<<
>>

§3.4. «...Чтобы сильный не притеснял слабого»: город и право

Следующий после неолита скачок в развитии социальных регуляторов связан с образованием городов и государств. Считается, что первые поселения городского типа, послужившие кристаллом государственных образований, возникли 6-4 тысяч лет тому назад более или менее независимо друг от друга в нескольких регионах Северной Африки, Ближнего и Дальнего Востока и позже (2,5 - 1,5 тысячи лет назад) - Америки.

Все остальные города и государства формировались уже под несомненным влиянием первых [Алаев 1999].

С легкой руки В.Г. Чайлда этот процесс назван революцией городов. Характеризуя его, автор писал: «Ни один период истории - вплоть до Галилео Галилея - не дал миру такое количество открытий и такое гигантское приращение знаний» [Child 1936, р. 119]. За сравнительно короткий,

по историческим меркам, период люди научились использовать энергию ветра и силу рычага, придумали плуг и колесо, построили парусник, научились плавить медь (создав первые металлические орудия) и начали разработку солнечного календаря. Но еще важнее то, что образование городов ознаменовалось появлением письменности.

Вероятно, зачаточные формы письма существовали и раньше. Это следовало бы предположить согласно правилу избыточного разнообразия, и действительно, археология иногда преподносит замечательные сюрпризы. Самая древняя пиктограмма, найденная на Ближнем Востоке и сильно смахивающая на письменный текст, насчитывает около 11 тысяч лет (!), но «похоже, что это начало “письменности” не имело продолжения» [История... 2003, с.28]. С образованием городов и государств письменность «появилась» в том смысле, что только теперь была по-настоящему востребована, став значимым фактором общественной жизни; это и позволяет историкам различать письменную и до- письменную стадии в развитии общества. Многие ученые даже склонны считать письменность водоразделом между собственно «цивилизацией» и «варварством», но это вопрос чисто терминологический[36].

Важно, что с тех пор общество «заговорило». Заговорило оно «не с нами»: люди обращались к современникам или адресовали послания богам (т.е. мифологизированным предкам), а мотив адресования информации потомкам - это уже позднейшее веяние. Тем не менее, появился новый, пусть и непроизвольный канал связи между поколениями, так что о последующих событиях историк может судить не только по костным останкам и продуктам производства, но и по «подслушанным» переговорам между древними людьми и их «отчетам» перед богами.

Письмо еще долго оставалось эзотерическим искусством, доступным, как правило, мизерной доле граждан - в основном, представителям тонкой чиновничьей прослойки - и обеспечивало им значительную власть. Но появление таких людей и такого искусства сразу изменило качество социальной системы.

Самые первые документы, найденные в Шумере, представляли собой хозяйственные записи (списки полученных и выданных храмом продуктов) и напоминают своего рода ребусы, понятные только их авторам [Го- лубев 1994]. Это уже само по себе служило совершенствованию интеллектуальных операций - мнемических процессов, мышления (счета, учета), внимания и целеобразования. В последующем тексты предназначались также для внешнего воздействия путем публичного озвучивания (читать текст «про себя» люди еще не умели - см. §3.5), что чрезвычайно повысило возможности социального управления. На этой исторической фазе произошел очередной скачок в расширении «порядка человеческого сотрудничества» и, соответственно, в соотношении информационно-энергетиче

ских факторов. Управляемая единым органом деятельность многотысячных масс значительно повысила энергетические последствия отдельного мышечного усилия (совершенного императором, писцом и т.д.). Как пишет голландский антрополог Ф. Спир, «научившись фиксировать информацию на материальном носителе благодаря письму, а затем печати и проч., люди в нарастающем масштабе овладевали вещественными и энергетическими потоками» [Spier 2004, р. 13].

К концу III - середине II тысячелетия до н.э. значительно усовершенствованная письменность воплотилась в юридических документах, регламентирующих отношения между индивидами и между сословиями в усложнившейся социальной системе; первыми известными документами такого рода были законы Уруинимгина, Ур Намму в Шумере и вавилонского царя Хаммурапи. Одно время эти документы считались родоначальниками права как нового регулятора социального поведения. В последующем, однако, эта схема была подвергнута основательной критике.

