§3.7. Гуманизм кровопролитного века

Человечество ворвалось в XX век на гребне оптимистических надежд. Прогресс техники, медицины, образования и демократических институтов делал жизнь все более комфортной, продолжительной, содержательной и безопасной.

В экономических монографиях обстоятельно доказывалось, что войны в Европе теперь исключены благодаря теснейшему переплетению национальных финансовых систем (см. об этом [Васильев 2003]), Скептики и критики с их мрачными прогнозами выглядели курьезными осколками ушедших времен, а до «прекрасной поры», в которой предстоит вечно благоденствовать благодарным потомкам, оставалось рукой подать. Везде - в науке, экономике, политике - требовались последние решающие усилия, чтобы достроить до конца здание истины, счастья и справедливости...

Но пусть читатель простит мне немудрящий риторический трюк. Я начал параграф словом «человечество», чтобы самому же себя примерно и высечь. Дело в том, что на заре прошлого века этого понятия в его теперешнем значении еще не существовало: под человечеством понимали чуть ли не исключительно европейцев и выходцев из Европы. Например, даже для профессиональных демографов, изучавших численность и состав населения той или иной страны, словосочетания «население Земли», «население мира» звучали непривычно [Сови 1977]. В странах со смешанным расовым составом демографические показатели (продолжительность жизни и т.д.) рассчитывались только для белого населения.

Да что там, еще в конце XIX века правительство Бразилии занималось отравлением водоемов «в видах изведения дикарей».

Оттого, кстати, и войны казались атрибутом прошлого - пока бравые солдаты наводили порядок в далеких краях, грабя и без счета убивая сопротивляющееся население, жители метрополий усматривали в этом нечто вроде захватывающе-опасного сафари. Начатое осевой революцией осознание того, что род человеческий есть многорасовое и многокультурное единство, все еще не превратилось в цельную картину мира, доступную массе «цивилизованных» европейцев.

Конечно, и XX век, полный лучезарных надежд, не сразу изменил ситуацию. Забудем даже на время германских нацистов и российских большевиков (последние, переориентировав процедуру псевдовидообразования на сферу сословных различий и объявив, например, восставших крестьян Тамбовской губернии «кулаками» и «подкулачниками», не считали зазорным травить их, как тараканов, химическим оружием). Но вот что публично вещал в 1920 году респектабельный джентльмен, будущий великий политик, лауреат Нобелевской премии и почти гуманист У. Черчилль: «Мне непонятна щепетильность противников применения газа. Я всецело за использование отравляющих веществ против нецивилизованных племен» (цит. по [Hirst 1988]). Речь шла об арабских и курдских повстанцах...

Таким образом, говоря о триумфальном вступлении человечества в XX век, мы имеем в виду его меньшую часть - носителей европейской культуры.

Психологическая особенность «войн нового поколения» в том, что, благодаря развитию технологий, во-первых, для уничтожения единицы «живой силы» требовалось необычайно малое телесное усилие. Во- вторых, физический и часто даже визуальный контакт между противниками свелся к минимуму. Артиллерист, ракетчик, сапер, моряк-подводник или летчик-бомбардировщик не смотрят жертвам в глаза и не видят их предсмертных мучений; вместе с тем одного их движения подчас достаточно для истребления десятков и сотен людей. Как мы знаем (см. §§1.4, 2.4), при этом ослабевает мотивационное напряжение, а с ним и моральное торможение, выработанное предыдущим культурным опытом. Наконец, из модели техно-гуманитарного баланса (формула (I)) ясно, что с ростом энергетического эффекта индивидуальных действий снижается внутренняя устойчивость - «дуракоустойчивость» - общества.

Специалисты подсчитали [Севастьянов, Пряхин 1989], что с середины XIX века до середины XX века энергетическая мощь оружия (включая ядерные заряды) - увеличилась в миллион раз! Гуманитарная культура - культура самоорганизации - не успевала так быстро адаптироваться к растущим инструментальным возможностям, и в этом одна из причин чудовищной кровопролитности вооруженных конфликтов в первой половине века. После двух мировых и нескольких гражданских войн, ужаса турецкого и нацистского геноцидов, концлагерей, покрывших пространство от Западной Европы до Сибири, после Хиросимы и Нагасаки сформировался

устойчивый образ XX века как эпохи беспримерно жестокой, а идея социального прогресса была, казалось, окончательно посрамлена. По сравнению с началом века настроения изменились диаметрально: доминантой массового сознания стал страх перед тотальным ядерным конфликтом. В 1950-60-е годы многим на Западе такой конфликт представлялся почти неизбежным, причем считалось, что сотни миллионов людей погибнут в первые же дни и недели, а остальные вымрут в пораженной радиацией атмосфере.

