являющихся языком содержаний (бессознательного).

Четвертый этап (конец 60-х — 70-е годы) — это критика и самокритика структурализма, выход его в широкие общественные движения (у позднего Фуко, у тель-келистов24 — это выход в политику: язык есть социальная сила) или в более широкие области истории культуры (концепция Жака Деррида).

Когда-то главными вопросами при его изучении были вопросы идентифицирующего плана. Что это — метод или система? Наука или философия? Новация или продолжение традиций? Как он связан с предшествовавшими и современными ему «структура- лизмами»? Можно ли дать ему сколько-нибудь строгое определение или же нам остается счесть его французской модой, быстро расцветшей и быстро угасшей? С какими общественными движениями — прогрессивными или консервативными, «левыми» или «правыми» — он смыкается? И т. д. Критические оценки, с которыми мы сталкиваемся во всех почти наугад взятых высказываниях, отличаются разноголосием. «Структурализм не является ни школой, ни движением», а потому нет оснований выводить его из научного мышления, лучше попытаться построить более широкое его описание. «Структурализм — это, безусловно, научный метод»26. «Структурализм оказывается на редкость плодотворным способом рассмотрения социальных и культурных явлений, хотя и не теорией культуры и общества» (с этим, безусловно, не согласятся некоторые его сторонники)27. «Структурализм в собственном смысле слова — это признание того, что различные ансамбли могут быть осмыслены не вопреки, а благодаря их взаиморазличиям, упорядочение которых и становится целью исследования»28. «Структурализм — это не наука! Это также и не философия!... Это <...> подход, нацеленный на то, чтобы раскрыть в явлениях не столько их причины или их функции, сколько их значение внутри тех ансамблей, составной частью которых они являются»29. Структурализм — это «некая распространенная лишь во Франции болезнь, при которой работы серьезных мыслителей таинственным образом распространяются за рамки узкого круга посвященных, для кого они собственно и предназначены, и становятся объ- ектом культа»30. Структурализм это позитивистский «идеализм понятия»31; только это уже «не позитивизм фактов, а позитивизм знаков»32. Хотя «под именем структурализма сосредоточиваются науки о знаках, о знаковых системах»33, это вовсе не означает возврата к позитивизму; это вопрос о «возможности построить науки в тех областях, статус которых в данный момент не имеет четкой определенности»34. Структурализм — это идеология тоталитарного общества35; да нет же, это скорее «несчастное сознание человека в развитых обществах»36 и т. д. и т. п.

С точки зрения теоретической структурализм, при всем разнообразии его конкретных форм, имеет общие параметры: это не уточнение формальных принципов построения знания (как это было в «классическом» логическом позитивизме), а расширение содержаний; не очищение субъективности от объекта (как это было в феноменологии и экзистенциализме), а очищение объективности от субъекта37. Где взять точку опоры для столь радикальной перестройки? Классический рационализм видел свою опору в очевидностях сознания, мыслящего Я; экзистенциализм видел свою опору в очевидностях дорефлективного уровня; французский структурализм сделал своей опорой для фиксации нового опыта работу в языке и с языком, языковые или подобные языку механизмы культуры. Внеиндивидуальная природа языка мыслится здесь как опора для методологически (и мировоззренчески) трудного самоустранения: язык с его исконной «социальностью» «объективнее» сознания, и потому его использование позволяет надеяться на более успешную борьбу с предрассудками собственной культуры, на более надежные переходы не только от одного Я к другому Я, но и от одной культуры к другой культуре. По сути, тут мы видим проблему познания и перевода в действии. Методо- логическая задача французского структурализма в том, чтобы, налагая языковые мерки на самые различные объекты культуры, получить их объективный образ, или, иными словами, сделать их перевод в языковые формы и схемы. Эта работа происходит в разных областях по-разному — подробный перечень этих исследований представлен в моей книге о структурализме38.

