§3.6. Предыстория и становление «индуст-реальности»

Сформировав концепцию всемирной истории в евроцентрическом ключе, мыслители Нового времени выделили категорию Средневековья как эпохи, начавшейся с разрушением Рима. Мы будем следовать устоявшейся периодизации, помня, однако, что как раз в Средние века роль Европы в мировых событиях была не столь значительной.

Причины краха Западной Римской империи «в течение многих веков остаются важнейшей проблемой исторических исследований», - отметил в

конце 1950-х годов Р. Хейвуд [Haywood 1958, р.1], в книге которого суммированы все известные в данной области теории. Хотя это не является предметом нашего исследования, обратим внимание на теорию, идущую еще от Августина и от Вольтера, что римляне - «маленький разбойничий народ» - пали жертвой безудержного честолюбия и воинственности (ср. [Косминский 1963]).

По историческим описаниям позднего Рима явственно прослеживаются признаки предкризисного синдрома (см. §2.2): эйфория всемогущества и безнаказанности, катастрофофилия - иррациональная потребность во все новых победах и демонстрациях силы. Американский историк античности С. Маттерн провела прозрачную параллель между социальнопсихологическим состоянием римлян в преддверии упадка империи и настроением американцев после победы в Холодной войне. Для римлян «международные отношения были не столько разновидностью сложной шахматной игры в борьбе за новые приобретения, сколько грубой демонстрацией военного превосходства, агрессивных намерений и запугиванием противника. Они вели себя на международной арене подобно героям Го- мера, гангстерам или бандитским группировкам, безопасность которых зависит от их готовности совершить насилие» [Mattem 1999, р.ХН].

Истерическая экспансия не только накапливала потенциал ненависти в геополитической среде, но также подрывала и рассеивала собственные силы. В зените могущества римская армия насчитывала порядка 300 тысяч; к концу ее численность удвоилась - и экономика рухнула [Creveld 1999].

Стоит обратить внимание на еще один существенный фактор упадка, которому некоторые авторы (начиная с классического исследователя этой темы Э. Гиббона) придают решающее значение. По их мнению, христианство послужило столь же своеобразной, сколь и эффективной местью самодовольной метрополии со стороны самой беспокойной, мятежной и ненавидимой римлянами колониальной периферии. Дело даже не в том, что христиане были изначально враждебны «языческому» Риму, поскольку ненависть к завоевателям объединяла едва ли не все покоренные народы, а римская пропаганда становилась все более эгоцентричной и все менее успешной. Христианство выработало механизм идеологического разложения, одним из эффектов которого сделалась прогрессирующая депопуляция.

Новая идеология, во-первых, решительно развенчала семейные узы. «Предаст же брат брата на смерть, - гласит Евангелие, - и отец - сына; и восстанут дети на родителей и умертвят их». «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч; ибо Я пришел разделить человека с отцем его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее; и враги человеку - домашние его. Кто любит отца и мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (Матф. 10, 21; 34-37). Во-вторых, она резко уко

ротила временную перспективу ожиданием грядущего Конца света, отвратив тем самым прозелитов от практической деятельности: «Не заботьтесь о завтрашнем дне» (Матф. 6, 34).

В этом контексте вполне логично, что ранние христиане крайне негативно относились к деторождению и даже поощряли сознательное оскопление («И есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами ради Царства Небесного» - Матф. 19, 12) и позитивно - к самоубийствам 9. К тому же снижение христианами требований к личной гигиене (тоже ведь телесная услада!) способствовало вспышкам смертоносных эпидемий.

В итоге с расширением христианских общин во всех слоях римского общества начало сокращаться население.

Как отмечалось в §3.5, раннее христианство представляло собой идеологию во многих отношениях ретроградную. Критическое мышление, разум и знание были развенчаны во имя слепой веры и бездумного подчинения Авторитету. Темпераментный Тертуллиан заявлял, что «не может быть ничего общего между философом и христианином, между питомцем Греции и небом. Вера... не только несравненно выше всякой науки, но ее вообще нельзя даже сопоставить с разумом. Лишь свободный от науки человек... может быть настоящим христианином, ибо только незапятнанной знаниями душе присущи высокие нравственные начала» (цит. по [Уколова 1992, с. 112]).