Когда отечественный этнограф А.И. Першиц [1979] ввел в научный оборот понятие «первобытная мононорматика», утверждая, что в доклассовых (догосударственных) обществах мораль, право и религия (мифология) существовали в синкретическом виде, некоторые историки права охотно приняли это понятие [Черных, Венгеров 1987; Венгеров 1993]. Но другие не согласились, что до появления документальных регламентаций право как самостоятельный феномен отсутствовало. Обычное (т.е. построенное на обычаях) право, по мнению последних, «появляется раньше государства, способствует, а иногда и противодействует его образованию». Оно «на протяжении длительного времени не просто сосуществует с публичной властью и судами, но и работает вместе с ними, служит им, часто вынужденно, приспосабливается к новым политическим институтам» [Мальцев 2000, с. 127].

Г.В. Мальцев подобрал серию ярких примеров из этнографической литературы, демонстрирующих, что первобытные люди способны «видеть разницу между поступком, за который им будет стыдно перед товарищами, и поведением, вследствие которого они могли лишиться привычных условий жизни в коллективе, части или всего имущества и даже жизни» (с. 130). Все примеры явно относятся к обществам неолитического типа или смешанным, где присваивающее хозяйство длительно сосуществует с производящим и где уже имеется собственность, ее наследование, выкуп жен и т.д. Несмотря на частные разногласия, этнографы и юристы пришли к согласию о том, что «для функционирования в конкретном обществе правового регулирования необходим регулярный прибавочный продукт» [Черных, Венгеров 1987, с.31], и что «мононормы исчезли тогда, когда начала возникать социальная дифференциация» [Кашанина 1999, с.216].

Таким образом, вырисовывается обобщенная схема эволюционной диверсификации изначально синкретичного регуляционного механизма (ср.

[Черных, Венгеров 1987]).

В типичном палеолите человек руководствовался достаточно жесткими и по преимуществу неукоснительными нормативными предписаниями. Они ограничивали ролевую и прочую мотивационную конфликтность и, как правило (у взрослого носителя культуры), не требовали внешнего пригляда и санкционирования. Например, если охотнику atue (см. §2.4) запрещено есть мясо убитого им животного, то он, оставшись в изоляции, скорее умрет от голода, чем нарушит табу. Правда, все этнографические сведения касаются синполитейного палеолита, т.е. наших первобытных современников, которые при любом удалении от цивилизованного мира не могли абсолютно избежать прямых или косвенных влияний. О тотальном господстве мононорматики в апополитейном палеолите (десятки тысяч лет назад) мы можем только догадываться. Правоведу А.И. Ковлеру [2002] принадлежит интересная мысль о том, что модель «девиантного», т.е. анормативного поведения первобытному человеку изначально представляла магия.

Там, где еще только происходит становление производящего хозяйства и оно перемешано с присваивающим (такие переходные формы подчас сохраняются сотни и тысячи лет), мононормы начинают расчленяться на моральные и обычно-правовые регуляторы. Часто это становится следствием спорадических контактов племени с более развитым обществом.

Отчетливое вычленение обычного права характерно для развитого неолита, где доминируют различные формы производящей экономики. Наконец, появление государственных образований часто ознаменовывалось письменной кодификацией правовых норм.

Здесь, впрочем, нужны оговорки. Во-первых, не все известные нам государства оставили соответствующие свидетельства. Согласно известной классификации ранних государств, предложенной X. Классеном и П. Скальником («зачаточное», «типичное» и «переходное»), письменно зафиксированные своды законов характерны только для «типичной» стадии [Claessen, Skalnik 1978]. Во-вторых, древнейшие документы еще не выражали законодательного права.

