§4.2. Тест на зрелость планетарной цивилизации (Очерк сценария выживания)

За последние сорок лет едва ли найдется тема, которая бы с такой же регулярностью обсуждалась в научной печати и в СМИ, как глобальный кризис современной цивилизации. В этом системном кризисе, обозначившемся во второй половине XX века (см.

экологический и биогенетический. Каждый, в свою очередь, складывается из множества компонентов, которые схематично выглядят следующим образом.

Ядерное оружие и межконтинентальные средства доставки обеспечили возможность быстрого саморазрушения общества и даже жизни на Земле, причем, впервые в истории, для этого достаточно усилий небольшого числа индивидов, имеющих доступ к «кнопкам». Это сделало состояние планетарной цивилизации крайне неустойчивым при сохранении прежних форм политической организации и политического мышления и составило содержание глобального военно-политического кризиса.

Экологический параметр глобального кризиса также определяется рассогласованием между технологической мощью и качеством культурной регуляции. Неумеренное расходование материальных ресурсов превышает

способность природы их регенерировать, а также готовность общества их экономить и целенаправленно восстанавливать. С ростом населения мира и индивидуального потребления все большая часть природных ресурсов - биологических, энергетических, атмосферных, пространственных (включая резервуары для растущих отходов) и прочих - превращаются из естественно возобновимых в искусственно возобновимые, а при недостаточности специальных мер - в невозобновимые. Это ведет к их исчерпанию, к обострению дефицита и конкуренции (что само по себе чревато военной катастрофой), а в перспективе к истощению социальной жизнедеятельности и/или к катастрофической перестройке биосферы, которая сделается непригодной для человеческого существования.

Наконец, биогенетический кризис состоит в том, что небывалая защищенность человеческого индивида подавляет естественный отбор и тем самым ведет к накоплению генетического груза. Параллельно с ростом населения снижается жизнеспособность вида: в каждом следующем поколении люди все более нуждаются в искусственном жизнеобеспечении (включая гигиенические стандарты, структуру питания, регулярное медицинское наблюдение и т.д.) и зависят от него. Линейно экстраполировав эту тенденцию в будущее, приходится предположить, что «цивилизованное» человечество скатывается к биологическому вырождению.

Повторим, однако (см. §4.1), что линейная экстраполяция составляет необходимый, но только начальный этап прогнозирования. За ней должно следовать построение конструктивных сценариев и проектов. В этом плане концепция глобальных кризисов требует уточнения. За последнее время человечество непосредственно имело дело с глобальным кризисом только по одному параметру - военно-политическому. После того как его первый пик пройден в 1960-х годах, кризис перешел в относительно спокойную стадию, однако наблюдаемая тенденция развития технологий и политических противоречий заставляет ожидать новых обострений и готовиться к ним.

Для этого надо, конечно, отчетливо отличать подлинные глобальные опасности от мифических. К числу последних я отношу, например, «классическое» ядерное оружие и расширение клуба обладающих им государств. Это оружие представляло подлинную глобальную опасность в середине XX века, но на протяжении 1960-70-х годов произошла гуманитарная притирка (см. §3.8): человечество сумело сжиться с атомной бомбой, выработать адекватное чувство опасности и соразмерное культурнопсихологическое противоядие. В результате «классическое» оружие превратилось в инструмент сдерживания военной агрессии, и именно поэтому вызывает нервозность в странах-монополистах: с появлением взрывного устройства в той или иной стране становится проблематичным «оказание братской интернациональной помощи» или «установление демократии» военной силой (ср.

По окончании Второй мировой войны появление ядерного оружия стало существенным фактором, обоюдно удержавшим противостоящие блоки от осуществления амбициозных планов. И в последующем там, где появлялась атомная бомба, территориальные и прочие споры переходили в «цивилизованное» русло. Ушла в прошлое опасность возобновления гражданской войны в Китае, а притязания материкового Китая на Тайвань ограничены «ядерным зонтиком» США, В 1990-х годах Пакистан и Индия, произведя атомные бомбы, прекратили регулярные прежде вооруженные столкновения в спорном Кашмире. И если бы в 1999 году Югославия имела такое оружие, агрессия НАТО была бы исключена...

Глобальную опасность в этом плане представляют сегодня минизаряды, технологии взрыва АЭС и новейшие виды оружия («знания массового поражения» - см. §3.7), для которых цивилизация не успела выработать адекватные средства контроля. И неизвестно, успеет ли. Таким образом, новая глобализация военно-политического кризиса, равно как глобальный ресурсно-экологический и биогенетический кризисы суть реальности виртуальные. Их перспектива непосредственно выражена локальной и региональной симптоматикой, хотя в целом население, потребление и технологический потенциал пока продолжают расти, и только опережающие модели указывают на возможное развитие событий в сторону глобальной катастрофы. Соответственно, задача прогностической работы состоит в том, чтобы выяснить, имеются ли среди множества сценариев оптимальные, и если да, то какие именно действия способны предотвратить катастрофическое обострение кризисных тенденций.

При этом синергетические модели отчетливо демонстрируют, что понятия «оптимальный» и «идеальный» не тождественны, что «прогресс» как средство сохранения всегда представляет собой паллиатив - выбор меньшего из зол. Это заставляет критически отнестись к глобальным утопиям, широко разрекламированным и опирающимся на политические авторитеты.

В главах 1 - 3 приведено множество иллюстраций того, как драматические эволюционные кризисы, спровоцированные экстенсивным развитием неравновесной системы, давали импульс прогрессивным фазовым переходам.

Само собой разумеется, что каждый кризис вообще и каждый глобальный кризис в частности уникален. Решающая особенность нынешней по- лифуркации - в беспримерной динамике нарастания процессов, которую, вместе с тем, компенсирует необычайное ускорение социальных коммуникаций и интеллектуального творчества. Прежде даже глобальные по эволюционному значению кризисные фазы интенсифицировали отбор жизнеспособных организмов (биологических или социальных) и отбра

ковку тех, которые не могли адаптироваться к новым условиям, сложившимся в результате их собственной жизнедеятельности. В социальной истории это часто оборачивалось обвалом региональных цивилизаций и сменой эволюционных лидеров. Теперь мы оказались перед опасностью форсированного краха всей планетарной цивилизации.

Меня не перестают волновать три вопроса. Вырисовывается ли на сей раз в пространстве аттракторов (по преимуществу простых, т.е. связанных с саморазрушением) сценарий выживания? Сохраняет еще Земная цивилизация шанс выйти на оптимальный аттрактор, или бифуркационная фаза уже пройдена и мы необратимо скатываемся к самоуничтожению? Если шанс не потерян, то из каких деталей складывается сценарий выживания? И, пожалуй, еще один, четвертый, совсем наивный: что будет, когда и если Земная цивилизация преодолеет надвигающиеся кризисы?