Короче, блаженны нищие духом. Феодальное общество, опирающееся на такую идеологию, «характеризовалось кардинальным отступлением почти от всех элементов развитого римского общества к более архаичным формам» [Парсонс 1997, с.55]. Торжество христианства на века превратило Европу в отсталый регион, а ее народы - в аутсайдеров Евразийского континента [Diamond 1999].

Сегодня некоторые историки избегают говорить о «тьме» европейского Средневековья, поскольку такая установка мешает описывать внутренние реалии по-своему сложной эпохи (ср. Введение). Но в эволюционном контексте бросается в глаза, что ценности знания, критического суждения и личностного самоопределения были вытеснены ценностями слепой веры, божьего страха и подчинения авторитету. Это отразилось на всех аспектах социального бытия, от бытовых ценностей и норм (забвение туалетов, бань и т.д.) до образовательных и экономических показателей.

Специальные исследования дают нам развернутую картину сравнительной динамики исторического бытия в ведущих государствах Средневековья.

Оригинальные выводы российского ученого согласуются с результатами зарубежных авторов, особенно выделяющих успехи средневекового Китая. Согласно наблюдению американских синологов [Stunkel 1991; Lin Yufu 1995], к началу XIV века в этой стране сложился едва ли не весь комплекс технологических и экономических предпосылок для промышленной революции. Там существовали миллионные города с развитыми товарно-денежными отношениями, печатные станки, китайцам был хорошо знаком порох, в сталелитейном производстве применялся каменный уголь, из скважин добывалась нефть (продукты которой использовали для освещения и для производства лекарственных мазей) и т.д. «В XV - XVI веках, когда Европа только выбиралась из мрака Средневековья, Китай с его военно-промышленным флотом, состоявшим из гигантских джонок, вполне мог стать колониальной державой и завладеть богатствами земного шара» [Levathes 1994, р. 142]. Но примерно в 1436 году император издал указ, запретивший строительство морских судов и положивший конец заморской экспансии. «Китай принял решение повернуться к миру спиной» [Kennedy 1988, р.7].

Исследователи, конечно, не могут обойти вопрос о том, почему дальнейшие события в Китае не развивались по той же логике, по какой они спустя века развивались в Европе (колониальная экспансия, индустриальная революция и прочее). Ответ ищут в сфере духовной культуры и психологии, причем в одних случаях акцент ставят на этнических, а в других на исторических различиях между регионами.

Эти два аспекта часто смешиваются, а этнопсихологические особенности, как и во многих других случаях, сильно преувеличиваются. Подчас можно заметить почти буквальное совпадение между текстами, описывающими специфику мировосприятия китайцев и средневековых европейцев, т.е.

тизм, культ предков, склонность следовать устоявшимся образцам и неприятие новизны[41].

Здесь коренится важнейшее препятствие технологической революции. У китайцев XIV - XVI веков не сформировалось понятие прогресса или развития как движения от низшего к высшему. Технические открытия и растущее экономическое благополучие не служили в их глазах свидетельствами небесного одобрения или восхождения от тьмы к божественному свету. Эпохи исторического подъема, застоя и спада виделись китайцами как фазы неизбежного цикла истории; на всем протяжен нии ее господствующими ценностями остаются не новшества и предпринимательский успех, а стабильность устоев, властных отношений и ритуалов [Ионов 2001].

В данном отношении идеология и массовое сознание китайцев не сильно отличались от современных им европейцев, которые еще также оставались ориентированными почти исключительно на авторитет традиции. Но зороастрийско-иудейско-христианская традиция содержала актуально малозаметный штрих, который в перспективе сыграл существенную роль. Она частично «распрямила» временной цикл, отделила время от вечности, приписав ему опорные точки: сотворение мира - первородный грех - изгнание из рая - великий потоп - рождение и смерть Христа - возвращение Мессии и Страшный суд.