Структурализм был попыткой провести некий рациональный импульс в особых условиях времени и культуры: он предполагал отталкивание как от классического рационализма, так и от современных им концепций субъективистской и персоналистской ориентации. Прямо соприкоснуться с другими рационалистическими тенденциями, которые развивались в других направлениях, он не смог. Соответственно, если отвлечься от частных различий, то общими объектами критики в структурализме окажутся, с одной стороны, концепции субъективистской, экзистенциалистской, персоналистской ориентации, с другой стороны, концепции классического рационализма. Быть может, именно в этой междоусобной позиции и необходимости самоопределения по отношению к этим двум, столь распространенным и влиятельным во Франции течениям мысли, заключена большая доля своеобразия французского структурализма, в отличие от других европейских «структу- рализмов», развивавшихся более замкнуто. Впитывая новые пласты социальных и культурных содержаний, научное мышление посягало на традиционные привилегии философии — ее роль в создании «образа» человека (экзистенциализм) или «образа» подлинного научного знания (классический рационализм). Отношение структурализма к классическому рационализму, имеющему во Франции многовековые традиции, пронесенные от Декарта до Башляра, а также к экзистенциализму, пережитому французской интеллигенцией в годы войны и оккупации с такой остротой, какой не знала ни одна другая европейская страна, противоречиво. Отказываясь от одних тезисов классического рационализма (и прежде всего от абсолютизации европейских критериев рациональности как всеобщих и необходимых), от тезиса о тождестве бытия и мышления), структурализм заимствует и воспроизводит Другие (прежде всего саму направленность на рационалистическое обоснование возможности гуманитарного знания). То же относится и к экзистенциализму: отказываясь от переживающего субъекта как основы для построения научного знания, от тезиса о тождестве исторического (в европейском смысле слова) и гуманистического39, структурализм воспроизводит некоторые другие его мыслительные установки, например, поиск дорефлексивной определенности, внесознательных побуждений человеческого сознания и действия. Пожалуй, именно в силу этой ожидаемой альтернативности экзистенциализму и при явной нехватке во Франции сколько-нибудь весомого присутствия логического позитивизма и сложился «сциентистский», или позитивистский, «образ» структурализма как некоего «царства формулы», «убивающей» человека.

Тенденция к математизации и формализации во французском структурализме не столь уж очевидна, за единственным исключением: это использование математики у того же Леви-Строса, да и то лишь применительно к системам родства и правилам браков, — уже в мифах математическое моделирование, в частности приемы топологии, оказываются скорее удобством для записи разнородного материала, нежели конструктивным средством его развертывания (трудность применения математики в мифах Леви- Строс видит, в частности, в том, что единицы мифа не однозначны по своей функции: они могут выступать то как термины, то как отношения)40. Это относится и к Лакану, для которого топология есть лишь средство нагляднее представить некоторые свойства психических структур41. Что же касается обвинений в антигуманизме, то и в наши дни, как далекий отзвук тех давних споров, можно услышать мнение: структуралисты накаркали несчастье: они провозгласили смерть человека и дождались чего-то вроде самоисполняющегося предсказания. Но такое утверждение — ошибка памяти: напомним, что по крайней мере самая знаменитая фраза из «Слов и вещей», которая давала повод приписывать Фуко «антигуманистические» взгляды, была построена в сослагательном наклонении, которое, как известно, означает гипотезу, предположение; чтобы убедиться в этом, нужно перечитать текст некогда знаменитой книги42. Но если в наши дни реальность «потеряла человека», как она потеряла и «объектный мир, растворившийся в симулякрах», то вины «структуралистов» в этом нет. Нет их вины и в майских событиях 1968 года, указавшего на социальный и духовный кризис. Думать иначе, как это делали, в частности Ферри и Рено43, — подтасовка. Защитники структурализма поясняли, что речь могла идти об освобождении от привычных предрассудков прекраснодушного гуманизма, косвенно — о критике данного социального порядка и даже о радикальном разрушении традиций. Однако, ставить вопрос о том, что важнее в «Словах и вещах» Фуко — «отчаяние» человека, помещенного в «эпистему», или, напротив, «гарантии» стабильности, даваемые эпистемой44, — тоже значило поддаться прямолинейным идеологическим позывам, а на уровне эпистемологическом — впасть в смешения теоретического и социально-прикладного, допустить своего рода онтологизацию и натурализацию теоретического описания.

