§4.1. Чем отличается будущее от прошлого?

Вопрос, поставленный в заглавии параграфа, на первый взгляд, кажется риторическим. Вроде все яснее ясного. Прошлое уже состоялось, а будущее только еще предстоит. Будущее альтернативно, многозначно и вероятностно, т.е.

нозначно, определенно, и знание о нем может быть (в принципе!) абсолютным и окончательным...

Но действительно ли различие столь тривиально? Неужели в наш век вероятностного и нелинейного мышления прошлое уместно трактовать как завершенную данность?

Опыт тоталитарных режимов XX века породил моду на формулы исторического цинизма. М.Н. Покровскому приписывают крылатую фразу: «История - это политика, опрокинутая в прошлое». Она отразила сложившуюся практику, и именно за это после смерти автора в 1932 году была жестоко раскритикована, а затем... окончательно взята на вооружение. Пародируя социалистическую информационную политику, Джордж Ору- элл писал: «Кто владеет настоящим, тот владеет прошлым, а кто владеет прошлым, тот владеет будущим». А Уинстон Черчилль заметил, что Россия - страна с непредсказуемым прошлым.

Разумеется, ехидный англичанин лукавил. Он прекрасно знал, как переписывались истории европейских стран с каждым политическим потрясением. И еще при его жизни метаморфозы исторических нарративов - например, в новых государствах, получивших независимость и не обязательно являющихся тоталитарными, - приняли просто-таки анекдотический характер.

Впрочем, во всех этих случаях речь идет о более или менее умышленных (зло- или благонамеренных) приспособлениях известных фактов к политической конъюнктуре. Но наивно было бы думать, что самое добросовестное выделение и структурирование фактов гарантирует от произвола. Из философской методологии известно, что уже в структуре факта содержится концепция, на основе которой он получен [Чудинов 1977].

С юности помню пример абсолютной истины из «Анти-Дюринга»: «Наполеон умер 5 мая 1821 года». Так случилось, что перед книгой Ф. Энгельса [1961] я прочел в журнале статью, в которой убежденно доказывалось: на остров Св. Елены был сослан, жил и умер там двойник Наполеона. Сейчас даже не важно, насколько версия серьезна, и не появились ли с тех пор еще более экзотические гипотезы. Но невольно закралось сомнение в потенциальной завершенности знания о прошлом. Утверждая, когда, где и как произошло некоторое событие, автор подразумевает, что все последующие свидетельства будут согласовываться с его утверждением, а в противном случае их следует признать ложными. Например, поверив Энгельсу, мы обязаны будем считать фальшивкой любой документ, указы

вающий на земную жизнь Наполеона после 5 мая 1821 года или на его более раннюю смерть.

Заметим, это только констатация факта, т.е. суждение, имеющее достаточно низкий ранг генерализации: обобщение доступных автору документальных свидетельств о событии. Иногда мы имеем дело с еще менее генерализованным эмпирическим наблюдением - например, с описанием врача, диагностировавшего смерть. Но и в этом случае абсолютное доверие к источнику исключено, хотя бы только по той причине, что на процессы восприятия, запоминания, воспоминания, коммуникации сильно влияют мировоззренческий контекст, актуальные установки и эмоциональные состояния, не говоря уже о прагматических мотивах.

Между тем большая часть письменных свидетельств дошла до нас в виде документированных слухов. Летописец чаще всего не был очевидцем излагаемых событий, и не всегда был даже их современником (скажем, о подробностях крещения Руси известно из «Повести временных лет», писанной через полтора столетия).

Что же касается датировки событий, их чрезвычайная условность определяется уже тем, что сама дата рождения Иисуса Христа, рассчитанная через четыре века после его смерти, проблематична. Хроноощущение прежних эпох вообще сильно отличалось от нынешнего; о проявлениях «глубокого равнодушия к времени», характерного, например, для людей Средневековья, ярко писали представители школы «Анналов» [Блок 1986]. Оно же служит основанием для радикальной критики исторической хронологии, и сколь ни сомнительны в большинстве своем посылки А.Т. Фоменко и его соавторов [Носовский, Фоменко 1997], их доводы не всегда легко опровержимы.

