§ 4. Пути к изобретению философских понятий

Тут оптика нашего рассмотрения и фокус внимания в очередной раз меняются: попробуем проследить — в основном по тексту «Грамматологии» — как происходит становление, формирование, изобретение дерридианских понятий, хотя бы некоторых из числа важнейших.

Различие. Вот только что мы разбирали возможные интерпретации понятия «различие», а теперь ракурс внимания у нас будет другой. Нам важно будет проследить по тексту, в каких процедурах участвовало это понятие, как шел применительно к нему процесс абстрагирования и обобщения, который потом сменился горизонтальными разветвлениями. Для этого нам нужно будет понять, как складывался весь ряд понятий, близких различию, каковы отношения между различием в обыденном языке и различием внутри других дискурсных форм и жанров. Про «различие» и «различность» можно утверждать, что эти понятия остаются для Деррида опорными до самого конца: Деррида неустанно напоминает читателю о том, как осуществляются эти операции в «Призраках Маркса», «Апориях» или «Хулиганах»: для них нет срока давности или срока годности.

Жизнь слов с общим корнем — как в оригинале, так и в русском переводе — охватывает различные лексические слои. Так, «различия между одним и другим», прилагательное «различный/ ые» при том или ином существительном — все это относится к процессам функционирования обыденной лексики. Что же касается различия в обобщенном плане, различия, сопоставимого с «тождеством», то оно относится уже к другому лексическому слою, а именно, к концептуальной лексике философии, в основном классической. Различение, переходящее в неографизм различАние, относится уже к разряду неклассической философской лексики.

Начнем со слова и понятия «различие»[112], когда оно употребляется для характеристики состояний или отношений отличия, неодинаковости, нетождественности — между двумя предметами, сущностями, например языками, системами письменности и др. В качестве конкретных примеров употребления слова «различие» в «Грамматологии» можно назвать различия между взглядом и голосом, между миром животных и человеческим миром, между природой и культурой, между голосом и письмом. Магистральное различие в «Грамматологии» — это, как уже отмечалось, различие между означаемым и означающим: оно относится к концептуальной характеристике взглядов Соссюра и распространяется на всю понятийную систему западной мысли. Наряду с этим основоположным соссюровским различием (между означаемым и означающим), в «Грамматологии» часто встречаются и активно функционируют и другие различия, прежде всего — хайдеггеров- ское различие между онтическим и онтологическим, между бытием и существованием[113]. Можно назвать здесь и гуссерлевские феноменологические контексты различия и различения, например, различие между явлением и явленностью, опорное для других концептуальных различий: «Новое различие между являющимся и явленностью (между “миром” и “переживанием”) есть условие всех других различий, всех других следов: оно уже является следом» (191 — 192). Или еще: «Если бы между являющимся чувственным восприятием и переживаемой явленностью (“психическим отпечатком”) не было различия, тогда был бы невозможен и тот временной синтез, который позволяет различиям появиться в цепочке значений» (193).

Следующая ступень дематериализации контекста и повышения степени контекстуальной семантической независимости — это употребление слова различие в абстрактном и независимом виде.

Здесь, однако, движение абстрагирования или отвлечения, направленное как бы вверх и по прямой линии, меняет свое направление: достигнув высокого уровня абстракции, оно начинает специфицироваться, обрастать смысловыми уточнениями, в результате чего внутри того же самого лексического корневого гнезда складываются другие понятия, имеющие иные модальности функционирования. Так, различие как таковое может быть прямо специфицировано как некоторая динамическая процедура различения (это заметно, прежде всего, в русском языке): в частности, речь может идти об «упорной и достаточно разносторонней работе различения», о «безымянном движении самого различения»’ (233) и др. Внутри всех этих переходов — от различия к различению, от различения к следу и др. — образуется кластер, клубок взаимосплетающихся понятий, в котором трудно бывает понять, где кончается одно и где начинается другое. Тем самым незаметно для нас самих Деррида втягивает нас в сферу действия своего знаменитого понятия differAnce: оно не является как бог из машины в своем парадном облачении, скорее оно подспудно вплетается в рассуждения, уже ведущиеся с участием всех названных выше понятий.

