Н. Л. Елисеев*: Философия - это Европа —

- Даже не знаю, что и ответить. Серьезно... Ну, давайте окольно, на конкретных примерах. Кант - философская публицистика? Нет.

Значит, первая черта - популярщина, да? Философ пытается объяснить довольно сложные вещи довольно простым языком на простых житейских примерах. Шопенгауэр - философская публицистика? Конечно! Ницше? Разумеется! Розанов? Ого-го-го, какая публицистика, но все же философская. Опять же, книга Розанова «О понимании» - фи­лософская книга, а «Апокалипсис нашего времени» - философская публицистика. Од­нако и Ницше, и Шопенгауэр писали не так, чтобы очень просто, не так, чтобы на очень уж простых житейских примерах. (Здесь еще и Кьеркегор вырисовывается с Карлом Марксом, да?) Значит, вторая черта философской публицистики - обращенность к со­временности, к неким современным проблемам, прежде людьми не знаемым. Берем еще пример: Ролан Барт - философская публицистика? Угу. Здесь совсем все просто - свои заумные статьи он печатал в газетах. В газетах печатается публицистика - по определе­нию.

Значит, постараемся суммировать, причем заметим, что философская публици­стика - оксюморон, ибо философия (по определению) имеет дело с вечным и неизмен­ным, а публицистика - с актуальным и быстро меняющимся. Можно так сказать, что философская публицистика - некая попытка взглянуть на быстро меняющиеся явления современности с точки зрения вечности, но не негировать их, дескать, ну, что она такое по сравнению с вечностью... Писать о Путине (до какого кощунства я дошел, ужас) и понимать, как даже в плешивом карлике просвечивает вечность, смрадная вечность фа­шизма, так скажем.

По формальному жанру философская публицистика - то, что печатает философ не в специальных журналах и не в монографиях, а в периодических изданиях.

— Какие работы Михаила Гефтера, как философского публициста, посовету­ете читать?

- «Россия и Маркс», «Классика и мы», «Ульянов, он же Ленин». Очень трудные тексты. Хорошо почитать его беседы с Павловским - «Уроки истории», так они, ка­жется, называются. Это скорее историософия, но все-таки «софия». Типичным фило­софским публицистом был Георгий Федотов.

— В чем критерий, который позволят вам относить различных авторов «к философам» или «не к философам»?

- Это вопрос. Это надо подумать. Потому что очевидно же, что Гефтер - фило­соф, а Максим Соколов - нет. Но для очевидности-то труднее всего подобрать критерии.

Ну, скажем так, критерий философской публицистики: повод может быть мел­кий, например, у Ролана Барта - рассуждение о женитьбе Марлона Брандо на королеве красоты парижского пригорода Палейзо-Вильбо (это вроде нашего Петергофа). Или у Гефтера: рассуждение о дискуссии советских славянофилов в 1977 году - «Классика и ^[472]

современность». Но выводы из этого мелкого повода делаются очень интересные и глу­бокие.

Возможен другой ход: берется очень простой житейский пример, и на его основе философ пускается в философствование. Ситуация может быть вполне фантастической, но понятной для любого. Скажем, Кьеркегор рассуждает, что весь комплекс христиан­ства неподъемен для среднего человека, что средний человек, чтобы стать христиани­ном, должен немножко так поехать умом или постараться подняться над средним уров­нем. Вот, пишет он, представьте себе пастора, вот, он трындит про беззаветную веру в Бога Авраама, который сына! - представляете себе, СЫНА! - готов принести в жертву...

Наконец, третья черта философской публицистики: она действенна, и, как ни странно, агитационна. Прочтя ее, ты должен подумать, но, подумав, обязательно что-то сделать, как-то поступить, принять чью-то сторону... Ну, вот как-то так: злободнев­ность, мелкость повода, полемичность, актуальность и действенность.

- Никита Львович, вопрос заключался не в этом. С критериями философ­ской публицистики, как раз, немного разобрались. Вопрос в критериях философии самой по себе, взятой отвлеченно. Вот, например, тот же Гефтер — вы называете его «философ». Хотя по институциональной принадлежности и образованию он ис­торик. В противовес возьмем Дугина. Он считает себя философом, но вряд ли и у меня, и у вас поднимется рука его так назвать... Итак, кто такой философ? Почему одного человека мы называем философом, а другой до этого «не дотягивает»?

