ОБЗОР КОЛЛЕКЦИИ ДОКУМЕНТОВ Г.В. ВЕРНАДСКОГО В БАХМЕТЕВСКОМ АРХИВЕ БИБЛИОТЕКИ КОЛУМБИЙСКОГО УНИВЕРСИТЕТА В НЬЮ-ЙОРКЕ
Коллекция документов Георгия Владимировича Вернадского (1887-1973) хранится в Бахметевском архиве в составе библиотеки редких книг и рукописей Колумбийского университета в Нью-Йорке. Документы передавались в архив Г.В.Вернадским и его женой Ниной Владимировной (урожденной Ильинской) постепенно, с предварительным разбором, начиная с 1954 года. После смерти Г.В.Вернадского еще одна часть коллекции поступила в Бахметевский архив от его сестры Н.В.Толль, некоторые материалы были переданы П.К.Христовым. В настоящее время фонд Г.В.Вернадского — это около 80 ООО разных документов, хранящихся в 234 ящиках. Документы, сохранившиеся в фонде Г.В.Вернадского, в основном, имеют отношение к его профессиональной деятельности (рукописи трудов и лекций Г.В.Вернадского). Немалую часть собрания составляет семейная, дружеская и деловая переписка, фотографии. В коллекции Г.В.Вернадского сохранилось немало документов и рукописей его родителей — Н.Е. и В.И.Вернадских, передавших сыну часть своего семейного архива во время встреч с ним за границей. Одна из особенностей собрания Вернадского состоит в том, что ее составитель был профессиональным историком и прекрасно понимал ценность сохраняемых документов. Поэтому документальная коллекция Г.В.Вернадского очень полно и разнообразно представляет разные стороны его профессиональной карьеры, историю семьи Вернадских, содержит материалы о жизни в эмиграции близкого круга их родственников и друзей. Существует описание этой коллекции, составленной сотрудниками Бахметевского архива. Американская система описания архивных документов, в отличие от российской, не имеет полистного учета единиц хранения. Материалы коллекции (фонда) сформированы по ящикам (boxes), а внутри них разложены по папкам (близкий аналог наших дел). Принцип формирования ящиков — тематический, папок — алфавитный. Внутри папок документы могут быть разобраны и каталогизированы, или сохраняются в россыпи. Поэтому в настоящем обзоре коллекции Г.В.Вернадского даются отсылки на ящики (цифра в скобках). Самая ценная, по мнению работников Бахметевского архива, часть коллекции Г.В.Вернадского собрана в первых пятнадцати ящиках, документы которых включены в карточный каталог этого собрания в библиотеке редких книг и рукописей Колумбийского университета. В ящиках 1-13 хранится переписка Г.В.Вернадского и его родителей с более чем 150 корреспондентами и письма В.И.Вернадского своим детям. Ящики 14-15 составляют рукописи и фотографии. Среди авторов писем, адресованных В.И.Вернадскому, ученые и политики: Н.А.Бердяев, А.Бергсон (1), Мария Склодовска-Кюри (2), А.А.Кизеветтер, Н.О.Лосский (5), В.А.Оболенский, И.И.Петрункевич (6), Ф.И.Родичев (7), Д.И.Шаховской (10) и другие корреспонденты. Из переписки Г.В.Вернадского выделим в настоящем обзоре только те документы, которые имеют наибольший интерес для истории и культуры или помогают лучше понять жизненный путь и дружеские связи Георгия Владимировича: письма Г А. Алексинского, Н.ЕАндреева, БА.Бахметева, С.Н.Булгакова (1), М.М.Карповича (3-5), В.В.Набокова, С.ВЛаниной, С.Ф.Платонова (6), Н.К.Рериха, М.И.Ростовцева (7), П.Н.Савицкого (7-10), Н.С.Трубецкого, А.В.Тырковой-Вильямс (10), ГЛ.Федотова, Г.В.Флоровского, КА.Чхеидзе (2), РЯкобсона (3). В письмах Г.А.Алексинского, обратившегося в 1936 г. за содействием к Г.В.Вернадскому в деле продажи архивов российской социал-демокра- тической партии, содержится интересная опись предложенных на продажу документов, имевших тогда, да и сейчас, сенсационный характер. Впоследствии Г.А.Алексинскому удалось заключить сделку с Бахметевским архивом, но уже без посредничества Г.В.Вернадского. В 1936 г. Г.А.Алексинский выставлял на продажу около полутора тысяч дел: 1) Архив социал-демократической фракции 2-й Государственной думы 2) Архив группы «Вперед» 3)Архив социал-демократической партийной школы на о.Капри 4) Архив «комиссии по расследованию провокаций в центральном комитете социал-демократической партии» («дело В.Таратуты» и др.) 5) Документы о тифлисских экспроприациях (в том числе автограф ее организатора большевика Камо) 6) Документы о связях Ленина и др. с германским штабом (1914-1917) 7) Автографы Горького, Троцкого, Чичерина, Ленина, Муссолини и др. Дополнительно Г.А.Алексинский предлагал Г.В.Вернадскому участие в публикации копий «70 неизданных письмах Ленина (1906-1912), написанных им одному лицу... (М-ше «X»)». Г.В.Вернадский ответил бывшему социал- демократу и депутату Государственной думы, ставшему в эмиграции историком-коммерсантом, сдержанно, но жестко: «быть Вашим press agent никак не могу». Переписка Г.В.Вернадского с Николаем Ефремовичем Андреевым началась еще в 1930-х гг., когда Андреев занимал должность библиотекаря в Кондаковском институте в Праге. Правда, тогда она носила скорее официальный характер, Н.Е.Андреев отвечал благодарственными письмами на присылку новых книг, сообщал институтские новости. Переписка с Г.В.Вернадским возобновилась в 1954 г., после выхода в свет одного из томов многотомной истории России «Монголы и Русь». В это время Н.Е.Андреев преподавал русскую историю в Кембридже, и его письма стали для Г.В.Вернадского своеобразным окном в мир изучения русской истории в Европе. Со временем Н.Е.Андреев, неизменно относившийся с пиететом к трудам Г.В.Вернадского, стал одним из первых биографов Г.В.Вернадского, составителем списка его трудов. Из большой по объему переписки выделим письма 25 апреля 1954 г. с рассказом об оккупации Праги, о жизни общих пражских знакомых в то время, в частности П.Н.Савицкого. Н.Е.Андреев активно участвовал в истории с освобождением П.Н.Савицкого после ареста в 1962 г. Потом, уже после смерти их общего друга, он написал, что П.Н.Савицкий «подвергался особенному гонению со стороны одного из вождей эмигрантских нацистов А.В.Меллер-Закомельского и было чудом, что он избежал гестапо». Из того же письма узнаем, что Н.Е.Андреев и П.Н.Савицкий «сидели вместе первую неделю ареста СМЕРШем». И совсем горькие строки написаны 26 августа 1968 года, после советского вторжения в Чехословакию: «Смерть освободила АВ.Флоровского и Петра Николаевича от еще одного трудного испытания. Неисповедимы пути Божьи». Н.Е.Андреев часто встречался со своими советскими коллегами, приезжавшими в Кембридж, описывал свои впечатления от встреч с ними на симпозиумах и конференциях. В письме 30 декабря 1956 г. он описал встречу с историком византийской и древнерусской живописи Виктором Никитичем Лазаревым (Г.В.Вернадский позднее включит биографический очерк о нем в «Очерки русской историографии»). В.Н.Лазарев «жаловался, что мало молодых талантов в общей истории русского и византийского искусства. Он — в Президиуме Академии наук, a «Slavonic and East European Review» у них «под замком»! Он не знал, что еще в 1950 г. я там рецензировал его «Искусство Новгорода», прочитал рецензию здесь с видимым интересом, но экземпляр с рецензией взять с собой не решился». Интересные характеристики советских ученых-историков А.В.Арциховского, Б.А.Рыбакова, В.М.Хвостова и др., участвовавших в работе конференции в Лондоне, содержатся в письме от 28 сентября 1958 г. Очень заинтересованно следя за развитием советской исторической науки, 24 января 1960 г. Н.Е.Андреев писал Г.В.Вернадскому: «Что касается советских историков, то, по-моему, у них определенной генеральной линии после либерализации 1953-1956 годов так и нет». Там же, характеризуя сборник «Против фальсификации истории» (М., 1959), Н.