Конец 1960—70-е годы во Франции — это, условно говоря, все большее превращение структурализма в постструктурализм или, иначе говоря, переход к выявлению всего, в чем запечатлелась не структура и порядок, но несистемное, хаотичное, размытое, динамичное и др. Обратим внимание на то, что собственного имени у постструктурализма нет, и сам этот термин — скорее внешняя этикетка, нежели самохарактеристика: на место символического, законосообразного выводятся воображаемое, неязыковое, импульсивное... Дальнейшие процессы сосуществования структуралистской и постструктуралистской проблематики, чем дальше, тем больше, облекали ее в постмодернистские одежды, хотя ни у кого из этих крупнейших французских мыслителей ни термина, ни строя мысли обобщенного постмодернизма не было и в помине. Те Фуко, Деррида, Лакан, которые за последние десятилетия стали в переводном виде массово доступны и в России, во многом зависят от их американской рецепции. Американский опыт прочтения сделал из мыслей и опытов французских мыслителей «французскую теорию», транслируемую затем во все уголки земного шара. Американский акцент на всяческих идентификациях, приложение французских идей к опыту жизни меньшинств (культурных, расовых, этнических, сексуальных и др.) отодвинули в сторону французские идеи общности (у Фуко — generalite) и одновременно индивидуации — учета доли «случайного» и «событийного» в общем. Все это привело в США к серьезным переделкам смысла и направления современной французской мысли. Современный мир постмодерна — не мир предметов, а мир знаков, моды, рекламы, соблазнов, внушений, химер — в чем-то вполне средневековый. В целом же это состояние перехода, поворота, кризиса; это умонастроение, а не философия. Что же касается Фуко или Деррида, то они, безусловно, были философами.

Произошедший в 1970—80-е годы во Франции сдвиг от споров о познании человека к политической и отчасти этической проблематике был настолько мощным, что к 1990 году он подчас стирал из памяти очевидцев и участников истории то, что случилось двадцатью годами раньше. Так, на международном конгрессе «Лакан и философы», проходившем в зале заседаний ЮНЕСКО, Эть- ен Балибар45, выступивший в качестве со-дискутанта по моему докладу, выдвинул тезис о том, что даже для Леви-Строса, не говоря уже о Лакане, эпистемологическая проблематика никогда не имела серьезного значения ( а имела значение лишь проблематика этическая и политическая), но в устах участника бывшей аль- тюссеровской группы и автора статей из сборника «Читать Капитал» такое суждение звучало по меньшей мере неожиданно. Очевидно, нападая на меня, Балибар стремился (сознательно или, скорее, неосознанно) сокрушить во мне как «представителе Советского Союза», дерзнувшем рассказывать французам о Лакане, свои собственные взгляды четвертьвековой давности, хотя ничего альтюссеровского в моем достаточно «академичном» докладе о Лакане и Канте не было. Эта перепалка, уверяют меня знакомые французы, до сих пор осталась в памяти всех, кто был тогда на конгрессе.

В 80-е годы ушли из жизни Барт, Фуко, Лакан, не оставив прямых идейных наследников. Сейчас из всей плеяды «властителей дум» живет и работает один Леви-Строс (род. 1908). При этом видно, что многие тезисы из тех, что разрабатывались им так давно, сейчас приобретают все большую актуальность — это связано с попыткой понять морфологию культуры путем анализа ее структур и языков, с исследованием того, что можно было бы назвать глобальной экологией человеческого существования, а главное — с самой установкой на поиск возможностей объективного познания человека. Структурная антропология Леви-Строса стала девизом нового гуманизма, не ограниченного пространством исторической Европы: он отчетливо звучит и в наши дни, когда мы приближаемся к 100-летней годовщине великого ученого...

К настоящему моменту структурализм успел стать многослойным явлением культурной памяти и забвения; на нем лежат слои перепрочтений, переводов на другие языки и в иные категориальные системы, многое из его наследия было развеяно по ветру или перенесено в «чертоги» постмодерна. Оказалось, что даже сравнительно недавнее прошлое требует настоящих археологических раскопок, так как слой культурных отложений нарастает слишком быстро, и подчас счистить его бывает технически даже сложнее, чем с явлений более далеких во времени. А потому сейчас стоит вновь вглядеться в те сообщения, которые транслировали нам французские мыслители-шестидесятники, очистить их от позднейших напластований, заново перевести эти произведения в контекст их создания, чтобы увидеть в них то, что исчерпывается этим контекстом, а что выходит за его рамки. Среди гипотез о том, что именно сейчас стоит прочитать заново, одной из первых можно назвать мысль о том, что язык — это не фантом воображаемого, но символический прообраз всех других структур в человеческом мире. Сейчас, когда лингвистика, ранее считавшаяся «передовой наукой», утратила свои привилегии в общем познавательном поле, и на первое место вышли различные реализации неструктурных принципов, например, воображения, язык все равно остается универсальным механизмом артикуляции и связывания внутрипсихических и внепсихических содержаний, восприятия человеком себя в окружающем мире. Сохраняется и его роль модели и аналога для познания других явлений, даже если при этом меняется понимание того, что представляет собой язык и как он функционирует46. Нам пред- стоит сейчас понять, что все другие посредники в человеческом мире возможны лишь при учете (прямом или по отталкиванию) центральной роли языка среди других систем человеческой коммуникации. При этом отдельного анализа требует способность языка — как критического и одновременно конструктивного механизма, на который может опираться познание, противостоять явному идеологизму (этот потенциал содержится в некоторых вариантах дискурсного анализа). Но прежде всего — это вопрос о перспективах и возможностях объективного познания человека. Вопрос, который ранее обобщался в провокативно заостренной форме теоретического антигуманизма, по сути, нисколько не потерял своей актуальности.