Правда, христианская картина необратимого времени не полностью избавилась от циклизма, ибо «та же земная история, взятая в целом, в рамках, образуемых сотворением мира и концом его, представляет собой завершенный цикл: человек и мир возвращаются к творцу, время возвращается в вечность» [Гуревич 1984, с.21]. Все же такая картина допускала если не восхождение, то, по крайней мере, возвращение человека (в лице его достойных представителей) к высотам эдемской вечности. Но прежде чем этот идеологический штрих сыграл важную роль в европейской и мировой истории (сместив эпицентр эволюционных процессов к северо-западу Евразии), европейцам пришлось пережить драматические события.

В IX веке отношение церкви к деторождению изменилось, и одновременно обозначились признаки прогресса в аграрном производстве. Более совершенная упряжь позволила заменять воловью тягу лошадиной; по

следняя, а также колесный плуг с отвалом и трехпольный севооборот стимулировали распашку новых земель и внедрение таких высококалорийных культур, как бобы, чечевица и горох. Эти богатые протеином культуры «обеспечили, вероятно, западноевропейцев той силой, что нужна была для постройки соборов и подъема обширных пространств целины» [Jle Гофф 1992, с.56]. Историки-медиевисты отмечают также «прогресс в военном деле, где стремя позволило подчинить лошадь и появиться воинскому классу рыцарей, которые постепенно идентифицировались с крупными землевладельцами, способными вводить в своих владениях новую технику и технологию» (с.57). Кроме того, к началу X века вторжения варваров - норманнов и мадьяров - с востока прекратились, и на передний план выступила экспансия с юга арабов, ассимилировавших к тому времени достижения Северной Африки и Ближнего Востока и обладавших более развитой (по сравнению с Европой) технологической, бытовой и духовной культурой. Сегодня историками, кажется, единодушно признано, что арабские завоевания стали «двигателем экономического пробуждения Западного христианского мира» (там же).

Совокупность идеологических, технологических и политических факторов обусловила бурный рост населения Западной Европы. С X по XIV век оно более чем удвоилось и превысило 54 млн. человек. Но феодальное хозяйство допускало только экстенсивный путь развития, т.е. расширение обрабатываемых площадей. Если прежде и сельские общины, и сеньоры (по разным причинам) бережно относились к лесным угодьям, то теперь первопроходцы, сменив тесло на топор, сначала робко, а затем все более уверенно и согласованно пошли в наступление на леса.

Лесной покров Европы быстро сокращался, а хозяйству требовалось все больше земли. Люди концентрировались в растущих городах, не ведавших очистных сооружений и иных механизмов нормального функционирования и не успевавших адаптироваться к растущему населению. Бесконтрольно росли свалки, реки превращались в сточные канавы кожевенных и прочих ремесел, всех отходов городской жизнедеятельности. В последней трети XIII века по разным странам прокатилась волна городских бунтов. Но самым страшным следствием этого процесса стала «Черная смерть» - эпидемия чумы, разразившаяся в середине XIV века и унесшая за несколько лет около 24 млн. жизней (чуть не половину населения Западной Европы!), перекинувшись и в Россию...

Но даже такие события лишь временно задержали наступление на природу. Тенденции остались прежними, и уже с конца XV века разрушение ландшафтов усилилось вновь.

По описаниям современников, еще в середине XVI века испанский король Карл V пересек со своим войском Европу, не покидая тени деревьев. Через сто лет это уже казалось сказочной гиперболой. Россия также не избежала тяжелого антропогенного кризиса. Есть данные о том, что при Иване Грозном площадь лесов в Подмосковье значительно уступала ны

нешней, а Москва-река была загрязнена сильнее, чем в самый пик индустриализации, хотя население на территории ее бассейна было в сотни раз меньше [Кульпин 1995].

Экологический кризис обернулся регулярными обострениями массового голода и эпидемий и существенным ухудшением физических кондиций населения. Как пишет крупнейший специалист по исторической демографии М. Коэн, «европейские горожане XIV - XVIII веков относятся к числу самых бедных, голодных, болезненных и короткоживущих людей за всю историю человечества» [Cohen 1989, р. 141].