Е.Андреев с юмором пишет: «заушают там направо и налево». Вообще в переписке не оставались без внимания выпады советских историков «против буржуазных фальсификаторов». Так 24 мая 1962 г. Н.Е.Андреев пишет о статье «некоего Скрынникова» в Трудах Отдела древнерусской литературы: «как большинство советских историков, он старается гру бить и объявлять «буржуазного историка» мало что понимающим». 3 октября 1963 г. передал разговор на ту же тему с Л.В.Черепниным: «Между прочим, назвал Вас «крупным ученым», — пишет Н.Е.Андреев Г.В.Вернадскому, — и сказал, что «нападки на Вернадского» в советской прессе «надо понимать в их отношении к общей политике»». В переписке 1963 г. обсуждался и сюжет с выступлением А.А.Зимина с гипотезой о написании «Слова о полку Игореве» в XVIII веке. В письмах Н.Е.Андреева встречается немало отзывов о трудах Г.В.Вернадского, которые он высоко ценил. 2 июля 1959 г., поздравляя Г.В.Вернадского с получением почетной докторской степени в Колумбийском университете, Н.Е.Андреев писал: «Нет сомнения, что и в Америке (шире того, во всем мире, читающем по-английски) и среди историков всех стран Ваше имя связано с представлением о неустанной исследовательской мысли, об огромной эрудиции и необычайном размахе научных интересов». В другом поздравительном письме Г.В.Вернадскому 14 августа 1967 г., по поводу его 80-летия, Н.Е.Андреев подчеркнул близкие ему черты в творчестве Вернадского: «...И я убежден, что будущий русский историограф, воздавая Вам должное, отметит, кроме иных качеств, две замечательные черты в Ваших работах, — Вашу необычайную и драгоценную для историка борьбу за историческую истину и то, что Вы — на каком бы языке не печатались — всегда оставались русским в отношении к истории России». В письмах Николая Николаевича Алексеева, написанных, в основном, в 1957-1961 гг., содержатся интересные описания жизни в Белграде в годы войны и поведения русской колонии: «А как она [эмиграция] себя вела во время оккупации, об этом я имею данные более красочные, чем люди, жившие во Франции. В этом направлении русские белградцы заслужили золотую медаль. Можете представить, из нескольких сотен русских, живших в Белграде, всего было человек 10-12, не аплодировавших плакату, вывешенному на Князь-Михайловой улице на здании бывшего русского посольства: «Победа Германии есть победа национальной России». 4 ноября 1957 г., говоря о своей работе над книгой «Идея государства», вышедшей в Чеховском изд-ве в Нью-Йорке, Н.Н. Алексеев написал: «Пусть потомки видят, что мы в труднейших жизненных условиях не сидели сложа руки, а работали, и, как мне кажется, по моей специальности не хуже, а лучше, чем советские наши коллеги». Письма Бориса Александровича Бахметева иллюстрируют важную роль, сыгранную им в научной биографии Г.В.Вернадского в Америке. Лке 14 сентября 1927 г., в первый месяц по приезде Г.В.Вернадского в Йельский университет, он выразил желание познакомиться с ним («М.М.Карпович так часто и тепло говорил о Вас. Мне доставит большое удовольствие знать Вас лично»). В дальнейшем это знакомство очень помогло Г.В.Вернадскому, так как гуманитарный фонд (Humanities Fund Inc.), в правление которого входил Б.А.Бахметев, был спонсором много томной истории России. Из переписки Г.В.Вернадского с БАБахмете- вым выясняется, что эту работу фонд финансировал, начиная с 1937 г. Сначала предполагалось издать расширенный вариант «Дипломатической и политической истории России», и 4 января 1938 г. Г.В.Вернадский получил субсидию в 500 долларов на издание книги. Замысел работы разрастался, и 17 января 1938 г. Г.В.Вернадский сообщил Б.А.Бахметеву план «History of Russia from the Origins to 1801» («История России от ее начала до 1801 г.») в пяти томах. 1 том должен был оканчиваться 1054 годом, 2 — 1237 г., 3 — 1456 г., 4 - 1654 г., 5—1801 г. Более подробный, но сходный в деталях план был составлен в 1942 г., когда Г.В.Вернадский и М.М.Карпович начали издание многотомной истории России в издательстве Йельского университета. 1 том, посвященный Древней Руси, предполагалось подготовить к изданию в 1943 г. Далее изложение должно было строиться по следующим периодам: 2 том — Киевская Русь (878-1240); 3 — Монгольский период (1240-1453); 4 — Московия, Польша и казаки (1453-1654); 5 — Царствующий Дом всея Руси (1654-1721); 6 — Империя в 18 веке (1721-1801). Б.А.Бахметев был не просто человеком, дающим деньги на этот проект, но и заинтересованным советчиком. Получив от Г.В.Вернадского первую главу его работы, он писал: «За эти недели я внимательно перечел первую главу и много думал о форме и внутреннем облике того opus magnum, который теперь создается Вашими трудами». Пожелания Б.А.Бахметева сводились к двум основным моментам: во-первых, он говорил о желательности критического обзора источников, а во-вторых, о необходимости «подчеркнуть перспективу» в главах, чтобы подготовить к восприятию «будущего изложения того, что Вы так хорошо называете «освоение Евразии русскими племенами». Именно Б.А.Бахметеву принадлежала идея подключения к проекту для написания томов истории по XIX веку М.М.Карповича. Он же с опытом дипломата подчеркивал важность того, чтобы предпринятое издание получило название Йельская история России. Поэтому, получив первый том, Б.А.Бахметев с полным основанием мог написать ( письмо от 9 июня 1943 г. на английском языке), что он «горд и действительно удовлетворен, что планы, которые мы обсуждали много лет назад, наконец реализованы». Деловое общение Г.В.Вернадского и Б.А.Бахметева не ограничивалось издательскими делами. Г.В.Вернадский несколько раз приглашал Б.А.Бахметева выступить перед студентами в Йельском университете. 7 марта 1935 г., отвечая на одно из таких приглашений, Б.А.Бахметев очень интересно отозвался о Временном правительстве, представителем которого в Америке он был: «Вообще я очень люблю разговаривать со студентами, боюсь однако, что трудно будет без подготовки говорить, даже informal [без соблюдения формальностей] о внешней политике Вр. Прав. Во-первых, я был здесь в Америке, и непосредственно не знаю в деталях, что и как они там делали. Главное же, что по необходимости их внешние сношения состояли в невыверенных увиливаниях, осложнявшихся давлением со стороны Советов и пр. Защищать политику Вр.Пр. не могу, т.к. даже не было на самом деле одной политики, а каждый говорил по-своему. Ругать тоже не могу, да и нечего ругать. При надвигающейся катастрофе внешние формальные сношения были делом второстепенным». Встреча Г.В.Вернадского с Сергеем Николаевичем Булгаковым произошла еще в годы гражданской войны в Симферополе, и их отношения возобновились в 1923 г., когда о. Сергий (Булгаков) вынужден был покинуть родину. Г.В.Вернадский был одним из инициаторов приглашения о. Сергия в Прагу, и их переписка этого времени сохранила свидетельства духовного состояния, в котором находился о. Сергий сразу же после выезда из Советской России сначала в Константинополь, а потом в другие европейские страны. 30 января/12 февраля 1923 г. он писал Г.В.Вернадскому: «...Вообще хотелось бы иметь свой собственный церковный угол для молитвы. Я надеюсь, что во второй половине вел. поста я уже буду среди Вас. Сколь о многом надо нам беседовать при встрече, делясь итогами пережитого за эти роковые годы! Перед Прагой я буду иметь остановку в Вене у кн. Г.Н.Трубецкого. О нас Вам расскажет Н.А.