В. И. Рокотов[473]: До статуса философа еще надо дорасти —

- Словосочетание «философская публицистика» я до этого дня не употреблял.

Понимаете, в том, куда меня занесло, есть своя логика. Меня в свое время глу­боко разочаровала журналистика, которая переместилась в сферу услуг. Она преврати­лась в слугу олигархии и стала обеспечивать деградацию. С этой журналистикой мне было не по пути. На дворе были девяностые - время информационного беспредела, ко­гда либеральные публицисты купались в деньгах и куражились, а патриоты были про­кляты и загнаны в гетто.

Я нашел себе какую-то работенку и ушел в литературное подполье. Тогда книж­ная индустрия развивалась бурно, этому монстру нужна была пища, и поэтому он загла­тывал яркие рукописи. Для меня книги стали формой борьбы. Я брал конъюнктурную тему (например, история мошенничества в России) и наполнял свою книгу карикату­рами и имперскими патриотическими идеями. Мне удалось издать сатирический роман.

Тогда же я открыл для себя эссе. Это удивительная, великая форма творчества, территория нонконформизма. Эссе - это жанр, актуализирующий философию.

Предложить эти тексты было некому, и они копились, терялись, трансформиро­вались во что-то иное, становились фрагментами монологов или сокращались до афо­ризмов, которыми наполнялись мои записные книжки.

Возможность публикации появилась только несколько лет назад, совершенно случайно. При этом я не скажу, что двери оказались распахнуты. «Литературной газете» я предложил вдвое больше текстов, чем было опубликовано. Эссе как жанр не привет­ствуется. Его просто не понимают люди, которые никогда не отрывались от журнали­стики. Они требуют информационного повода. Они не понимают и, видимо, никогда не поймут, что хороший текст может быть опубликован без всяких поводов. Как не поймут и то, что эссе - это высший пилотаж публицистики. В этом моя драма, как автора.

— На каких авторов эссе вы ориентируетесь, кого считаете «образцом» та­кого жанра?

— Я ни на кого не ориентируюсь. Если бы ориентировался, стал бы чьей-то тенью, а мне это совершенно не нравится.

Моя публицистика - результат пережитой трагедии. Обрушилась огромная страна. Под обломками погибли миллионы людей.

Почему это произошло? Понятно, что было внешнее воздействие. Но что-то раз­рушало страну изнутри. Что? Вглядываясь, видишь причины - кризис коммунистиче­ской философии, которая не развивалась, каменела, становилась догмой. Советская но­менклатура после Сталина начала смелеть, осознавать себя правящим классом. На ги­льотину ее уже не тащили. Ведь чем были репрессии тридцатых годов? Кровавым ме­тодом зачистки элиты, этой нарождающейся советской аристократии. В условиях, когда нет огня философии, нет брахманов, это был единственный способ сохранить строй. Элита без веры подобна волку. Она хочет вернуться в капиталистический лес. А еще лучше - в феодальный.

Машина государства была крепко сработана, но на ней стояла печать смерти. Огонь угасал. Но даже с умирающей философией машина ехала еще долго. Пока не за­ехала в перестроечное болото. И остановили ее, по большому счету, две вещи - соци­альный смех и Танатос. Они стали орудиями убийства, а в чьих руках - даже гадать не приходится. Ребята сами многое рассказали.

Социальный смех и Танатос - это ровно то, чем я занимаюсь. Это предметы моей творческой страсти.

— То есть ваша публицистика — часть самопознания общества, спровоциро­ванная внешними, насильственными обстоятельствами? И если бы этих обстоя­тельств не случилось, то и публицистики могло бы не быть?

— Да, конечно. Меня бы не существовало, как публициста. А возможно, и как пи­сателя. Я взлетел на крыльях трагедии.

— Чем бы вы занимались в ином случае?

— Был бы, наверное, таким модным журналистом с умирающей душой, частью богемного московского мира.

— Получается, и трагедия может принести что-то хорошее?

— Знаете, лучше бы никто про меня не узнал. Личный творческий прорыв - ничто, если завтра все рухнет. Вот если страна выстоит и у нее проявится хилиастический драйв, если будут исправлены ошибки и построено общество, способное противостоять энтропии, тогда можно будет сказать, что нет худа без добра.