Кроме этих проблемных моментов в наследии 60-х нам важен во многом утерянный опыт тесного сосуществования (но не слияния!) научных и философских идей. Структурализм, разумеется, это не философия, но в нем есть пласт философских идей и важные поводы для дискуссий, которые великие ученые (Леви-Строс и др.) вели с великими философами (Сартр, Рикёр и др.). Опыт подобных взаимодействий позволяет проанализировать стыки и артикуляции между философией и гуманитарными науками. Во Франции 60-х это были те «новые науки», которые завоевывали свое место в схватке с «классическими» дисциплинами университета: их знаменем была лингвистика, антропология, структурный (в его лакановской версии) психоанализ и др. (Как известно, Фуко не жалел сил на то, что добиться на уровне Министерства образования введения преподавания этих новых наук в программы лицейского обучения философии). В нынешней российской ситуации соотношение философии и гуманитарных наук (старых или новых) иное: оно заслуживает изучения и описания, однако несомненно актуальным представляется отказ от нерасчлененно- го синкретизма различных форм в общем познавательном поле и вопрос об их артикуляции.

Помимо этого в структурализме нам важен опыт междисциплинарного взаимодействия, которое было самосознательным, рефлексивным и почти всегда предполагало опору на профессио- нальные знания в одной или нескольких областях. В ситуации нынешних трансдисциплинарных тенденций, раздуваемых в мировом масштабе как панацея против всех познавательных затруднений, представляющих познание в форме удовольствия, игры в любые кубики, как правило, при отсутствии профессиональных компетенций, напоминание об этом моменте осмысленного взаимодействия крайне полезно. Новый российский интерес к этим феноменам может отчасти опереться на новые французские исследования, хотя их и не так много. Среди работ, посвященных современной рецепции структурализма, соотношению реальных воспоминаний с конструкциями памяти, назову, в частности, работы Досса49, Мильнера47, Пароли48.

Разумеется, спор не завершен и не скоро завершится, — спор тех, для кого структуралисты слишком рационалисты, и тех, для кого они недостаточно рационалисты. Одни будут говорить о том, что структуралисты недостаточно радикальны в сносе старого здания субъектоцентризма, другие — о том, что их мера радикальности уже была убийственной. Да и какие же они рационалисты? Ведь они. за исключением К. Леви-Строса, подпали под соблазн стиля, под власть экспрессии, которая демонстрирует работу языка, все они были захвачены поэтическим импульсом, соблазнившим философию. И действительно, идолопоклонство перед силами поэтического языка все время сдвигало мысль с ее путей49, однако в целом их работа на различном материале культуры не переставала быть аналитической даже в весьма двусмысленных скрещениях элементов. Относительно моих героев осмелюсь утверждать, что никакие эксперименты с языком и стилем не умаляют структурной мощи конструкций Фуко или аналитических потенций текстов Деррида. Иные тенденции не отменяют того, что перед нами — важный эпизод европейской мысли о структуре.