Цур[иков] — пока, до нашего приезда. Впиваю в себя впечатления константинопольской жизни и постигаю трагедию эмигрантства. В России мы о ней ничего не знали и не предполагали того, что есть, ни того, в какой мере потрясена жизнь европейских народов. Однако мню, что если эти годы испытаний будут пережиты с творческим покаянием (петавория), они дадут новую Россию, ея же чаем. Больше всего меня заботят дела церковные, которые здесь не в утешительном состоянии, а между тем, говорят, что в Константинополе они лучше, чем где-либо. Свою жизнь в России при большевиках я в общем определял как состояние анабиоза, — сначала в течение первого года, когда я не выходил за пределы , работая там на огороде, — полного и затем, по переходе в Ялту на место второго священника в Н.Собор, частичного, который однако снова становился полным. И вдруг анабиоз прерван — и надо определять на опыте, сколько же сохранилось bios, сначала щурятся глаза от света и кружится голова от воздуха. Но послушный воле Божией становлюсь к своему ралу. Господь с Вами. Привет всем и от всех. Любящий Вас пр. С.Б.». В следующих письмах, включаясь понемногу в церковную жизнь эмиграции, о. Сергий пишет о «вселенской» мегаломании константинопольского патриархата, господстве в Фанаре «чешской ориентации» (23 февраля/8 марта 1923 г.). Продолжая из-за проволочек с получением визы и денег оставаться в Константинополе, он 22 марта 1923 г. пишет: «Мне здесь сидеть без дела становится невтерпеж. Стараюсь запастись здесь всеми богослужебными принадлежностями, чтоб не зависеть хоть в этом. Очень грущу, что не могу молитвенно [быть] со всеми Вами в дни Стр. [недели] и Пасхи. Всем привет и благословение. Любящий Вас пр. С.Булгаков». Затянувшееся пребывание в Константинополе хотя и раздражало о. Сергия, но в конце концов помогло ему отойти от ужасного советского опыта: «...Я в этом затянувшемся отъезде более или менее разучиваюсь грамоте, так что явлюсь к Вам в виде, совершенно негодном к унив-ому употреблению, Вы сами знаете, что в К-ле научной библиотеки нет. Зато я очень доволен пребыванием здесь в смысле впечатлений и опыта. Правда я утратил уже всякую советскую свежесть и букет новизны, так что не буду для Вас представлять собой живого эксперимента Советской России. За эти месяцы я пережил здесь немало трудного и тяжелого, а вместе и поучительного, разумеется, в церковной области, но уже зарубежной. Однако в общем своем самоопределении я нередко оказываюсь в большом разночувствии. Господь да благословит и управит стези наши... К-лем я, в конце концов, очарован и покидаю его не без сожаления, хотя и стремлюсь его покинуть. Подумайте, начиная с первого обыска и ареста, т.е. еще с сентября, я еду, на эту поездку ушел целый, и притом уже 52-й год моего земного странствия». Но и выехав из Константинополя, о. Сергий не сразу попадает в Прагу, и поэтому 10/23 апреля 1923 г. он писал Г.В.Вернадскому: «Дорогой Георгий Владимирович! Можно подумать, что я набиваю себе цену, заставляя ожидать себя всех своих друзей, откладывая с недели на неделю, со дня на день выезд. Однако истинная причина не склонность моя к Году- новским эффектам, но горькая беженская доля». Используя свой проезд через Софию и Вену, он заботился об устройстве походной университетской церкви: «Сегодня мне посчастливилось получить сосуды для своего служения. Поэтому теперь я имею полное оборудование для того, чтобы начать богослужение». Вследствие этого просил Г.В.Вернадского «подыскать подходящее помещение и обратиться за разрешением на служение к митрополиту Евлогию». Судя по приписке «все это пишу не только Вам, но и «всему стаду», именно через Г.В.Вернадского о. Сергий сообщал новости о себе своей будущей пражской пастве. В дальнейшем их добрые отношения сохранялись. В 1928 г. о. Сергий писал из Парижа Г.В.Вернадскому: «С благодарностью вспоминаю о наших Симферопольских годах и не помню о позднейших недоразумениях, которые, конечно, призрачны. Сейчас в Париже Ваши родители, они у нас были. Так было приятно повидать их, ощутить научное горение Влад. Ив. и услышать рассказы о родине, хотя и далеко не легкие». О.Сергий относился к молодым Вернадским, как к своим духовным детям, и 31 сентября 1931 г. направил письмо Нине Владимировне в связи со смертью ее матери, попутно извещая об аресте сына Федора в России: «Наш сын Федор, ради которого (отчасти) я оставался в России в надежде его увидеть, теперь находится в Московской тюрьме уже седьмой месяц, и нам даже не удается узнать о причине... Он страдает там так, как надо было бы мне. Да 26 Г. В. Вернадский будет воля Господня». Последняя записка о. Сергия в архиве Г.В.Вернадского, которой он сообщал о своем приезде в Нью-Хэвен, датируется 18 ноября 1934 г.. Подробная дружеская переписка Г.В.Вернадского с Михаилом Михайловичем Карповичем охватывает сорок лет, с 1919 г., когда один из друзей находился еще в России, будучи профессором Таврического университета, а другой — в Париже, помогая послу в Вашингтоне Б.А.Бахметеву во время проведения Русского политического совещания. С тех пор в письмах, возобновивших давнее близкое общение, обсуждались практически все серьезные биографические повороты и научные дела, как Вернадского, так и Карповича. Наибольшей интенсивностью и духовной наполненностью отличаются письма 1920-х годов, когда оба друга не знали о своей будущей роли «столпов» американской историографии (часть этих писем опубликована М.Раевом в «Новом журнале» (1992, N° 188)). Письма М.М.Карповича дают представление о сложной эволюции, произошедшей с ним в эмиграции. Истоки ее, как и у Г.В.Вернадского, были в необходимости поиска своего места вне пределов России. Поэтому отношение к российским делам в 1920-е годы было преобладающим в переписке друзей. Неоднократно М.Карпович писал о своем желании возвратиться в Россию («Тянет меня туда страшно», 23 марта 1919 г.; «Я не мог бы примириться сейчас с мыслью, что еще четыре года или пять лет, как ты пишешь, придется жить вне России», 3 сентября 1923 г.; «Ведь придется может еще ждать... несколько (много?) лет», 24 июня 1925 г.). М. М.Карпович значительно быстрее других осмыслил катастрофу антибольшевистского движения, увидел из писем родных и близких знакомых, что «не взирая ни на что и в Советской России можно радоваться музыке, красивому платью, колокольному звону, можно острить и смеяться, можно читать немецких романтиков, можно быть молодым и бодрым». Поэтому он писал в июне 1921 г., что «Нам надо убить в себе психологию гражданской войны и признать Россию. Только в этом духе сможем мы оказаться полезными в деле ее возрождения». По его мнению, «большевизм в России кончится только тогда, когда он будет изжит русским народом; это единственный путь, хотя бы для него нужны были десятилетия». Главный изъян непримиримой эмиграции состоял, по его мнению, в том, что «за большевизмом перестали видеть Россию». 28 мая 1922 г., развивая эти мысли, М.М.Карпович пишет о необходимости «не варягов-спасителей из себя готовить, а служителей той новой России, которая там рождена». Отвечая на полемический упрек Г.В.Вернадского, М.М.Карпович говорил, что не едет в Россию не потому, что там «плохо живется», а потому, что там «стеснены свободы». Из дружеских писем М.М.Карповича действительно видно, что они написаны внутренне очень свободным и независимым человеком, не подлаживавшимся под вкусы других. Так, например, об евразийстве он писал Г.В.Вернадскому в 1925 г.: «Пафос этого направления меня не заражает». В 1927 г. в переписке М.М.Карповича и Г.В.Вернадского подробно обсуждались вопросы устройства в университет. М. М.Карповича пригласили в Гарвард, и он переживал, что тем самым как бы «перебил» это место у своего друга. Описывая свой разговор с влиятельным гарвардским профессором А.