Мироощущение близящегося конца света охватило ученых, художников и обывателей. Бурно формировались молодежные субкультуры, объединенные требованием немедленного удовлетворения всех потребностей («Любовь - сейчас!»; «Свободу - сейчас!»), поскольку юным стать взрослыми не суждено, безумные и эгоистичные «взрослые» политики обрекают их на скорую гибель. В знаменитом фильме Ст. Крамера «У последних берегов» такая перспектива была представлена с потрясающей наглядностью[47].

К 70-м годам страх потерял прежнюю остроту. Сказалась психическая адаптация, а также то, что ряд острейших кризисов (Берлинский, Кариб- ский, Ближневосточный) удалось разрешить политическими средствами. В новой социально-психологической обстановке ученые привели доказательства того, что атмосфера способна отторгать радиацию и, следовательно, в атомной войне погибнет не все человечество, а «только» несколько сот миллионов.

Правда, в начале 80-х годов независимые группы исследователей в СССР и в США продемонстрировали на компьютерных моделях другой сценарий ядерного Апокалипсиса: поднятые мощнейшими взрывами и пожарами тучи пыли и пепла на несколько месяцев перекроют доступ солнечных лучей, сделав невозможным сохранение сложных форм жизни на Земле [Моисеев и др. 1985]. Но к тому времени многие люди уже поверили в способность политических лидеров избежать катастрофического поворота событий.

В результате принято считать, что в XX веке произошли только две мировые войны. Понятие «Холодная война» воспринимается как журналистская гипербола, хотя число человеческих жертв в ее процессе соизмеримо с предыдущими «горячими» войнами. Но эти жертвы растянулись на

четыре с половиной десятилетия, географически рассредоточились и оказались несравнимы с ожидавшимися сотнями миллионов и миллиардами.

К концу века общественная память цепко зафиксировала шоки его первой половины и страхи второй половины, а тот факт, что самые страшные опасения не подтвердились, оставила за скобками. Образ беспрецедентно жестокого, бесчеловечного и немилосердного века превратился в расхожий предрассудок.

Предрассудок - поскольку самые страшные события XX века в сравнительно-историческом ракурсе выглядят несколько иначе. Глобальные и точечные сопоставления, расчеты по комплексным характеристикам и по отдельным параметрам показывают, что ощущение невыносимой жестокости обусловлено, прежде всего, изменениями в общественном сознании, ценностных ориентациях и ожиданиях людей.

О парадоксальном феномене ретроспективной аберрации мы выше неоднократно упоминали: он часто выражается в том, что относительное улучшение объективных показателей (экономических, политических, гуманитарных) сопровождается ростом ожиданий и, как следствие, массовой неудовлетворенностью. В данном случае растущие ожидания сформировали контекст, на который наложились ужасы XX века. Как ни открещивались впоследствии европейцы от старомодной веры в нравственный прогресс, она прочно закрепилась в глубинах духовной культуры и радикально изменила критерии для оценки настоящего по сравнению с прошлым.

Когда мы сопоставляем положение человека в XX веке с прежними эпохами по любому объективному показателю, обнаруживаются отличия столь разительные, что я даже рискнул назвать его веком осуществленного гуманизма. Книга с такой формулировкой вышла в 2001 году, ее доработанное издание в 2004 году [Назаретян 2004], а отдельные фрагменты перепечатывались в различных сборниках и журналах. Определение XX века неизменно вызывало удивление, а то и возмущение оппонентов, поэтому здесь стоит пересказать некоторые данные, на которых оно основано.

Начну с показателей, касающихся социального насилия, которое прежде всего интересуют нас в настоящей книге. Небесспорно даже то, что по абсолютной величине военных потерь XX век обогнал все предыдущие (в XIX веке только в Китае опиумные войны и Тайпинское восстание принесли до 100 млн. человеческих жертв). Тем не менее чудовищное число в полмиллиарда насильственных смертей (общая сумма войн политических репрессий и бытовых конфликтов), выведенная нами в §2.3, сопоставима с общим числом жителей Земли (!) в начале XVII века.

При расчете этого коэффициента мы убедились, что по-настоящему катастрофическими были события в Европе: на нее в XX веке пришлось до 65% военных жертв всего мира, тогда как в XIX веке - не более 5%. С исчерпанием резервов экстенсивного геополитического роста здесь в первой половине века сосредоточились самые жестокие конфликты.

Однако при переходе от евроцентрического к глобальному масштабу вырисовывается иная картина. Несмотря на мировые войны и небывалую убойную мощь оружия, даже по количеству военных жертв относительно численности населения XX век уступает предыдущим. Напомню, что дополнительные десятки миллионов жертв несли с собой «мирные» политические репрессии (концлагеря и т.д.). Зато в области бытового насилия, извечно служившего самым обильным источником насильственной смертности, прошлый век выглядит значительно благополучнее других.

