«НЕСТОР РУССКОЙ ПОРЕФОРМЕННОЙ ЖУРНАЛИСТИКИ

Как метроном, размеренно-точный в работе; сдержанно- уравновешенный в проявлении личного темперамента; неослабно- настойчивый в преследовании поставленных себе целей и задач, — Стасюлевич всей своей жизнью практически доказывал русскому обществу ту столь туго прививавшуюся к нему истину, что скрупулезная аккуратность не только мирится с многосложностью работы, но и служит необходимым ее условием; что сдержанная уравновешенность духа не только не исключает сильных движений души, но и может сообщать им особенную упругость; что последовательная устойчивость жизненных стремлений порождает гораздо более богатые и плодотворные результаты, нежели бурные вспышки экстаза, сменяющиеся продолжительными приступами разочарования и бездеятельности»*. Стасюлевич приобрел известность своей издательской и общественной деятельностью. Однако почти два десятилетия его жизни были связа-

1 Кизеветтер А.А. Стасюлевич и его литературный архив // Русская

мысль. 1912. Кн. 1. С. 34. ны с Санкт-Петербургским университетом, который он окончил в 1847 г.

И во время университетских занятий, и в своих публичных лекциях и выступлениях Стасюлевич постоянно обращался к философским и теоретическим вопросам исторической науки. «Стасюлевич, — вспоминал один из слушателей, — впервые указал нам на значение истории, объяснил великое значение цивилизации>Л Другой ученик Стасюлевича отмечал, что «он выражался языком современной науки; видно было, что он понимает предмет, о котором говорит, и умеет высказывать то, что думает»^. Интерес к философско-историческим проблемам сочетался у Стасюлевича с признанием идеалов и ценностей русского либерального западничества. «В своих лекциях в университете, а позднее и в публичных чтениях, — пишет В.Е. Кельнер, — он отстаивал идею общности исторического пути России и Западной Европы»^. Превосходство европейской цивилизации, к которой принадлежат и славянский и романо-германский мир, проявляется в ее распространении по всем частям света. Славяне выступают равными партнерами европейцев в приобщении других народов к достижениям западной цивилизации. «В настоящее время, — констатировал Стасюлевич в начале курса по истории средних веков, — местом исторического действия служит весь Земной Шар под всеми его

1 Острогорский В.

долготами и широтами. На этом огромном пространстве господствует Христианин-Европеец, принадлежащий по своим главным двум наречиям к германскому и славянскому племени. Центром исторической жизни этих двух племен служит Европа, родина Европейца; отсюда он расселился в течение 3 Уг последних столетий по другим частям света, покоряя или перерождая все найденные им там варварские племена. Север и юг Азии, Сибирь и Индостан, почти в целостности подчиняются славянским и германским населениям; Срединная Империя, или Китай начинает признавать влияние Европейцев. Америка по своему населению есть новая Европа; берега Африки опоясаны колониями Европейцев; тоже представляет и Австралия»1. Политический и культурный колониализм — современный Стасюлевичу вариант глобализма, — который проводит Россия, лишь подтверждает общность ее исторического пути с Западом. Историософский схематизм фиксирует эту общность в единстве исторической периодизации.

Поводом, подтолкнувшим Стасюлевича к размышлениям о философских и теоретических вопросах исторической науки стал предпринятый им разбор диссертации Т.Н. Грановского «Аббат Сугерий», опубликованный в 1850 г. в качестве рецензии в журнале «Москвитянин» и последовавшая затем полемика с московскими историками. Рецензия состояла из двух частей: рассуждения о специфике истории как науки и собственно, анализа-рецензии работы Т.Н. Грановского. При этом Стасюлевич старался оценивать общий подход и выводы Т.Н. Грановского, упуская неизбежные фактические недочеты или спорные интерпретации.

Критик, по мнению Стасюлевича, должен учитывать уровень развития современной науки, стоящие перед ней задачи и требования. «Все критические вопросы относительно значения того или другого ученого произведения, — замечал он, — могут быть окончательно приведены к двум главным, основным вопросам: 1) в какой степени ученый автор удовлетворил общепринятым требованиям науки, и 2) остался ли он верен тем требованиям, которые, по его личному убеждению, делает наука каждому ученому произведению?»^ Исходя из этих соображении, Стасюлевич начал свои разбор с определения общих задач исторической науки.

Не менее критично Стасюлевич отнесся и к утилитаристской трактовке науки, призванной служить сиюминутным нуждам современной жизни. В основе науки лежит неискоренимая тяга человека к знанию, врожденное любопытство, природная пытливость, а не практический расчет. «Наука, как и все то, что произведено человеческим духом, — полагал рецензент, — родилась в следствие стремления его удовлетворить какой-то внутренней, прирожденной, и потому необъяснимой потребности знания... Мне кажется, что полезнее всего в науке, менее всего заботиться о пользе»^. Более того, утилитаристский сценарий научного знания предполагает одностороннее, материалистическое понимание пользы как того, что наглядно, осязаемо, т. е. доступно чувственному восприятию. В противоположность такой точке зрения, Стасюлевич ратовал за науку для науки, исследование ради поиска истины, за «чистую» науку, если можно так сказать. «О науке потому справедливо можно сказать: имей в виду в науке науку, а остальное приложиться», — такова формула Стасюлевича^. Т.Н. Грановский пытался обосновать полезность научных изысканий важностью исследуемого предмета. Однако, возражал оппонент, задача науки — целостное воспроизведение явления, изолированные стороны которого не могут быть противопоставлены друг другу по степени большей или меньшей важности. Градации значимости дается в порядке исследовательских предпочтений, а не в порядке бытия предмета. «Нам кажется, — отстаивал Стасюлевич свою точку зрения, — в науке важно каждое явление, как бы оно ни казалось ничтожным в практической жизни. Понятна причина: наука обнимет собою все существующее, как одно целое, и потому в ней может ли быть что-нибудь не важно, когда часто неважным обусловливается существование того, что с нашей практической точки зрения кажется весьма важным»*.