Кулиджем, он написал 9 января 1927 г.: «Я увидел, что имею дело с какой-то высшей университетской политикой... Возможности поднять разговор о тебе он меня лишил... Для меня это была совершенно исключительная возможность войти в здешнюю академическую жизнь. До сих пор при всех моих попытках препятствием было отсутствие у меня степени, печатных трудов и академического стажа. Приглашение в Harvard (первый здесь университет по гуманитарным наукам) сразу устраняет эти препятствия». Еще когда Г.В.Вернадский находился в Европе, 22 января 1927 г. М.М.Карпович писал ему о таком «идеальном» решении, как приглашение Вернадского профессором, а Карповича «ассистентом или инструктором» при нем. Как известно, в 1927 году друзьям удалось встретиться в Америке, и письма последующих лет освещают разные этапы их преподавательской карьеры, содержат отзывы о научных трудах друг друга. Из писем М.М.Карповича видно, как интенсивно он был занят в Гарвардском университете, причем, часто рутинной преподавательской работой. Особенно ему досаждала необходимость руководства первыми самостоятельными шагами студентов-историков, на которое уходило очень много времени. В одном из писем М.М.Карпович писал: «Совсем меня заело мое «тюторство» (студенты, с которыми я должен возиться называются смешным английским словом «tutees» — Таня [жена] называет их «тютьки»)». Не случайно 17 мая 1929 г. М.М.Карпович пишет другу полушутя-полусерьезно: «По-моему, американцы нас с тобой явно притесняют. Платят мало денег (особенно в твоем случае), угнетают тютьками (в моем случае) и еще требуют, чтобы мы им писали книги в ту же цену. Форменная эксплоатация». В письмах начала 1933 г. М.М.Карпович отговаривал Г.В.Вернадского от идеи получать докторскую степень (Ph.D.) в Гарвардском университете («у тебя уже есть русская степень, равная по значению своему здешнему докторату»). М.М.Карпович оказался прав и Г.В.Вернадскому удалось преодолеть этот кризис, появилась надежда на продолжение его академической карьеры в Йеле. В это же время М.М.Карпович получил назначение на должность assistant professor, и писал Г.В.Вернадскому 22 мая 1933 г.: «Признаться я этого сейчас не ожидал. Лишний раз убедился, какое приятное учреждение Harvard и, в частности, какая у нас хорошая атмосфера на историческом отделении». М.М.Карпович, пройдя дипломатическую службу, хорошо знал определенный этикет отношений, существовавший в профессиональной академической среде. С этой точки зрения он был незаменимым советчиком для Г.В.Вернадского, помогая ему избегать сложных ситуаций, 26* корректировать некоторые положения его трудов так, чтобы они были точнее восприняты американским читателем. Так например, 28 января 1928 г., обсуждая однотомник Г.В.Вернадского по истории России, М.М.Карпович говорил Г.В.Вернадскому: «думаю, что я могу быть тебе полезен указанием относительно того, что нужно американцам». М.М.Карпович учил своего друга и способам поиска денег на ведение исследований (обращению в фонды). Именно М.М.Карпович познакомил Г.В.Вернадского с Б.А.Бахметевым, в итоге так много сделавшим для издания многотомной «Истории России». М.М.Карпович с большим уважением относился к Б.А.Бахметеву и, в известном смысле, почитал его своим учителем. «Во многом вы не сойдетесь, — писал М.М.Карпович своему другу, говоря о необходимости знакомства с Б.А.Бахметевым, — так как он закоренелый западник (впрочем, новой формации, не континентальной, а англо-саксонской). Но это вообще один из самых умных людей, каких я встречал и целый кладезь премудрости в вопросах внешней политики и дипломатии, а также американской политической и общественной жизни. Я очень многому у него научился». Позднее М.М.Карпович и Г.В.Вернадский обсуждали в своей переписке «предложение Б.А. насчет издания русского (расширенного) текста» книги Г.В.Вернадского (письмо 11 сентября 1936 г.), план издания «Yale History of Russia», о котором Б.А.Бахметев написал М.М.Карповичу (письмо 5 ноября 1942 г.). Обсуждались даже такие детали, как порядок упоминания имен на титульных страницах разных томов. «Я очень настаиваю, — писал М.М.Карпович, — чтобы твое имя было первым». Часто в письмах М.М.Карповича встречались упоминания об его дяде историке А.Е.Преснякове, оставшемся преподавать в Ленинградском университете. Получив в 1928 г. письмо по поводу ругательной статьи о А.Е.Преснякове в «Известиях», М.М.Карпович цитирует слова Преснякова в письме Г.В.Вернадскому: «Вот если бы меня теперь отвадили от преподавания и дали возможность заниматься исследовательской работой, то было бы очень приятно». Как-то после этого письма, — замечает М.М.Карпович, — А.Е. опять стал для меня прежним и близким». Впоследствии, после смерти А.Е.Преснякова, М.М.Карпович выступил посредником в приобретении библиотеки историка для Колумбийского университета (книги из библиотеки А.Е.Преснякова, многие с дарственными надписями, сохраняются в ней и сейчас). Как опытный историк, М.М.Карпович в 1930 г. верно прочитал в словах вдовы А.Е.Преснякова — Юлии Петровны, писавшей о том, что не удается устроить вечер памяти Александра Евгеньевича, намек на судьбу академической науки. «Получается картина какого-то полного разгрома. А)Вероятно, арестованы и сосланы очень многие, о которых мы ничего даже не слышим». В 1938 г., узнав об издании лекций А.Е.Преснякова в Советской России, М.М.Карпович проница тельно заметил: «В России вообще происходит, по-видимому, частичная реабилитация «буржуазной» исторической науки». В переписке М.М.Карповича и Г.В.Вернадского есть упоминания о приглашении в американский университет В.В.Набокова. 1 июня 1939 г. М.М.Карпович писал, что усиленно рекомендовал Набокова-Сирина в Корнелльский университет (в письме к Филиппу Мозли) и просил сделать то же М.И.Ростовцева и Г.В.Вернадского («я уже давно обещал Сирину, что о таком месте для него буду хлопотать»). Когда приезд В.В.Набокова состоялся, в первые месяцы своего пребывания в Америке он останавливался на даче у М.М.Карповича. О его приезде 12 июня 1940 г. М.М.Карпович написал Г.В.Вернадскому: «Вчера в проливной дождь приехал Набоков... Владимир Владимирович очень мил и интересен. Сегодня с утра, несмотря на погоду, он пошел на охоту за бабочками». На даче М.М.Карповича он прожил до 9 сентября 1940 г. В предвоенные годы М.М.Карпович и Г.В.Вернадский занимали уже прочные позиции в американской академической среде, да и состояние славистики в США менялось. Внешним отражением процесса расширения исследований истории и культуры России и славянских стран стало создание славяноведческой ассоциации. Так случилось, что Г.В.Вернадский вынужден был немного раньше уехать со съезда американской исторической ассоциации в Чикаго, и М.М.Карпович 14 января 1939 г. написал ему о произошедшем после его отъезда объединении «в неформальную славянскую группу». «Решили быть в контакте друг с другом, — писал М.М.Карпович, — устраивать славянские сессии на съезде ассоциации ежегодно, и выяснить вопрос об издании журнала. Тут же выбрали (закрытым голосованием) комитет, в который попали Кернер, Мозли, Робинзон, ты и я. Робинзона потом выбрали председателем. ...Я должен сказать, что на этот раз я не жалел, что поехал в Чикаго. И заседания были интересными, и какое-то действительное оживление было в нашей славянской группе. И, наконец, впервые я почувствовал полное признание нас эмигрантов «своими»». Спустя еще десять лет, в 1949 г., М.М.Карпович станет главой нового славянского отделения в Гарвардском университете. Но к этому времени, после начала «холодной войны», многое изменилось, в том числе в деле изучения России. 