Ухудшение экологической ситуации сопровождалось развитием военной технологии и растущей кровопролитностью войн. Огнестрельное оружие, появившееся в Европе XIV века и поначалу малоэффективное, последовательно совершенствовалось [Дьяконов 1994]. Апофеозом позднего Средневековья стала Тридцатилетняя война (1618 - 1648), не имевшая аналогов по числу жертв: считается, что в Центральной Европе погибло до 80-90% мужского населения.

На таком фоне в Европе регулярно обострялись и психические эпидемии массового страха. Французский историк Ф. Арьес [1992] указывает на то, что в V - IX веках у христиан отсутствовала боязнь смерти и Страшного суда. Люди считали, что после смерти их ждет своего рода сон, который будет длиться до Второго Пришествия, после чего почти все умершие, за исключением самых проклятых грешников, попадут в Царство небесное. Это был не канонический догмат, а преобладающее умонастроение, которое к концу тысячелетия стало заметно меняться. Особо выделяют три волны катастрофического мироощущения. В конце X - начале XI веков фиксируется массовое ожидание Конца света в 1000-летие со дня рождения, затем со дня казни Христа, а так как хронология была несовершенна, страх сохранялся до середины века. Глобальная эпидемия чумы в середине XIV века (и последовавшие за ней локальные эпидемии - с 1355 по 1537 годы во Франции они повторялись 23 раза) вызвала вторую, более длительную волну массовых страхов. Третья волна наступила на исходе Средних веков, в связи с крайним обострением экологического и военнополитического кризиса.

Страхи приобретали все более иррациональный характер, оборачиваясь регулярными вспышками истерии и агрессии. Боялись уже не только Конца света, но также дьявола, инородцев, иноверцев, колдунов и ведьм. В поисках виновников народных бед находили все новые жертвы, и клерикалы умело натравливали обезумевшие толпы на иудеев (которых живьем закапывали в землю целыми поселениями), еретиков, ученых мужей и красивых женщин[42], которых забивали, топили в реках и сжигали на кострах.

Длительное состояние страха и истерии становилось разрушительным для психики; европейцам настоятельно требовались «компенсаторные» идеологические и эмоциональные альтернативы господствовавшему умонастроению. О том, что гуманистическое мировоззрение, идея социального прогресса и церковная реформация стали ответом на эту духовную потребность, не раз писали французские историки культуры [Dalbiez 1974; Delumeau 1978; Каплан 1991]. Чтобы лучше понять мотивацию поиска альтернатив, сопоставим два социально-психологических наблюдения.

Одно из них выражено концепцией антропологических констант: общий уровень социальных страхов и социальной агрессии сохраняется на всех достаточно длительных стадиях исторического развития, хотя их источники и объекты меняются (скажем, страх иноверцев сменяется страхом радиации или атомной войны и т.д.) [Гуггенбюль 2000]. Второе выражает закон поляризации, сформулированный П.А. Сорокиным [1991] в разгар Второй мировой войны: при катастрофической обстановке на одном полюсе обостряются психические и нравственные патологии, проявляются апатия, паника, злоба и агрессия, а на другом - мобилизуется воля, актуа- лизуются подвижничество, самоотверженность и «альтруистическое перевоплощение».

Позднее европейское Средневековье, полное реальных катастроф, насилия и вместе с тем невротических страхов и чувства безысходности, обнаружило разрушительные и саморазрушительные бездны человеческой души, но одновременно задействовало ее защитные механизмы. В поисках психологической компенсации люди стали обращаться к интеллектуальным прозрениям выдающихся мыслителей, до поры сохранявшихся на периферии духовной культуры («избыточное разнообразие»). Вера в лучшее будущее добавляла светлые тона в текущее мироощущение.