О том, что «утверждения историка являются (скрытыми) предсказаниями» [Данто 2002, с.36], много писали философы прагматической школы, начиная с Ч. Пирса. И, добавлю, это относится, конечно, не только к социальной истории. Физик, сформулировавший какую-либо закономерность, полагает, что при заданных условиях некоторый эксперимент всегда будет давать указанный результат. Он старается оговорить все обстоятельства, какие способен учесть, хотя в последующем выясняется, что некоторые приняты как безусловные и не отрефлексированы. Так, И. Ньютон постулировал возможность мгновенного действия на расстоянии - это вытекало из всего жизненного опыта. Когда же выяснилось, что скорость распространения сигнала конечна, универсальная механика Ньютона превратилась в предельный частный случай релятивистской ме

ханики. После того, как была продемонстрирована сверхпроводимость, пришлось вносить дополнительные уточнения в формулировку закона Ома, и т.д.

История естествознания изобилует примерами подобного рода.

Естественнонаучное обобщение, как и всякое иное, представляет собой экстраполяцию исторически конечного опыта на бесконечное число аналогичных ситуаций. При этом исследователь принципиально не способен предугадать, какие дополнительные ограничения заставит внести последующий опыт. Отсюда и вытекает принцип неопределенности заблуждения, который в значительной мере обесценивает кантовскую гносеологическую систематику: границы между «абсолютным» и «относительным» знанием априори неопределимы. Априори в данном случае значит: до будущего опыта, так что от априоризма не свободен никакой индуктивный вывод. Запомним последнее обстоятельство, оно нам еще понадобится.

Принцип неопределенности заблуждения также означает, что в неограниченном будущем автор любого суждения, обобщающего и даже констатирующего, рискует когда-нибудь «попасть впросак». Но если он станет воздерживаться от утверждений и выводов, опасаясь «критики из будущего», то наука выродится в монотонные протоколы экспериментов и наблюдений (ср. [Фейнман 1987]).

Тем более нацелены в будущее оценочные суждения; по крайней мере, так ситуация выглядит в дискурсе Нового времени. Говоря о его психологической специфике в гл.2, мы отмечали, что стержнем духовных трансформаций стало перемещение Божества из прошлого в будущее. Эталонное место Сверхпредка в сознании занял Сверхпотомок, и вездесущий Судия перепрыгнул из доисторического Прошлого в послеисторическое Будущее. Будущее получило безусловный приоритет, и вера в то, что время (читай: беспорочные потомки) расставит все по своим местам, все и всех оценит по достоинству, прочно утвердилась в массовом сознании.

На поверку, однако, «Сын всех сынов» оказался персонажем столь же (если не более) мифическим, как и «Отец всех отцов».

Например, Н.А. Бердяев [1990] настаивал на том, что идея прогресса безнравственна, поскольку лишает самоценности все предыдущие поколения, представляя их только ступенями к конечной цели, а неведомое поко

ление счастливцев - вампирами, пирующими на могилах предков. В контексте же эпистемологии вырисовывается, скорее, не кладбище, а анатомический театр (или просто морг), и Сверхпотомок в халате Патологоанатома: «Вскрытие покажет».

Без Святого Патологоанатома рушится вся конструкция. Если функция арбитра принадлежит всего лишь живым представителям последующих поколений, то и мы являемся таковыми по отношению к прежним эпохам. Но как-то незаметно, чтобы «время» в нашем лице что-либо окончательно «расставило по своим местам». Ищу хотя бы одно историческое событие или лицо, которое бы все мои современники готовы были оценить или хотя бы описать однозначно - и не нахожу. Ну, скажем, персонажей XX века еще не успели «расставить», времени прошло недостаточно. Может быть, Петр I? Или Иван Грозный? Мухаммед, Христос, Сократ? Везде разнобой мнений и даже атрибуций: кто чего хотел, что, как, когда сделал, и что получилось в итоге. Знаю солидных авторов, которые даже творцов неолита называют «экологическими контрреволюционерами», то есть злодеями, проложившими десять тысяч лет назад дорогу к глобальным кризисам (см., напр., [Урсул 1990]).