Это «серия поправок» к прежним нормам, действовавшим в форме обычаев. На переднем плане оставалось отношение не между сущим и должным, а между настоящим и прошлым; соответственно, не государство, а традиция формировала право по своему образцу. Г.В. Мальцев [2000] подчеркивает, что законодательного права не существовало ни в ранних, ни в развитых государствах древности, оно оформилось лишь спустя тысячелетия (см. §3.6).

Ранние правовые документы, как и обычное право, освящали традицию (и пристроенные к ней инновации) ссылками на божественный авторитет.

«Мардук /бог/ повелел мне /Хаммурапи/ дать справедливость людям»; боги передали царю власть, чтобы «сильный не притеснял слабого»; чтобы «сильный не обижал вдов и сирот» (в еще более древней версии Уруиним- гина) [Основы... 1992, с.46]. Но при самой благородной преамбуле, отношения между людьми в древних государствах, по сравнению с неолитическими сообществами, изменились неоднозначно.

С одной стороны, характерная для неолита «коллективная эксплуатация» сельскохозяйственного труда воинами была дополнена более или менее выраженными формами индивидуального рабовладения. Кроме того, ужесточилось гендерное угнетение. В §3.3 мы отмечали, что открытие механизма деторождения, а также источника благосостояния земледельцев и скотоводов (плодородие) значительно повысило авторитет женщины в неолите. Напротив, революция городов «сопровождалась глубочайшей трансформацией роли женщины в обществе и фигуры матери в религии. Отныне плодородие почвы перестало быть главным источником жизни и всякого творчества; это место теперь занял разум, абстрактное мышление, сделавшее возможными разнообразные изобретения, технические открытия, да и само государство с его законами и нормами жизни. Не материнское лоно, а разумное мышление (дух) стало символом творческого начала» [Фромм 1994, с. 145]. В итоге женщина была тысячелетиями обречена на униженное положение в обществе, закрепленное как правовыми нормами, так и религиозными догматами.

С другой стороны, уместно повторить, что революция городов - это взрывообразно увеличившийся «порядок человеческого сотрудничества». Люди обучались и привыкали сосуществовать в условиях невиданной плотности, и вместе с тем групповая идентификация, оттеснившая регулярную конфронтацию, могла теперь распространиться на общности из десятков и сотен тысяч человек [Крадин 2001].

Обсуждая вопрос о «цене», которую людям пришлось за это заплатить, некоторые западные этнографы настаивают на том, что выгоды от объединения усилий заведомо превосходят издержки, состоящие в потере свободы. Они пишут о «взаимной эксплуатации» и считают неслучайным то, что в ранних государствах отсутствовали классовые конфликты или восстания [Skalnik 1996]. Другие высказывают диаметрально противоположное мнение [Southall 1991].

Лично я все же не осмелюсь утверждать, что рабство (которое, похоже, в той или иной форме и с тем или иным размахом сопутствовало всем раннегосударственным образованиям) представляло собой прогресс в социальных отношениях - это звучало бы несколько мазохистически. Но приведу выдержки из книги известного востоковеда Э.С. Кульпина [1996]. «С нашей современной точки зрения... почти три тысячи лет люди /в Древнем Египте - А.Н./ жили в системе, весьма похожей на большой концлагерь». Тем не менее, «египтологи отмечают жизнерадостность на

рода» и, более того, «нередко описывают жизнь в Древнем Египте так, что картины напоминают библейский рай». Выходит, что это государство было «деспотией, порядки которой устраивали подавляющее большинство населения» (с.с. 123, 127, 128).

Теперь трудно даже отследить, кто первым заметил, что «человека открыли в процессе его порабощения». Раб приобретал индивидуальную ценность и в стабильной социальной системе пребывал под опекой хозяина или государства, заинтересованного в сохранении его жизни и дееспособности. Потенциальную установку рабовладельца дополняет установка «страдательной» стороны. Известно, что «сладостное чувство рабства» знакомо и нашим современникам. Вообще-то в этой книге основной акцент поставлен на исторической изменчивости человеческих установок. Но всегда существовало немало людей, для которых рабское положение, особенно если оно освящено обычаем, правом и религией, психологически комфортно.