Впрочем, Стасюлевич еще не обращался к теории многофакторности исторического развития. Статус философско-исторического метода у него получила историческая критика. Точнее, приемы исторической критики преследовали, согласно ученому, две цели: филологическую и философскую. «Теперь никто не сомневается, — разъяснял он, — что критический путь есть единственно возможный для науки истории. Без критики история всегда оставалась бы в области фантазии. В чем же состоит историческая критика? Она состоит в предварительном и всестороннем исследовании и разборе источников. Этот разбор относится к двум сторонам: к самому тексту источника и к лицу его автора. Первое составляет предмет чисто филологии, второе принадлежит философии»^. Задача филологии в отношении истории: установление подлинности текстов, признаваемых в качестве исторических источников. Философия привносит субъективный момент в интерпретацию прошедших филологический отбор текстов. На философском этапе анализу подвергается прежде всего личность автора текста. «После этого философу, — уточнял Стасюлевич, — остается показать отношение автора к своему произведению, и на основании анализа его умственных способностей, и нравственных, и политических убеждений, объяснить истинное значение всего переданного им в 3

своем произведении»-^. Итак, источниковедческую базу историографии Стасюлевич ограничивал только текстами, т. е. письменными источниками. Отсюда вытекали две особенности его теоретико-методологического подхода: признание в качестве главных методов исторического исследования интерпретации и критики; градации исторических эпох по мере их исследовательского предпочтения в зависимости от степени разработанности письменных источников. Издание и комментирование текстов должно предшествовать исследовательской работе. В этом отношении история древнего мира, прежде всего Греции и Рима, является более разработанной, поэтому только для ее изучения существуют все необходимые условия. «До сих пор только одна наука истории древнего мира, — признавал Стасюлевич, — может гордиться прочностью своего основания»*. Исследование античной истории в полной мере началось лишь с Нибура. По иному обстоит дело с историей Нового времени, в которое рецензент включал и средние века. «Они, — писал Стасюлевич об историках средних веков и нового времени, — должны посвятить свой труд преимущественно на изучение современных летописей и их составителей, на приведение в порядок источников, на их объяснение со стороны филологической и фи-

1

лософскои, и на их доступность чрез возможно дешевые издании» . Перед учеными, таким образом, стоит, в качестве первоочередной, задача источниковедческой разработки средневековой и нововременной истории. Ближайшей же целью является издание исторических памятников, которые следует сделать максимально доступными. При этом оригинал предпочтительнее перевода, поскольку «перевод может увлекать, и на самом деле часто увлекает к ложным выводам. Даже чем талантливее переводчик, тем он более придает переводу своей личности, и следов, тем менее годится для основательных научных

я 3

изыскании» .

Стасюлевич высоко оценивал значение Т.Н. Грановского в истории отечественной науки. Уже после его смерти он отмечал, что московского ученого «нельзя не признать основателем у нас исторической науки, как общественного достояния»^. Строгость же своих суждений в рецензии Стасюлевич оправдывал тем, что «мы считали себя в праве требовать многого от такого ученого, каким желательно было бы всегда видеть г. Грановского»^. Фигура и взгляды Т.Н. Грановского оказались знаковыми для своего времени. По словам Стасюлевича, Т.Н. Грановский «принадлежит к числу тех немногих людей, именем которых современники их называют свою эпоху, желая в одном слове 1

Там же. С. 73. 2

Там же. С. 73-74. ^ Там же. С. 74.

^ Стасюлевич М.М. История средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых. Т. II. СПб., 1864. С. X—XI.

Стасюлевич М.М. Аббат Сугернн. Историческое сочинение Т. Грановского. С. 68.

выразить ее интеллектуальные и нравственные стремления, и потому в нем одном ищут источник всего высокого, что говорит непосредственно уму и сердцу, и в его словах находят отголосок своих собственных неясно еще сознаваемых стремлении»2. Но Т.Н. Грановский интересен не только как предмет историографической рефлексии; оценка его учения важна для философско-исторического самоопределения Стасюлевича и его эпохи. Т.Н. Грановский заложил в России основы исторической науки, отстоял научность историографии. Следующий шаг, сделанный новым поколением ученых, к которому принадлежал и Стасюлевич, состоял в философском осмыслении научного статуса истории, в разработке ее теоретических и методологических оснований. «Положение исторической науки при начале публичной деятельности молодого профессора, — судил Стасюлевич предшествующую эпоху, — было весьма неблагоприятно. До 30-х годов историческая наука, наряду с прочими науками, была у нас, так сказать, колониальным продуктом, доступным только для тех немногих, которые имели средства жить западною литературою, но масса общества оставалась чуждою научной жизни... В конце 30-х гг., при таком положении дела, начала являться мысль о необходимости положить основание исторической науке в нашей литературе, и некоторые думали достигнуть того подражания одним внешним приемам западной исторической науки, обусловленным притом особенностями западной интеллектуальной жизни^. Стасюлевич пвшет об «инстинктивном таланте» Т.Н. Грановского, сделавшем историю наукой, а последнюю — общественным достоянием. Затем наступила пора рефлексии и философского осмысления истории как науки и ее общественной роли.

Рецензия Стасюлевича не осталась без внимания, правда, ему ответил не сам Т.Н. Грановский, а его ученики и коллеги по Московскому университету. «Отечественные записки» поместили сразу два ответа на критику Стасюлевича. Автором одного из них был И.К. Бабст, другая была подписана инициалом N. «Москвитянин» напечатал рецензию П.М. Леонтьева (одного из самых активных пропагандистов псевдоклассического образования) на магистерскую диссертацию Стасюлевича «Афинская игемония».

П.М. Леонтьев сам признавался, что взяться за разбор магистерского рассуждения Стасюлевича его побудила критика последним Т.Н. Грановского. Наибольшее раздражение рецензента вызвали именно теоретические размышления Стасюлевича, поэтому он решил громить противника его же оружием: «Г. Стасюлевич имел случаи высказать несколько мыслей и требовании относительно ученых диссертации вообще, — и нам остается только легкий труд приложить его требование к его собственному произведению... мы будем его судить по его собственной формуле»3. Критик признавал, что многие теоретические положения, высказанные Стасюлевичем, «нам не по силам»^. К ним он относил утверждение, что становление и развитие науки является результатом естественного, изначального интереса человека к окружающему миру; выделение филологических и философских аспектов исторической критики и т. п. Однако рецензент, выразив несогласие, основанное на непонимании, не стал высказывать свое посильное мнение о задачах и методах истории как науки, а перешел к придирчивому, порой с явным намерение оскорбить, разбору текста диссертации Стасюлевича. Игнорируя трактовку Стасюлевичем афинской гегемонии, П.М. Леонтьев выискивал фактические и филологические неточности и разночтения, указывал на мелкие ошибки и упрекал в незнакомстве с исследовательской литературой. Рецензент пытался представить диссертацию как нагромождение противоречий, нелепостей и ошибок и тем самым подчеркнуть научную некомпетентность Стасюлевича.