- Дугин вполне омерзителен, но он философ. Секацкий (недалеко от него ушел, но задержался все-таки, не обесчеловечился) философ. Критерий философии - это со­всем сложно. Скажем так: наиболее общие проблемы бытия. То есть Максим Соколов особенно не озабачивается этими проблемами, а Дугин, Секацкий и Гефтер - каждый по-своему - озабачиваются.

- Сами вы себя считаете философом?

- Вопрос не в том, считаю ли я себя философом (не считаю), вопрос в том: явля­ется ли то, что я пишу «философской публицистикой». А это уже вопрос к реципиентам, а не к донору.

- Тем не менее некоторое время назад, обсуждая со мной тему философской публицистики в Российской национальной библиотеке, вы сказали, что как раз ее — философскую публицистику — пишете.

- Шутил, разумеется. Впрочем, извините, я не помню этого разговора. Память у меня теперь - решето. А прежде была, как «грязь в Полтаве, каждый свою калошу оста­вит». Так Бурлюк говорил о памяти Маяковского.

А, припоминаю. Да, я был серьезен. Ну, кто-то обидел по начальству, и я распра­вил грудь. «От же гады! Объяснительную очередную писать, а я не под это затОчен! - затОчен под философскую публицистику, а заточЕн писать объяснительные... Очеред­ные».

- То есть, называя кого-либо автором философской публицистики, вы вкла­дываете в это некую оценочность? Такой человек «пусть еще и не философ, но уже и не рядовой обыватель», у него особая работа мысли, за которую можно уважать?

- Хороший вопрос, потому что поначалу я хотел ответить так: никакой оценоч- ности у меня нет. Для меня философ-публицист Галковский глубоко отвратителен, наотмашь омерзителен. А резкий журналист-публицист Андрей Мальгин вызывает глу­бочайшее уважение. И Венедиктов вызывает уважение, а Дугин мне мерзок... Я бы мог даже добавить, что нормальный обыватель, мещанин, который, позевывая, говорит: «А на черта мне тот Крым?», для меня если не уважаем, то приемлем. А Секацкий, который выстраивает философемы драки, как основы русского национального характера, и под­водит философскую базу не токмо, что под «Крымнаш», но и под «Константинополь- наш» абсолютно не примелем. Но я понял, что все так, да не так.

Оценочность все же присутствует. Да, вы правы, коль скоро человек пытается увидеть за временным - вечное, коль скоро он делает эту попытку, то некий микрон уважения у меня проскальзывает.

Знаете, мне очень понравилась одна моя беседа во дворе. Был период в самом начале «Крымнаш'а», когда я был так разозлен, что вел себя несколько неадекватно. Когда ко мне подходили с просьбой закурить, я спрашивал: «А Вы за аннексию Крыма?» Как правило, дальше шло: «Че?» - «Вы за то, чтобы Крым был русским?» Ва­рианты: «А то!», «Конечно!», «А он и так русский!» - «Не дам закурить. Береги здоро­вье, скоро воевать...» И вот стою я во дворе, подходит работяга: «Дай закурить?» - «А Вы за аннексию Крыма?» - «Не понял?» - «Вы за то, чтобы Крым был русским?» - «А мне плевать, какой он - русский или... китайский. Мне своих проблем хватает...» - «Ого! Лучший ответ, держите...» Понимаете, это был ответ обывателя, но этот обывательский ответ вызывал уважение.

И мы выгибаем мою реплику в другую сторону: микрон уважения только увели­чивает омерзение и отвращение, если человек, пытающийся во временном увидеть веч­ное, видит в вечном... коммунальную свару. В этом случае большее уважение вызывает спокойный обыватель или честный и яркий журналист, не претендующий ни на какую философию.

Как ни странно, здесь вспоминается рассуждение отца Андрея (стукача-священ- ника) из «Факультета ненужных вещей» Юрия Домбровского: «Знаете, из кого получа­ются предатели? Из тех, кто берет ношу не по силам... Из неудавшихся апостолов полу­чаются предатели...» Дугин и Галковский роняют ношу (по-моему), предают филосо­фию. Оценочность остается, но со знаком минус. Вот такое рассуждение по поводу ва­шего правильно сформулированного вопроса.

О философской публицистике и литературной критике

- Повернем вопрос так: философская публицистика и литературная кри­тика - насколько они совместимы?

- Более чем совместимы.