Постараемся собрать и другие примеры контекстов с использованием слова и понятия «различАние». Вот, например: «РазличАние как таковое еще “изначальнее”, хотя его нельзя было бы назвать ни “(перво)началом”, ни “основанием”, так как эти понятия по сути своей принадлежат к истории онтотеологии, т. е. к системе, стирающей различия» (140). Когда Деррида говорит «еще изначальнее», он имеет в виду хайдеггеровское различие между онтическим и онтологическим, о котором говорилось выше: «“онтически-онтологическое” как бы выводится из различия, а также из того, что далее будет названо различАнием (differAnce): это “экономия” отсрочивания и одновременно отстранения (differer)»; как мы видим, в данном случае идет увязка различия и различАния: одно оборачивается другим в зависимости от контекста (140). А вот еще одна связка внутри кластера близких понятий — это связка следа, различия и различАния: «йричудливое движение следа в равной мере и возвещает, и напоминает: различАние различает, т. е. отсрочивает-отодвигает (differance differe)» (194). Эта синтаксически несложная фраза выделяется своей семантической сгущенностью, так как пытается одновременно и определить неопределимые понятия, и отчасти показать их функционирование. Если мы попытаемся сгруппировать контексты употребления слова и понятия «различАние», мы получим богатый набор ситуаций: так, «различАние делает возможной саму оппозицию наличия и отсутствия» (294); «РазличАние вырабатывает то, что само же оно подвергает запрету, делает возможным то, что одновременно оно делает невозможным» (294).

По сути, прослеживание тонких различий между словами, вещами, концептами, подчиняющееся динамике различАния, почти заставило нас забыть о том, с чего мы начинали: о восхождении от различий между конкретными предметами и сущностями к различию как таковому. Во всяком случае, мы воочию увидели, что процесс восхождения прерван, и тогда процесс образования новой абстракции — своего рода хронотопа, который захватывает новые пространственные и временные контексты, строится путем разветветвления: будто ветви дерева, отходящие в разные стороны от ствола.

След. Рассматривая слово и понятие «след», а также «письмо» в «Грамматологии», мы лишний раз убеждаемся в том, насколько эта книга, написанная свыше сорока лет назад, остается актуальной или даже делается более актуальной. Некогда размышления о кибернетике, вычислительных машинах, о кодах и языках — не только людских, но и о языках мира животных, а также о языках других сфер человеческой деятельности, прямо не связанных с вербализацией (жесты, музыка, живопись) были большей или меньшей экзотикой. В наши дни средства коммуникации, а также способы связи всего со всем в человеческом, культурном и природном мире привлекают всеобщий интерес. Можно сказать, поэтому, что сорок лет назад Деррида почувствовал, во многом продумал и привлек наше внимание к тому, что в ту пору было лишь возможностью, намеком и тенденцией будущего развития (или, как сказал бы Деррида, тенденцией или событием a venir). Дерридианские идеи граммы и программы, графии и всей совокупности смежных концептов казались во второй половине 1960-х годов экзотикой, а внимание, уделяемое письму на фоне полнозвучной речи — труднообъяснимым изыском. В наши дни это предвосхищение, интуиция уже настойчиво угнездилась, хотя способы ее именования, разумеется, сейчас иные, отличные от того, как предлагал нам Деррида, когда он объединял всю эту коммуникативно-медийную проблематику общим термином «грамматология». Как известно, Деррида некогда считал грамматологию как науку невозможной и описывал ее противоречивый статус по отношению к логоцентрической эпохе: она одновременно и вырывается за ее рамки, и остается ими ограничена. Однако само это предвосхищение нового универсального феномена социального и культурного мира представляется мне вполне оправдавшейся научной или, быть может, научно-философской гипотезой.

Аналогично тому, как мы поступали с «различием», мы начинаем в данном случае с такого «следа», который конкретизируется контекстуально: так, в «Грамматологии» мы в изобилии видим многочисленные следы зверей и птиц, следы (тропинки) в джунглях, следы пахоты, когда ведомая быком повозка, поворачиваясь, начинает распахивать следующую борозду в прямо противоположном направлении (boustra phedon), и др.

Следующий уровень наших раскопок — вычленение следа как такового. При этом мы узнаем много нового: что установление следа есть «общая возможность всех означающих систем» (143), что различие не может мыслиться без следа (181), что след есть нечто такое, что требуется помыслить до какой-либо мысли о сущем (168). Точнее, так: чтобы сущее, присутствующее иди наличное, нагруженное атрибутами метафизики, могло явиться, нужно, чтобы след был стерт, причем не обязательно кем-то и когда-то: след есть нечто самостирающееся или имеющее тенденцию к самости- ранию, а потому стертость следа — это его естественное состояние. Именно из-за этого нам подчас приходится так трудно при попытках его обнаружить.