О публицистике и философских концепциях

— Центральные понятия ваших эссе, те же «Эрос» и «Танатос», как мне ка­жется, взяты у Зигмунда Фрейда... Взяты, конечно, не в плане заимствования, а в плане творческой переработки. Расскажите, как и почему это произошло.

— Я увидел, что Эрос и Танатос - не просто философское упражнение и разминка мозга, а реальный вопрос жизни и смерти. Танатос превратился в оружие. В условиях, когда существует ядерный паритет, война переносится в область культуры. И именно через уничтожение культуры уничтожается цивилизация. Танатос вливается в культур­ное ядро и размещается в нем. Он смеется над бытием и конструирует привлекательный образ небытия. Он насаждает равнодушие, иронию, низкие истины. Он вспухает, а все живое, исполненное Эроса восхождения, объявляется бредом и пафосом. Как вызревает Танатос, как он становится оружием, как и зачем советская элита втаскивала его на свою территорию и опекала все, что заряжено смертью, как воля к смерти вкачивается в куль­туру сегодня - все это я проговорил в эссе «Танатос и Эрос.

Я, конечно, адресуюсь к Фрейду. И сразу об этом говорю. Именно к Фрейду, не к Шопенгауэру, который здесь не дает ничего и первооткрывателем называться не мо­жет. Но Фрейд умер в самом начале войны. Он видел набирающий силу фашизм, он увидел его рывок к цели, но не увидел поражения. Он не увидел его последующей транс­формации и нового наступления. Он не увидел войны в культуре, войны против куль­туры и инструментов этой войны. Разбираться с этим приходится нам. Мы оказались в дураках. Мы потеряли государство и миллионы людей под чей-то зловещий смех. Се­годня их тени стоят за спиной. И тот, кто не чувствует этой связи с умершими, поверьте, ничего собой не представляет.

— Есть ли еще какие-то философы, чьи концепты вы используете, дополня­ете, перерабатываете, «актуализируете» под особенности нашего времени? Какую философскую литературу вообще читаете?

— Я не использую. Во мне, как в русском человеке, заложены коды. Они русской культурой заложены и русской историей. Мечтательность - основа нашей души. Это то, чем мы дышим. Поэтому в лабиринтах человеческой мысли мы ищем то, что связывает с надеждой. А связывает с ней хилиазм, социальные утопии. Конечно, там на многом стоит печать религиозного экстаза или наивности. Но, соединяя все эти ветхие проро­чества и картонные декорации с актуальным знанием, с элитологией, политологией, со­единяя их с русскостью, ты видишь, что надежда не умерла и есть, куда двигаться. Об­щество можно уничтожить, но его можно и воссоздать.

Для меня актуальной философской литературой является Новый Завет. И чем яростнее сегодня долбят по Христу, тем больше он мне дорог, важен и интересен. Я просто чувствую, как этот застывший образ оживает под ударами современных плетей - этого стеба и проплаченных инсинуаций. А вообще мое философское чтение подчи­нено логике. Я здесь конкретен. Я пытаюсь изучать философские яды - нектар Танатоса, текущий в культуру. Поэтому с особенным интересом всматриваюсь в то, что наболтали философы во второй половине ХХ века.

— А можете, пожалуйста, назвать хотя бы несколько имен, произведений? Чтобы лучше понять, против кого вы полемизируете.

— Понимаете, все иначе немного. Я не вступаю в полемику с философами. Во всяком случае, пока не вступал. Я разбираюсь с теми, кто оседлал модную философию, уловил тренд и молотит в публицистике, кино или литературе. На чем они основыва­ются, понятно. Это гностика, социал-дарвинизм под маской либерализма и постмодер­низм. Вдохновители здесь - Михаил Бахтин («Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса»), Мигель Серрано («Майа» и др.), Фрэнсис Фу­куяма («Конец истории») и весь строй постмодернистов с их ризомой, кочевниками, симулякрами, диссоциацией и смертью всего.

Об авторах философской публицистики

- Хотелось бы вернуться к началу нашей беседы и уточнить один момент. Мы уже выяснили, что понятие «философская публицистика» к себе вы ни разу не применяли. А все-таки, есть ли авторы — может быть, философы, публицисты или литературные критики — чье творчество вы могли бы так охарактеризовать?