Парадоксальным образом сейчас, перебрасывая мост через культурные пространства и времена (последние три десятиле- тия), я берусь утверждать, что деидеологизирующий подход становится не менее (хотя и в ином смысле) актуальным, нежели он был в начале 70-х годов. Например, Фуко был утоплен в социально-политической проблематике, а теперь пришла пора его «просушить» и получше рассмотреть — слава богу, его «архивы» на месте, так что для этого нужны лишь время и желание. Фуко сейчас существует для нас в основном как политический мыслитель, как автор концепции знания—власти, которая релятивизирует познание, как носитель позитивизма с элементами ницшеанского нигилизма (Декомб). Но Фуко совершенно к этому не сводится, а потому я и хочу предпринять его «обратный перевод», который, быть может, будет интересен не только мне. Моя цель — реактивировать его познавательный импульс, его убеждение в том, что к человеку, к его сознанию и поступкам стоит подходить не по законам априорных интуиций, а посредством выработки эмпири- ко-трансцендентальных форм знания, включающего как вопрос об эмпирическом опыте, так и вопрос об условиях его возможности. В отличие от тех давних времен, вопросы о «возврате к субъекту» и о «реактуализации структуры» сейчас встают перед нами одновременно. Они не исключают друг друга, только субъект понимается иначе — и это новое понимание выработано на путях, пройденных мыслью о структуре, с учетом опыта этой мысли. Общий спад интереса к познанию, растворение его в иных мотивациях (как замечает Луман в любой своей книжке, у нас теперь преобладают не познавательные побуждения, а совсем иные — реактивные) — очевидны, однако у нас еще есть шанс заново, и без ложной патетики, утвердить идею познания как главного средства, выработанного социумом для выживания рода человеческого.

Все эти «археологические» вопросы имеют свое особое имя в контексте нашего размышления о познании и переводе. Это - обратный перевод. Я заимствую его у известного переводчика- германиста и историка культуры А.В. Михайлова, который развивал идею перевода в более широком, нежели перевод с языка на язык, смысле слова. И отдельный человек, и культура могут плодотворно изучаться как особого рода языки. Среди методов, которыми пользуется история культуры и история идей, — метод «обратного перевода» и тем самым «возврата вещей на их места». «Главный метод истории культуры как науки — это обратный перевод постольку, поскольку вся история заключается в том, что разные культурные явления беспрестанно переводятся на иные, первоначально чуждые им культурные языки, часто с предельным переосмыслением их содержания. Итак, надо учиться переводить назад и ставить вещи на свои первоначальные места; здесь уже много достигнуто и, главное, осознана сама проблема»50. Эта мысль как нельзя лучше поясняет мою задачу применительно к структурализму. Перевод на «чуждые языки» должен сопровождаться «обратным переводом» как возвратом вещей на свои места и попыткой посмотреть, какими могли бы быть их альтернативные пути. На пути обратного перевода успех так же проблематичен, как и на пути перевода прямого. Но это не должно нас отпугивать от важного начинания...

Как уже говорилось, французский структурализм не был локальным явлением. При всех радикальных несходствах и в российской истории науки есть своя значимая параллель, не говоря уже о великих предшественниках европейских структурализмов — Р. Якобсоне и Н. Трубецком. Франция 1960-х и Россия периода послесталинской оттепели сходным образом обратились к языку и лингвосемиотическим механизмам в поисках возможностей объективного познания. Эта параллель мало что объясняет, однако утешает — показывая одновременно и уникальную событийность, и закономерность рождения научных идей и способов их развертывания в разных социальных контекстах. А потому не только на французском, но и на отечественном материале осмысление истории познания может дать значимые продвижения в настоящем. Как известно, в 1960—70-х годах у нас существовал свой вариант структурализма, который теперь называется московско- тартуской семиотической школой. В соответствии с изменившимся направлением ветров времени у нас сейчас стало обычным отрицать за главой этой школы Ю.М.Лотманом его структуралистское прошлое, акцентируя в его наследии то, что знаменовало разрыв с установками структурализма и объективного познания. Прислушаемся, однако, к размышлениям Лотмана о структурализме, высказанным незадолго до смерти: «...это направление возникло в силу каких-то случайностей, которые, однако, в истории культуры повторяются. Между прочим, в культуре, как в биологии... Скажем, в природе вдруг по не очень понятной причине все заливают муравьи... происходят какие-то такие взрывы... Тоже самое в культуре. Глухая пора бывает, пастернаковская глухая пора... и вдруг выплескиваются талантливые люди... В гот период, когда создавалась тартуско-московская школа51, на поверхность выплеснулась целая волна гениальных людей. Многих из них уже нет... Не всегда, конечно, гениальные возможности дают гениальные результаты, это сложный процесс. Но в тот период пульс культуры как бы забился в этой сфере»5^...

Таким образом, структурализм — это не шелуха омертвевшего прошлого; он был взрывом, событием, энергия которого не взялась невесть откуда, но была вынесена на поверхность глубокими тектоническими процессами в познании и культуре. То, в чем некогда бился «пульс культуры», заставляет нас теперь заново присмотреться ко всей череде метаморфоз структуралистской проблематики в Европе и в мире, удерживая в памяти свидетельства участников этих событий.