В §3.5 упоминалось об арабских философах - зиндиках и дахритах (Ат- Таухиди, Аверроэс и др.), - чьи идеи последовательного атеизма, материализма и гуманизма были завезены в Европу завоевателями-«маврами» еще вХ-ХІ веках. На юге Европы они нашли приверженцев, которые усвоили и сохранили наследие арабов, сопрягая их с античным наследием. Врастая в новый европейский контекст, эти идеи обрастали религиозной оболочкой (часто риторической), но со временем отбросили ее, складываясь в цельное, преимущественно светское мировоззрение. Последнее оформилось в Италии XIV - XV веков, прошло ударной волной по ряду европейских стран и достигло расцвета у французских прогрессистов и просветителей XVII - XVIII веков.

Новое мировоззрение воплотилось в трех фундаментальных установках. Во-первых, человек физически и духовно совершенен, занимает при

вилегированное место в природе и призван стать ее «хозяином и властителем» (Р. Декарт). Во-вторых, каждый индивид есть «микрокосм» (Леонардо да Винчи), а потому принадлежность к роду наделяет всей полнотой способностей и прав независимо от этнических, сословных и прочих различий. В-третьих, человеческий разум способен преобразить созданный Богом мир, сделав его «значительно более прекрасным» и перестроив «с гораздо большим вкусом» (Дж. Манетти).

Из этих установок в последующем созрело убеждение, что человек не создан по чужому образу и подобию, не произволен и не подсуден верховному арбитру: его дух, мышление, воображение и воля суть высшие реальности развивающегося мира. Открытие Америки и последовавшие за ним трагические события послужили дополнительным импульсом для осмысления человеческой сущности[43]. Христианские гуманисты (Бартоломе де Лас Касас, Эразм Роттердамский), отстаивая права аборигенов, проповедовали единую сущность всех людей независимо от верований и греховность войны как таковой.

Церковная реформация, возвысившая рациональное мышление и личную инициативу, была созвучна меняющемуся умонастроению и также служила средством защиты от пессимизма. Путь к спасению (в религиозном или секулярном смысле) связывался с социальным прогрессом, разумом и творческой способностью человека. Вера в наступление лучших времен компенсировала скрытые страхи и способствовала эмоциональному равновесию.

Как отмечалось в §3.1, стержнем психологического переворота в мировоззрении европейцев Нового времени стало перемещение Божества во всех его функциях из прошлого в будущее. Постфигуративные мотивации в культуре быстро замещались префигуративными - ориентацией на творчество и новизну. Референтной группой (эталоном), судией в спорах и смыслообразующим адресатом деятельности сделались воображаемые потомки и те из современников (в юности - сверстников), которые казались более «продвинутыми», похожими на людей будущего - носителей абсолютного знания и высшей морали.

Историки культуры (Ф. Арьес, Л. Демоз и др.) отмечают, что в Средние века детства как социальной и психологической проблемы еще не существовало. Дети носили ту же одежду, что и взрослые, только меньшего размера, играли в те же игры и, главное, выполняли ту же работу (иногда используя уменьшенные копии «взрослых» орудий). На полотнах живописцев младенец отличался от взрослого исключительно размерами тела.

Только в XVII веке произошло «открытие детства»: ребенок из недоразвитого человека стал превращаться в актуально и потенциально другого, и не просто другого, а носителя лучшего будущего.

После XVII века Бог-Предок уступил место Богу-Потомку. В очередной раз воплотилась в жизнь фейербаховская формула «выворачивание вывернутого», в которой Б.Ф. Поршнев [1974, с. 17] усматривал стержень историзма: животные инстинктивно ориентированы на приоритет потомства, первобытные люди повернулись лицом к предкам, а к потомкам спиной, и только в Новое время потомки стали доминирующей ценностью.

Так исподволь складывался «субъективный» фактор, который отсутствовал в Китае, не пережившем, в отличие от Европы, тяжелого экологического кризиса, и который обеспечил мотивационный импульс для технологического прорыва. Выше, ссылаясь на исследования В.А. Мельянцева, мы отмечали, что на рубеже первого и второго тысячелетий от рождения Христова Европа значительно отставала от ведущих стран Востока по всем показателям. Но, согласно расчетам того же автора, в последующие века соотношение заметно изменялось. Так, отставая в XI веке по совокупному уровню развития от Китая, Индии и Ирана в среднем в 2,4-2,6 раза, западноевропейские страны к концу XVIII века превзошли их почти вдвое, в том числе по уровню грамотности взрослого населения в 3-3,5 раза.