Прежде всего, изложу общие доводы в пользу того, что такой сценарий существует. Аргументация складывается из трех принципиальных соображений, подсказанных общей теорией систем, психологией и Универсальной историей. Чтобы представить их хотя бы тезисно (подробнее см. [Назаретян 2004]), требуется отступление, а для этого воспользуемся петитом.

Опыт изучения очень сложных систем обогатил естествознание продуктивным эвристическим принципом: все, что может произойти в данной системе, непременно происходит.

В классической науке считалось, что мир управляется конечным набором фундаментальных законов, исчерпывающее знание которых уже почти достигнуто. Законы при этом понимались как вневременные сущности, абсолютные и исторически неизменные, которые человек способен полностью познать, но неспособен «нарушить». Поскольку же каждый закон содержит в себе множество принципиально непреодолимых запретов, постольку диапазон технологического творчества строго ограничен и теперь (в XIX веке) так же близок к исчерпанию, как и научное знание. Соответственно, почти все виртуальные и материальные артефакты, которые без посредства разума образоваться не могли, уже созданы. Люди, например, не имеют никаких шансов определить химический состав Солнца, увидеть оборотную сторону Луны, удержать в полете аппарат тяжелее воздуха, передать радиосигнал из Европы в Америку, вырваться за пределы атмосферы и т.д. и т.п. Между тем сотни безнадежных запретов, вытекающих из объективных законов, преодолевались с развитием науки и техники без дисквалификации тех концептуальных обобщений, из которых они выведены. Чтобы поднять в воздух самолеты, не пришлось опровергать закон тяготения, а наблюдая футбольный матч на другом континенте, мы не сомневаемся ни в шарообразности Земли, ни в свойствах светового луча...

Я упоминаю в основном события двух последних веков потому, что они очень наглядны в силу временнбй концентрированности. В действительности, однако, объективные запреты «технологически» преодолевались эволюцией не только до Нового времени, но и задолго до появления человека. Вообразим приверженца классической физики, начавшего изучать мир 5 млрд.

Почему возможно преодоление запретов, постулируемых научной теорией на основании большого эмпирического опыта, ясно в рамках модельной гносеологии (см. §4.1): наука есть элемент культуры и как таковая всегда исторически ограничена. Как интеллектуальный субъект, играя моделями, превращает неуправляемые константы в управляемые переменные, исследовано в когнитивной психологии (см. §1.3). Но насколько далеко распространяется потенциальная перспектива сознательного управления физическими процессами?

Детально обосновывая вывод об отсутствии абсолютных пределов управления в предыдущих книгах и специальных статьях [Назаретян 1991, 2004; На- заретян, Новотный 1998, Nazaretyan 2005], мы отмечали, что первыми так поставили вопрос немецкие и русские космисты: Г. Фихте, А. Гумбольдт, Н.Ф. Федоров и К.Э. Циолковский. Вопреки концептуальным установкам своего времени, эти безумцы усматривали за пределами Земли бескрайнее поле для распространения «ударной волны интеллекта». Я также обращал внимание на забавное обстоятельство. Как правило, зарубежные естествоиспытатели, если только они не проповедуют какую-либо религиозно-мистическую идею, молчаливо считают разум эпифеноменом материальной эволюции (некоторой ее стадии), рассматривая судьбы Солнечной системы и остальной Вселенной безотносительно к интеллектуальной активности, и полагают натуралистические прогнозы безальтернативными. Выходцы же из России, где бы они теперь ни жили, при обсуждении долгосрочных перспектив Вселенной хотя бы мельком упоминают о возможном влиянии интеллекта на метагалактические процессы. (Вот, например, характерное завершение книги крупнейшего астрофизика И.Д. Новикова [1988, с. 168]: «Автор принадлежит к тем крайним оптимистам, которые верят, что добываемые знания о Вселенной превратят человечество в богов, смело поворачивающих штурвал эволюции нашей Вселенной»).

Я относил последнее обстоятельство на счет национальной традиции. Но в ответ мне принесли книгу выдающегося американского физика Д. Дойча [2001]. Судя по всему, автор ничего не слышал о космической философии, однако, пользуясь профессиональными соображениями, с необычным для американских ученых темпераментом аргументирует «российскую» космологическую установку.

«Ни наша теория звездной эволюции, ни какая-то другая известная нам физика» не дают оснований ограничивать потенциальное влияние жизни на космические процессы, пишет он. «Во всей нашей Галактике и во всем Мульти- версе /т.е. во вселенной (со строчной буквы), часть которой, согласно новейшим версиям, составляет наша Вселенная - Метагалактика - А.Н./ звездная эволюция зависит от того, развилась ли разумная жизнь, и где это произошло. lt;...gt; Будущая история Вселенной зависит от будущей истории знания. lt;...gt; Применяя свои лучшие теории к будущему звезд, галактик и Вселенной, мы

обнаруживаем огромное пространство, на которое может воздействовать жизнь и после долгого воздействия захватить господство над всем, что происходит» (сс. 186-189).

Далее Дойч обращается к «принципу Тьюринга»: не существует верхней границы количества физически возможных этапов вычисления. Тем самым системный принцип реализации всех возможностей автор дополняет утверждением, что возможности принципиально безграничны. Следовательно, если контроль над метагалактическими процессами не сможет взять на себя разум, восходящий к Земной цивилизации (например, оттого, что прежде угробит себя), эту роль выполнит кто-то другой - «предположительно какой-то внеземной разум» (с.356)...

Не скрою, меня очень обрадовала эта книга. Приятно обнаружить единомышленника в таком географическом и, главное, дисциплинарном далеке. Я работал в российской культурной традиции и к тому же двигался от психологии, антропологии и философии, а Дойч живет в США и строит концепцию от квантовой физики и космологии. Но я не только готов подписаться под цитированными выше суждениями - они почти дословно соответствуют тому, что написано в упомянутых выше книгах и статьях.

И в настоящей книге мы регулярно демонстрировали, как на протяжении истории Земли и Вселенной возрастал удельный вес отражательных процессов в комплексе причинно-следственных связей. Ни естествознание, ни психология, ни философия не дают достаточных оснований считать, что эта универсальная тенденция достигла кульминационной стадии или что она в принципе предельна. Значит, влияние интеллекта на физические процессы будет возрастать и далее, приобретая космические масштабы.

Отсутствие абсолютных пределов управляемости Вселенной - доказательство того, что сценарий дальнейшего качественного развития цивилизации в принципе существует. Однако второй вопрос - сохраняется ли такая возможность для Земной цивилизации? - остается открытым.

Общие расчеты показывают, что полифуркационная фаза в развитии Земной цивилизации еще не пройдена. В частности, при эффективном росте социокультурного разнообразия, совершенствовании производственных технологий и общественного сознания дальнейший рост населения и потребления может происходить с сокращением затрат и разрушений в среде (см., напр., [Хайек 1992; Кеннеди 1997; Капица и др. 1997; Тарко и др. 1999; Вайцзеккер и др. 2000]).