След входит в общий ряд с понятием письма и родственными ему понятиями граммы или графемы; возникает даже мысль о том, что грамма и след неотрывно принадлежат некоей «кибернетической теории» (в те времена она претендовала мыслить всеобщие связи в мире вещей и культуры и возможность управления ими). Деррида как бы примеривает к этой гипотетико- кибернетической теории операции, подобные феноменологическим редукциям, но и они оказываются ограниченными: даже если «предположить, что кибернетическая теория была бы способна искоренить в себе все те метафизические понятия, посредством которых прежде противопоставлялись машина и человек (включая такие как душа, жизнь, ценность, выбор, память), то и тогда она должна будет сохранять — до той поры, покуда ее собственная историко-метафизическая принадлежность не будет обнаружена — понятие письма, следа, граммы или графемы (курсивы мои — Я. А.) (123)». (Пусть читатель не удивляется, когда увидит, что некоторые вещи в собственном переводе «Грамматологии» я теперь, десять лет спустя, формулирую иначе.) Это рассуждение можно, наверное, понять по-разному, например так: из кибернетической теории можно вычесть, вывести вовне все, что угодно, но если устранить из нее идею письма и следа, это ее разрушит. И дело тут не только в современных кибернетических программах. След значим и для классической философской мысли, сколь бы противоречиво это ни проявлялось: так, Гегель в интерпретации Деррида, с одной стороны, рассуждает об абсолютном знании, стирающем письмо и след внутри стихии логоса, но с другой стороны, говорит о неустранимости различия, а тем самым делает нечто такое, о чем, быть может, и не думает сознательно: он вводит «сущностную необходимость записанного следа в философский, т. е. сократический дискурс, который всегда пытался без этого обойтись» (143).

Мысль о следе, как показывает Деррида, несет в себе различные возможности изобретения философских понятий: одно дело — отвлечение от конкретных контекстов и превращение конкретного следа в след вообще, взаимодействующий уже с другими абстрактными понятиями, другое дело — операция погружения (или, напротив, надстраивания), при которой след становится следом следа, превращаясь тем самым в «архе-след». Понятие архе-следа подчеркивает важнейший момент: след не возникает из отсутствия следа, из абсолютной полноты присутствия: для того чтобы помыслить что бы то ни было эмпирически «помеченное», «нужно обратиться к первоначальному следу или же к архе-следу. Однако мы знаем, что понятие первоначальности разрушает само имя «след», и обратно: если все начинается со следа, то никакого первоначала и никакого «самого первого следа» не существует» (187). В этой своей критике идеи абсолютного первоначала Деррида опирается на Гуссерля, хотя и здесь тоже фиксирует взаимно противоположные тенденции сближения и расхождения: «мысль о следе вынуждена заимствовать дискурсивные ресурсы у феноменологии письма, но никогда с ней не сольется. Феноменология письма столь же невозможна, как и феноменология знака вообще» (196). Структурно и логически роль слова и понятия «архе-след» по отношению к просто «следу» аналогична роли понятия differAnce по отношению к просто «различию». «След — это различАние, которое раскрывает акт явления и означения. Артикулируя, сорасчленяя живое и неживое, след, будучи (перво)началом всякого повторения, (первоначалом идеальности, несет в себе, можно сказать, апорию: он одновременно идеален и реален, умопостигаем и чувствен, он выступает как прозрачное означение и как непрозрачная энергия, так что ни одно метафизическое понятие не может его описать» (курсивы Деррида) (192). Деррида подчеркивает в этой фразе свою главную мысль: о непрозрачности вводимых им понятий для метафизического мышления. Слово «апория» он курсивом не выделяет, а я бы обязательно выделила — особенно сейчас, когда я уже знаю, насколько важным оно станет для позднего Деррида, как свидетельство того, что в дерридианском понятийно-языковом строе, несмотря на важные изменения, есть своя логика и своя очевидная преемственность. А дальше говорится: след «не может оставаться в плену онто-феноменологического вопроса о сущности» (205), он вообще не есть нечто сущее и не подчиняется сущностному вопросу «что это есть?».