Это одно из бесконечных проявлений того самого нормативного садомазохизма, о котором говорилось в §2.5. В исламских странах XX века среди наиболее активных противников «западнических» реформ, упраздняющих калым и многоженство, обычно оказывались женщины. И миллионы так называемых цивилизованных людей с отчаянным упорством ищут себе Отца и Хозяина хотя бы на небесах...

Философы-экзистенциалисты много писали о стремлении людей бежать от свободы, прячась от нее в жестких и относительно безопасных структурах общества. Но если даже мы сочтем такое стремление внеисто- рической константой, надо признать, что каждая эпоха и каждая идеология представляют свои специфические убежища. В целом же человеческие издержки, связанные с выходом из первобытности, некоторым историкам представляются настолько очевидными, что рождают вопрос о том, «как люди позволили заманить себя в ловушку государства» [Southall 1991, р.78]. Ясно, что речь шла не столько о сознательном выборе, сколько о необходимости ответа на вызовы времени. Но тем самым вопрос лишь несколько переформулируется: ответом на какие вызовы стала революция городов?

Согласно синергетической концепции, таким вызовом мог стать кризис, причем не внешнего, а эндо-экзогенного (т.е. антропогенного) происхождения. Сразу подчеркнем, что в данном случае эволюционные предпосылки обозначены не столь выпукло, как при неолитической, осевой, индустриальной или информационной революциях (см. далее). В частности, они уступали по масштабу и охвату верхнепалеолитическому кризису, а соответственно, их эффекты были смазанными и обратимыми: на полпути к государственному образованию союзы часто распадались на отдельные вождества. Распространение же этих эффектов было настолько вялотекущим, что, как мы отмечали ранее и в иной связи, к 1500 году н.э. (спустя

4-5 тысяч лет после появления первых государств!) только 20% населения Земли жило в государствах [Diamond 1999].

Утверждая, что «проблема перехода к /городской/ цивилизации... практически не структурирована как особая познавательная ситуация», опытный археолог и историк Э.В. Сайко [1996, с.61], конечно, сгустила краски. Ученые уделяют этой проблеме достаточно внимания, а сохраняющаяся дискуссионность многих ее аспектов объясняется не только неполнотой наличных сведений, но также объективной противоречивостью процессов и разнообразием конкретных ситуаций.

Исследователи отмечают, что «отличия раннего государства от вожде- ства содержат больше количественных, чем качественных моментов» [Ранние... 1995, с. 158]. Часто это был неустойчивый конгломерат вож- деств, элиты которых постоянно, явно или скрыто, конкурировали между собой и боролись против централизаторских устремлений публичной власти. «Для самых ранних государств было правилом то, что они погибали после смерти своего “создателя”, которому не посчастливилось найти талантливого продолжателя своего дела. Роковые последствия могли иметь раздоры внутри правящей верхушки, царского семейства (при наследственной царской власти), соперничество между сакральными и политическими группировками и многое другое. В итоге лишь немногим ранним государствам суждено было превратиться в зрелые» [Мальцев 2000, с. 150].

И все же в калейдоскопе многоликих событий переходной эпохи удается обнаружить общие механизмы и предпосылки образования ранних государств, связанные с характерными кризисами. Наиболее обстоятельной в этом плане представляется классическая статья бразильско- американского ученого Р. Карнейро [Cameiro 1970]. Предваряя собственные исторические наблюдения и обобщения, автор проанализировал другие теории, объясняющие происхождение государства.