В ближайшие десятилетия должно стать ясно, сумеет ли Земная цивилизация воспользоваться сохраняющейся возможностью, к чему мы вернемся в конце параграфа. Но уверенность в том, что сценарий прогрессивного развития пока сохраняется, способна служить вдохновляющим фактором.

Еще увлекательнее выглядит перспектива выживания в космологическом преломлении. Принцип реализации всех потенциальных возможностей в сочетании с эволюционной картиной мира создает концептуальные парадоксы и требует дополнительных гипотез. Одна касается общего хода

событий в развивающейся Вселенной. Коль скоро в прошлом и в будущем полифуркационные фазы допускают конечное множество продолжений, все они должны где-либо реализоваться, и это косвенно доказывает множественность локальных очагов эволюции во Вселенной. Более того, синергетическое моделирование переломных фаз Земной истории, обеспеченное коллективом профессиональных специалистов-предметников, добротной методологией и мощной компьютерной программой, могло бы подсказать возможное число таких очагов, т.е. число возникших в Метагалактике биосфер и цивилизаций. Системно-синергетический подход представляется не более спекулятивным, чем знаменитая формула У. Дрейка [Проблема СЕТІ... 1975], которой уже более тридцати лет пользуются искатели внеземных цивилизаций, и может дополнить астрономический подход.

Отсюда вытекает еще одна гипотеза по поводу наступающей полифур- кационной фазы - форсированного глобального кризиса. В контексте Универсальной истории напрашивается предположение о «космизации» эволюционного отбора. Если закон техно-гуманитарного баланса сформулирован верно, то этот селективный механизм должен действовать везде, где образуется искусственная среда. Те планетарные цивилизации, которые доживают до форсированного глобального кризиса и которым удается его преодолеть, выходят на космические рубежи эволюции, а остальные становятся ее расходным материалом. Тогда Метагалактика представляет собой арену драматического «конкурса», в котором, наряду с другими, невольно участвуют земляне.

Этот процесс обозначен как универсальный естественный отбор цивилизаций [Назаретян 1991, 2004]. Он не является целенаправленным или сознательно регулируемым процессом, и, равно как естественный отбор в биосфере, выполняет сохраняющую (стабилизирующую) функцию. Но консервативный механизм Вселенной складывается таким образом, чтобы декомпенсированная агрессия не могла вырваться за пределы планетарного локуса и превратиться в фактор универсальной деструкции. Только обретя мудрость соразмерную космически значимым технологиям, планетарная цивилизация становится готовой к выходу на космические рубежи прогресса.

Отсюда вытекает наш решающий тезис: независимо от того, является ли Земная цивилизация лидером метагалактической эволюции, она как раз теперь, вероятно, приблизилась к решающей фазе, и ближайшему поколению предстоит определить, окажется она в числе жертв или фаворитов Универсальной истории.

Здесь уместно вернуться к аллегории с жестокой Учительницей- Историей (см. §3.8), только размер классной комнаты расширяется теперь с планетарного до вселенского; за дверь последовательно выставляются биосферы-«двоечники» и цивилизации-«двоечники». Судить о том, есть ли

в классе «отличники» и как складывается их судьба, у нас недостаточно оснований, но по аналогии с Земной историей не исключено, что и на уровне целой планеты может иметь место длительный застой. В рамках этой аллегории важно понять, из чего складывается тест на Аттестат зрелости, удовлетворительная оценка за который позволила бы Земной цивилизации окончить среднюю школу и поступить в вуз...

Мы знаем, что глобальные антропогенные кризисы всегда разрешались по большому счету очередным витком «удаления от естества», т.е. прогресс служил средством сохранения неравновесной системы в фазах неустойчивости. Это парадоксальное наблюдение охватывает столь обширный исторический материал, что есть основания примерить его к текущей ситуации. Прослеживая сценарии в зоне ближайшего развития цивилизации, мы убеждаемся в общезначимости полученного вывода.

Например, при решении биогенетических проблем, как и всех'остальных, мыслимы две стратегии: ретроградная и прогрессистская. В первом случае речь должна идти о «возвращении к природе», т.е. о форсированном сокращении населения, потребления, снижении гигиенических и прочих жизненных стандартов, упразднении медицины и т.д. Восстановление в правах естественного отбора на нынешнем историческом этапе повлекло бы за собой такой мор среди «цивилизованных» народов, что спустя несколько поколений пресловутый «золотой миллиард» (или «миллион»?) был бы представлен преимущественно бушменами и прочими племенами, не так сильно испорченными пока еще благами современной цивилизации. На языке синергетики это означает развитие в сторону простого аттрактора - к разрушению, упрощению и, вероятнее всего, гибели глобальной системы.

Во втором случае (прогрессистская стратегия) следует ориентироваться на дальнейшее совершенствование искусственной среды и ее защитных свойств. Здесь уже акцент ставится не на натурализации человека и общества, но на очеловечении природы, ее ускоренной адаптации к потребностям культурного бытия, т.е. о дальнейшем развитии по вектору «биосфера - антропосфера». Регуляция наполняемости экологических ниш в относительно «диких» биоценозах, расширение заповедных зон, создание парков, рукотворных макро- и микроэкосистем - все это только самые очевидные проявления созидательной работы человека, направленной на удаление от естества и очеловечивание природы. Заметим также, что это продолжение глобальной эволюционной тенденции, которая наметилась задолго до появления человека (см. гл.1): образование клеточного ядра, нервной системы, церебрализация и кортикализация функций...

Но мы не вправе игнорировать и драматические составляющие про- грессистской стратегии. Наряду с растущей зависимостью от искусственной среды неизбежна дальнейшая денатурализация человеческого организма. Генная инженерия, внеутробное деторождение, клонирование кле

ток, выращивание и производство искусственных органов, электронных контролеров и корректоров (в виде упоминавшихся нанобактерий) и т.д. - уже сегодня просматривающиеся механизмы вторжения инструментального интеллекта в самые интимные основы бытия. Они сулят невероятные перспективы вплоть до какой-то формы индивидуального бессмертия, но одновременно несут с собой беспрецедентную опасность трагических ошибок и злоупотреблений. Сохранение цивилизации требует соразмерного по скорости и эффективности совершенствования регуляторных противовесов культуры.

Развитие по оптимальному сценарию заставит в обозримом будущем заново осмысливать понятия «человек», «жизнь», «смерть», «бессмертие». Эта необходимость усиливается перспективой дальнейшего совершенствования искусственных носителей интеллекта, а также новых форм человеко-машинного симбиоза. Судя по всему, если планетарная цивилизация сохранится, то ее состояние на исходе XXI века будет кардинально отличаться от состояния на входе по вектору «естественное - искусственное». Отличия затронут все фундаментальные составляющие бытия, вплоть до физических и, конечно, психических качеств носителя интеллекта.