- Елена, а вот вы мне про это и расскажите, пожалуйста. Вы здесь, наверняка, больше знаете. Я современную публицистику читать не могу. Для меня нет текста, если нет чуда текста. Это мой личный критерий - текст как чудо. Нет этого и - до свидания!

Интернет всех записал в публицисты. Сегодня все страдают недержанием слов. Малейший импульс рождает пост. Многие сделали себе имя постами. Мы оказались в агрессивной информационной среде, которая убивает (если уже не убила) культуру вы­сокого текста, где есть начало, конец и внутренняя драматургия. Где есть стиль.

А про «философскую публицистику» могу только повторить. Для меня это слово философа, откровение. Философская публицистика - это «Миф о Сизифе» Сартра. Я бы его, сократил, конечно, раз в пять. И я совершено не в восторге от экзистенциалистов. Но это железный пример. Где это сегодня? Скажите. Буду чрезвычайно признателен.

- Насчет «Мифа о Сизифе» с вами, пожалуй, соглашусь. Хотя никогда не думала о нем под этим углом. Если говорить о нашей, русской философской пуб­лицистике, то для меня, пожалуй, есть два центральных имени — Николай Бердяев из исторических персонажей и Александр Секацкий из современников. Но есть еще и славянофилы, и Чаадаев, и в советское время - такие разные люди, как фи­лософ Андрей Нуйкин или журналист «Литературной газеты» Евгений Богат, фи­лософ Арсений Гулыга или филолог Вадим Кожинов.

- Но это публицистика прошлого века. А что сегодня? Вы кого читаете?

- Во-первых, повторюсь, Александра Куприяновича Секацкого. Он наш со­временник и, по признанию многих — действительно, выдающийся философ. Фи­лософскую публицистику в толстые журналы пусть редко, но пишут Григорий Тульчинсий, Герман Сунягин. Они также профессиональные философы. Из круга «ЛГ» можно вспомнить Лидию Сычеву, Татьяну Воеводину, Льва Аннинского и местами Льва Пирогова. Пусть далеко не все их статьи можно назвать философ­ской публицистикой, но некоторые тексты такого плана есть.

- Да, почтенные имена. Приятно было обнаружить в вашем списке Лидию Сы­чеву. Она явилась мне однажды из потусторонней реальности литературной Москвы и открыла двери в «Молоко», «Роман-газету», «Аврору», познакомила с массой приятных людей. Другие авторы мне известны по отдельным публикациям, а кого-то я вообще не читал. Почти уверен, что это свет и цвет публицистики. Но меня интересует тьма и убо­жество.

- Вы говорите, что «философская публицистика» для вас — «откровение фи­лософа». Но что значит — «откровение»? Ведь «Критика чистого разума» тоже была откровением Канта. Можете поподробнее описать критерии, которыми ру­ководствуетесь, когда для себя определяете: вот это произведение — философская публицистика, а это — нет.

- Первое - глубина. Видно же, когда автор глубоко погружен в тему, а когда он скользит по поверхности.

Второе - свое слово, свое доказательство или свое развитие близких идей. Не толко­вание чужой философии, не распутывание полемики гениев, а свое. Толкование и распуты­вание находятся этажом ниже.

Это что касается философской публицистики. Но есть и другое. Время востребовало особый вид публицистики. Ее можно назвать «гражданской». У нас прошла волна либе­ральной дебилизации общества. В итоге оно запуталось, впало в примитив, в дикость. Оно пало духом, отчаялось, потеряло ориентиры, ослабло умственно, то есть тяжело забо­лело. И в патриотической среде родилась публицистика противодействия, публицистика врачевания - когда открывают глаза на очевидное вранье и мошенничество, на действие механизмов уничтожения. Когда предъявляется сложность и точность. Когда все стано­вится на свои места.

Это публицистика делает великое дело. Коллективный разум приходит в движение. Ржавые шестеренки начинают вращаться, и общество становится менее уязвимым. Оно начинает врубаться, дружить с головой и вглядываться в горизонты.

Гражданская публицистика тоже неоднородна. Она делится на публицистику высо­кого класса и низкого. Вот себя я вижу где-то посередине. Такой уж я скромный мальчик.

- Кого из наших современников вы бы отнесли к «высокому» и «низкому» классу гражданской публицистики?