Упомянув расистскую и окказиональную теории (первая усматривает в государстве продукт «гениальности» отдельной нации, а вторая объявляет его следствием «исторической случайности»), Карнейро счел их безнадежно устаревшими и не заслуживающими серьезного обсуждения[37]. Волюнтаристическая теория (прежде всего, «общественный договор» Ж.Ж. Руссо) также, по его мнению, представляет сегодня интерес только для историка науки. Близка к предыдущей и автоматическая теория, которую автор связывает с именем В.Г. Чайлда. Изобретение сельского хозяйства обеспечило излишки пищи, стимулировав разделение труда: часть активного населения, устранившись от непосредственного производства

пищи, занялась гончарным, кузнечным делом, ткачеством, строительством и т.д. По Чайлду, профессиональная специализация с логической неизбежностью повлекла за собой политическую интеграцию независимых сообществ в единое государство.

Следующую - гидравлическую - теорию К. Виттфогеля автор также сближает с волюнтаризмом. По логике Виттфогеля, в засушливых зонах земледельцы, боровшиеся за существование при помощи локального орошения, со временем сообразили, что для всех выгоднее объединить селения и связать каналы в крупномасштабную ирригационную систему. Для этого пришлось выделить корпус чиновников, управляющих разросшейся системой, которые, в свою очередь, стали зародышем государственной бюрократии.

Наиболее разработанной и эмпирически фундированной остается коэр- сивная теория (lt;coercion - насилие), ведущая начало от Г. Спенсера и других социологов XIX века. Карнейро, не забыв упомянуть по этому поводу Гераклита («Война - отец всего и всему царь»), приводит подробное фактическое обоснование коэрсивной теории. Добавим, что спустя три десятилетия после публикации этой статьи голландский историк М. ван Кре- велд, обобщив накопленные данные, касающиеся государствообразования в Старом и Новом Свете, писал: «Происхождение некоторых древнейших империй, например Китайской и Египетской, неизвестно. Большинство же других государств /по которым имеются более полные сведения - А.Н./ возникли благодаря завоеванию мощным вождеством слабых соседей; поэтому их легче всего представить как разросшиеся вождества» [Creveld 1999, р.36].

Но Карнейро не ограничился констатацией насильственного происхождения государств, ведь войны происходили всегда и везде, а государства возникли лишь в определенные периоды и в определенных местах. Поэтому, уяснив, что война служила механизмом образования государств, важно, далее, выявить необходимые для этого условия.

Ученый подробно исследовал данный аспект вопроса, сопоставляя регионы возникновения ранних государств с регионами, где, несмотря на интенсивные войны, государство не возникло - например, территорию Перу с бассейном Амазонки. В результате им разработана оригинальная теория экологического предела (environmental circumscription).

Государства образовались там и тогда, где и когда естественные свойства ландшафта исчерпали возможность экстенсивного развития. Рост населения и потребления истощил плодородие почв, монотонное расширение сельскохозяйственных угодий зашло в тупик и силовая конкуренция между локальными вождествами приобрела отчетливый экономический характер. Выход из антропогенного кризиса достигался значительным усложнением социальной структуры, профессиональной и сословной дифференциацией и совершенствованием контрольных механизмов; центра

лизованная координация массовых усилий позволила расширять иррига* ционные системы, повысившие несущую способность земли и т.д.

Легко заметить, что теория экологического предела органично вписывается в синергетический сценарий. Экстенсивный рост, при затруднительности миграций, приводил к антропогенному кризису, за которым должен был последовать либо обвал (простой аттрактор - сокращение населения, примитивизация социальных связей), либо совершенствование антиэнтропийных механизмов (странный аттрактор). Последнее предполагает усложнение организации и информационного моделирования, совершенствование управления и социальных связей.

Огромное многообразие конкретных обстоятельств, как географических, так и социально-технологических, требует, вероятно, дальнейшей апробации теории. Но и теперь исследователи политогенеза могли бы дополнить вырисовывающуюся картину существенными штрихами. Так, классик истории культуры (и критик «коэрсивного» подхода) Р. Лоуи добавил бы, что завоевание приводит к государственности только в том случае, если покорители и побежденные уже обладали некоторой стратификацией [Lowie 1927]. Израильский антрополог М. Берент и его единомышленники указали бы на возможность «неиерархической» альтернативы государству, ссылаясь на опыт греческих полисов (см. [Крадин 2001]). Последнее замечание представляется особенно своевременным; развивая его, стоит уточнить, что и при отсутствии сквозных иерархий «растущий порядок сотрудничества» сопровождался увеличением внутреннего разнообразия за счет межполисной коммуникативной сети. Ее наличие «позволило полисам, каждый из которых обладал уровнем сложности меньшим, чем сложное вождество, оказаться частью системы, чья сложность оказывалась вполне сопоставимой с государством (и не только ранним)» [Бондаренко 2005, с.8].