В книге [Назаретян 2004] детально рассмотрены перспективы дальнейшего развития по всем пяти векторам социальной эволюции[56]. В соответствии же с основной темой настоящей монографии обратим особое внимание на возможные механизмы ограничения насилия.

Работая над этой главой, я просматривал последние публикации, посвященные глобальным перспективам, политическим, экономическим и экологическим стратегиям отдельных стран и мирового сообщества. Остаются в моде религиозный ренессанс, конфликт цивилизаций и борьба за место в «золотом миллиарде», акцент на необходимости сокращать население и потребление; альтернативные точки зрения заметно уступают в популярности.

Квинтэссенцией распространенных представлений о глобальном и национальном будущем мне показалась статья двух опытных российских ученых, математика и биолога [Чернавский, Чернавская 2006]. Я знаю, что авторы пользуются высоким профессиональным и нравственным авторитетом среди коллег. Кроме того, статья написана с надлежащей таким авторам математической дисциплинированностью, что облегчает сопоставление позиций. Поэтому обсуждение слагаемых сохраняющего сценария начну с анализа этой статьи.

/

Д.С. и Н.М. Чернавские строят модели и рекомендации, исходя из цивилизационного подхода в самой жесткой, так сказать, «раннехантингтоновской»

версии (как известно, сам С. Хантингтон впоследствии существенно изменил точку зрения), т.е. рассматривают мировое сообщество как совокупность потенциально враждебных друг другу «цивилизаций». При этом они пытаются строго определить ключевое понятие: «Цивилизация - множество людей, составляющих единый кластер в пространстве признаков» (с.63). Боюсь, что это определение только демонстрирует «с математической безупречностью» бессодержательность самого понятия.

Прежде всего, математическое множество начинается с двух членов; следовательно, данному определению цивилизации отвечает едва ли не любая социальная группа, начиная с супружеской четы. Конечно, семья как «цивилизация» - это курьез. Но за количественной несообразностью скрывается несообразность содержательная: какие именно основания кластера необходимы и достаточны для выделения «цивилизации»?

Так, согласно приведенному определению, «цивилизацию» могли бы образовать представители одного класса, сословия, участники массового международного движения - например, коммунистического или феминистского. В Европе столетней давности «пролетарии всех стран» соединялись более отчетливыми общими признаками, чем этнические или конфессиональные множества. Еще раньше Н. Г. Чернышевский отмечал, что русский крестьянин психологически ближе французскому крестьянину, чем русскому барину.

Пока формационный и классовый подходы безраздельно господствовали в нашей стране, учебные пособия пестрили суждениями подобного рода. Никто не потрудился им аргументировано возразить и тогда, когда в моду вошли этносы, нации, цивилизации и религии - прежние аргументы стали просто игнорировать. Сам я, не одно десятилетие работая в области политической и исторической психологии и много путешествуя по миру, регулярно имел дело с феноменологией больших социальных групп и при этом всегда критически относился к спекуляциям «классового подхода». Тем не менее, готов утверждать и подробно доказывать: московский бомж, парижский клошар, лосанжелес- ский хоумлесс и нищий Древнего Шумера по психотипическим особенностям, ценностным ориентациям и поведенческим установкам составляют более мощное основание для выделения кластера, чем московский бомж с московским банкиром.

Д.С. и Н.М. Чернавские считают главным основанием цивилизационного кластера именно систему ценностей, или идеологию, не скрывая, что используют понятия «идеология» и «религия» как синонимы (с.63). К числу религий они относят и коммунизм, и демократию, причем вторую (но не первую) считают «чуждой и враждебной России» (с.66). Но об этом - чуть позже.

Пять дихотомических признаков выделены авторами для различения Российской и Западной цивилизаций. Признаки указаны без эмпирических обоснований, как «наиболее известные», и располагаются по шкалам: «индивидуализм - коллективизм», «личность - государство», «закон - справедливость», «материальные ценности - духовные ценности», «труд для накопления денег - труд для обеспечения жизни». Очевидное, по мнению авторов, превосходство России над Западом определяется, конечно, ориентацией на вторую из каждой пары ценностей.

Допускаю, что кросс-культурное психосемантическое исследование на представительных выборках подтвердит интуитивно постулированное автора

ми отличие типичного россиянина от типичного англичанина или американца. Не столь бесспорным будет выглядеть различие по указанным параметрам, если в качестве контрагента россиянам выбрать, скажем, албанцев, сербов или португальцев. А далее было бы логично сопоставить по тем же шкалам москвичей с жителями сибирской деревни или россиян с носителями культур Ближнего, Среднего и Дальнего Востока. Многолетние личные наблюдения наталкивают на подозрение, что «Российская цивилизация» в сравнении, например, с «Индийской цивилизацией» будет выглядеть приблизительно так же, как Англия в сравнении с Россией...

Предложенные в статье шкалы, действительно, «наиболее известны», поскольку кочуют, в той или иной модификации, из работы в работу. Но, внимательно присмотревшись, можно заметить, что они отражают не статичные состояния, а эволюционные векторы. Те самые сквозные векторы истории, по которым в последние столетия выдвинулась в лидеры Европа, ранее долго остававшаяся (особенно Северная Европа) аутсайдером Евразии (см. §§3.1, 3.6).

Мы видели, как в процессе исторического развития возрастали ценность и роль индивидуальности, отношение к индивидуальной жизни в мирное и в военное время, выраженность личностных качеств. Все это явственно соответствует первой и второй шкалам: «индивидуализм - коллективизм» и «личность - государство». Третья шкала: «закон - справедливость» - соответствует модели иерархических компенсаций (закону Седова). Рост совокупного разнообразия обеспечивается ограничением разнообразия несущего уровня, так что унификация правил игры в правовом обществе увеличивает шансы на свободу поведения и справедливость для каждого по сравнению с обществом, допускающим разнообразие интуитивных трактовок «справедливости».

Пятая шкала - ориентация трудовой деятельности на накопление или на сиюминутное потребление - выражает информационный объем интеллекта, включая временнбй диапазон опережающего отражения. Как мы видели, этот показатель более или менее последовательно возрастал с переходом к каждой новой эпохе в истории. Этнографами описаны забавные ситуации в отношениях между представителями разных исторических эпох. Например, в Гватемале, когда рабочим, недавним выходцам из первобытного индейского племени, хозяин-янки вдвое повысил понедельную зарплату, надеясь тем самым усилить их трудовую мотивацию, эффект оказался обратным. Чуждые идее накопления, все рабочие по получении денег решили следующую неделю отдыхать...

Конечно, повышенный уровень тревожности, неуверенность, озабоченность будущим способны принимать клинические формы у отдельного индивида и служить симптомом неблагополучия общества. Такие симптомы в современных обществах Западного типа не раз отмечались психологами и социологами. К. Лоренц [1994] сравнивал темп работы современной Западной цивилизации - когда работа сама по себе становится невротической потребностью - с крыльями у одного вида павлинов, которые разрослись настолько, что делают невозможным полет. Но это, вероятно, те издержки, без которых никогда не обходился социальный прогресс.