Хотя к началу XX века квалификация войны как зла успела распространиться уже и за пределы Европы, общество и политические элиты почти не ведали иных механизмов объединения кроме как через размежевание: солидарные действия племен, государств, классов и партий издревле обеспечивал образ общего врага. Насколько в политическом мышлении продолжала доминировать эта ментальная схема, иллюстрирует эпизод, рассказанный одним из мемуаристов. В 1901 году эмиссары английского короля обратились к германскому кайзеру с предложением заключить союз. Сразу последовал встречный вопрос: «Против кого?». Англичане в качестве потенциального противника предложили Россию. Однако Вильгельм II заявил, что не желает враждовать со своим кузеном Николаем II - и союз не состоялся. Позже А. Гитлер, изрекая, что политическая коалиция, не имеющая целью войну, бессмысленна, как юродивый, озвучил общеизвестную истину, высказывать которую вслух считалось уже неприличным.

Но в 1919 году была образована первая в истории международная организация, принципиально не направленная против третьих сил (Лига Наций), и в ее документах отчетливо зафиксировано, что война - это не нормальная деятельность государства, не продолжение политики, а катастрофа [Рапопорт 1993]. Хотя Лига Наций не смогла воспрепятствовать началу новой мировой войны, мысль о возможности ликвидировать войну как форму политического бытия становилась достоянием массового сознания.

К антивоенным настроениям вынуждены были адаптироваться самые воинственные идеологии, спекулировавшие лозунгами «последнего решительного боя» ради дальнейшего вечного мира. Для этого требовалось установить всемирную диктатуру пролетариата, власть высшей расы или истинной веры.

Здесь прослеживаются частичные аналогии с предыдущими эпохами: мировые религии насаждались огнем и мечом под аккомпанемент проповедей о грядущем Царстве Божьем. Но симптоматично изменение ри

торики. Реанимация квазирелигиозных мотивов в XX веке обосновывалась не столько мистической, сколько социальной прагматикой. Ссылки на Божье вознаграждение-наказание, Страшный Суд и прочее остались уделом полубезумных сектантов, а политически продуктивная демагогия строилась на доказательстве практических достоинств навязываемой идеологии. Люди станут жить мирно и счастливо, ликвидировав эксплуататорские классы. Несовершенные нации заживут спокойнее, покорившись всесокрушающей воле и дисциплине арийцев. Правильной, справедливой и безопасной сделает жизнь народов всемирное утверждение Шариата...

Более или менее изощренная мимикрия под гуманизм характерна даже для таких идеологий XX века, которые по содержанию с ним абсолютно несовместны. Что же касается коммунизма - самой влиятельной и амбивалентной из идеологий, - то мимикрия почти не требовалась: сердцевину мировоззрения составляло убеждение в величии и достоинстве человека, его могуществе и безусловной ценности труда по преобразованию несовершенного мира, социального и природного. Едва ли не большинство выдающихся интеллектуалов первой половины столетия, так или иначе, переболели этой красивой идеей, симпатизируя ее носителям и долго не замечая гримас ее практического воплощения.

В §3.6 отмечалось парадоксальное влияние гуманистических установок на инновационную мотивацию в сфере военных технологий. Уверенность в том, что наращиванием убойной мощи оружия возможно искоренить силовые конфронтации, вдохновляла творческую активность инженеров или, по крайней мере, служила психологическим и социальным прикрытием. До середины XX века жизнь последовательно развенчивала такие надежды, но дальнейший ход событий позволяет думать, что они были не совсем вздорными. Во всяком случае, «равновесие страха» помогло удержать противостоящие блоки от прямого столкновения.

В результате, однако, сложилась исторически уникальная зависимость планетарной антропосферы (включая биоту) от отдельных решений и действий ограниченной группы лиц. А с последующим развитием технологии и образования возможность инициирования глобальных угроз перестала быть прерогативой узкого круга «сверхдержавных» политических элит (обремененных вместе с легитимной властью и определенным грузом ответственности), каковой оставалась почти полвека.

Об издержках возрастающей «роли личности» речь у нас пойдет далее. Здесь же выделим фундаментальное обстоятельство, которое политологами и публицистами обычно не оценивается по достоинству, а то и вообще игнорируется: накопив технические средства, достаточные для многократного и практически моментального разрушения планетарной цивилизации, человечество, тем не менее, дожило до XXI столетия. Сегодня наивному юноше кажется, что иначе и быть не могло, но полвека

назад даже трезвые оптимисты не считали такую перспективу гарантированной.

В действительности то, что XX век состоялся, завершился и плавно перетек в следующий, - огромное достижение человечества, включая политических лидеров, ученых, художников и широкие массы граждан. Способность сосуществовать с ядерными боезарядами (совокупная взрывная мощность которых в разгар Холодной войны достигла 1,2 млн. хиросимских бомб) и межконтинентальными ракетами была подготовлена длительной эволюцией ценностей, механизмов культурной регуляции и политического мышления[48].