Некий журналист, указывая на недолговечность суетной славы, дал мудрый совет: не кидайтесь в политику, идеологию, науку или технику, пишите стихи - и тогда никто не станет сбрасывать ваш памятник. Так ли? Слишком много мы знаем революционеров и контрреволюционеров, модернистов, футуристов и фундаменталистов, низвергавших, идеологически и физически, старых идолов - поэтов, живописцев, композиторов.

Выходит, нет в прошлом ничего такого, что бы все сегодня «поставили» на одно и то же, от века ему надлежащее место? А если кто подскажет подходящий пример, то где гарантия, что через десять или пятьдесят лет не появятся противоположные версии и оценки?

Потомок как арбитр (критерий истины) обладает, по меньшей мере, двумя неудобствами - горизонтальным и вертикальным, - которые в совокупности этот критерий дисквалифицируют. Нет уверенности, что, во- первых, какое-либо поколение достигнет полного единства мнений по интересующему нас вопросу, а во-вторых - что мнение одного поколения не будет дезавуировано следующим поколением.

Осознание этих трудностей составило предпосылку для перехода от истинностной гносеологии, унаследованной классической наукой от религиозной картины мира, к гносеологии модельной. Смена гносеологиче-

ской установки охватывает стиль мышления и пафос научной полемики, так что доблестями ученого становятся уже не готовность отдать свою и чужую жизнь за любимую теорию, а скепсис и самокритика (см. подробнее [Назаретян 1995]).

Классические полемисты «домысливали» третьего субъекта - носителя абсолютного знания (того самого Сверхпредка или Сверхпотомка) - и спорили о том, чей тезис «ближе к истине», т.е. вызовет Его одобрение. Критерием служили, разумеется, вполне реальные инстанции, воплощавшие высшую мудрость: Церковь, Академия, ЦК Партии и прочие. В пост- неютассической науке конкурируют взаимодополнительные модели, и критерием служит сравнительная эффективность; если модель показала себя продуктивной, то это доказывает не близость к истине, но ситуативную функциональность, а если она не дала нужного эффекта в данном случае, то может оказаться полезной в другой ситуации.

Мы потом увидим (§4.2), что такая парадигма кардинально изменяет перспективу технологического развития и всю картину будущего. Пока ограничимся признанием того, что потенциальная гносеологическая завершенность прошлого - иллюзия. Поскольку суждения о свершившемся содержат экстраполяционный, т.е. априорный, а значит и вероятностный компонент, постольку прошлое оказывается почти так же непредсказуемо, как будущее.

Почти - потому что все же есть два фундаментальных различия между знанием о прошлом и знанием о будущем. Первое уже обозначено во Введении: Вселенная, жизнь, общество формировались и развивались так, что сделали возможным мое существование, и это мне доподлинно известно[54]. Картина истории может быть организована вокруг данного факта, столь же бесспорного, сколь уникального, который наделяет прошлое мускулатурой существования.

У будущего такой мускулатуры нет. Переживет ли меня планетарная цивилизация (если да, то надолго ли?), или мне выпадет несчастье увидеть ее гибель? Сохранится ли после меня жизнь на Земле? Продолжит ли расширяться Метагалактика (последняя от меня пока, слава богу, слабо зависит, но мы далее увидим, что и здесь не все однозначно)? Ответить наверняка на подобные вопросы не может ни один исследователь, именно потому, что будущее лишено организующего ядра, которым является безусловный факт

• его (исследователя) собственное бытие. Отсюда вытекает и второе отличие будущего от прошлого: оно не подает признаков существования, доступных нам сигналов, которые можно было бы интерпретировать.