Более корректной и содержательной оказалась статья И.К. Баб- ста «Несколько замечаний по поводу критики г. Стасюлевича на книгу "Аббат Сугерий, историческое рассуждение Т. Грановского"». В ней И.К. Бабст высказывал собственную точку зрения по целому ряду конкретно-исторических вопросов, в частности, давал оценку личности Карла Великого и созданной им империи. Особый интерес представляет «краткий очерк постепенного развития феодальной сис- темы», включенный в статью*. Из теоретических положении И.К. Бабст выступил в защиту только принципа занимательности исторических трудов, считая, что популяризации — веяние времени. «Именно в наше время, — писал он, — высказывается с большею, нежели когда-либо, силою потребность обобщить науку, сделать ее доступною для читающего большинства; именно теперь ученое сочинение обращает на себя внимание не столько массою знании, сколько пользою, какую оно приносит обществу... сделать результаты науки доступными для общества, сделать науку занимательною, полезною. А железные дороги, а пароходы, а телеграфы — разве это не плод науки, не применяемость ее к практической жизни?»^ Не совсем удачное сравнение научного исследования с пароходом, заключенное в форму риторического вопроса, не помешало И.К. Бабсту несколько раз подчеркнуть свою главную мысль о занимательности как особенности новых научных трудов. Популярность — не прихоть ученых, а требование жизни. «Имена авторов, предметы ученых трудов, новый, простой язык, которым заговорила наука — все это возбудило участие публики, и опровергло на деле совсем было укоренившееся мнение, будто бы трудам ученых не суждено у нас иметь успеха; что они обречены на вечное одиночество в кабинетах и шкафах людей ученых. Общество ждало только, чтобы с ним заговорили языком ему доступным, языком простым и живым... Ученая литература стала для нее (публики. — A.M.) потребностью»^. Конкретным примером сближения исторических трудов с жизнью могут служить, на взгляд И.К. Бабста, исследования Кавелина, Соловьева, Калачева, Павлова, Леонтьева, Грановского. Ряд, образуемый указанными учеными, уже не может быть оценен как профанации научной работы; это — тенденция времени. Правда и И.К. Бабст не смог удержаться от того, чтобы научная полемика не переросла в ученую свару. В ряде замечаний он руководствовался не исканием правды, а намерением обидеть оппонента. Так он писал: «Вообще у г. Стасюлевича события и явления исторические сменяют друг друга словно декорации по звон-

1

ку машиниста»4.

Статья N. «Еще несколько заметок на статью г-на Стасюлевича о сочинении г-на Грановского "Аббат Сугерий"» была написана в жанре критики критики. Автор статьи не занимался ученым очернением Стасюлевича, как П.М. Леонтьев или частичным отстаиванием тезисов Т.Н. Грановского, как Н.К. Бабст, а критиковал, порой переходя на личности, теоретические выкладки Стасюлевича. Он не убеждал в необходимости научному сочинению быть популярным, а критиковал отделение науки от практики, пользы, возвышение науки над обыденной жизнью, образно называя такую позицию «воздухоплавательной точкой зрения»^. Спустившись на землю и углубившись в исторические аналогии, он окрестил подход Стасюлевича «схоластической критикой»^ и вообще усомнился в необходимости рецензенту иметь собственное мнение. Если собственная точка зрения для рецензирования научных сочинений и не нужна, то без собственной концепции и предварительного исследования рецензируемой темы, не следует приступать к критическому разбору. Автор предложил Ста- сюлевичу прежде, чем начинать рецензию, подготовить отдельное исследование об эпохе Каролиигов. «Выступая против мнения, подкрепленного ученым исследованием, — требовал он, — нельзя довольствоваться воспоминанием прежних знаний, или, что еще хуже — сведениями, собранными накануне. Надобно, уже из одного уважения к читателям, самому заняться наперед самостоятельным и добросовестным исследованием того же вопроса по источникам, чтоб иметь действительно что противопоставить чужому мнению и быть в силах с достоинством поддерживать свое противоречие, одним словом, надобно наперед вооружиться достойно соперника. Иначе мы опять затеем схоластическую игру, которая в продолжении стольких веков бесплодно сковывала науку»А Несуразность упреков и абсурдность требования переводила полемику в разряд курьезной склоки.

Однако Стасюлевич вынужден был отвечать, правда, не для того, чтобы опровергнуть выдвинутые в свои адрес нелепые обвинения, а с целью прояснить как свою методологическую позицию, так и, уже в качестве частного замечания, уточнить свою трактовку афинской гегемонии и свое понимание генезиса феодализма. Памятуя о рецензии на диссертацию Т.Н. Грановского в статье «Ответ П.М. Леонтьеву на его исторические и филологические замечания к рассуждению "Афинская Игемония"», опубликованной в октябрьском номере «Москвитянина» за 1850 г., Стасюлевич отмечал, что думал «исполнить только одну из самых простых обязанностей рецензента: внести ее в протокол науки, т. е. отдать отчет в том, что составляло главную задачу всего сочинения, для которой оно было предпринято, и каким образом автор доказал, или лучше сказать, хотел доказать свое основное положение»*. Он вновь сетовал на недостаточную разработанность методов исторической критики в историографии: «Отсутствие критики в исторических занятиях долгое время было вииою односторонних определений и понятий в нашей науке»Стасюлевич настаивал на том, что нравоучительная точка зрения на историю или, как ее разновидность, служение исторической науки политическим целям, устарели. «Часто смотрели на историю, — замечал он, — как на какое-то нравственное учение, и потому избирали ее орудием для проведения той или другой мысли»А По его словам, «иногда история делалась орудием одной политики» Партийность в науке — отголосок устаревшего донаучного мировоззрения. Его примером могут служить исследования по истории греческих колоний, вызванные борьбой северо-американских колоний с Англией в конце XVIII в. В следующем 1851 г. Стасюлевич выступил в «Москвитянине» еще с двумя рецензиями: на диссертацию И.К. Бабста и на книгу немецкого историка А. Бёка, в которых возвращался к некоторым положениям прошлогодней дискуссии. Стасюлевич указывал на три обстоятельства, способствовавшие в последнее время развитию исто- рической науки: сближение историографии с другими дисциплинами, что привело к заимствованию как новых данных, так и новых методов; расширение круга письменных источников, в первую очередь эпиграфики; распространение и совершенствование методов исторической критики5. Особого внимания Стасюлевич удостоил «методу историческую». «Да! Мы согласны, — признавал он некоторые из старых обвинений в свой адрес, — в этой новейшей методе гуманных наук мало занимательности, которая тешила бы простое любопытство;

9

она, точно, может показаться сухою, мелочною, схоластическою» . Главное требование, к которому сводились все частные методологические приемы, состояло в первоочередном изучении фактов. Следование строго научному методу, в основе которого лежала опора на факты, было причиной успеха в естественных науках. По этому же пути должна следовать и историография. Исторические факты опосредованы источником, для Стасюлевича это прежде всего памятники письменности. Отсюда метод их установления — историческая критика, имеющая дело с текстами. «Итак, — заключал он, — не одни мы утверждаем, что изучение фактов, путь критический, есть главная задача в наше время; что при этом изучении можно и должно иметь в виду одну истину, а практическая польза, применяемость к жизни и занимательность не обусловливают ученых занятий»^.