27 апреля 1948 г. М.М.Карпович, переживая неудачу с провалом избрания поддержанного им Р.Якобсона в Гарвард, написал Г.В.Вернадскому: «Russian Research уже приняли странное направление. Но об этом уже при встрече. Кроме того, сейчас не хочу расстраиваться на ночь. Впервые за 20 с лишком лет я чувствую себя в Harvard’e неуютно». В 1950-е годы М.М.Карпович по-прежнему был много занят и в университете и редактируя «Новый журнал». Их переписка с Г.В.Вернадским стала иссякать, за 9 последних лет его жизни с 1950 по 1959 гг. сохранилось только 35 писем. Видимо, в письмах не было большой необходимости, так как были еще частые личные встречи. Последним письмом уже смертельно больного М.М.Карповича стало письмо с сожалением, что он не был на торжественной церемонии вручения Г.В.Вернадскому диплома почетного доктора Колумбийского университета. Обращение Владимира Владимировича Набокова к Г.В.Вернадскому было вызвано поисками места в одном из университетов в Америке. С этой целью 9 декабря 1936 г. В. В. Набоков написал М.И.Ростовцеву (это письмо также хранится в архиве), но тот в это время уехал в Париж, и Сирин оказался перепорученным заботам Г.В.Вернадского. В.В.Набоков, обращаясь к М.И.Ростовцеву, писал о желании получить место преподавателя английской литературы: «Обстоятельства мои сложились так, что мне приходится искать работу во что бы то ни стало. Литературные мои заработки ничтожны, на них невозможно прожить и одному, а у меня жена и ребенок, не говоря об ужасном положенье моей матери, да и всей семьи. Ни на какие побочные заработки, которые случались раньше, я сейчас рассчитывать не могу. Словом, не буду распространяться: положение мое отчаянное. Поверьте, что только действительная необходимость заставляет меня Вас беспокоить. Я давно мечтаю получить место лектора по русской литературе и языку в каком-либо английском или американском университете. Я по этой специальности окончил Кэмбридж (Trinity College) в 1922 г. с отличием и с тех пор много этим занимался, не только практически (писанием книг), но и теоретически. Думаю, что лектором был бы неплохим. Английским владею в совершенстве. Не боюсь захолустья, готов работать в любом провинциальном университете. Кроме того, если бы это могло повысить мои шансы, я бы согласился читать побочный курс по французской литературе (мой второй кембриджский предмет). Надеюсь, что Вы поймете мое положение и не откажетесь помочь мне устроиться». 7 января 1937 г. В.В.Набоков пишет уже прямо Г.В.Вернадскому: «Благодарю вас за милое письмо. Я очень тронут вашей готовностью мне пособить и с величайшим интересом буду ждать ваших впечатлений относительно возможности осуществления моего желания». Однако в тот раз из обращения В.В.Набокова ничего не вышло. Через год, 1 февраля 1938 г. В.В.Набоков еще раз обратился к Г.В.Вернадскому: «Прошло довольно много времени с нашей переписки. Я успел переселиться во Францию, — но продолжаю по-прежнему интересоваться возможностью переезда в Америку. Я был бы вам очень признателен, если бы вы сообщили мне, есть ли у меня теперь какая-нибудь надежда получить место лектора. Помнится, что вы писали о проекте в Yale’e основать постоянный курс русской литературы. Простите, что вновь беспокою вас, но решаюсь на это, памятуя милое внимание, с которым вы отнеслись к моим планам». Однако все, что тогда мог сделать для В.В.Набокова Г.В.Вернадский, это выхлопотать небольшую сумму денег в Фонде помо щи российским писателям. В.В.Набоков же, благодаря за хлопоты, не оставлял надежды получить «постоянную job [работу]» в Америке: «Мечта эта усилилась после рождения сына, которому теперь уже 4 года, — и об учении которого приходится уже задумываться... Как я вам уже писал как-то давно, мне кажется, что я хорошо бы справился с должностью лектора по русской литературе, — я много занимался ее историей, и у меня есть недавно законченный ученый труд, освещающий по-новому 60-е годы и зарождение русского марксизма. На мою беду я не имею никаких связей и совершенно не умею делать нужные шаги. Напишите мне откровенно, считаете ли, что при отсутствии нужных связей у меня есть какие-нибудь шансы устроиться в Америке?». Г.В.Вернадский был одним из первых, кому В.В.Набоков написал по приезде в Америку в 1940 году, желая с ним увидеться и опять обсудить возможности приискания университетской работы. «Здесь деятельно перебегаю от одного человека к другому, — рассказывал В.В.Набоков, — безуспешно стараюсь наладить что-нибудь по литературной части — пока что туман перед мной все так же густ. Буду вам страшно благодарен за всякий совет и содействие. Я чувствую, что знанья мои применимы, что применить могу их успешно, — но вот как наладить практическую связь между местом и воплощением — не знаю. Тут [в Нью-Йорке] я остаюсь до начала июля; затем, вероятно, поедем к М.М.Карповичу на дачу. Я написал некоторым лицам, которых вы мне когда-то указали, к Нагрег’у, к Mosely, в Калифорнийский унив. и т.д.». Обращение к профессору Кор- нелльского университета Филиппу Мозли, имевшему рекомендации М.М.Карповича и Г.В.Вернадского, сыграло свою роль, но уже позднее. Ни в 1939, ни в 1940 г. кандидатура В.В.Набокова не прошла. Ф.Мозли писал 15 июня 1940 г. Г.В.Вернадскому о приезде Сирина: «Как хорошо, что Сирин приехал! Я уверен, то он устроится, может быть, кое-как на первое время, а потом уже прочнее. Только при теперешних катастрофах исчезает его уже не очень многочисленная публика... Дело у нас обстоит так. Осенью и зимой я надеялся, что удастся устроить два места здесь по русской литературе... [на английском и русском языке. В итоге из-за позиции английского отделения на русский язык и литературу пригласили другого претендента Э.Симмонса] ...и в ближайшие два-три года вряд ли удастся устроить второе место... Конечно все эти внутренние подробности останутся между нами... Мы устроим публичную лекцию осенью для Сирина, но больше ничего конкретного не могу выдумать в данный момент» (6). Осенью 1940 г. В.В.Набоков опять обратился к Г.В.Вернадскому и одновременно к М.И.Ростовцеву, прося поддержать его в переговорах о получении места в случае открытия русского отделения в Йельском университете. Однако, коллегами по университету они так и не стали, хотя в мае 1942 г. В.В.Набоков все-таки приезжал в Йель, встречался с Вернадскими. Рассказывая Г.В.Вернадскому в письме о состоявшихся переговорах, он написал 28 мая 1942 г.: «Как я сказал Де Вэйну, место мне не подошло, уж очень я привык красить их (места) собственным пигментом, но не теряю надежду, что впоследствии меня пригласят лектором по русской литературе». В письмах Софьи Владимировны Паниной можно проследить весь эмигрантский путь, пройденный Вернадским, и и на каждом из этапов почувствовать ее постоянное стремление и готовность помочь им. С.В.Панина разыскала их, как только они приехали в Константинополь, задавая вопросы и о своих родных и знакомых, все еще остававшихся в России. 4 января 1921 г. она задавала вопрос: «И почему отец Ваш [В.И.Вернадский] решил остаться? Ведь он еще в Ростове очень мечтал о работе в славянских землях». 28 марта 1921 г., зная о намерении Вернадских ехать в Америку, С.В.Панина сообщала адрес А.И.Петрункевича («у него гостят теперь и моя мать с Иваном Ильичем»). В дальнейшем, оказавшись вместе с Вернадскими в Праге, С.В.Панина и Н.И.Астров организовали своеобразный русский клуб «Очаг», завсегдатаями которого были Н.В. и Г.В.