Традиционно принятая периодизация относит промышленную революцию к 1760 - 1820 годам, когда в Англии и затем в других странах произошел переход от мануфактурного к машинному производству. Но в последнее время многие западные, а за ними и отечественные историки выделяют более ранние этапы становления промышленности и возводят начало революции к XV - XVI векам [Гринин 2006]. Другие используют понятие «доиндустриальный рывок» [Мельянцев 1996], обозначая так процесс решительных изменений в общественном сознании, трудовой мотивации и хозяйственной деятельности европейцев, подготовивший революцию в производственной технологии.

Выдвижение на передний план ценностей, связанных с гуманизмом и индивидуализмом, рациональным знанием, предпринимательской инициативой и целенаправленным переустройством несовершенного мира отозвалось потоком научных открытий. В свою очередь, новые представления о Земле и Небе дали дополнительный импульс политическим революциям, призванным привести сословную структуру общества в согласие с «космической демократией»[44].

Итак, ключевой предпосылкой для смены ценностных ориентаций послужил антропогенный экологический кризис, терроризировавший культурно многоликую Европу на протяжении нескольких веков. В комплекс исторических предпосылок исследователи включают также географическую фрагментацию и прочие факторы, благодаря которым «в Западной Европе постепенно сложилась своеобразная (быть может, уникальная) система более или менее равновесных отношений, препятствовавшая образованию губительной для прогресса монополии власти. Сформировались относительно независимые, децентрализованные источники силы и влияния: церковь, города, феодалы, гильдии, университеты. В обстановке довольно острой внутренней и внешней конкуренции по поводу сравнительно ограниченных (при сравнении с Востоком) ресурсов государство... оказалось вынуждено учитывать интересы не только верхов, но и низов: оно не только грабило подданных, но и предоставляло последним определенные экономические, социальные и правовые услуги. Иными словами, западноевропейскому государству, в отличие от его восточных аналогов, были в сравнительно меньшей степени присущи черты произвола и паразитизма. В силу этого обществам ряда стран Запада в позднее Средневековье и Новое время удалось аккумулировать немалую социальную энергию, необходимую для трансформации их отсталых экономических систем» [Мельянцев 2004, с.5][45].

Совокупность технологических, экономических, организационных и ментальных признаков, образующих историческую ситуацию Нового времени, американский ученый и журналист Эл. Тоффлер [1999] обозначил термином индуст-реальность. В ее контексте совершенствовались, конечно, и культурные регуляторы человеческих отношений.

В классическом труде М. Вебера [1990] показано, насколько наивно расхожее представление, будто психологической особенностью нарождающегося капитализма является «стремление к наживе». Напротив, вир- гилиевская auri sacra fames (к злату проклятая страсть) у людей в прежние эпохи ярче выражена и, главное, слабее ограничена нормативными запретами. Точнее, допустимые способы обогащения очень жестко регламентировались в рамках племени, рода или клана, однако «’’внешняя мораль” дозволяла за пределами коллектива то, что строго порицалось в отношениях между “братьями”» (с.79).

Пресловутое деление мира на области «внешней» и «внутренней» морали, а людей - на своих и чужих - характерное свойство доиндустриаль- ных идеологий. От него не сумели освободиться ни философы античности, подвергшие сомнению, кажется, все на свете кроме превосходства свободных людей над рабами, цивилизованных над варварами, греков (римлян) над инородцами, ни ближневосточные пророки, заменившие племенное размежевание религиозным. В данном отношении ближе к гуманизму учения, возникшие на Среднем Востоке, однако индийские учителя морали сочетали идею всеединства и ненасилия с социальной пассивностью, невмешательством во внешние события и добровольным уходом от мирской суеты в мир духовных фантазий. Сталкиваясь же с живой политической реальностью, их приверженцы, по примеру всех прочих религий, «разделяли весь мир на правоверных (область мира) и неверных (область войны)» [Корнев 1987, с. 186].