Только достигнутый в XX веке уровень политической ответственности позволил воздержаться от использования самого разрушительного оружия. На исходе Второй мировой войны нацисты, самые одиозные из монстров столетия, даже под угрозой безоговорочного поражения и личной гибели, все же не посмели применить боевые химические снаряды, подвергнув мирное население опасности массированного возмездия. С появлением атомной бомбы ряд ее научных разработчиков, рискуя жизнью, способствовали передаче военных секретов противнику с целью устранить опасную монополию. И проявили замечательную дальновидность, ибо в итоге такие жесткие политики, как Г. Трумэн, И.В. Сталин и их преемники, сумели выстроить систему международных отношений достаточно гибкую, чтобы избежать прямого военного столкновения сверхдержав.

История и здесь доносит до нас частичные локальные прецеденты. Китайцы долгое время использовали порох для игрушек и фейерверков. В XVII веке японские самураи отказались от огнестрельного оружия, сочтя его недостойным истинного воина. В 1775 году Людовик XVI отверг предложенный инженером Дю Перроном «военный орган», прообраз пулемета, выстреливающий одновременно 24 пули, и даже объявил изобретателя врагом рода человеческого [Шапарь 2005]. Этнографами описаны

также случаи, когда первобытные племена, изолировавшись, забывали оружие, использовавшееся их предками (лук со стрелами и т.д.).

Но все это лишь отдаленные аналоги тех глобальных решений, которые удавалось принимать и придерживаться их во второй половине XX века. Речь идет не только о том, что с 1945 года ядерное оружие ни разу не было использовано по назначению. В самый разгар Холодной войны были согласованно прекращены испытания оружия в трех средах (на суше, в атмосфере и в океане), взаимно сокращалось количество боеголовок и т.д.

Следует признать, что десятилетия напряженного ожидания («равновесие страха») послужили мощным импульсом к осознанию планетарного единства и к становлению общечеловеческих ценностей. С 1960-70-х годов предметом общественного внимания сделалась глобальная экология. Образовались международные организации качественно нового типа, предназначенные для согласования хозяйственной политики, защиты экосистем, контроля над мирным использованием атомной и прочей энергии. В идеале такие организации принципиально неконфронтационны (объединяющим мотивом служит образ общей опасности, но не общего врага) и являются уникальными детищами XX века.

Глобальные последствия этой грандиозной работы, психологические и практические, трудно переоценить. Ученые справедливо указывают на то, что, если бы хозяйственная деятельность, включая производство оружия, оставалась такой же «экологически грязной», как в 50-60-е годы, к концу века отравленная радиацией и прочими выбросами атмосфера сделала бы человеческое существование на Земле невыносимым [Ефремов 2004]. Но за несколько десятилетий экологическая составляющая в мышлении и поведении людей значительно усилилась, воплотившись на уровне эмоций и «послепроизвольных» мотиваций: необходимость отслеживать состояние окружающей среды, как и неприятие войны, требует все меньше изощренных аргументов.

Обстоятельства такого рода следует учитывать при оценке века, его итогов и последствий. Но еще более очевидны исторические достижения в собственно гуманитарном измерении.

К,А. Тимирязев [1949, с.596] писал, что вся разумная деятельность человека есть «борьба с борьбой за существование». Развивая эту мысль, Б.Ф. Поршнев [1974] усматривал в противоборстве с естественным отбором сущность социальной истории. В данном отношении за последние десятилетия произошел решительный перелом.

Мы ранее отмечали, что средняя продолжительность человеческой жизни на протяжении всей предыдущей истории не превышала 20 лет. В странах европейской культуры ситуация начала стратегически меняться в XIX веке, а за XX век средняя продолжительность жизни возросла вдвое и более. Рост охватил в той или иной мере все регионы и континенты Земли,

хотя происходил неравномерно и к концу века достиг различных значений (в отличие от XVIII века, когда средняя продолжительность жизни в Европе, Азии и Африке заметно не различалась)[49].

Проще всего было бы объяснить рост продолжительности жизни развитием и распространением медицины - той самой медицины, которая, наряду с «цивилизацией» и «экологией», является излюбленным объектом публичной критики. В действительности, однако, сам этот процесс является только одним из проявлений общей динамики культурных ценностей.

На протяжении XX века, с одной стороны, необычайно расширились объем и содержание понятия «человечество», а с другой - небывало возросла цена отдельной человеческой жизни. Впервые уже не теоретически, а на уровне обыденного сознания общество начало ощущать ответственность за судьбу индивида, независимо от его возраста, сословной, классовой, расовой или географической принадлежности.

Это утверждение выглядит декларативным и отчасти является таковым постольку, поскольку наличное положение дел не удовлетворяет радикально возросшим требованиям и критериям. Европейцев шокирует высокая (5 - 7%) детская смертность в африканской стране, они собирают средства, а самые отчаянные и лично отправляются помогать голодающим или страдающим от эпидемии. При этом они редко вспоминают, что каких-нибудь двести лет назад в их собственных странах детская смертность была значительно выше, а продолжительность жизни - ниже[50]. Нас потрясают дикие случаи семейного насилия, убийства детей, столкновения на этнической и расовой почве, потому что они стали носить исключительный характер, вызывая широкий общественный резонанс.