Некоторую трудность представляет четвертая шкала - ориентация на материальные или духовные ценности. С одной стороны, возрастающий удельный вес субъективной реальности включается в общий вектор «удаление от естества». С другой стороны, эта тенденция реализуется за счет развития в сторону

от мифологического мышления к критическому. Скажем, первобытный человек насквозь духовен, живет в мире мифов и преданий; антропологи назвали это «сумеречным состоянием сознания» [Розин 1999; Гримак 2001]. Людоедство, охота за головами, детские жертвоприношения - все это мотивируется почти исключительно духовными нуждами. Да и военная активность, как мы видели, часто ориентирована не столько на материальные, сколько на духовные потребности. Вектор культурной эволюции составляет не изменение от приоритета материальных к приоритету духовных потребностей или наоборот, а совершенствование духовных ценностей, качество которых росло с ростом энергетической мощи через посредство антропогенных катастроф (по закону техно-гуманитарного баланса).

К сожалению, в новейшей политической риторике слово «духовность» трактуется весьма неопределенно. А содержательный анализ текстового массива показывает, что в реальном словоупотреблении это, по большей части, приверженность религиозным отправлениям, бравирование нищетой, телесной неопрятностью, неприязнь к социальному и экономическому успеху, интеллекту и науке. При таком понимании четвертая шкала в таблице Чернавских, как и остальные, отражает вектор интеллектуального развития; в данном случае - от мифологического и символического к критическому и рациональному мышлению.

На мой взгляд, анализируемая статья наглядно демонстрирует концептуальный тупик, в который зашел цивилизационный подход, когда-то сыгравший полезную роль в качестве антитезы линейному прогрессизму, а сегодня все более скатывающийся к конфронтационной идеологии. Так, авторы, рассматривая каждую цивилизацию в качестве закрытого информационного блока, настаивают на том, что «две разные информации не могут не враждовать. Образ врага необходим для формирования каждой из них» (с.69).

Почему же всякое различие - снятое тождество - автоматически возводится до противоречия, а противоречие до вражды? Пытаясь понять истоки такой категоричности, вспоминаю Б. Спинозу, отметившего, что «всякое утверждение есть отрицание». Тем самым философ выразил установку классической науки, заимствованную у религиозной идеологии и еще несущую на себе отпечаток мифологического мышления. Пока мы пребываем в мире духовной контроверзы (Бог - Дьявол; истина - заблуждение; правоверный - неверный; кто не со Мной, тот против Меня), всякое альтернативное сообщение действительно мыслится как враждебное.

Развитое критическое мышление, воплощенное в модельной гносеологии и приходящее в политику из философии и постнеклассической науки, допускает иную трактовку различия. А именно, сообщения, даже противоречивые, способны дополнять друг друга, формируя объемную картину предмета. Соответственно, убеждение в том, что для консолидации непременно нужен враг и что поэтому «образ врага /есть/ насущная необходимость современной России», представляет собой опасный анахронизм. Тем более огорчительный, что он преподносится под эгидой синергетики.

Бесспорно, сегодня укрепление независимых и вменяемых центров силы способно служить стабилизирующим фактором. Оно, с одной стороны, охлаждает эйфорические настроения, а с другой стороны, помогает вы

бить из опустевшей ниши бесконтрольные группировки наркодельцов и террористов (подобно тому, как возвращенные в экосистему волки быстро выбивают из нее одичавших собак). В этом отношении политическое и военное усиление России отвечает потребностям глобальной системы. Однако сводить дело к намеренному творению врагов значит требовать тотального духовного регресса, разрушительного для современной цивилизации. Попытки же выставить же культурные пережитки в качестве «цивилизационных особенностей», как указывает Л.Б. Алаев [2008], - самый убогий прием фундаменталистов едва ли не во всех экономически отсталых странах.

В гл.З показано, что схема групповой консолидации через образ врага

• самый древний и примитивный механизм, сформировавшийся еще в палеолите. И что с тех пор, особенно после осевой революции, культура выработала более сложные, неконфронтационные механизмы человеческой солидарности, близкие парадигме критического мышления и созвучные требованиям эпохи форсированного глобального кризиса (которые, однако, до поры оставались на периферии культурного пространства).

Религиозно-мифологическое мышление способно абсорбировать едва ли не любую модель. Предметом сакрального отношения становились и геометрические теоремы, и таблица умножения, и правила арифметического действия. Многие признаки квазирелигиозной доктрины уже на раннем этапе приобрел коммунизм, не вполне избежали такой участи ни демократия, ни рыночная экономика. Соглашаясь в этом с Д.С. и

Н.М. Чернавскими, добавлю, что подобные метаморфозы небезопасны, и ряд трагических эпизодов современной политики демонстрируют последствия сакрализации даже самых продуктивных идей.

Повторим, что изначально социальная функция религий состояла в том, чтобы нацеливать, организовывать и тем самым ограничивать агрессию: авторитарно санкционированное деление людей на своих и чужих предотвращало хаотизацию насилия и коллективное самоубийство. Кроме того, религия отвечает глубоким функциональным потребностям инфантильного интеллекта. Человек с младенчества привыкает к тому, что всякое событие инициируется действиями взрослых, собственная его жизнеспособность и благополучие зависят от опеки всемогущих родителей (воспитателей) и от умения соответствовать их требованиям. Ребенок невольно переносит эту логику отношений на мироздание и, начав задавать вопросы, «чаще стремится выяснить творца, нежели причину событий» [Валк 1985, с.62]. Инфантильное сознание до старости сохраняет потребность во всемогущем Отце или Хозяине, всегда готовом уберечь, наказать и вознаградить. Без такой подпорки оно неспособно формировать смыслообразующие жизненные мотивации.

Религиозные регуляторы социальных отношений оставались адекватными историческим условиям до тех пор, пока люди сражались копьями,

мечами, мушкетами и ружьями и не сталкивались с задачей устранения насилия с политической арены. Как отмечено в §3.7, эта беспрецедентная задача впервые обозначилась с появлением ядерного оружия и баллистических ракет. По закону эволюционной дисфункционализации, в новых условиях религиозное мировоззрение сделалось контрпродуктивным: как всякий антиэнтропийный механизм, религия на новом этапе эволюции оборачивается своей противоположностью - опасностью катастрофического роста энтропии[57].

Поэтому ядром современной глобалистики все более становится проблема смыслообразования, а вопросы, поставленные в начале параграфа, могут быть конкретизированы. Прежде всего: возможно ли формирование устойчивых стратегических смыслов бытия в светской картине мира? Если какие-либо законы нашей Вселенной, воплощаясь в глубинных кодах мышления, принципиально ограничивают такую возможность, то стадия форсированных глобальных кризисов является завершением эволюционного цикла любой планетарной цивилизации. Тогда распространение «ударной волны» интеллекта за пределы отдельной планеты исключено (как было бы исключено образование живого вещества при иных фундаментальных константах Метагалактики), и прогнозы космической философии суть пустые фантазии.