Становящийся «буржуазный» менталитет строился на иных принципах. Акцент на практическом преображении мира и благотворности экономического успеха сочетался с идеями формального равенства индивидов, неотъемлемости «естественных» (присущих каждому от рождения) прав и их приоритета над обязанностями, сознательного компромисса ради всеобщей выгоды. Специфика капиталистического хозяйства, по словам М. Вебера [1990, с.48], «в использовании возможностей обмена, т.е. мирного (формально) приобретательства». А. Смит и ряд других теоретиков рыночной экономики начинали научную карьеру с изучения моральных регуляторов. Рынок мыслился как стихийный механизм социальной самоорганизации в направлении высших критериев справедливости. Из концепции вытекало, что со временем безупречно справедливые товарно- денежные отношения объединят планету.

В 1648 году завершилась Тридцатилетняя война. По ее итогам был заключен Вестфальский мирный договор, который лег в основу «Вестфальской модели» - новой концепции международного права, поделившей территорию Европы на зоны ответственности суверенных государств. Тем самым была задана нормативная траектория политических отношений, окончательно оформившаяся к концу XVIII - началу XIX веков, «когда территориальная независимость, формальное равенство государств, невмешательство во внутренние дела других признанных государств и государственное согласие как фундамент международных правовых обязательств стали основополагающими принципами международного сообщества» [Хелд и др. 2004, с.43].

Вопрос о мирном сосуществовании народов был впервые перенесен из религиозно-мистической в практическую плоскость так, чтобы это не сводилось к их насильственному подчинению имперскому центру. Философы и государственные деятели напряженно искали технологии предотвращения силовых конфликтов, причем технологии не ситуативные, а абсолютные, действенные на все времена. Кроме «радикальных» идей типа уп

разднения частной собственности, городов или монархий (см. §2.5), выдвигались проекты регулирования межгосударственных противоречий путем систематических конгрессов (Г. Гроций), добровольного объединения государств в свободную от войн конфедерацию (Генрих IV) и т.д.

Но еще важнее то, что в массовом сознании европейцев утвердилось представление о войне как безусловно негативном явлении. Литературные и философские панегирики войне теперь выглядели экзотикой и эпатажем публики. Как отмечал русский историк XIX века М.А. Энгельгардт [1899- а], споры на эту тему в гостиных сводились к тому, является или не является война злом неизбежным. Даже мотивации (или, по крайней мере, защитные мотивировки) изобретателей нового оружия в XIX - XX веках были ориентированы на задачу уничтожения войны. Инженеры и ученые, проектировавшие станковый пулемет (X. Максим), динамит (А. Нобель), подводные лодки, ядерное и водородное оружие и прочие технологические изыски, настойчиво доказывали, что с внедрением их разработок в практику война, став бессмысленной, уйдет в прошлое (ср. §3.7)...

Инду ст-реальность вырвала Европу из тисков затяжного экологического кризиса и обеспечила ей мировое лидерство в технологическом, организационном, интеллектуальном и духовном развитии. Промышленное производство превосходит сельское хозяйство по удельной продуктивности[46] и увеличивает долю допустимых затрат на воспроизводство ресурсов

• очистку водоемов, лесонасаждение и т.д. С развитием промышленности быстро растет разнообразие деятельностей, усложняются процессы кооперации, координации и обмена. Чтобы изобретать и использовать новые технологии и действовать при усложняющихся социально-экономических отношениях, требуется более объемное, дистантное и многомерное моделирование причинных связей. Наконец, для ограничения конфликтности при возрастающей плотности населения необходимы более тонкие политические, правовые и моральные механизмы.

Вместе с тем индустриальная революция, небывало умножив материальные эффекты человеческого усилия, принесла с собой, как это обычно бывает, ощущение самоуверенности, всемогущества и безнаказанности. Укреплялось убеждение европейцев в неограниченном превосходстве активного Духа над пассивной материей, прекрасного Будущего над убогим прошлым, а с ним - мотив покорения пространства, времени, природы и «отсталых» народов. Социально-психологическая симптоматика, сопутствовавшая экстенсивному развитию европейских стран, предвещала приближение очередного эволюционного кризиса...