Хотя утверждение об ответственности общества за каждую индивидуальную судьбу в констатирующем плане, мягко говоря, несколько преувеличено и даже провокационно, диахронные сопоставления красноречиво

демонстрируют динамику и вектор изменений в норме человеческих отношений. Критики справедливо указывают на неравномерность в материальных доходах и условиях жизни между развитыми и развивающимися странами: например, с 1800 года разрыв в подушевом ВВП возрос в 50 - 60 раз [Фридман 1999]. Но от многократных указаний на обстоятельства такого рода у неискушенного читателя складывается впечатление, будто речь идет об обнищании бедных регионов. Хотя в действительности, конечно, это следствие рывка, который совершили страны Европы и Северной Америки за два столетия, а некоторые страны Азии - всего за несколько десятков лет. Те же расчеты показывают, что технологический и экономический прогресс в регионах-лидерах дает, хотя и с отставанием, ощутимые эффекты в регионах-аутсайдерах, а дистанция между полюсами в гуманитарной сфере сокращается [Фридман 1999]. Гуманитарная сфера

• это не только показатели детской смертности и средней продолжительности жизни, но также уровень грамотности, доступность образования, информации и т.д.

Гуманитарные итоги XX века являются величайшим достижением человеческой истории. Но, как учат синергетическая теория и живая практика, за все приходится платить. В частности, радикальное снижение детской смертности и рост продолжительности жизни обернулись, во-первых, демографическим взрывом (с массой сопутствующих социальных и экологических проблем) и, во-вторых, накоплением генетического груза.

Первым ареалом бурного демографического роста стала Европа. По современным оценкам, европейцы, распространившиеся по всем континентам, в 1800 году составляли 22% населения Земли, а в 1930 году - примерно 30% [Кеннеди 1997]. Затем, однако, в Европе произошел «демографический переход», усугубленный новой мировой войной: с ростом экономики, бытовых и образовательных потребностей деторождение адаптировалось к очень низкой смертности настолько, что население начало сокращаться. Вместе с тем западные технологии и - в гораздо меньшей мере - западные ценности распространялись по планете, повлекши очень быстрый демографический рост в странах «третьего мира». Острейшие социальные проблемы из локальных переросли в глобальные.

В обстановке информационного бума эффект ретроспективной аберрации дополнился эффектом зеркала: люди склонны оценивать качество своей жизни через сравнение с жизнью других. При усиливающемся дефиците пахотных земель и рабочих мест в городах телекартинки «райской жизни» в других регионах и слухи о ее доступности стимулировали массовую миграцию в направлении развитых стран. Иноэтничные мигранты несут с собой отличную от новоевропейской, патриархальную трудовую мотивацию, а их заметное превосходство над коренными (или успевшими укорениться) жителями в количестве рожденных детей ложится бременем на национальные бюджеты. Количество «цветного» населения США к

концу XX века превысило численность «евроамериканцев». Простая арифметика показывает, что при сохранении наметившейся тенденции скоро «лица европейского происхождения» будут составлять меньшинство и в странах исконного проживания.

Заметим, что расширение «жизненного пространства» европейцев обеспечивалось превосходством в военной силе, а сопротивление иммиграции в Европу и Северную Америку блокируется гуманистическими представлениями об индивидуальном и этническом равноправии, а также чувством вины за колониальное (в США - также за рабовладельческое) прошлое. Тем не менее, психологическое и политическое напряжение все ощутимее, а углубляющееся влияние право- и леворадикальных сил чревато дальнейшими обострениями и нарушением стабильности.

В целом бурный рост населения планеты давно начал вызывать у ученых и политиков тревогу, подчас доходящую до истерии. Хотя пик темпов прироста населения Земли (2,04% в год) был пройден во второй половине 60-х годов, а пик его абсолютного прироста (86 млн. человек в год) - в конце 80-х годов, общая численность людей даже при убывающей фертильности продолжает расти. В начале XXI века среднегодовой прирост оценивался в 75 млн. человек, что соразмерно населению Германии [Шишков 2002].

Еще одна волна издержек, связанных с практическим подавлением культурой естественного отбора, - прогрессирующее накопление генетического груза. В общей тенденции каждое новое поколение становится биологически все менее жизнеспособным, т.е. все более зависимым от искусственной среды, включая очень высокий уровень медицинской, гигиенической защиты, жизненных стандартов, качества питания и прочих услуг.