- Белинский — первый философский публицист? А как же Чаадаев? Впро­чем, определяя истоки русской философской публицистики, наверное, можно зайти и намного глубже — едва ли не к «Поучению» Владимира Мономаха...

- Хорошее уточнение. Но Чаадаев у нас все же проходит по ведомству филосо­фии, а Белинский - по ведомству литкритики, а так, если посмотреть, то он-то (Белин­ский, в смысле) и есть настоящий философский публицист. Потом, насчет первого, - это все равно, как споры, кто первый изобрел паровоз. Хорошо, пусть Чаадаев будет первым, тогда Белинский - второй... А Герцена возьмем третьим. Кстати, Герцен - не­даром от него был в таком восторге Исайя Берлин и очень жалел, что такого сильного мыслителя почти вовсе не знают на Западе.

Владимир Мономах - мимо цели. Это все - так, для патриотического возбужде­ния. О чем вы? Какая философия в Древней Руси? Парижские схоласты, Роджер Бэкон, Оккам уже задаются серьезными, настоящими вопросами, а тут, «сидя на санех», по­учают, что руки надо перед обедом мыть. Смешно. В России до Петра не было и не могло быть философии, как не могло быть богословия в православии. Я Вам, если хо­тите, растолкую свою теорийку о том, как Кирилл (Константин) и Мефодий порушили красивый Божий план.

- Если эта теория касается философской публицистики — то да. Получается, в вашем представлении философское мышление — плоть от плоти и кровь и крови европейской культуры?

- Да. Правильная постановка вопроса. Именно. Философия - это Европа. Лао Цзы - не философ. Платон - философ. Конфуций - не философ. Фома Аквинский - философ. Есть ли здесь оценочность? Наверное, нет.

- Как, по-вашему, литературная критика соотносится с публицистикой? Яв­ляется ее составной частью? Абсолютно независимым типом текстов? Или лишь иногда входит в область взаимного пересечения? Я спрашиваю об этом, потому что вопрос давно обсуждается, но до сих пор не решен. Посади в одну комнату пару профессоров-филологов — и они подерутся, но к одному мнению не придут.

- Ну, когда происходит драка, то чаще всего оба правы. Или оба не правы. В об­щем, чума на оба ваши дома. Литературная критика может быть чем угодно, в том числе и публицистикой. В том числе и философской. Это вообще не жанр. Юлий Айхенвальд и Юрий Тынянов работали в разных жанрах, хотя и тот, и другой писали критические статьи. Лев Данилкин и Борис Рогинский - вроде как, оба литературные критики, но совершенно очевидно, что работают в разных жанрах. Абсолютно независимым типом текстов литкритика не является именно потому, что она может быть разной, принципи­ально разной.

- Наверное, то же самое можно сказать и о публицистике.

- Наверное, и даже наверняка. Потому мы и прибавляем к существительному «публицистика» прилагательные, например, «философская».

О существительных и прилагательных

- Помимо «философской публицистики», в нашем интеллектуальном лекси­коне витают многие другие слова. Есть и «философская эссеистика», и «интеллек­туальная публицистика», и так далее. Вы эти явления и понятия для себя разгра­ничиваете?

- Вообще-то есть очень хорошее рассуждение Бродского и Рейна на тему прила­гательных-существительных. Строго, по-философски, говоря, все это, конечно, наруше­ние бритвы Оккама. Умножение сущностей. Интеллектуальная публицистика? А что есть не интеллектуальная публицистика? В смысле, «мачи хахлов»? Философская эс­сеистика? Не знаю. Эссе все же создание философа - Мишеля Монтеня...

- Может быть, тогда и прилагательное «философская» около публицистики стоит убрать, чтобы не плодить лишних сущностей?

- Можно, но тут все-таки есть отличие. Я не столь консеквентен, как Бродский или Рейн. Иногда прилагательные нужны. Все же Гефтер не публицист или не просто публицист. И Розанов все же не философ или не просто философ. Здесь мы прилага­тельное разрешим.

О прошлом и будущем

- Итак, имеются философия, публицистика, литриктика. И философская публицистика как область их взаимного сосуществования, публичной репрезента­ции философии, которая отличается всеми перечисленными вами свойствами...

- Очень славно получилось, соглашусь.

- Вы уже упоминали Белинского как первого российского философского публициста. А откуда и когда в принципе философская публицистика взялась, с кого началась? И почему? Есть тут какая-то общественная потребность?