«Историческая метода», используемая И.К. Бабстом, нацелена на достижение занимательности, а не на обработку фактов. В этом состоит главный недостаток исследования московского историка. По словам Стасюлевича, «при обширности своей темы (автор. — A.M.), не мог же изучить каждого им приведенного факта, говорил потому общими местами, не подозревая, что иногда одно, поставленное без особого намерения, слово ставит его в противоречие с источником и историческою истиною»*. Разбирая в качестве примера один из фрагментов книги И.К. Бабста, рецензент признавался, что за такие ошибки московские критики окрестили бы его подход «методой фразерства и риторических фигур»^. Сам же Стасюлевич предпочитал называть его синтетическим методом, которому противопоставлял, соответственно, метод аналитический.

Аналитический метод — всего лишь синоним критического метода. Его смысл: обработка источников и установление фактов. «Заметим здесь, кстати, — пояснял Стасюлевич, — что, показав неудобство исторической методы, которая в научном отношении может быть названа синтетической, мы вовсе не думали утверждать непогрешимость анализа; но если и на аналитическом пути бывают ошибки, то в самом характере этого направления лежит возможность, все более и более, избегать этих ошибок; наконец, ошибка аналитика будет невыгодна лично для него, но для науки во всяком случае она может иметь значение: ошибка вызывает возражение — новый шаг к истине»^. Иное дело синтетический метод, наследующий аргументативныи орнамент риторического направления. «Мы называем эту методу синтетической, потому что, — растолковывал рецензент, — согласно с нею, автор, вместо того, чтобы изучать отдельные факты и явления до последнего их основания, очищать их и проверять критикой, и указать истинное их положение, обращается к массе фактов и явлений, связывает их внешним образом, заботиться об одной форме»^. Вывод Стасюлевича на диссертацию И.К. Бабста ожидаем, если учитывать расхождения в методологических установках. Достигая популярности и прибавляя в занимательности, такое исследование теряет в научности. Рецензия Стасюлевича на книгу А. Бёка была вызвана нанесенным ему в ходе полемики научным оскорблением: упреком П.М. Леонтьева в незнании современной зарубежной исследовательской литературы, в частности, работ А. Бёка. Поэтому вскоре после выхода в Германии нового издания монографии А. Бёка по истории государст- венных финансов в древних Афинах, Стасюлевич откликнулся на нее рецензией в «Москвитянине». «Едва ли кто из новейших ученых, — отмечал он, в частности, — занимаясь греческими древностями, не упомянет в своих трудах о сочинении Бёка Die Staatshaushaltuag d. Ath. И не отдает ему при этом полной справедливости; самые его ошибки, если можно так назвать неизбежные результаты обширного труда, не остались без пользы для науки, вызвав изыскания других. Обширная начитанность Бёка, его изумительная проницательность и остроумие и необыкновенная добросовестность, которою отличается этот труд, придают ему авторитет источника, так что при каждом вопросе из греческих государственных древностей нельзя не обратить внимания на то, что о нем говорит Бёк>Л

В последующие годы Стасюлевич возвращался к обоснованию своих методологических взглядов главным образом в предисловиях к учебным пособиям по истории средних веков. Историческая методология, применяемая к нуждам исторического образования, переходила здесь в разряд исторической методики. В отличии от монографических исследований, лекционные курсы охотнее перенимали приемы популяризации изложения. Однако и в этом случае занимательность не должна быть их главной целью, а допустимым сопутствующим результатом. «В общем курсе, — рекомендовал Стасюлевич, — надобно достигать занимательности другими путями. Если читающий не напрягает своего внимания, если в его памяти события помещаются, не выталкивая одно другого, если каждое новое лицо и событие есть только развитие предыдущего, а не посторонний нарост, одним словом, если читающий, перекинув последнюю страницу, не потеряет представления целого — в таком случае общий исторический курс может сделать притязание по крайней мере на ту занимательность, в которой не отказывают и другим еще более строгим формальным нау-

9

кам» . При этом исследователь не отрицал практицизм науки вообще, ее связь с запросами жизни. Уже житейский здравый смысл подталкивает человека к простейшим научным заключениям. Как писал Ста- сюлевич, «начатки науки лежат в самом духе человека, и научные истины, хотя и в грубой форме встречаются рано рассеянными по жизни... В этом обстоятельстве заключается причина тесной связи науки с жизнью; наука имеет в жизни свои отдаленные корни»*. Однако «житейская опытность» изменчива и противоречива. Отсюда и возникает необходимость в разработке методов познания, в установлении общих и неизменных законов — так появляется наука. В лекции, посвященной Маколею, Стасюлевич отмечал особенности английской исторической науки: «Практическая польза есть последняя цель науки на службе обществу» Я К другим особенностям английской историографии относится отстаивание политической свободы. Маколей привносит в работу историка еще один акцент — юмор. Однако все же главное требование к историку и историческому сочинению — «быть ясным, логичным, убедительным в доводах»^.

XIX в. раскрыл перед историками новое поле деятельности: к исследованию прибавилось «педагогическое применение»^ истории. История как учебная и академическая дисциплина требовала уточнения и конкретизации своего теоретико-методологического базиса. С одной стороны, это привело к философской интерпретации теоретических проблем исторической науки, с другой, — к разработке вопросов методики исторического преподавания. Стасюлевич попытался дать свое истолкование обеих новых перспектив, раскрывающихся перед историографией.

Вопросам методики преподавания истории были посвящены предисловия «О формальном и реальном методе преподавания истории» и «Еще о формальном и реальном методе преподавания истории», открывавшие первые два из трех томов «Истории средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых» (СПб., 1863—1865). Свой объемный труд, занявший более двух тысяч страниц, Стасюле- вич составлял руководствуясь сложившимся у него ранее представлением о методах исторического исследования. Первые два тома начинались разделами, включавшими подборку фрагментов из произведении классиков исторической науки, содержащих рассуждения о целях, задачах и методах истории. Фактическая сторона средневековой истории давалась сжато и конспективно. Основную же часть составляли переводы источников по различным периодам истории средних веков. Как определял сам Стасюлевич, «я имел ввиду главным образом изложить главные моменты истории средних веков в ее собственных писателях, располагая их так, чтобы отрывки имели значение обширных цитат к краткому тексту составленного мною обзора этих эпох»*.