При отсутствии таких сигналов ни природа, ни человек не придумали иных приемов опережающего моделирования кроме, опять-таки, экстраполяции опыта[55]. В когнитивном плане будущее есть обращенная память, а

главная проблема всегда состоит в том, какие именно из зафиксированных памятью тенденций, как и в какой мере уместно экстраполировать.

Самая примитивная и эволюционно ранняя процедура прогнозирования - экстраполяция линейная, которая уже дает первую репрезентацию будущего. В § 1.3 показано, что по мере эволюции модель мира становилась более динамичной и внутренне дифференцированной, а прогнозирование обогащалось все более отчетливыми элементами конструктивности (т.е. учетом возможного вмешательства субъекта в ход событий), а тем самым и нелинейности. Как это обеспечивало адаптивные преимущества, мы иллюстрировали примерами схватки между мангустой и коброй, а также конкуренции за экологическую нишу между собакой динго и австралийским сумчатым волком.

Филогенез интеллекта (биологического и социального) - это в значительной мере совершенствование прогностической способности. Гомини- ды далеко превзошли других животных в развитии этой способности, и, как мы видели, развитие социальных и социоприродных отношений в значительной мере сопряжено с ее последовательным совершенствованием. Однако возрастающее качество опережающего отражения проявлялось почти исключительно в практической деятельности людей. Что же касается теоретического представления о будущем, оно было ограничено мифологиями типа грядущего Страшного Суда, до которого ничего принципиально нового происходить не может; именно потому, что структура мира неизменна, о будущем возможно было с точностью судить по аналогии с прошлым (см. §3.1).

Такое мышление редко противоречило практическому опыту. Не потому, что исторический процесс был линейным, а потому, что он протекал достаточно медленно, чтобы линейное приближение давало в основном приемлемую картину горизонта событий. И только в XVIII - XX веках интенсификация исторических изменений, а значит, сокращение интервалов между полифуркационными фазами сделало будущее самостоятельным предметом философского, художественного, а затем и научного творчества. Тем не менее, мышление оставалось по инерции линейным, и это приводило к коренным издержкам в прогнозировании.

Курьезы часто обусловлены методологическими оплошностями двух типов: недостаточной ретроспективной дистанцией и/или дисциплинарной ограниченностью модели. В первом случае глобальная перспектива выводится из тенденций, отслеженных на коротком временном отрезке. Абсолютизируя ту или иную тенденцию, аналитики XIX века предрекали, например, тотальный продовольственный дефицит, всеобщую пролетариза

цию общества, затопление городов лошадиным навозом и т.д. Во втором случае прогноз строится на монодисциплинарном расчете, т.е. перспектива оценивается исключительно с позиций термодинамики, энергетики, геологии, генетики, демографии или какой-либо иной отрасли знания, а все прочие (особенно «субъективные») факторы игнорируются.

Ошибки замечают и запоминают легче, чем удачи, что вообще свойственно обыденному сознанию. При этом, если ошибочный прогноз не имел трагических последствий, он обычно воспринимается как смехотворный (вспомним наше отношение к синоптикам). Отобрав же и сгруппировав некоторое количество неудавшихся предположений, можно убедить наивного читателя в том, что будущее вообще недоступно научному анализу [Нахман 2000]. Кстати, с помощью того же приема мистики и креационисты доказывают несостоятельность науки как таковой.

Преодолевая оба методологических порока, мы постараемся прорисовать сценарии будущего в контексте комплексной (междисциплинарной) модели с максимальным ретроспективным охватом. При этом не станем считать будущее данностью, но будем тешить себя надеждой, что главный вывод предыдущей главы не совсем безоснователен: шансы на продолжение Универсальной истории как-то связаны с умением обучаться на ошибках.