- Это трудный вопрос. Но есть один ход: Христос. Иисус Христос, а следом за ним апостол Павел - вот первые философские публицисты. Возможно - Сократ с Пла­тоном. Люди, говорящие с простыми людьми об очень сложном, заставляющие их ду­мать над такими вещами, над какими странно задумываться простому человеку.

- Тогда давайте попробуем посмотреть в будущее: какой вы видите россий­скую, а может быть, и зарубежную тоже, философскую публицистику? Есть ли пер­спективы у этого типа текстов, и, если да, то какие?

- «Стоим мы слепо пред судьбою, не нам сорвать с нее покров...» Менее всего я пророк. Как у всякого человека, с юности настроенного на историю, голова у меня по­вернута назад. Чаще всего я вижу руины, что поделаешь. По-моему, я могу неплохо объяснить, что было, чуть похуже, что есть, но что будет?

Если рискнуть... Если рискнуть, то, скажем так: постольку, поскольку будет су­ществовать христианская цивилизация, будут существовать и эти тексты, тексты этого типа. Постольку, поскольку будет существовать демократия, будут существовать тек­сты этого типа. Потому что первыми философскими публицистами были Сократ и Хри­стос. Ибо, что такое философская публицистика? Это философия для профанов. Сократ беседует не с профессиональными философами. Он ставит вопросы бытия, свободы воли, общего мироустройства перед людьми, которые до встречи с ним отродясь бы об этом не задумались. Почему это возможно? Потому что он существует в обществе, в котором народ, все люди, все свободные граждане ответственны за очень серьезное дело - госуправление. Они ответственно решают, воевать или не воевать, заключать мир с персами или не заключать. Это не Перикл им сказал: а давайте-ка мы побьем Спарту! Это они так решили. И Перикл, мудрый, опытный, осторожный, был вынужден подчи­ниться им. Получили они, конечно, по самое «не могу» за это свое решение. Но это их ошибка, их, а не их вождя. В этих условиях только и может появиться человек, буде то Сократ, или Протагор, который способен заинтересовать людей общими проблемами этики и философии.

Христос беседует с совсем простыми людьми - рыбаки, налоговые инспекторы, шлюхи. Беседует об очень, мягко говоря, не простых вещах. Об этих вещах положено говорить со жрецами, опытными толкователями Закона, а он с какими-то «чмошни- ками». Почему? Потому что в той религиозной парадигме, которую он создал на основе моисеевой, каждый человек предстоит Богу. Каждый - Богу. У Кьеркегора есть по этому поводу блестящая притча. Со скандинавской своей основательностью и скрипучим чер­ным юмором Кьеркегор утверждает: христианство - это та религия, которая, коль ей следовать точно и четко, способна свести с ума человека. Ну, вот представьте себе: да­леко-далеко живет некий портняжка. И вдруг к нему стража, глава города: «Хренсго- рыев, император требует!» Хренсгорыева ведут к императору. Хренсгорыев мандражит, что случилось-то. А императору просто поговорить захотелось... со своим подданным Хренсгорыевым.

Ну, почему бы императору не поговорить с господином Хренсгорыевым? И по­чему бы Хренсгорыеву не поговорить по душам с императором. Так вот христианство предполагает, что не священник, не жрец, но каждый человек каждую минуту своей жизни говорит с вечностью, с живой вечностью. С Богом. Если у Хренсгорыева после встречи с императором крыша поедет, то это не удивительно. Удивительно, что у хри­стиан не едет крыша повсюдно и повсеместно, завершает свою притчу Кьеркегор.

Именно эта ситуация - КАЖДЫЙ имеет свою аудиенцию у Господа Бога - пред­полагает возможность: КАЖДЫЙ может рассуждать не только о ценах на урожай или нефть, но и о цене жизни и смерти, о добре и зле, об устройстве Вселенной. С каждым Иисус Христос может поговорить не только о том, что красть нехорошо, а и о том, что такое вообще хорошо, и что такое плохо.

Рождение философской публицистики связано с христианством и демократией. Они будут - будет и философская публицистика. Их не будет - и философской публи­цистики не будет.

- И — последний вопрос: Какой бы вы хотели видеть философскую публици­стику в будущем?

- Ой, ну вовсе неожиданно. Отвечу так же неожиданно: такой, какой я ее еще не видел, но... человечной. Я бы не хотел, чтобы философская публицистика была такой, как у Константина Крылова или Дмитрия Галковского. Но, увы и ах, это от меня не зависит.