Вернадские. Воспоминания об «Очаге» поддерживали их дружеские чувства и в дальнейшем, когда Г.В.Вернадский был приглашен в Йель. Еще не оправившись от горя, связанного с кончиной Н.И.Астрова, С.В.Панина писала 16 ноября 1934 г. Г.В.Вернадскому, поддерживая идею составления биографии Ф.И.Роди- чева, предлагая поделиться с ним копией переписки И.И.Петрункевича и Ф.И.Родичева. С.В.Панина считала, что рамки этой работы могли бы расшириться, «если Федор Измаилович явится для Вас только центральной фигурой в «истории русского либерализма». «Считаю эту задачу, — говорила она, — необыкновенно интересной. Мое поколение, с каждым днем тающее, — является последним островком уже ушедшей эпохи. Ушедшей не только физически, но еще гораздо более психологически. И, конечно, эту страницу истории нужно записать. Для меня лично, это просто единственная оставшаяся передо мной дорогая мне задача и осмысливающая мое существование цель». Сообщая Вернадским неутешительные известия о делах в предвоенной Праге, С.В.Панина 5 августа 1938 г. интересуется судьбой тех, кому в это время Вернадские пытались помочь: «Выходит ли что-нибудь из хлопот о приглашении Лосского, Струве, Савицкого на серии лекций. И Сирина или Остроухова на кафедры русского языка и литературы». Оказавшись после войны в Америке, С.В.Панина сообщала им о своей жизни на ферме Толстовского фонда, о помощи АЛ.Толстой в написании книги об отце. Есть в этой переписке и отголосок истории с размышлением Г.В.Вернадского о переезде в Европу в связи с предложением ему профессорского места в Лондонской школе славянских и восточно-европейских исследований (в отличие от Йельского университета, долгое время не дававшего Г.В.Вернадскому звания профессора). 17 июня 1949 г. осведомленная обо всей этой истории С.В.Панина писала Вернадским: «Проекты Лондонские меня потрясают — никак не могу себе представить Апельсинную улицу без Вашего присутствия». Свое участие, вместе с Вернадскими, С.В.Панина приняла и в судьбе «ДиПи» — displayed persons, дословно, перемещенных людей, эмигрировавших из Европы в Америку (в том числе семьи историка С.Г.Пушкарева). Констатируя увеличение потока «ДиПи» в октябре 1951 г., она вместе с тем скептически отзывалась о состоянии русской эмиграции в Америке: «Жизнь русской эмиграции, как она складывается в Америке, весьма безотрадна в общественном отношении. О церкви я уж и не говорю — это сплошная пошлость. Всюду грызня и высочайшая бездарность. Это меня удручает». В письмах С.В.Паниной содержатся рассказы о ее путешествии в Европу в середине 1950-х годов. Несмотря на предложения старых подруг остаться в Европе, он предпочла возвратиться в Америку. Причина, как она писала Вернадским: «Слишком много лет и слишком мало денег. Все остальное — против моего такого скорого отъезда отсюда». Дополнением к опубликованным «Воспоминаниям» Г.В.Вернадского об одном из своих учителей Сергее Федоровиче Платонове служит открытка, отправленная им из России в ответ на присылку Вернадским книги «Начертание русской истории» (1927 г.). 5 октября 1928 г. С.Ф.Платонов писал: «Многоуважаемый Георгий Владимирович! Очень благодарю Вас за книгу, полученную мною на этих днях. Я с большим интересом ознакомился с ней, и она лишний раз доказала мне, как внимательно мои сверстники должны следить за новыми направлениями в науке. Всего лучшего. Ваш [С.Ф.]Платонов». Вспоминая спустя сорок лет о С.Ф.Платонове, Г.В.Вернадский упомянул в тексте своих мемуаров и о получении этой открытки. Небольшая переписка с Николаем Константиновичем Рерихом началась после того, как Г.В.Вернадский получил от него отзыв о книге «Звенья русской культуры», написанный 2 июня 1938 г. Н.К.Рерих откликнулся на этот «истинно русский труд», увидев в Г.В.Вернадском единомышленника в суждениях о большом значении культуры Древней Руси. «Ваша книга, — писал он Вернадскому, — глубоко ответила моим воззрениям на древнюю Россию... Всюду, где подойдем к древней Руси без предубеждения, можно найти замечательные памятники, свидетельствующие о культуре. В будущих русских построениях Ваша или скажу наша точка зрения ляжет в основу дальнейших изысканий». Получив ответ Г.В.Вернадского, в новом письме 3 сентября 1938 г. Н.К.Рерих более подробно пишет о «русскости» своего творчества, видимо, видя в Г.В.Вернадском единомышленника в любви к «азийской родине»: «За эту русскость мне неоднократно приходилось выдерживать темные натиски. В конце концов мы, русские, имеем немного друзей. Да и те, когда вспоминают, что мы русские и не отказываемся от нашей поистине прекрасной азийской родины, — начинают смотреть на нас особенно косо. Претерпел я это не только в Америке, ко и в разных других странах, где всякую Россию боятся за потенциал ее мощи. Тем ценнее мне читать Ваши прекрасные исследования о русской культуре... Русские люди поймут, что их задачи не на Западе, но именно в бескрайних пределах азийских». В дальнейшем эта переписка не получила особого развития, хотя с семьей Рерихов Г.В.Вернадский сохранял самые добрые отношения. Письма Михаила Ивановича Ростовцева позволяют в деталях узнать, как и на каких условиях происходило приглашение Г.В.Вернадского в Йельский университет, инициатором которого был именно М.И.Ростовцев. Еще 2 марта 1927 г. М.И.Ростовцев жалел, что ничего не выходит из приглашения Г.В.Вернадского: «Я неоднократно рекомендовал Вас разным университетам, но пока ничего не вышло, но может быть и выйдет». Когда рекомендация М.И.Ростовцева «сработала» в Йельском университете, он же объяснял Георгию Владимировичу задачи его приглашения: «Желание исторического отделения и Graduate School вообще постепенно построить отделение русского языка, литературы и истории. На Ваше приглашение они смотрят как на пробу. Приглашение делается на один год, без обязательства продолжить его». В дальнейшем М.И.Ростовцев, имея возможность общаться с Г.В.Вернадским в университете и дома, посылал ему письма и открытки во время своих путешествий в Европу и археологических экспедиций. Г.В.Вернадский был для него верным помощником в самых разных делах, ведал, в отсутствие Ростовцевых, их перепиской и счетами. Особенно интересно большое письмо М.И.Ростовцева от 25 января 1937 г. с описанием его впечатлений от Индии («глубоко интересная страна, во многом напоминает Россию»). Переписка Г.В.Вернадского с Петром Николаевичем Савицким занимает наибольший объем во всей эпистолярной части этого собрания, она продолжалась, с перерывами, с 1923 по 1968 г. Начало их взаимоотношений в Праге было связано с развитием евразийского движения и издательскими проектами. В письмах 1927 г. обсуждается рукопись «Начертания русской истории». Сохранилось письмо Г.В.Вернадского 27 января 1927 г., в котором он, отвергая критические замечания «П.Сув- чинского и К0», напоминал о том, что условием создания этой книги была его авторская свобода: «Когда Вы мне заказывали «Начертание», я поставил условием и на это Вы согласились, что я буду свободен в своем изложении». П.Н.Савицкий всегда стремился держать Г.В.Вернадского в курсе дел евразийского движения, провожая его в Америку, он написал Г.В.Вернадскому: «Имейте евразийское дело в своем сердце». Однако проповеднический пафос друга был не совсем уместен в условиях американской действительности. Г.В.Вернадский существовал в академическом мире и на пропаганду политики евразийства у него не было ни сил ни желания. Поэтому Г.В.Вернадский содействовал, как мог, публикации трудов евразийцев в Америке, предпринимал попытки устроить приглашение П.Н.Савицкого для чтения курса лекций в какой-нибудь американский университет, но не более того. П.