Наконец, очень интересен вопрос о наличии причинной связи между образованием городов и государств, с одной стороны, и выплавкой меди и бронзы - с другой. Первые медные изделия появились на закате неолита, и в переходном («медном») веке - энеолите - многофункциональное оружие, используемое в охоте и войне, дополнилось новым классом орудий, в основном металлических, предназначенных исключительно для убийства людей [Мосионжник 2002]. Если предметным маркером неолита было разделение продуктов материальной культуры на орудия производства и орудия убийства (оружие), то маркером городской цивилизации стало разделение оружия на охотничье и боевое.

Возросшая кровопролитность вооруженных столкновений служила дополнительным стимулом для укрытия за совместно выстроенными стенами городских поселений; городские стены, со своей стороны, стали новым средством массированной защиты от врагов. Такая причинная зависимость весьма вероятна в Евразии, Северной Африке и Южной Америке

(инки). Правда, в Мезоамерике (майя и др.) развитие городской цивилизации сочеталось, по существу, с технологически высокоразвитым каменным веком, однако отсутствие меди и бронзы там частично компенсировалось оружием из прочного вулканического минерала - обсидиана.

Отвлекаясь от специальных деталей, посмотрим на ситуацию в глобальном плане. К концу аьэполитейного неолита, благодаря развившимся технологиям сельского хозяйства, население планеты возросло в несколько раз по сравнению с максимальными (предкризисными) верхнепалеолитическими показателями и, вероятно, превысило 25 млн. человек [McEvedy, Jones 1978; Snooks 1996]. Самая высокая демографическая плотность достигалась в наиболее динамично развивавшихся регионах, что не могло не привести к перенапряжению вмещающих ландшафтов. Избежать обвала удавалось там, где качественно развивались технологии производства пищи, и в данном случае это предполагало строительство масштабных ирригационных сооружений со всеми вытекающими отсюда условиями. Вместе с тем обострившаяся конкуренция между во- ждествами востребовала новое оружие, которое, в свою очередь, толкало людей к более надежному обеспечению относительной коллективной безопасности.

Обозначившаяся городской революцией тенденция имела огромное историческое значение. Медленно, но неуклонно набирая силу, она коренным образом трансформировала жизнь и сознание людей. Государства стали определяющими субъектами социальной и социоприродной истории: концентрируя человеческие и информационные ресурсы, они в возрастающем масштабе переориентировали на себя энергетические и вещественные потоки. С тех пор «самые интересные» события происходили в жизни государственных народов, а «варвары» приобретали историческое значение постольку, поскольку с ними соприкасались (прежде всего, в роли объектов покорения, поставщиков рабской рабочей силы или агрессоров). И не только потому, что государства, обладая письменностью, оставляли более подробные сведения о происходящем, - события в письменных обществах действительно более динамичны, содержательны и потенциально значительны.

Древние государства, обуздав межплеменную, межэтническую вражду, упорядочив отношения между согражданами и приучив людей жить при очень высокой плотности, оставались чрезвычайно агрессивными к внешнему миру. Это отражается и в лексическом строе языка. «Еще в Вавилонии начала II тысячелетия до н.э., - писал И.М. Дьяконов [1994, с.23], - не было выражения “чужая страна”, “заграница”, а было выражение “вражеская страна” - даже в письмах купцов-мореходов, плававших за границу со вполне мирными целями». По-прежнему, как и в первобытную эпоху, «все человечество находилось в состоянии непрерывного, чаще всего вооруженного противостояния между социумами» (с.29).