Основная мысль предисловий сводилась к противопоставлению формального и реального методов, продолжавшего уже отмеченную Стасюлевичем в прежних работах антитезу критического и риторического, аналитического и синтетического методов. Главная задача предисловий состояла в ответе на вопрос: «Как учить истории?»^ Формальная методология традиционно закрепилась в историческом преподавании. Она предусматривает в качестве главного источника знаний учебник, содержащий строгую схему и догматичную подачу материала. Исторический схематизм может быть невинной ложью, но чаще — это «умышленная доктрина», т. е. ложь откровенная. Примером такого подхода могут служить широко распространенные периодизации истории и подогнанные под них группировки фактов. По словам Стасюлевича, «так как судьбы прошедших обществ представляют некоторое сходство, и выражаются более или менее широко условными знаками, как например основано, процветало, склонилось к падению и т. п. — составит одну общую историческую формулу, а затем работа учащегося состояла бы в том, чтобы приобретать ловкость вставлять в известном порядке собственные имена»^. Основной недостаток формального преподавания состоит в том, что оно «проходит даром

для главной цели образования, а именно для исторического развития і

мысли»6. В противоположность формальному, реальный метод направлен на преимущественное изучение источников. Освоение исторических памятников — первый шаг в историческом образовании, он закладывает те фундаментальные знания, которые уже не могут быть фальсифицированы априорной исторической схемой. Напротив, знание источников служит критерием для принятия или опровержения той или иной исторической доктрины. «Одним словом, — резюмировал Стасюлевич, — новый метод преподавания истории видит в литературных памятниках свежий, вечно бьющий ключ исторического познания... Кто прочитал Тацита, Эгингарда, Фроассара, тот лучше знает историю, и более исторически образован, нежели тот, кто усвоил себе целое историческое РУКОВОДСТВО»Реальный метод лучше всего служит и главной цели всякого образования — выработке самостоятельного мышления, способности самому оценивать, судить, принимать решения, т. е. той способности, которая признается основополагающей для либерального определения личности. «Реальное же преподавание истории, — пояснял Стасюлевич, — даже в случае забвения материалов, оставляет в человеке весьма важный результат, не нуждающийся в памяти, а именно, развитие самостоятельности мысли и суждения, которое приобретается сознательным чтением памятников, под руководством сведущего и добросовестного преподавателя. Обратите внимание также на то, что в формальном учебнике, учащийся относится к факту чисто страдательным образом: я не говорю о худых учебниках (худое всегда худо), но и хороший учебник есть не больше, как только хорошая катехизации, догмат, предмет обучения, который мы обязаны усвоить, хотя бы и сознательно, для того, чтобы, как выразился Авг. Тьерри, стараться, по возможности, забыть его скорее, или иначе он будет мешать впоследствии самостоятельному и критическому изучению факта»А Развитие мышления, а не удержание в памяти набора дат и фактов составляет цель исторического образования. В этом Стасюлевичу видится и его общественное значение. «Итак, — заключал он, — историческая наука и на школьной скамье должна быть не праздным упражнением памяти, но средством образовать в человеке ту главную силу, которая дает ему впоследствии возможность быть не равнодушным зрителем, или игрушкою случайно набежавших мыслен, но твердым и сознательным деятелем, который в изучении прошедшего нашел средство здраво судить настоящее, и который может сказать, что опыт веков для него прошел не совсем даром... Приобресть свои силы, а не вооружиться нашими, составляет задачу образования»*.

К реальному методу, опирающемуся на изучение источников, подводит и неустранимая субъективность всякого исторического знания. Субъективно подбирает и излагает материал автор исследования, субъективно интерпретирует факты ученый, пишущий монографию, субъективно освещает исторические события их свидетель. Наслаивающаяся одна на другую субъективная трактовка фактов, неизбежно их искажает и создает эффект «глухого телефона». И если субъективизм в исторической науке невозможно устранить, то его следует минимизировать. Самостоятельность мышления — одно из таких профилактических средств, нейтрализующих крайние проявления субъективизма. «Прошедшее знать также трудно, как и будущее, — признавался Стасюлевич, — если уверенность в непреложности некоторых общественных законов доставляет нам возможность говорить о вероятности того, что может случиться, то для познания прошедшего мы не имеем и такого удобства: там нам предстоит на беду иметь дело с показаниями очевидцев, а между тем очень часто два человека говорят об одном и том же событии совершенно различно. Но это весьма важное обстоятельство: поневоле, при таких условиях познания прошедшего, каждый начинает относиться критически к познаваемому предмету»^. Еще один способ приближения к истине — сверка различных, порой даже противоречащих друг другу, свидетельств. Разумный скептицизм дополняется филологическим и философским анализом текстов источников. А это уже задача исторической критики. «Критика, — отмечал историк, — не есть выдумка какого-нибудь ученого; она составляет, если можно так выразиться, неотъемлемый

цвет нашего познания и прирожденна ему на всех ступенях его разви-

1

тия»1.

Хотя историография и не должна превращаться в служанку современной жизни, угождающую ее политическим и иным интересам, она остается частью мировоззрения породившей ее эпохи. Историк не обитает в безвоздушном пространстве и волей или неволей воплощает в своем творчестве веяния моды, социальные симпатии и антипатии, личные обиды и иллюзии. Другое дело, что не они должны определять исследовательскую интенцию его работы. В лекции о Маколее Стасюлевич признавал, что «историк, в своих идеях, весьма много зависит от общества, которому он принадлежит»^. Однако отражающая способность здесь взаимообратима: глядя на общество, мы можем понять ее историографа, точно также, как, всматриваясь в историка, — можем лучше понять само общество. «Но если характер анг- ло-саксонской расы, — замечал исследователь, — может нам дать идею о ее историке, то и обратно, характер научных трудов, подобных произведениям Маколея, служат лучшим отражением политической жизни и смысла английского общества»^. В русской трактовке рефлектирующая зеркальность историографии отражена в суждении об истории как народном самопознании.

Философия не менее историографии подвержена навязчивому воздействию внешних обстоятельств. Личность мыслителя и контекст эпохи, нарушая безмятежный покой трансцендентальной субъективности, оспаривают первенство у логики и истины, претендуя на право единолично определять ход философских умозаключений. «Каждая философская теория, — писал Стасюлевич, — как бы она ни казалась абстрактною и, по-видимому, чуждою действительной жизни, тем не менее носит на себе всегда печатать и того личного характера, которым обладал гений, а еще более того характера, которым проникалась эпоха, видевшая рождение той или другой теории. Потому в

истории философии мы должны видеть историю того же человечест-

1

ва, приведенную только к своим последним и высшим результатам»7.