Если же образование универсальных смыслов вне религиозномистических идеологий принципиально возможно, то предположение о космическом отборе цивилизаций обретает более конкретное содержание. Шанс на сохранение и космическое распространение получает та планетарная цивилизация (возможно, единственная), носители которой успеют перерасти инфантильную потребность в сверхъестественной опеке и достичь совершеннолетия прежде, чем сползание к пропасти самоуничтожения станет необратимым. Для Земной цивилизации ключевой вопрос сегодня в том, научатся ли люди формировать социальные группы на неконфронтационной основе («мы» без «они»). Этим, в свою очередь, определяется динамика социального разнообразия.

Согласно закону Эшби, устойчивость в кризисной ситуации пропорциональна внутреннему разнообразию системы. Мы также обращали внимание на то, что конфликтность в политике, экономике и экологии становится обратной функцией социального разнообразия. В социопсихологическом плане коррелятом социального разнообразия является терпимость,

причем терпимость к малым различиям. Авторитарное сознание легко и органично уживается с противоположностями (типа «Бог - Дьявол»), которые для него логически необходимы и психологически комфортны. Гораздо тяжелее переживаются оттенки и полутона: вызывая когнитивный диссонанс, эмоциональный дискомфорт и неосознаваемую агрессию, они немедленно возводятся в предмет бескомпромиссной конфронтации. Это атавистическое проявление первобытной ненависти к двойнику - конкуренту за экологическую нишу - особенно отчетливо прослеживается в религии, идеологии и политике.

Во избежание недоразумения (весьма распространенного) подчеркнем, что речь идет не о максимуме, но об оптимуме терпимости, которая, как всякое благо, конструктивна до известной меры, а за пределами меры оборачивается деструктивными эффектами. Культурно-историческая эволюция состояла не просто в том, что человеческие индивиды и коллективы становились терпимее друг к другу. На каждом этапе одни параметры нетерпимости сменялись другими, равно как, по закону Седова, сменяли друг друга параметры социального разнообразия.

Исторически продвинутые культуры часто не в состоянии мириться с отсталыми традициями, ценностями и нормами, которые их представителями воспринимаются как антигуманные, чудовищные и опасные. Чрезмерная самоуверенность «просветителей» способна обернуться тяжелыми издержками, вплоть до амбиций нацистского толка. Но и пренебрежительное безразличие к жизни «чужих» сообществ становится аморальным и подчас чревато серьезными неприятностями для развитого общества.

Поясню сказанное характерными примерами из этнографии. Английская колониальная администрация в Индии столкнулась с тем, что в группе племен существовали жертвенные рабы (так называемые мерия). Их выращивали, как скот, на заклание, и при определенных празднествах, накрепко привязав к особому жертвенному столбу, предавали жесточайшим физическим пыткам; считалось, что чем сильнее предсмертные муки и стенания жертвы, тем больше удачи это принесет племени. Племена, в которых такого обычая не существовало, безразлично (терпимо) относились к жертвоприношениям соседей. Англичане же, узнав о кровавых оргиях, сочли своим долгом их пресечь, чем вызвали очередную вспышку активной ненависти к себе [Шапошникова 1968; Каневский 1998]. Кстати, расчеты на то, что благодарные мерия, спасенные от страшной участи, станут союзниками и помощниками колонизаторов, не оправдались: поколения своеобразной селекции сделали этих людей интеллектуально и эмоционально тупыми существами, не мыслящими для себя иной жизни и иной судьбы. Они не испытывали восторга по поводу своего «освобождения» и, к тому же, не умели служить даже проводниками...

В Австралии ученые и правозащитники дискутировали о том, правомочны ли европейские переселенцы пресекать традиционное людоедство, широко распространенное среди аборигенов. Решающим импульсом стала эпидемия специфической «болезни куру», разразившаяся в конце 1950-х годов: смерто

носный вирус, передающийся через человеческое мясо (особенно мозговое вещество), грозил полностью уничтожить крупное племя в Новой Гвинее, бывшей тогда австралийским протекторатом. Правительство не могло равнодушно допустить гибель аборигенов и сменило терпимость к коренной традиции на активное вмешательство [Diamond 1999].

То же во внутренней организации общества. Развитые демократии сочетают терпимость к разнообразию политических суждений с нетерпимостью к мелким нарушениям правопорядка. Правовой механизм ориентирован на унификацию законных требований к индивидуальному поведению, что обеспечивает содержательное разнообразие деятельностей.

Системная динамика разнообразностных параметров имеет непосредственное отношение к еще одной теме, которая весьма эмоционально обсуждается в политической, социологической и философской литературе - теме глобализации. Последняя сделалась пугалом в огороде национальных и религиозных фундаменталистов всех мастей, поскольку грозит утерей культурной самобытности. Вообще-то фундаменталисты, по самому характеру своего мировоззрения, ненавидят разнообразие, но самые грамотные из них, следуя духу времени, стали прибегать к тезисам о сохраняющей силе разнообразия и самоценности каждой культуры. Конечно, такие вопросы не оставляют равнодушными и глобалистов. «Будут ли когда- нибудь отмирать национальные культуры? И если им предназначено отмереть, увидим ли мы, наконец, образ хорошего общества? Или это будет новый ад роботизированного однообразия?» - так формулирует вопросы американский социолог И. Валлерстайн [2001, с. 147].

Решающее значение для концептуального решения этого вопроса, опять-таки, приобретает закон иерархических компенсаций, действие которого мы обнаруживали на всех стадиях универсальной эволюции. Напомню, согласно этому закону, рост совокупного разнообразия системы - разнообразия на верхнем уровне иерархической структуры - обеспечивается ограничением разнообразия на несущих уровнях.

В настоящем случае нижним, несущим уровнем становятся макрогруп- повые культуры - «великие разлучницы», «псевдовидообразователи», постоянно воспроизводящие противоречия между человеческими популяциями [Melotti 1985; Dennen 1999]. Конфессиональные, этнические, классовые и прочие общности такого типа генетически и актуально строятся по древней ментальной схеме «они - мы», и в эпицентре культур более или менее зримо присутствует образ врага. Поэтому сценарий выживания допускает сохранение только их внешней, карнавальной стороны с выхолощенным содержанием.

Надо понимать, что, лишив племена апачей возможности систематически «выходить на тропу войны», бледнолицые братья вырвали из их культуры вместе с жалом и душу. После этого культуру можно сохранять только во внешнем антураже - в сувенирных поделках и театрализован

ных представлениях. И, конечно, «в диалектически снятом виде» ее исторический опыт сохраняется в коллективной памяти человечества.