Курьез в том, что для объяснения этого обстоятельства часто прибегают к дежурным ссылкам на «плохую экологию», переворачивая причинные связи с ног на голову. В Средневековье большинство людей не оставляли потомства: погибали по разным причинам в младенчестве, в детстве и в юности, многие женщины не могли вынести родов в антисанитарных условиях и при отсутствии медицинской помощи. Регулярный голод, эпидемии, семейное и прочее насилие сохраняли в процессе воспроизводства популяции только самых здоровых от природы, жизнестойких и «везучих».

Сегодня в развитых странах детская смертность рассчитывается промилле. От рождения (даже от зарождения плода) до старости общество минимизирует контакты человека с агрессивной биологической средой, корректирует и компенсирует врожденные органические пороки, позволяя даже инвалиду жить практически полноценной жизнью. Но из экологии известно, что среда, «чересчур благоприятная» для каждой отдельной особи (например, отсутствие естественных врагов, гарантированное и легко

доступное питание и т.д.), ведет к вырождению биологической популяции. Из-за снижения физических нагрузок сокращается сопротивляемость организма, распространяются болезни, носители которых при плотном заполнении экологических ниш быстро бы отсеивались.

Сказанное можно, в несколько гротескной форме, выразить следующим образом: «Мы чаще болеем, потому что... реже умираем». Критикам же, яростно развенчивающим язвы современной цивилизации или «удручающую экологическую ситуацию», полезно вспоминать и о том, что они обсуждают издержки величайших исторических достижений. Это относится не только к экологическим и медицинским, но также к экономическим, политическим, военным и прочим аспектам проблемы.

Точечные сопоставления (эмоциональный фон и реакция на события жестокости в разных исторических эпохах - см. [Назаретян 2004]) и специальные расчеты показывают, что никогда в истории этой планеты средний «маленький» человек не знал такой индивидуальной безопасности, какую ему предоставило современное общество. В начале XXI века он как никогда защищен от агрессивной биологической среды, от голода и эпидемий, а также от социального насилия. В §2.3 приведены данные ВОЗ о том, что число самоубийств в мире превысило число убийств. Мотивационная структура самоубийств - сложная самостоятельная тема, и мы не собирали данных по их исторической динамике. К тому же надо сделать скидку на погрешности в расчетах. Но сам факт, что эти два показателя составили один и тот же порядок величины, исторически беспрецедентен и демонстрирует сокращение взаимного насилия до очень низкого уровня.

Параллельно с насилием снижется порог чувствительности к насилию, равно как к смерти вообще, к своей и к чужой боли, к грязи, к дурным запахам и т.д. Сегодня многие готовы объявить «убийством» внутриутробные аборты по медицинским показаниям, тогда как прежде люди во всех региональных культурах терпимо относились к многообразным практикам «постнатального аборта» - умерщвления родителями «ненужных» младенцев (см. §2.3). В некоторых современных странах мать, отшлепавшая расшалившегося мальчишку, рискует предстать перед судом и быть лишенной родительских прав. А единичные случаи более жестокого насилия в семье, растиражированные СМИ, становятся темой массового пристрастного обсуждения. Локальное боестолкнове- ние или теракт, в которых гибнут десятки людей, остро переживаются сотнями миллионов на далеких континентах и, растиражированные в телесюжетах, служат поводом для заявлений о «чудовищном росте жестокости в современном мире».

Прежде сочувствие к трагедии лично незнакомых людей (не являющихся при этом «братьями» по вере или по крови, которых обижают «чужаки») оставалось уделом отдельных выдающихся личностей или, в луч

шем случае, тонкого слоя гуманистической интеллигенции и не принимало массового характера. И те единичные события, которые вызывают теперь беспокойство и тревогу, когда-то были нормативными. Ранее мы неоднократно упоминали о том, как еще в XIX веке европейские колонисты ничтоже сумняшесь истребляли автохтонное население, и с какой легкостью люди избавлялись от собственных детей. Материалы по данной теме изобилуют в исторической и этнографической литературе.

Ни семья, ни школа не ведали более надежных средств воспитания, чем телесные наказания; английские педагоги учили: «Сбережешь розги - испортишь ребенка». J1. Демоз [2000] отмечает, что «помогающий» стиль обучения сформировался только к середине XX века. Известны документальные назидания добропорядочным мужьям по поводу физического воспитания супруги. Например, в «Домострое» указывается, что бить кулаком или посохом негоже, боярин должен использовать розги, сняв с боярыни предварительно сарафан (едва ли такая деликатность распространялась на крестьянок). А в Лондоне до сих пор действует закон, запрещающий бить жену после девяти часов вечера, чтобы ее вопли не мешали отдыхать соседям...

Снизившийся порог чувствительности к насилию составляет подоплеку ретроспективной аберрации, и люди ощущают возрастающую опасность. Здесь, однако, мы не можем ограничиться ссылкой на перцептивные иллюзии. Согласно закону техно-гуманитарного баланса, с необычайно возросшим энергетическим потенциалом мировая цивилизация сделалась менее «дуракоустойчивой», т.е. даже при заметно снизившейся жестокости резко повысилась цена насилия: каждый его акт как никогда чреват далеко идущими последствиями.