После таких реверансов в сторону реальности понятен практицизм философии истории, наследующей жизнеотражающии характер своих родителей. «Философия истории, — постулировал Стасюлевич, — стоит гораздо ближе ко всем самым практическим интересам нашей ежедневной жизни, нежели как то можно предполагать, судя по отвлеченному характеру вопросов, которые составляют ее главную задачу, и той терминологии, которую можно встретить в таких произведениях, как, например, лекции Гегеля»^. Парадоксальное соединение терминологических дебрей философии и злободневных импульсов действительности в философии истории объясняется тем, что в фило- софско-исторических суждениях дается оценка минувшего, твориться суд над прошедшим так, как если бы это прошедшее было на самом деле и имело смысл в грядущей перспективе неотвратимого суда над ним. Повседневность, предоставляющая свои сиюминутные заботы в кредит вечно ощущающей недостаток актуальности философии истории, лишь слабо имитирует онтологическое положение философско- исторического знания. Если история говорит о том, что было на самом деле и о том, как это было, то философия истории имеет дело с бытием мира истории. Философия истории говорит об истории как таковой, истории самой по себе. История повествует о сущем, философия истории — о бытии. В этом смысле история сама себе наука: она опирается не на действительность доступную наблюдению, а на уже сформированное историографией пространство значений, осмысленных фактов. Стасюлевич, правда, рассматривает и философию истории как науку. Он не различал философско-историческую и социальную проблематику, что, впрочем, характерно, для его времени. Любопытна в этом отношении индустриально-прогрессистская метафорика, используемая им. Историк, например, сравнивал общество с механизмом и локомотивом, управляемым рычагами. Отсюда и вопрошание о «возможности и необходимости исторического исследования вопросов о механизме истории человечества»*. Другая, хотя и связанная с предыдущей, задача, возникающая перед философией истории, состоит в научном истолковании человеческого общества. Поясняя это социологическое измерение философии истории, Стасюлевич отмечал, что «мы постоянно выходим из какого-то внутреннего убеждения, что человеческое общество в больших и в малых размерах есть нечто целое, живое, одаренное известными качествами и движущееся по известным законам. Утверждать же все это на научных основаниях составляет именно одну из главных задач философии истории; и мы, даже не будучи знакомы близко с ее системами, всегда действуем однако как бы в предположении, что за нами находится наука, которая уже доказала нам, что действительно всякое общество есть одушевленное целое, что кроме отдельных целей, преследуемых отдельными людьми, есть еще цели, которые достигаются обществом лю- ° ?

ден» .

Становление философии истории в качестве науки — современный этап философско-исторических поисков. Философия истории как наука не может быть старее истории как науки. Если научное совершеннолетие историографии начинается с XVIII в., то философско- историческое развитие наступает как ее методологический этап. «С этой точки зрения, — толковал Стасюлевич, — философия истории может быть рассматриваема вместе как одна из древнейших наук, и в то же время как самая молодая. Если история древна, потому что человек давно уже сознал необходимость подвести под общие законы разнообразие случайных событий; и она весьма молода, ибо не далее как в начале прошедшего столетия была сделана первая строгая попытка к методологическому решению подобной задачи, и только в конце XVIII века явилось новейшее имя этой науки на сочинении Гердера, вышедшем в Риге, 1784 года»^. «Отцом философии истории» Стасюлевич называл Д. Вико^. Им была дана «первая полная система философии истории»^.

В XVIII столетии появилось и само имя «философия истории», хотя, конечно, проекция философских представлении на данные историографии осуществлялась и раньше. Но только в рамках просветительского мировоззрения, часто за рационалистичность нарекаемого антиисторическим, появилась формулировка вопросов, на которые невозможно было найти ответ в существующих дисциплинах. Согласно Стасюлевичу, это «во-первых, вопрос: существуют ли положительные и неизменные законы исторического развития человеческих обществ? И, если существуют, то, во-вторых: каковы эти законы?»^ Если жизнь строится на началах разума, то в каких формах разум проявляется в том, что мы называем историей? Формулой развертывания разума в истории стал прогресс. Точнее, история представляет собой ничто иное, как прогресс разума. Идея прогресса по существу давала ответ на вопрос о законах истории. Исторические изменения происходят в силу тех же принципов, которые приводят к совершенствованию и развитию разума в его различных проявлениях, от науки до нравственности. Как замечал Стасюлевич, имея ввиду теорию прогресса, «до XVIII столетия, для философии истории не

9

доставало научного начала» .

Изменение взглядов на историю зависит от развития философского знания. Даже идея прогресса не означает, что существует универсальная, пригодная не все времена и для всех народов философия истории. Прогресс — изменение, в смысле улучшения, совершенствования разума, проявления которого мы называем историей, а знание о нем — философией истории. Философия истории, таким образом, сама изменчива, т. е. в исторической проекции, относительна. Так обнаруживается историчность самой философии истории. Ее содержание лучше всего раскрывается в ее истории, т. е. в истории философии истории. «Таким образом, — заключал Стасюлевич, — для философии истории, как и для чистой философии, возможно только ис- торико-критическое существование, но не догматическое»^. Изложение философии истории лучше всего вести как историю философско- исторических систем.

Стасюлевич формулировал основные вопросы, ответить на которые призвана философия истории: как складывается представление о целом (человечестве)? каковы общие законы истории? что такое историческое познание? Доминирующей в философско-историческом знании оказывается гносеологическая проблематика. «Какие познания заслуживают названия исторических? Что нужно знать, чтобы быть историком, а главное, как нужно знать? Одним словом, что такое история?», — вот теоретико-познавательная установка современной философии истории*. Путеводителем для Стасюлевича в его рассуждениях об историческом познании становятся взгляды Ф. Гизо, ссылками на которые он подкреплял свою точку зрения. Так, ученый указывал на три условия исторического познания и три обязанности историка. Во-первых, это установление фактов: «Где нет точных фактов, где факты утратили колорит, там нет истории»^. Ф. Гизо называл фактический базис исторического исследования «анатомией истории». Во-вторых, это установление причинной связи между фактами или то, что французский историк называл «исторической физиологией». В третьих, это оживление фактов или «историческое искусство». Историк, таким образом, может рассматриваться как анатом, физиолог и художник. От себя Стасюлевич добавлял еще одно требование к историку — быть философом. В обязанность историка входит «возвыситься над точкою зрения современников, и быть не только анатомом, физиологом и художником, но вместе и философом истории»^. Каждая эпоха создает свою «теорию философии истории»^. Так возникают различные философско-исторические школы. Однако их видимое многообразие может быть сведено к двум основным формам. «Как бы ни были разнообразны приемы и точки зрения различных теорий в философии истории, — писал Стасюлевич, — но все они следуют главным образом двум методам: одни обращаются к прошедшему, как к чему-то законченному и из него выводят идеал будущего; другие смотрят на прошедшее, только как на ступени в развитии человечества, и ставят потому идеал этого развития в далеком будущем. Отсюда две главные школы философии истории»*. Наиболее ярким представителем первого направления был Д. Вико, рассматривавший определенную эпоху и социальную систему в качестве нормы исторического развития. Данную школу в философии истории можно назвать «теорией вечного исторического круговращения». К

о 1

нен примыкает теория «исторического антропоморфизма» , применяющая к истории метафору возраста. Иллюстрацией этой теории могут служить взгляды Аристотеля, Компанеллы, Макиавелли.