Н.Савицкий, напротив, живя в политизированной эмигрантской среде, был полностью погружен в идейную борьбу, даже научную полемику, рассматривая всё под углом «побед и поражений» дорогого ему евразийства, хотя у него хватало дружеского такта, чтобы не вовлекать Г.В.Вернадского в политику. Он признавал в письме 2/15 декабря 1927 г., что «это было бы, конечно, грехом». Письма П.Н.Савицкого — это целый архив евразийства, со множеством выдержек из писем ему и другим видным евразийцам от разных лиц, в том числе историков В.В.Бартольда, Н.И.Кареева, работавших в Советской России. История с изданием газеты «Евразия» в 1928- 1929 гг. (см. об этом также в обзоре писем К.А.Чхеидзе), естественно, нашла свое отражение в переписке Г.В.Вернадского и П.Н.Савицкого. До начала издания этой газеты П.Н.Савицкий был убежден, что «сменовеховства в евразийской среде нет» (письмо 21 сентября 1928 г.). Очень скоро ему пришлось убедиться, что в евразийском движении оказалось нечто более разрушительное для этой идеи. П.Н.Савицкий был уверен, что раскол в евразийском движении был инспирирован ГПУ, целью которого был развал евразийства (письмо 12/25 января 1929 г.). Г.В.Вернадский сохранил копию своего письма П.Н.Савицкому 2 марта 1930 г., где он очень определенно заявил о своем понимании евразийства и роли самого П.Н.Савицкого: «Евразийство, как историко-философское направление, как продолжение славянофильства, мне представляется делом значительным... Но евразийство, как политическая партия...». Объясняя свою позицию, Г.В.Вернадский пишет об одном из номеров газеты «Евразия»: «И опять все строится на Революции с большой буквы». Еще резче он выразился о листовке «Будь евразийцем»: «это какой-то бред душевнобольного». Г.В.Вернадский заявил о своем решительном расхождении с позицией издателей газеты «Евразия»: «Не хочу ни сам идти в колхоз, ни кого-нибудь туда звать. Хочу свободы». После этой истории его продолжала интересовать в первую очередь судьба самого П.Н.Савицкого с растратой талантов которого на политические дела он не хотел мириться: «Кончаю письмо, — писал Г.В.Вернадский, — повторением своей просьбы позапрошлого года, ради подлинного евразийства бросьте организацию евразийской партии. Вам так много дано, с Вас много спросится. Не разменивайте Ваших сил понапрасну. Давайте двигать евразийство как историко-философское движение, порвите с евразийской политикой». Однако этот призыв не был услышан П.Н.Савицким, и он продолжал свою деятельность. Представляют интерес письма, в которых обсуждаются проекты по публикации книг Г.В.Вернадского в евразийском книгоиздательстве, план которых был набросан во время личной встречи друзей в Праге в 1932 г. Например, в письме 23 июня 1937 г. содержится подробный разбор книги «Звенья русской культуры». Эта переписка служит также надежным источником как для датировки работы Г.В.Вернадского над этим трудом, так и для времени его выхода в свет (5/18 января 1938 г.). П.Н.Савицкий присылал Г.В.Вернадскому отзывы о научных дискуссиях об евразийстве на Международном историческом конгрессе в августе 1933 г., а также о дискуссии, возникшей во время доклада П.Н.Милюкова об евразийстве и марксизме в исторической мысли, состоявшегося в Праге 29 ноября 1935 г. В письме 30 января 1936 г. П.Н.Савицкий передал свой обмен репликами с П.Н.Милюковым: «Милюков: После выхода в свет «Начертания» Вернадский перестал писать на евразийские темы. Его книги, вышедшие по-английски, почти не имеют к ним отношения. Я [П.Н.Савицкий]: А «Опыт истории Евразии» 1934 года. Милюков: Да, «Опыт». Я считаю его полезной книгой, но он не касается вопросов собственно русской истории, о которых я говорю». Годы войны прервали переписку Г.В.Вернадского и П.Н.Савицкого, в 1945 г. П.Н.Савицкий попал на десять лет в советские лагеря. Когда 9 декабря 1956 г. переписка возобновилась, об евразийстве могли остаться только воспоминания. Годы заключения не могли не наложить своей печати на П.Н.Савицкого, хотя сам он пишет Г.В.Вернадскому о них не только как о потерянных годах жизни. «Годы эти были отнюдь не самыми легкими, но безусловно самыми богатыми по части впечатлений годами моей жизни. Мой патриотизм стал еще более крепким и я сказал бы — сознательным. Ибо я видел все». В письмах конца 1950-1960-х годов П.Н.Савицкий старался сообщать Г.В.Вернадскому как можно больше сведений о жизни в России, изменениях там. Делал он это откровенно, не думая о цензуре, вызывая справедливые опасения своего друга, как бы эти письма не стали причиной еще одного ареста. В переписке последних лет П.Н.Савицкий уже не вспоминал об евразийстве, но любовь к русской истории и ее культуре продолжала их объединять с Г.В.Вернадским. П.Н.Савицкий обсуждал с ним полемику вокруг концепции АА.Зимина о создании «Слова о полку Игореве» в XVIII веке, присылал другу вырезки из советских и чешских журналов и газет ( прежде всего «Огонька») со статьями о древнерусской культуре и изображениями церквей и монастырей, отзывался на присылку Г.В.Вернадским своих трудов. Несколько писем еще одного идеолога евразийского движения Николая Сергеевича Трубецкого связаны, в основном, с различными печатными проектами евразийцев. В 1930 г. Н.С.Трубецкой приглашал Г.В.Вернадского заняться темой «Социальная деятельность церкви в Византии» для сборника «Церковь и социальный строй». Когда возник кризис с преподаванием Г.В.Вернадского в Йельском университете в 1932 г., он запросил Н.С.Трубецкого о возможности получения места на кафедре в Вене, где работал Трубецкой. Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс обращалась к Георгию Владимировичу в связи с ее намерением написать биографию Д.И.Шаховского. В письме 25 апреля 1946 г. она писала: «Сначала благодаря Пушкину [книге о нем — В.К.], потом писанье мемуаров заставило передумать исторический отрезок, с которым мы все оказались связанными. Многое горько вспоминать, но по существу я либералка нераскаянная и только жалею, что мы, кадеты, программы составлять умели, а осуществлять их оказались совершенно неспособны». В связи с этими размышлениями она вспомнила о Д.И.Шаховском, спрашивая об обстоятельствах его кончины, о которой до нее дошел слух. Еще раз с вопросами о Д.И.Шаховском она обратилась к Г.В.Вернадскому 5 сентября 1950 г.: «Д.И. был так крепко связан с Вашим отцом, что, думается, Вам даже приятно будет повернуть колесо времени. Собственно говоря, следовало бы написать книгу обо всем этом кружке, но я сейчас вынуждена суживать задачу и собираю материалы только о Д.И.». Впоследствии, уже после смерти А.В.Тырковой-Виль- ямс, так и не осуществившей своего замысла, Г.В.Вернадский написал большую работу о братстве «Приютино», опубликованную в 1969 г. в нескольких номерах «Нового журнала». Пять писем Георгия Петровича Федотова (1943-1946 гг.) представляют интерес для изучения его биографии в первые годы по приезде в Америку. К Г.В.Вернадскому он обратился с просьбой об отзыве для получения стипендии. Началось и научное общение: Г.П.Федотов сообщал о своей теме, над которой он собирался работать, — «история русской религиозности», отозвался о первом томе «Истории России» Г.В.Вернадского. В письме 22 сентября 1943 г. он писал об этом труде Г.В.Вернадского: «...