Таким образом, здесь мы опять видим взаимодействие понятий высокой степени общности: след, различАние, первоначало, означение и др. Подобно тому, как различие некогда вывело нас к следу, так след выводит нас к письму. Да и как может быть иначе? «Письмо — это представитель следа как такового, но не сам след. Следа как такового не существует (потому что существовать — значит быть сущим, налично-сущим — to on)» (323). Однако, то пространство-время, в котором мы живем, является не чем иным, как «пространством-временем следа» (480): в нем нет ни чистой активности, ни чистой пассивности, ни каких-либо других метафизических представлений, исходящих из мифа о первоначале мира, не ведающего следа (481). Постараемся сохранить в памяти этот рисунок абстрагирования и образования понятий, который объединяет своей графикой как след, так и парадоксально первоначальный архе-след.

Письмо. Ситуации использования этого понятия очень разнообразны. Это позволяет проследить «возгонку» смысла от его более или менее материальной ипостаси (ср. письмо как письменность, как способ начертания букв, слогов или рисунков) до письма как абстрактного понятия, означающего любую артикуляцию, и наконец — к архе-письму как условию возможности какой бы то ни было артикуляции. Поначалу мы имеем дело с конкретными видами письменности или письма (буквенное, фонетическое, пиктографическое). Пользуясь подсказкой Руссо, Деррида напоминает нам, что эти три вида письма соответствуют «трем различным состояниям людей, образующих народ. Изображение предметов подобает дикарям, знаки слов и высказываний — варварам, буквенное письмо — цивилизованным народам» (112). Историю письма Деррида связывает с историей господства буквенного или фонетического письма и, соответственно, с «принижением письма, его вытеснением за пределы “полной” речи» (116). Что касается мыслителей классической эпохи, то все они, даже самые умудренные, так или иначе повторяли одну и ту же формулу: письмо (по сравнению с речью, с логосом) — это грехопадение, низвержение, потеря главного и ценного. В нынешнюю эпоху инфляции языка и понятия языка письмом может стать все, что угодно: не только запись голоса, но и запись движения — хореография или, допустим, кинематография. О письме может говорить кто угодно: скульптор, биолог, специалист по информационным процессам. Однако письмо — это игра, которая разрушает всю логику знака.

Как мы помним, Фрейд сопоставлял сновидческий процесс скорее с письмом, чем с речью, причем даже не просто с письмом, но с письмо иероглифическим. Письмо и создает, и разрушает субъекта. Наряду с просто письмом — с расхожим понятием письма, а также и с расширенной трактовкой письма, Деррида вводит уровень «архе-письма» и облекает его важнейшими функциями в собственной концептуальной системе. «Дело в том, что архе-письмо как динамика различАния, как неразложимый архе- синтез, открывающий возможность овременения, отношения к другому, а также языка, является условием всякой языковой системы и потому не может быть ее частью, объектом внутри ее области» (185). Иначе говоря, архе-письмо, связанное с динамикой, синтезированием, процессами восприятия времени и существования во времени и др., выступает как условие возможности любой артикуляции. В творчестве Деррида понятие письма со временем становится относительно менее употребительным, однако оно все равно выживает многими своими смыслами в родовом понятии следа, значение которого — от темы к теме — не только сохраняется, но даже возрастает.

* * *

Так что же у нас получилось в итоге? Нам удалось выявить некоторые способы работы образования понятий в философском языке Деррида: это происходит при работе в конкретных контекстах, на материале слов и понятий обыденного языка. Прежде всего процессы образования понятий в философском языке Деррида многоступенчатые. Они предполагают достаточно сложные формы взаимодействия с обыденным языком: это, например, изъятие из контекстов и затем перепогружение в текст — уже в новой роли; это механизмы возгонки и абстрагирования, иногда сменяющие, условно говоря, движение вверх движением в стороны (мы видели это на примере «differAnce», или различАния, где процесс абстрагирования почти прерывается и уступает место процессам боковой деривации); это приемы «погружения» понятия на уровень квази-первоначал (как в случае «следа следа» или «архе- следа»); это приемы «интенсификации», «гиперболизации» понятия (далее мы увидим это на таких примерах, как «гипер-анализ», «гипер-рационализм», «гипер-этика»). В построении этих новых понятий самым активным образом участвуют языковые средства (об этом подробнее говорится в главе восьмой). Именно языковая и дискурсная закрепленность позволяет нам дальше работать с этими концептуальными средствами, анализируя в конкретных ситуациях их возможности и их пределы, однако из этого вовсе не следует, что дерридианские процедуры образования понятий сводятся к словам и дискурсам и ограничиваются ими.