Второе направление, устанавливающее, исходя из требований чистого разума, идеал в качестве цели исторического развития, Стасюлевич называл «теорией вечного исторического прогресса». Она появилась вместе идеей монотеизма. Ближайшими ее носителями стали буддизм и христианство. «Как только вошла в сознание человека мысль о единстве божества, — пояснял ученый, — он должен был последовательно предположить, что это верховное существо само имеет в себе последнюю цель своей деятельности»^. Другой важнейший источник идеи вечного исторического прогресса — учение Р. Декарта, которым «был сделан пролом в области человеческого мышления вообще»^. Философско-историческая школа прогресса в Новое время распалась на два направления: «физиологическое» и «метафизическое». «Физиологическая школа» строит свое понимание философии истории на основе положений, выработанных нововременным эмпиризмом и рационализмом. «Физиологическая школа, — уточнял Стасюлевич, — доказывая истинность и законность прогресса в истории рода человеческого, следует строго приему опытных доказательств, и дает самому понятию прогресса осязательное и материальное определение. Искусство людей учреждать правительство, устраивать компании, общества, банки и изобретать машины, находить средства к борьбе с природою и подчинять ее силы своим соображениям — вот, в чем состоит прогресс»^. К представителям «физиологической школы» ученый относил: Бэкона, Декарта, Боссюэта, Вольтера, Тюрго, Кондорсе, Гердера и Бокля. На взглядах Бокля он ос- танавливался особенно подробно. «Метафизическая школа», в свою очередь, распадалась на сенсуалистов и идеалистов. К первым Стасюлевич причислял: Локка, Руссо, Бональда, де Местра, Ламенне, Ф. Шлегеля. Ко вторым — Лейбница, Канта и Гегеля, попутно касаясь и взглядов Бейля.

Классификация, пусть и не бесспорная, философско-исторических систем не единственная особенность подхода Стасюлевича. Философия истории, как и вообще философия, — продукт человеческого разума. Двусмысленность самого термина «история» — одновременно событие и рассказ, факт и мысль — только укрепляет разумную или субъективную основу философии истории. По словам исследователя, «историю, так сказать, делает не только жизнь и деятельность людей, но и мыслящая способность писателя, который приводит в сознание совершившееся и облекает его в форму мысли и слова»*. Историческая событийность твориться сразу в двух временных измерениях: в прошлом — участникам, в настоящем — исследователями. Определяющими для философии истории становятся представление об активности субъекта, располагающего миром как представлением и идея целостности, т. е. представление о человечестве как целом. «Таким образом, — заключал Стасюлевич, — сам историк является как бы одним из главных действующих лиц истории и творит наравне, если и не более тех, которые своею жизнью и деятельностью доставляли факту его первичное существование.

С этой точки зрения, философия истории может быть рассматриваема как продукт известной силы нашего разума, которая одарена способностью овладевать фактом во всей его целостности и закончен-

9

ности» .

Стасюлевич неоднократно подчеркивал значение разума для истории: «...без участия разума, совершившиеся факты не могли бы составить из себя истории... очевидно, развитие и усовершенствование всего исторического тесно связано с законами развития разума... законы разума, его логика, составляют последнюю формулу, в которую отливается исторический материал»^. Согласно озвучиваемой Стасюлевичем рационалистической установке, задача философии ис- тории состоит в обнаружении в истории разумного начала. История структурируется в соответствии с тон системой идей и дедуктивным порядком, который предлагает разум. Поэтому, «существенную часть своего содержания история получает от разума, что даже история человечества в известном смысле есть ни что иное, как история этого 1

разума» . Однако Стасюлевич не ограничивался принятой еще с эпохи Просвещения рационалистической трактовкой истории, провозглашенной в приведенных цитатах. Он имеет ввиду «общественный разум», индуктивно выводимый согласно естественно-правовым формулам. Более того, ученый предлагал рассматривать историю по аналогии с системой «чистого разума». Иными словами, «главным предметом ее останется всегда общественный разум и законы его развития, которые не только не противоположны чистому разуму, но даже служат его наглядным выражением»^. Общество является таким же субъектом истории, как личность — субъектом своих действий. Целостность общества и его разум не выводимы из суммы составляющих его индивидов. Стасюлевич обозначал те допущения, которые позволяли в том числе и исторический процесс считать проекцией априорных форм «чистого разума». В истории исследователь видит те же формы и те же законы, по которым функционирует трансцендентальная система. «Если же мы, — писал он, — допустим однажды, 1) что общественный разум развивается по одному закону и пути с чистым разумом; 2) что каждое общество, как и неделимый ум, начинает свою внутреннюю жизнь под влиянием бесчисленного множества внешних обстоятельств; 3) что, подобно чистому разуму, оно полагает своею основою идеи, приводимые опять к известной системе; и 4) что, одним словом, каждое общество в своем начале есть идея, и, в дальнейшем своем развитии, вырабатывает из себя целую систему; допустив все это, мы можем применить к истории человеческих обществ все те законы, по которым развиваются и следуют друг за другом системы чистого разума»^. Разум встроен в следующую последовательность: внешние впечатления оказывают воздействие на волю человека, осознание которой приводят разум к формулированию идеа- лов; идеалы, со своей стороны, определяют деятельность воли, которая направлена на внешний мир. Схожий сценарий действует и в жизни обществ: внешние условия существования общества (климат, почва, географическая среда и т. п.) сказываются на коллективной воле народа, рефлексивная обработка которой приводит к формулированию идеалов данного общества; эти идеалы составляют определение воли, действие которой во внешнем мире и производит исторические события. Такова аналогия между «общественным разумом» и «чистым разумом». Выявить систему идей «общественного разума» означает понять ход истории. Каждому историческому процессу соответствует своя система и комбинации идей, поэтому историческое познание будет состоять в выявлении такой системы. Народ, общество — носитель определенной системы идей. Можно предположить, что у каждого народа своя философия истории, хотя это и не так, поскольку классификационный запас философско-исторических систем ограничен. «Рассматривая таким образом судьбу человеческих обществ, как отражение судьбы человеческого разума, — отмечал Стасюлевич, — мы должны представлять себе самую историю не только как ряд событий, но, что гораздо важнее, как ряд систем общественного разума, следующих одна за другою и быстро сменяющихся взаимно. Даже можно сказать, что в истории рода человеческого идут друг за

другом не столько народы, сколько те системы, которых они были 1

временными представителями»1.