Психологический аспект такого состояния общества иллюстрирует наблюдение другого крупного знатока древних цивилизаций, Г.М. Бонгард- Левина: «Жестокость еще не нуждается ни в обосновании средствами фанатизма, ни в прикрытии средствами лицемерия; в отношении к рабу или к чужаку, к тому, кто стоит вне общины, она практикуется и принимается как нечто само собой разумеющееся» [Древние... 1989, с.471].

На языке нейропсихологии это может означать, что в социальном насилии продолжала преобладать «охотничья» (а не «аффективная») мотивация. Потребность в пропагандистском прикрытии и эмоциональной накачке по-настоящему актуализовалась по мере того, как культурные регу-* ляторы стали распространяться на «чужие» сообщества. А для этого еще нужны были новые кризисы и катастрофы...

<< | >>
Источник: Назаретян А. П.. Антропология насилия и культура самоорганизации: Очерки по эволюционно-исторической психологии. Изд. 3-є, стереотипное. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ». — 256 с.. 2012

Еще по теме §3.4. «...Чтобы сильный не притеснял слабого»: город и право:

  1. III
  2. Философские и социологические воззрения Чокана Валиханова.
  3. ПОСЛАНИЕ О ВЕРОТЕРПИМОСТИ
  4. Глава 1 РАЗГОВОР С ЛРИСТИППОМ ОБ УМЕРЕННОСТИ. РАССКАЗ ПРОДИКЛ О ГЕРАШІЕ
  5. II. ТОМАС МОР И МАКИАВЕЛЛИ
  6. 3. ЗАКОНЫ 5
  7. 4. Д. В. ДАВЫДОВ ДНЕВНИК ПАРТИЗАНСКИХ ДЕЙСТВИИ 1812 ГОДА
  8. Глава 13. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ И ГОСУДАРЬ ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ
  9. §3.4. «...Чтобы сильный не притеснял слабого»: город и право
  10. ХРИСТИАНЕ И ИУДЕИ
  11. ВЕЗИРЫ В IV/X В.
  12. ГЛАВА ШЕСТАЯ ЦИНЬ ШИ-ХУАН БЭНЬ ЦЗИ - ОСНОВНЫЕ ЗАПИСИ [О ДЕЯНИЯХ] ЦИНЬ ШИ-ХУАНА1
  13. Август и великая империя
  14. МЕЖДУРЕЧЬЕ
  15. ГЛАВА 6 Новгород
  16. ГЛАВА 8Тверь
  17. ГЛАВА 11Большая Орда
- Коучинг - Методики преподавания - Андрагогика - Внеучебная деятельность - Военная психология - Воспитательный процесс - Деловое общение - Детский аутизм - Детско-родительские отношения - Дошкольная педагогика - Зоопсихология - История психологии - Клиническая психология - Коррекционная педагогика - Логопедия - Медиапсихология‎ - Методология современного образовательного процесса - Начальное образование - Нейро-лингвистическое программирование (НЛП) - Образование, воспитание и развитие детей - Олигофренопедагогика - Олигофренопсихология - Организационное поведение - Основы исследовательской деятельности - Основы педагогики - Основы педагогического мастерства - Основы психологии - Парапсихология - Педагогика - Педагогика высшей школы - Педагогическая психология - Политическая психология‎ - Практическая психология - Пренатальная и перинатальная педагогика - Психологическая диагностика - Психологическая коррекция - Психологические тренинги - Психологическое исследование личности - Психологическое консультирование - Психология влияния и манипулирования - Психология девиантного поведения - Психология общения - Психология труда - Психотерапия - Работа с родителями - Самосовершенствование - Системы образования - Современные образовательные технологии - Социальная психология - Социальная работа - Специальная педагогика - Специальная психология - Сравнительная педагогика - Теория и методика профессионального образования - Технология социальной работы - Трансперсональная психология - Философия образования - Экологическая психология - Экстремальная психология - Этническая психология -