Те слово-понятия, о которых мы здесь говорим, — след (архе- след)gt; различие (различАние) и письмо (архе-письмо) — поначалу добывались в результате деконструкции других текстов (в данном случае мы прослеживаем это прежде всего на материале «Грамматологии»), но потом и сами начинали применяться как ее средства и орудия. Те языковые единицы, которые ранее уже использовались в философии, психоанализе, лингвистике, были усилены Деррида и превращены им в новые лингвоконцептуальные инструменты. При этом, как мы многократно убеждаемся, «след», «различие» и «письмо» противоположны по смыслу «наличию/ присутствию» и «логоцентризму» в целом, однако между понятиями первой и второй группы нет ни логического отрицания, ни бинарной оппозиции. К тому же, отметим, понятия деконструирующего ряда (те самые различие, след и письмо, о которых речь шла выше) в принципе нацелены на расчленение, дифференцирование, а понятия деконструируемого ряда (любые понятия «логоцентрической метафизики») — сверхобобщены и, по сути, могут приписываться чему угодно (так, наличие/присутствие может приписываться интеллектуальным процессам, чувственно данному бытию, но также таким понятиям метафизики, как сущее, сущность, эйдос, телос, субстанция, субъект, и др.). Эта диссим- метрия, по-видимому, затрудняет открытую «борьбу» с метафизикой, но облегчает менее явные формы такого противоборства. Во всяком случае, эта диссимметрия оказывает свое воздействие на способы построения объектов и возможности их описания средствами концептуального языка Деррида.

А теперь попытаемся ответить на еще один вопрос: удалось ли Деррида — с помощью имевшихся или изобретенных им слово- понятий построить ту самую дисциплину — грамматологию — о возможности/невозможности которой он постоянно печется? Что собственно получилось в результате? Смогли он создать какую-то дисциплину (научную или ненаучную) на том проблемном месте, где ему постоянно мешала — в рамках его концептуализации — «логоцентрическая метафизика», пронизывающая все традиционные понятия? Так или иначе, очевидно, что если мыслить «науку» в рамках привычных категорий, то это не позволяет уловить специфику тех тонких познавательных операций, с которыми имеют дело дерридианская философия деконструкции и дерридианский философский язык. Грамматология как дисциплина становится для Деррида той проблемной сферой, в которой он то прорывается в иное, то тормозит на стыках с традиционным, причем сама эта динамика парадоксальным образом свидетельствует о реальности происходящих при этом познавательных процессов, в которых участвуют разные когнитивные и культурные силы.

Взаимодействие этих сил, среди которых и вполне «традиционные» — философия и наука, философия и эпистема (знание вообще) — проявляется и в трактовке вопроса о возможности грамматологии как научной дисциплины. Отсюда, например, такое рассуждение, завершающееся не ответом, а новым вопросом: «...наука о письме должна была бы искать свой предмет где-то в самих корнях научности. История письма должна была бы обернуться к началу историчности. Наука о возможности науки? Наука о науке, только уже не в форме логики, а в форме грамматики? История возможности истории, которая уже не была бы ни археологией, ни философией истории, ни историей философии?» (145). В одной фразе здесь объемно представлены и вековые горизонты, и панорама исторических возможностей науки, философии, письма — в их взаимодействии. Речь постоянно идет о поиске особой формы науки и особой формы понятий, которые могли бы работать в такой дисциплине, которая одновременна и эмпирична, и внимательна к самим началам историчности, не сводимой к конкретным историческим схемам.

Одна из сложностей ситуации заключается в том, что наука вырабатывает нечто на первый взгляд незаметное и не соответствующее господствовавшим философским и научным (или, иначе, теоретическим) понятиям. Так было и с дисциплиной, изучавшей смену систем письменности: «...общая история письменности lt;...gt; надолго оставалась под влиянием теоретических понятий, не соответствующих важнейшим научным открытиям. Тем открытиям, которые должны были бы поколебать самые прочные основания нашей философской системы понятий, всецело упорядоченной в определенную эпоху отношений между логосом и письмом» (курсив мой. — Н. А.) (215). В этом месте фиксации некоторых когнитивных несоответствий возникает целый кластер вопросов философии науки, не обсуждаемых Деррида в деталях, но заслуживающих самого внимательного анализа. Оказывается, можно проследить, как познавательное отношение, независимо от степени его теоретической оформленное™ (и, быть может, благодаря его неоформленности) улавливает (или помогает улавливать) важные изменения в культурном поле, например, те, что «мало- помалу разрушают линейную мысль» (223) и подводят нас к тому, что Деррида называет «многомерностью и нелинейной временностью» (223). В свою очередь философская рефлексия, осмысливая средства таких прорывов (те же механизмы действия письма, следа, различия), намечает новые познавательные перспективы. Они могут выходить за рамки традиционных представлений о человеке: «Мета-рациональность и мета-научность, которые тем самым возвещают о себе в размышлениях о письме, уже не могут ни замыкаться в науке о человеке, ни соответствовать традиционному понятию науки. Единым движением они пересекают человека, науку и линейную мысль» (223). И это лишь один пример, связанный со знанием о письме и письменности в истории и культуре.