- Я бы не хотел называть имена. Бывает, вознесешь автора, а он такое начинает утверждать, что мама не горюй. Или становится частью игры, чьим-то политическим рупо­ром. И наоборот. Поставишь человеку клеймо бездари, а он вдруг взлетает.

О философии и философской публицистике

- Может ли философскую публицистику, по вашему мнению, писать не фило­соф, а, например, профессиональный публицист, журналист?

- Может, конечно, если дорастет.

- То есть статус «философа», по-вашему, связан не с образованием, и не с про­фессиональным родом деятельности, а с чем-то другим?

- Статус «философа» связан со словом. С новым словом, откровением. Уж никак не с профессиональным родом деятельности. «Профессия: философ» - это смешно.

- Как вы считаете, а что сподвигает философа писать философскую публици­стику? Ведь он может на кафедре сидеть, монографиями заниматься. Тот же Сартр мог бы.

- Ну, он же не для себя философствует. Он несет миру новую весть. Он утверждает себя и как мыслителя, и как писателя. Он хочет быть признанным и ученым сообществом, и уличной толпой. Сартр - именно такой случай.

А на кафедре сидеть и пилить лобзиком живо мыслящий человек не сумеет. Это за­работок и дань необходимости. Сложить крылья на кафедре, описывать чужой философ­ский полет - кто же такой судьбы себе пожелает?

- Кстати, а какая форма философии, по-вашему, появилась раньше? Какая одежка ей роднее - академическая или публицистическая? Почему?

- Вот вы задали вопрос, который уместнее задать преподавателю философии. Если честно, мне не хочется садиться в машину времени и путешествовать к философским исто­кам. Я не настолько влюблен в философию. Меня в ней многое раздражает: болезненное многословие, не поиск истины, а поиск славы. Для меня существует философия, которая влияет на современность, и музей философии, где стоят бюсты и упираются в потолок книжные стеллажи, где эхо разносит шаги уборщицы.

Я захожу туда, чтобы прояснить некие связи (например, от гностиков ХХ века к Пла­тону), и сваливаю. Я всем советую изучать философию по фундаментальным утвержде­ниям. Иначе ты потратишь жизнь за чтением текстов, которые ужасают своей стилистикой, или где автор предлагает сто вариантов доказательства одного утверждения.

¹⁶ Заславский Д. И. [О философии и публицистике] // Вопросы философии. 1947. № 1. С. 183-186; Мисонжников Б. Я. Современная публицистика: поиск историософского основания // Конференция «Средства массовой информации в современном мире. Петербургские чтения». Тезисы выступлений. 2013

³⁷ Тульчинский Г. Л. Легко ли быть философом? // Какая философия нам нужна? Размышления о философии

¹³⁶ Андрулайтис Л. «Дневник писателя» Ф. М. Достоевского как прообраз сетевой публицистики // Октябрь.

²⁵² Этот любопытный термин, бытовавший в русле социологии и культурологии, перенес в теоретико­журналистское поле В. А. Сидоров. (Сидоров В. А. Журналистика и массовая коммуникация - кентавр- объект научного анализа // Средства массовой информации в современном мире. Петербургские чтения:

³¹⁸ Кройчик Л. Е. Публицистический жанр: природа и стратегия развития. С. 171-176; Он же. Система жур­налистских жанров. С. 125-167 Лукина М. М. Контент интернет-СМИ // Интернет-СМИ: Теория и практика / Под. ред. М. М. Лукиной. М., 2010. С. 247-276; Лукина М. М, Фомичева И. Д. СМИ в пространстве Интер­нета. М., 97 с.; Пельт В. Д. Дифференциация жанров газетной публицистики. М., 1984. 47 с.; Стрель­цов Б. В. Основы публицистики. Жанры. Мн., 1990. 240 с.; Тертычный А. А. Жанры периодической печати.

131.

⁴²⁵ Отметим, что этот термин не синонимичен термину «антропологический поворот», как принято называть периоды, когда гуманитарные науки концентрируются на изучении человека. В частности, в философии

⁴³² В книге с философским разбором фильма «Матрица» Хорсли именует хуматоном типичного обитателя Матрицы - простейшее существо, единицу информации. «Хуматонами движут в первую очередь их желания