Человечеству удалось избежать тотального ядерного конфликта ценой переноса противоречий между сверхдержавами в русло локальных войн, почти постоянно пылавших в том или ином регионе с 1945 по 1991 годы. За эти десятилетия искусство политической демагогии было поднято на недосягаемую высоту, а двойные стандарты так органично вплелись в политическое мышление, что средневековые иезуиты выглядели бы теперь школярами.

И ведь, воистину, пути Господни неисповедимы. Общественный негативизм в отношении войны обернулся тем, что табуированное слово стало вытесняться лукавыми и неиссякающими эвфемизмами: защита демократии, братская помощь, интернациональная солидарность, ликвидация бандформирований. Последний раз война была официально объявлена в 1945 году (СССР объявил войну Японии), после чего эти старомодные реверансы были забыты. «В противоположность эпохе традиционной международной политики, когда войны и объявлялись, и завершались формальным образом, сегодня они воспринимаются как отклонение от нормального поведения, сравнимое чуть ли не с уголовны

ми преступлениями. Сам по себе этот факт - мерило прогресса. Тем не менее, в эру глобализации “война” лишь уступает место неформальному, не знающему территориальных границ и часто анонимному противоборству» [Бжезинский 2005, с.29].

Завершение Холодной войны даже в странах, потерпевших поражение, было воспринято многими как общечеловеческий успех и в значительной мере являлось таковым. Но, как обычно происходит в подобных случаях, у победившей стороны вскоре появились признаки эйфории с сопутствующим симптомокомплексом предкризисного состояния (см. §2.2). Kamacm- рофофилия, иррациональная тяга к маленьким победоносным войнам обуяла элиту и значительные массы населения. По сравнению с эпохой Холодной войны снизилось интеллектуальное качество политических решений, а пропагандистские апелляции опустились до манихейского уровня (противник - исчадье ада!), который, по наблюдению аналитиков, не был присущ Западной пропаганде даже во Второй мировой войне [Kris, Leites 1947]. И, что самое поразительное, широкие слои европейцев и американцев довольствовались столь убогим /^-сопровождением, молчаливо одобряя милитаристские акции правительств.

В январе 1991 года, когда противостояние сверхдержав формально еще не завершилось, решение НАТО, поддержанное Советом безопасности ООН, силой освободить оккупированный иракской армией Кувейт вызвало массовые демонстрации протеста. А в 1999 году неспровоцированное нападение на европейскую страну (Югославию) было воспринято с энтузиазмом. Граждане стран НАТО получали из СМИ односторонние, часто фальсифицированные сведения и не искали альтернативных источников информации. Пропагандистский образ президента С. Милошевича превосходил демоническими чертами образ Гитлера времен мировой войны - и это не рождало у телезрителей когнитивного диссонанса. Все свидетельствовало о том, что с 91 по 99 год массовые настроения сдвинулись в направлении военных решений, что силовые победы становятся самоценными и массы, влекомые иррациональной потребностью в победе, «обманываться рады».

Вместе с тем политическая ниша, опустевшая с развалом Международного революционного (в том числе коммунистического) движения - более или менее централизованного, цивилизованного и управляемого, - начала быстро заполняться «неспециализированными видами». Экологическая метафора наводит на аналогию с биоценозом, в котором после истребления волков опустевшую нишу занимают стаи одичавших псов, несущие гораздо большую опасность и для экосистемы, и для людей. Разношерстные экстремистские группировки, когда-то вскормленные спецслужбами противостоявших блоков и затем одичавшие, неуправляемые и непредсказуемые, хлынули в политическую жизнь, неся с собой новые угрозы.

С совершенствованием боевого оружия и приемов террора войны окончательно потеряли фронтовую конфигурацию, и локальные конфликты отзываются географически рассредоточенными эффектами. В итоге они все менее адекватны сублимационной функции, которую еще недавно выполняли в мировой системе - как каналы сброса политической агрессии. Бурное переплетение национальных и конфессиональных культур в связи с необычайной мобильностью населения, а также быстро изменяющиеся демографические соотношения - все это усиливает социальные напряжения с размытыми территориальными границами. Особенно насто-, раживает реанимация различных форм национального и религиозного фундаментализма. Модель техно-гуманитарного баланса подсказывает, что такая тенденция чревата саморазрушением планетарной цивилизации.

На протяжении тысячелетий этнические и конфессиональные связи служили необходимым инструментом псевдовидообразования и, соответственно, сдерживания агрессии посредством ее ориентированного упорядочения: не убий своегої Мы ранее отмечали, что массовое религиозное сознание органически невозможно без врага (дьявола), на образе которого построена солидарность между приверженцами «истинных» символов.