Такова в радикально неконфронтационном мире судьба любой макрокультуры, каким бы изысканным фасадом ни маскировалось ее острие. Макрокультура и война (актуальная или потенциальная) суть две стороны одной медали. Поэтому здесь уместен парафраз известного высказывания У. Черчилля: кто не сожалеет об уходящих национальных культурах, у того нет сердца, а кто пытается их реанимировать, у того нет головы...

Сказанное о национальных культурах тем более справедливо в отношении культур конфессиональных, особенно - богооткровенных. Истинная вера может быть только одной, все прочее от лукавого. Служитель религиозного культа, заявляющий, что все религии имеют равное право на Истину, либо усыпляет бдительность неверных перед священной войной, либо выполняет политический заказ, не обладая верой в Богооткровение. Ибо такой «плюрализм» несовместим с его сущностью ни логически, ни психологически.

Размывание макрогрупповой идентичности и унификация культур - необходимая предпосылка для утверждения общечеловеческих ценностей, норм поведения и политических отношений. Этот процесс стимулируется рядом экономических, политических и технологических тенденций. Так, децентрализация и регионализация власти, образование хозяйственных блоков, объединяющих области разных стран, ведут к образованию «многосторонних сетей с изменчивой геометрией обязательств, ответственности, союзов и субординации» [Кастельс 2000, с.508] (см. также [Negropon- te 1995; Кеннеди 1997; Фуре 2000] и др.). Смещение удельного веса товарной стоимости, а также разрушительного действия оружия, с вещественной и энергетической к информационной составляющей превратит в анахронизм традиционные формы государственных границ, таможен и армий.

Кроме того, развитие компьютерных технологий изменяет конфигурацию человеческих контактов, что также может стать мощным импульсом для перехода к сетевой организации мирового сообщества. Как в городе с хорошо налаженной телефонной сетью структура социальных связей все менее определяется пространственными отношениями (каждый теснее связан с людьми близкими ему по интересам и склонностям, чем с соседями по подъезду), так тотальное распространение сетей типа Интернет делает социальные связи все в меньшей мере зависимыми от географического расположения корреспондентов. Важнейшую роль должен сыграть специальный язык для автоматического перевода, позволяющий понимать письменный или устный текст, введенный в компьютер на любом национальном языке.

Вероятно, будет совершенствоваться сенсорное включение в контакты: кроме зрительного и слухового, удастся задействовать обонятельный, ося

зательный и прочие каналы. Вре это компенсирует унификацию макро- групповых культур ростом разнообразия микрогрупповых культур, складывающихся по убеждениям, интересам, наклонностям и настроениям. Последние составляют эволюционно высший ранг в структурной иерархии, поскольку формируются в неконфронтационной логике, остаются открытыми, легко переплетаются и тем самым увеличивают разнообразие культур и образов мира.

Еще в 1980 году Э. Тоффлер указал на то, что с развитием сетевых структур размывается классическое различие между большинством и меньшинством. Согласно его прогнозу, в близком будущем большинство станет складываться из многочисленных меньшинств, и это изменит характер профессиональной политической деятельности: ученый предвидит формирование временных «модульных» партий, отражающих гибкие групповые образования, и выдвижение «мини-мажоритарных» политиков [Toffler 1980]. Другие авторы добавляют, что образующийся в результате «мировой средний класс» уже формирует светские альтернативы традиционным религиозным верованиям [Coats 1994].

Тенденция к размыванию макрогрупповых различий вызывает противодействие - реанимацию различных форм фундаментализма. Конфликт этих двух тенденций болезнен и небезопасен, и от того, как он будет разрешаться, во многом зависит судьба мировой цивилизации. Здесь решающую роль способны сыграть глубокие психологические эффекты, производимые современными средствами коммуникации.

Телевидение и пульты дистанционного переключения программ начали интенсивно расщеплять линейное («книжное») мышление, и этот процесс продолжили компьютеры и компьютерные сети. Они формируют мышление качественно иного типа, которое французский социолог А. Моль [1974] назвал мозаичным. Мозаичное мышление уступает линейному в логической стройности, последовательности и цельности, но отличается многомерностью и свободной игрой взаимодополнительных образов. Точнее говоря, здесь формируется более сложная и объемная логика, которая плохо уживается с фундаменталистским миропониманием, и это дает шанс на то, что стратегически прогрессивная тенденция одержит верх.

Правда, из истории известно, что пропагандисты успешно осваивали каждое новое средство коммуникации, изобретая все более искусные технологии. Компьютерные сети уже включаются в систему политической и религиозной пропаганды, и трудно сомневаться, что этот процесс будет нарастать. Не станем, однако, игнорировать и другую сторону дела. «Прогресс» в области манипулятивных технологий побуждался не просто техническими изобретениями, но и ростом социального интеллекта. С усложнением личности задача манипулирования сознанием затруднялась и, несмотря на возраставшую изощренность технологий, полнота манипуля- тивного эффекта ограничивалась.

Разумеется, мозаичное мышление, формируемое современными средствами коммуникации, ни в коем случае не тождественно мышлению критическому. И все же их роднит отторжение догматических схем, характерных для мифа. Поэтому «мозаизация» дает дополнительный импульс развитию критического мышления. И позволяет ожидать продуктивного симбиоза типов мышления и субъектов мышления, базирующегося на высокоразвитой способности к скепсису, самоиронии и компромиссу.

Восходящее корнями к осевой революции, критическое мышление с победой «мировых религий» оставалось периферийным элементом политического бытия, хотя периодически, в различных эпохах и культурах (например, у арабских философов-зиндиков или у гуманистов Возрождения), вновь набирало силу. По-настоящему исторически востребованным оно становится только теперь, когда задача упорядочения насилия сменилась задачей устранения насилия, для решения которой мифологическое мышление непригодно. Согласно правилу избыточного разнообразия, в новых обстоятельствах критическое мышление может превратиться из периферийного элемента в стержень духовной жизни.

Одно из непременных условий выживания планетарной цивилизации составляет, соответственно, «диалектическое снятие» авторитарных форм морали моралью критической. В быстро усложняющемся мире ограниченный набор жестких алгоритмов (заповедей), опирающихся на запредельный авторитет, делает человека беспомощным перед лицом новых проблем и неспособным принимать адекватные решения. Но мы видели (см. §§2.4, 3.5), что интеллект, обладающий необходимым и достаточным информационным наполнением, органически вырабатывает и ассимилирует элементарные нормы действия, которые примитивный интеллект принимает извне, под давлением безусловного авторитета. Формула Сократа: «Мудрому не нужен закон, у него есть разум» - предполагает индивидуальное осмысление культурных ценностей через фильтры критической рефлексии. Все это требует, в свою очередь, созвучных методов обучения, воспитания и политического управления, выстроенных в режиме диалога и открытой полемики.