Представление о человечестве как целом, единство исторического процесса заставляет предположить, что и философско-историческая система, в конечном счете, должна быть единственной, универсальной, как един в своих трансцендентальных границах разум и как универсально человечество как носитель исторического «общественного разума». Завершая свои рассуждения на эту тему, Стасюлевич писал: «Если история человечества есть ряд систем и идей, лежащих в основе всякого общества, то философия истории должна объяснить, в чем может состоять последний и высший идеал общественного разума, его самая широкая и всеобъемлющая система»^.

Конкретизируя свои взгляды, Стасюлевич предлагал и к обществу, его состояниям, соответственно и к истории, относиться как к проявлению определенной идеи. Как разум — система идей, так и общество — система идеалов, целей, представлений, убеждений, которыми оно руководствуется и которое стремиться реализовать. «Самое существование того или другого человеческого общества, — пояснял он, — есть само по себе свидетельство о существовании известной идеи, которая служит вместе и целью. Каждое общество потому имеет непременно в своем основании какую-нибудь идею, и в то же время на своей поверхности представляет определенную, замкнутую систему. Это явление всего проще наблюдается в эпоху борьбы двух обществ; война двух народностей есть в то же самое время борьба каких-нибудь двух систем. Чем правильнее идея общества, чем его система полнее, емче, тем более прочна и разумна его жизнь»*. Общество не может существовать без своей идеи, история прекращается, когда иссякают идеи, не возобновляется порождение новых смыслов. Без идеи общество утрачивает свое содержание, теряет свою определенность. При этом идеи не привносятся извне, они порождаются самим обществом, как ответ на те внешние обстоятельства и получаемые от них впечатления, в которых оказывается общество. «Обобщение внешних впечатлений, — уточнял Стасюлевич, — создает первую идею общества; люди, поставленные в одинаковые условия выгод и невыгод, соединяют свои силы для одной цели и кладут в основание всей общественной жизни одну общую всем идею. Дальнейшее очищение идей, обогащение ими, усовершенствование системы, составляют дальнейшую картину общественной жизни; затемнение идей, сбивчивость их, неопределенность, расслабление системы называется падением, смертью общества»^.

История, таким образом, может пониматься как история идей, согласно которой факты будут группироваться не в хронологические ряды или этнические комплексы, а подбираться в соответствии с той идеей, которая в них воплощается. «Высший исторический порядок может быть осиован на последовательности не годов или народов, а тех идей и мировых явлений, которые управляли целым ходом судьбы человечества и стояли во главе важнейших политических, гражданских и умственных переворотов. Так, в истории средних веков являются два главнейших события, которые можно назвать новыми рычагами общественной деятельности обновленного человека. Я разумею Христианство и Варварство», — проецировал Стасюлевич новый принцип исторической группировки на средневековый материал8. Завершая анализ философско-исторических взглядов Стасюлевича, повторим вслед за историком, что «всякое общество есть ни что иное, как, из-

9

вестная идея и известная система» .

Подводя итог философско-историческим воззрениям Стасюлевича, следует отметить, что разработка им теоретических и философских вопросов исторической науки была в значительной степени спровоцирована начавшейся между ним и московскими историками полемикой по вопросу об истории как науке. Собственные философско- исторические взгляды Стасюлевич формулировал критикуя чужую точку зрения или отвечая на критику в свой адрес. В результате он смог выработать свое понимание истории как науки и ее философских аспектов. Прежде всего, он противопоставлял универсальность научных поисков как занимательности и популярности, так и утилитаризму в историографии. Источниковедческой основой исторического исследования, согласно Стасюлевичу, являются тексты, письменные источники. Отсюда рекомендуемый им метод — историческая критика, которая включает две стороны: филологическую и философскую. Полемический контекст размышлений Стасюлевича побуждал его рассматривать теоретико-методологические вопросы историографии посредством противопоставления различных методологических подходов. Так, он противопоставлял синтетический метод исследования, опирающийся на риторическую обработку фактов и популяризаторство методу аналитическому, ориентирующемуся на строгое установление фактов. С методической стороны он противопоставлял в преподавании истории формальный подход, сводящийся к схематическому и догматическому изложению материала подходу реальному, состоящему в предпочтительном изучении самих источников, что, по мнению Стасюлевича, способствует развитию мышления обучающегося, а вместе с этим и его личности. Отрицание практицизма научного исследования, подчеркиваемое Стасюлевичем в требующей бескомпромиссной пози- пии полемике, не было на самом деле абсолютным. Он, в частности, признавал практицизм одним из источников философии истории. Задачу же своих собственных философско-исторических изыскании он осознавал как попытку построить уже философию истории как науку. Такая задача не была случайной, поскольку цель истории, считал он, состоит в том, чтобы дать научное истолкование общества. С этой стороны Стасюлевич фактически отождествлял философию истории и нарождающуюся позитивную науку об обществе — социологию.

Философия истории как наука, согласно Стасюлевичу, предстает как история философии истории, т. е. как обзор основных философ- ско-исторических концепций. Все многообразие этих концепций он, обобщая, сводил к двум направлениям, различающимся в зависимости от того, где мыслиться идеал общественного развития, в прошлом или будущем: «теорию исторического круговорота» и «теорию вечного прогресса». Стасюлевич сформулировал и главные вопросы философии истории: о законах истории, о том как складывается представление о едином историческом субъекте (человечестве), о том что такое историческое познание. В качестве условий исторического познания Стасюлевич указывал на необходимость устанавливать факты и при- чинно-следственные связи между ними, оживлять факты посредством «исторического искусства» и при этом историк должен быть и философом истории. Философия истории обосновывает субъективный, т. е. согласный с разумом взгляд на прошлое. Философия истории предполагает разумный порядок прошлого, т. е. соответствующий схематике «чистого разума». Точнее, Стасюлевич проводил аналогию между «общественным разумом» проявляющемся в истории и «чистым разумом». В результате общество предстает как система идей, а история как история идей.