Переводя эти размышления с концептуального языка Деррида на свой язык, мы видим, как трудно проследить судьбу всех этих — малых и великих — концептуальных движений, зафиксировать их в прозрачно-дискурсивном языке, наметить в понятиях очертания происходящих при этом процессов, дать себе отчет в изменении той общей конфигурации, которая определяет возможности познания. Подчас и наука и философия могут оказаться «некомпетентными» для того, чтобы выявить эти новые возможности, добраться до того уровня, где происходит «безымянное движение самого различения, которое, — говорит Деррида — мы из стратегических соображений назвали следом, запасом или различАнием» (233). Таким образом, ситуацию, которую мы пытаемся описывать, приходится назвать «почти немыслимой». Но Деррида ее схватывает и называет этот уровень когнитивно-культурных детерминаций «письмом». Это как раз тот самый уровень, на котором научные дисциплины и философские подходы в принципе могут эффективно спорить с притязающей на вневременность метафизикой и выходить за ее пределы (эти парадоксальные и неоднозначные прорывы Деррида неоднократно отмечал в своем материале).

Сейчас, когда мы выходим из «Грамматологии», чтобы обратиться к более широкому кругу слово-понятий философского языка Деррида, к другим его текстам, мы не можем не отметить вновь, что «Грамматология» не является для нас лишь предметом культурно-исторического или историко-философского интереса. Она остается программной работой не только потому, что в ней впервые развернуто представлена концепция деконструкции и показаны структурные средства и динамические возможности дерридианского философского языка. Актуальность «Грамматологии» для нас сейчас связана также и с тем, что от «Грамматологии» к нашему времени и далее протягивается линия размышлений о всеобщих средствах связи, об универсальном письме во всех его возможных формах (в 1960-е годы это называлось обобщающим словом «кибернетика»). По сути, через различные модальности «письма» Деррида запечатлевает некоторые тенденции развития человеческой коммуникации (того, что мы теперь называем «медиа»), процессы наращивания и диверсификации ее технологических средств. А потому можно сказать, что своей книгой Деррида предвосхищает некоторые новые подходы в семиотике, прагматике, медиологии, дает толчок исследованиям этих проблем во Франции и в других странах1.

'О Деррида как предшественнике современной философии «медиа» убедительно говорит известный французский специалист по проблемам коммуникации и передачи информации Даньель Бунью. Ср.: Bougnioux D. Donner le jour (его выступление на одной из конференций было любезно предоставлено мне автором в электронной версии).

В «Грамматологии» мы встречаемся с крупными интеллектуальными персонажами (Соссюр, Леви-Стросс, Руссо, Гуссерль, Хайдеггер, Фрейд, Ницше и др.), со специалистами по исследованию письменности в разные эпохи и в разных культурах. По сути, в «Грамматологии» Деррида проводит своего рода заочный междисциплинарный симпозиум по широкому кругу проблем гуманитарного познания, хотя в те времена само понятие междисциплинарности еще не было в ходу. Сам Деррида разбирает этот материал весьма тщательно, что и позволяет ему в конечном счете построить свою апорийную концепцию грамматологии как одновременно возможной и невозможной науки о письме. Заглянем еще раз в греческий словарь и убедимся, что «грамма» — это и черта, и линия, и письменный знак, и буква, и цифра, и музыкальная нота, и картина, а во множественном числе к тому же алфавит и письменность — словом, вся мыслимая и немыслимая совокупность артикулирующих приемов культуры. А наука о «грамме» — грамматология в ее возможности и невозможности, достижимости и недостижимости — это первый по-настоящему апорийный объект Деррида, с которым мы здесь сталкиваемся. В дальнейшем мы познакомимся с другими апорийными объектами — не только в сфере познания, но также в этической, политической, социальной области: они встречаются везде и во всем, с чем имеет дело человек. К ним мы как раз и переходим — под знаком нашего основного интереса к тому, как строится и функционирует философский язык Деррида.