Поэтому в рамках сценария выживания следует ожидать, что в ближайшие пару десятилетий волны панисламизма и прочих фундаменталистских идеологий будут размыты компьютерными сетями, подобно тому, как коммунизм, казавшийся полвека назад неудержимым, исчерпал мотивационную энергетику и был растворен в среде видеомагнитофонов и персональных компьютеров. Вместе с тем повторим (см. §3.7), что политический терроризм становится не только страшным знамением эпохи, но также воспитательным средством, которое использует сегодня жестокая Учительница-История. При худшем сценарии, если возобладают макро- групповые идеологии, именно подпольный террор, оснащенный совершенствующимися технологиями, способен стать могильщиком цивилиза

ции на планете. При оптимальном же сценарии он может, как отмечалось, сыграть в XXI веке отрезвляющую роль.

При этом сценарии можно ожидать, что военная активность будет смещаться в виртуальную сферу, наряду со многими другими видами социальной жизнедеятельности. Полисенсорное (задействующее все сенсорные каналы) вовлечение с соответствующими переживаниями ярости, всех разновидностей страха, боли и прочих «отрицательных» эмоций поможет с необходимой регулярностью удовлетворять те функциональные - нормативно садомазохистские - потребности человека, которые до сих пор удовлетворяют военные конфликты (см. §2.4). Не исключено, что и разрешение реальных социально-политических противоречий удастся перенести на поле виртуальных сражений, без воплощения «в металле» и физическом насилии...

Обсуждая перспективу дальнейшей денатурализации носителя интеллекта, футурологи часто предрекают тотальный конфликт между сверхра- зумными роботами и «естественным» человеком, завершающийся неизбежным уничтожением последнего. Крупнейшие специалисты по компьютерному программированию не видят возможности имплантировать в интеллектуальную программу «азимовские» алгоритмы морали и полагают само собой разумеющимся, что ограничители могут быть вписаны только извне [Moravec 2000; Joy 2000]. По этому поводу одни авторы испытывают ужас (что понятно), а другие - откровенный восторг (см., напр., [Бо- лонкин 1995]). Итоги нашего исследования позволяют взглянуть на эту перспективу иначе.

Трудно сомневаться в том, что собственно человеческая история при любом раскладе подходит к концу: не видно реалистического сценария, при котором бы сохранился неизменным - таким, каким мы его знаем, - человек в его качественной определенности. Однако картины истребления человека злонамеренными роботами - это, по всей видимости, такая же фантастика, как войны между планетарными цивилизациями. И по той же самой причине: интеллектуальное развитие реально связано с развитием моральной регуляции.

Человеческий разум последовательно, через катастрофические ошибки и творческие прозрения, постигал уроки самоограничения, сохраняя приобретенный опыт в наследуемых кодах культуры. Совершенствование механизмов контроля над агрессивными импульсами было обусловлено прагматикой самосохранения (закон техно-гуманитарного баланса) в нелинейном сопряжении с ростом инструментального потенциала и масштаба отражаемых причинных связей и, пройдя стадию жестокого отбора, оказывалось во многом необратимым.

Изучая эволюционные метаморфозы, мы убеждаемся, что назвать интеллект человека «естественным» можно лишь с очень существенными оговорками. Его материальную основу составляет белково-углеводный субстрат (мозг), и он частично ориентирован на удовлетворение физиологических (хотя культурно преобразованных) потребностей - этими двумя обстоятельствами исчерпывается принципиальное сходство между интеллектом человека и интеллектом дикой обезьяны или дельфина.

Вместе с тем, согласно экспериментальным данным и наблюдениям, «опосредованный характер носят не только сложные, но и традиционно считавшиеся элементарными психические процессы» [Венгер 1981, с.42]. То есть по содержанию и механизмам все психические акты у человека насквозь опосредованы интериоризованными социальными связями и, таким образом, являются продуктами и событиями культуры. Проще говоря, мышление, память, восприятия, ощущения современного человека суть давно уже явления искусственные.

Психика и ее интегральное качество - интеллект - являются продуктами исторической эволюции, они существуют только в истории и настолько, насколько свою историю помнят. Может ли психика, изменяя материальный субстрат, утерять эволюционный опыт и забыть свою историю? Что заставляет думать, будто высокоразвитый «искусственный» интеллект с грандиозными инструментальными возможностями, когнитивной сложностью и способностью предвосхищать отдаленные последствия поведет себя, как примитивный агрессор, ориентированный на сиюминутную выгоду?

Вероятно, в этих опасениях проявляется атавистический страх перед двойником, сохранившийся у нас от палеолита, причем проявляется и в прямой, и в инверсивной формах. Инверсивная форма - хорошо известная психологам защитная самоидентификация с источником страха. Подобно тому, как узники фашистских концлагерей влюблялись в эсэсовцев и подражали им [Bettelheim I960], футуролог бессознательно замещает образ Ужасного Робота-убийцы образом Прекрасного Робота-могилыцика, Эти человеческие страхи, агрессивные настроения и их клинически превращенные формы могут представить гораздо большую опасность для цивилизации, чем мифическая антропофобия электронного интеллекта.

Ожидается, что симбиозные - человеко-машинные - формы образуются во встречных тенденциях «денатурализации» человека и «психологизации» машинных программ[58]. Поскольку же интеллект неспособен разви

ваться, не вырабатывая механизмы самоконтроля, то сократовская формула связи между разумом и моралью безотносительна к материальной форме субъекта и тем более актуальна, чем выше уровень интеллектуального развития. Если в общественном сознании, со своей стороны, не возобладают луддитские настроения, то правдоподобным представляется сценарий сохраняющего симбиоза, без которого не может обойтись биологически слабеющее человечество.

Есть основания предполагать, что при оптимальном сценарии содержание глобальных проблем к середине века кардинально изменится. Ключевой проблемой станет отношение «искусственное - естественное», и ключевой вопрос в том, как она будет решена. Лейтмотив сохраняющего сценария составляет очередной, и на сей раз чрезвычайно крутой виток «удаления от естества».

Судьба планетарной цивилизации определяется сравнительными скоростями развития противоречивых глобальных тенденций. Это не «бесконечный» и даже не «длительный» процесс. Приняв в расчет экспоненциальную формулу ускорения (см. §§1.1, 3.8)[59], следует ожидать, что в ближайшие десятилетия произойдет либо обвал, либо фазовый переход, превосходящий по революционному значению происхождение жизни и сопоставимый только с Большим Взрывом и с образованием во Вселенной тяжелых элементов. По выражению А.Д. Панова, универсальная эволюция войдет в новый «рукав».

О содержании перехода едва ли можно сказать что-то определенное: превращение гиперболической кривой, характеризующей ускорение исторического процесса, в вертикаль, вероятно, знаменует экстраполяционный предел данной модели, а значит, и горизонт прогноза. Но ведь как раз оттуда, из-за горизонта, и доносится песня сладкоголосой Сирены с ее лукавым припевом: «А что потом?». Не оставляет она равнодушным разбушевавшееся мужское воображение, и нет сил воспротивиться соблазну, и безвольно рвусь в пучину тотальной неопределенности...