Такой инструмент оставался уместным и функциональным до тех пор, пока армии сражались мечами и мушкетами. И даже в тех случаях, когда технологический потенциал превосходил потенциал регуляции агрессии, катастрофы приобретали локальный, в худшем случае региональный размах, и человечеству в целом доставало резервов для продолжения эволюции.

Технологии XX века решительно изменили ситуацию. Уже дальнобойная артиллерия, взрывотехника, подводные лодки, пулеметы и бомбардировочная авиация в сочетании с квазирелигиозными идеологиями (типа фашизма и коммунизма) повысили кровопролитность войны до значений, неприемлемых для современного общества. Появление же атомного оружия и баллистических ракет сделало возможной очень быструю глобализацию конфликта: современные расчеты подтверждают вывод К. Сагана, что «ядерная зима» на планете может наступить при задействовании 1% наличного ядерного потенциала [Бурдюжа 2002]. Небывалые инструментальные возможности впервые в истории поставили человечество перед качественно новой задачей устранения вооруженного насилия с политической арены.

Никакая религия не обладает средствами для решения подобной задачи, и обращение к пережитым традициям здесь контрпродуктивно. «Религиозный ренессанс», «новое Средневековье», «столкновение цивилизаций»

• это сценарии самоуничтожения. Как заметил французский политолог Р. Фрегози [1990], гремучая смесь мистического порыва со смертоносной рациональностью современного оружия взорвет здание планетарной цивилизации (см. также [Назаретян 1994]).

Здесь приходится высказать крамольное и в высшей степени горькое соображение. С тех пор, как двухполюсная политическая система рухнула, а многополюсная (или бесполюсная?) не образовалась, терроризм, родимое пятно начала XXI века, стал таким же воспитательным средством мировой истории, каким в XX веке была атомная бомба, а еще раньше, по мере удаления в прошлое, - огнестрельное, стальное, бронзовое, дистанционное оружие (см. также §§3.8,4.2)[51].

В этих условиях зловещее значение приобретает оборотная сторона еще одного великого достижения гуманистической культуры XX века - необычайно расширившийся доступ людей, вне зависимости от сословной, географической или расовой принадлежности, к информации и образованию. Вопреки ожиданиям просветителей, осуществление их вековой мечты само по себе не обеспечило преодоления религиозных и прочих предрассудков. Зато оно оказалось чревато расползанием не только ядерного, токсинного и биологического оружия, но и еще более изощренных средств политического террора.

В 2000 году известный американский ученый и программист Б. Джой [Joy 2000] заметил, что завершается век оружия массового поражения и на смену ему идет век знаний массового поражения. Информация, технологии и сырье, необходимые для производства оружия, дешевеют и становятся все более доступными, а в результате выскальзывают из-под контроля со стороны ответственных государств и правительств. На повестке дня теперь не только ядерные мини-заряды и прочие, уже известные орудия терроризма. Впереди маячат чудеса генной инженерии, робототехники и нанотехнологии, для производства и использования которых минимально необходимы сырье и финансы - достаточно определенных знаний и умений, доступных широкому кругу лиц, не облаченных ни политической властью, ни необходимым социальным опытом и ответственностью. Провоцировать глобальные угрозы смогут не только провинциальные диктаторы или корпорации, но и тихие юные умельцы, успешно овладевшие сверхмощными компьютерами.

Так, Джой указывает на возможность направленного разрушения биоценозов и уничтожения людей с определенными генетическими признаками. Это уже качественно новый виток гонки вооружений, в отношении которых все известные механизмы международного контроля теряют силу. Автор ссылается на предупреждение Э. Дрекслера об опасности того, что

нанобактерии-убийцы вообще останутся вне человеческого контроля - например, из-за сбоя в программе. Тогда они, будучи меньше, агрессивнее и эффективнее живых микроорганизмов, способны за несколько сутсЛс истребить все белковые молекулы на Земле (ср. [Абрамян 2007]).

Информационная революция, начавшаяся в XX веке, кардинально повышает удельную продуктивность технологий, открывая путь к решению глобальных экологических, энергетических и медицинских проблем, обусловленных ростом населения и потребления. Например, та же нанотехнология - по существу, управление материей на субмолекулярном уровне - предполагает необычайные возможности для лечения органических болезней (фантасты уже пишут об индивидуальном бессмертии, когда миллионы нанороботов, внедренных в организм, будут постоянно отслеживать и заменять поврежденные клетки), очищения среды, а также доступ к беспримерно дешевой энергии. Но и потенциальные угрозы, вызванные этой революцией, беспримерны. Жизненная зависимость социоприродных систем от «дурака», продолжая расти, обещает достигнуть невообразимых значений.

Каковы шансы цивилизации выработать контрольные механизмы, адекватные нарастающим угрозам, и тем самым избежать глобального обвала? По логике исследования нам не уйти от такого вопроса. Но чтобы иметь основание для экстраполяций, подытожим полученные результаты.