я считаю Вашу книгу большим событием. Впервые проблема русской истории поставлена в подобающую историческую перспективу. Ее широта захватывает... Во многом, конечно, не соглашаешься с Вами. В виду отрывочности источников, свобода в истолковании их неизбежна. Еще больше вопросов, в которых я не могу иметь своего места: археология и лингвистика (к тому же восточная) надолго останутся слишком специальными областями для историка. Здесь, конечно, всего больше и подводных камней для построения. Но Ваша эрудиция поразительна. Предложенный Вами синтез, думаю, останется надолго — в существенных чертах». В шести письмах Георгия Васильевича Флоровского, относящихся в основном к пражскому периоду жизни Г.В.Вернадского, обсуждаются в основном вопросы церковной жизни. 21 ноября 1927 г. Г.В.Флоровский писал о «трудном и тревожном положении», которое складывалось из-за «церковной невоспитанности и безответственности зарубежных мирян». В своем письме Г.В.Флоровский объяснял обращение к пастве в Советской России митрополита Сергия. Он подчеркивал, что речь шла о «призыве», а не «запрете» митрополита Сергия на активную борьбу с Советской властью. В обращении митрополита Сергия к русской пастве, писал Г.В.Флоровский, «ясно проведена грань между политической борьбою и религиозным противлением безбожию и богоборчеству». В этом же письме сформулирована принципиальная мысль о «необходимости канонической связи с Москвою», как «предпосылке здравого церковного бытия в зарубежье». Переписка с Константином Александровичем Чхеидзе интересна описанием событий 1927-1929 гг., имевших отношение к евразийскому движению, изданию газеты «Евразия». 28 ноября 1928 г. он описывал полемику (во время выступления в Праге Н.Н.Алексеева с докладом «Идеократия и евразийский отбор»), в которой заочно упоминали и Г.В.Вернадского: «Бой был серьезный и закончился в нашу пользу. Противники признавали за нами и ученые достоинства (Милюков воспринял термин «месторазвитие», а по вашему поводу сказал, что Вы рискнули карьерой)... Важно то, что, как сказал Милюков, евразийцы добились того, что против них образован единый фронт... Между прочим в Праге часто повторяют кем-то пущенную шутку «у евразийцев теперь имеются история с географией». — Это по поводу Вашей и Савицкого книг». К.А.Чхеидзе, будучи членом редколлегии газеты «Евразия», подробно информировал Г.В.Вернадского о ее делах, приглашая Вернадского в авторы. Однако очень скоро эта газета, которая начала издаваться в Париже в конце 1928 г., скомпрометировала себя просоветским характером своих материалов. По этому поводу Г.В.Вернадский писал К.А.Чхеидзе 12 января 1929 г. (сохранился черновик его письма): «Я сейчас внимательно слежу за советской печатью: уверяю Вас, что тон газеты «Евразия», — подлаживающийся к советским властям, отстал уже от настроений, пробивающихся там... Тон газеты «Евразия» был бы, может быть, у места в 1926 г., но в 1929 г. он безнадежно устарел, отстал от роста народной психологии. Сколько я понимаю, идея евразийской организации была — делая все, чтобы приспособиться к внешним формам жизни в Советской России, — привнести свой дух. Теперь я вижу стремление и дух приспособить — это уж значит все пошло насмарку. Я совершенно не согласен за группой газеты «Евразия» признать какую-либо монополию на «евразийство». Наоборот, я считаю, что «Евразия» нанесла страшный удар идейному «евразийству» и именно в качестве евразийца я решительно не могу сочувствовать газете «Евразия»». История с провалом издания этой газеты к этому времени была очевидна уже для всех, кто не принял линии С.Я.Эфрона и других членов редколлегии «Евразии». К.А.Чхеидзе написал в ответном письме Г.В.Вернадскому 9 февраля 1929 г.: «Конечно же, газета «Евразия» не только НЕ-евразийская, но анти-ев- разийская и даже провокационная в отношении к евразийству. Думаю, что Вы получили брошюру Савицкого-Алексеева-Ильина, не оставляющую места сомнению, КАК относится подлинное движение к предприятию гг. Сувчинского, Мирского и Карсавина». Переписка с Романом Якобсоном — свидетельство долгих дружеских отношений Г.В.Вернадского с ним, истоки которых в евразийстве. В ар хиве Г.В.Вернадского хранятся письма Р.Якобсона с того времени, как он перебрался из Европы в Америку. Правда, встреча с Новым Светом оказалась для Р.Якобсона неприятной, о чем он написал Г.В.Вернадскому 2 февраля 1942 г. «Я полагаю, что двери американской славистики заперты для меня мистером Cr[oss’oM] на все замки. Никогда нигде в Европе я не думал, что самая возможность продолжения научной работы окажется для меня под вопросом». Отзываясь об исследованиях Г.В.Вернадского, Р. Якобсон критиковал его лингвистические построения: «Сомневаюсь я, откровенно говоря, в прамадьярских заимствованиях из прарусского, и в прарусских заимствованиях из готского языка». Хотя в другом письме говорил, что учитывает в своих построениях открытия Г.В.Вернадского «о венграх в Киеве». Р.Якобсон вовлекал Г.В.Вернадского в различные научные предприятия, так их надолго объединило участие в дискуссиях и работа по изданию сборника о «Слове о полку Игореве», опубликованного в 1948 г. Оба они придерживались традиционного взгляда на «Слово», как на ранний литературный памятник, и противостояли точке зрения А.Мазона о позднем происхождении этого источника. Р.Якобсон откровенно описал Г.В.Вернадскому реакцию Колумбийского университета («вой и гвалт») на его планировавшийся, но не состоявшийся переход в Гарвард в 1947 г. (см. об этом также в письмах М.М.Карповича). Зная о том, что Г.В.Вернадскому небезразличны новости из Чехословакии, Р. Якобсон писал ему 29 июля 1947 г.: «Последние письма из ЧСР грустны до крайности и заставляют все больше серчать на наше общее любезное отечество». Однако этим чувствам нельзя было дать волю, когда приходилось сталкиваться с отрицательным отношением к России в профессиональном мире. 22 ноября 1948 г. Р.Якобсон писал Г.В.Вернадскому (письмо цитируется в переводе с английского): «Анти-русский образ мыслей скоро сделает русские и, в целом, славянские исследования чрезвычайно затруднительными. Я уже имею немало доказательств». Как только появилась возможность, Р.Якобсон стал ездить в Россию. В письме Г.В.Вернадскому 21 июня 1956 г. он описал свои впечатления от встреч в Москве во время заседаний Международного комитета славистов. Общая характеристика: «Медовый месяц безопасности и относительной свободы после невероятного террора послевоенных лет». Встречаясь с людьми, которых Р.Якобсон знал в России, он не нашел в них тех изменений, которых боялся найти («остались теми же людьми»). Внимание Якобсона привлекло возвращение реабилитированных ученых, переиздание их трудов. С удовольствием он передавал Г.В.Вернадскому о том, что о нем спрашивал «блестящий молодой историк» Д.С.Лихачев и профессор Илья Николаевич Бороздин из Воронежского университета. В 1967 г., посетив Тартусский университет, Р.Якобсон рассказывал Г.В.Вернадскому о своих встречах там со студентами, в частности А.Рогинским и Г.Суперфином. Именно Р.Якобсон немало способствовал изданию материалов по истории старообрядчества, подготовленных Г.В.Вернадским совместно с ученицей Якобсона В.Тюминой (письмо 7 апреля 1965 г.). В первом отделе коллекции Г.В.Вернадского, где хранится разобранная переписка, содержатся и письма Владимира Ивановича Вернадского к своим детям Н.В.Толль и Г.В.Вернадскому, начиная с того времени, когда они попали в эмиграцию, за 1920-1944 гг. (11-13). Письма содержат важную информацию о научных исследованиях В.И.Вернадского, но еще интереснее те мысли и впечатления, которыми В.И.Вернадский делился со своими родными о жизни в Советской России. Эти материалы заслуживают отдельного изучения и обзора, они передают внутреннюю эволюцию, пережитую В.И.Вернадским в последние годы его жизни. Здесь же ограничимся несколькими цитатами, иллюстрирующими значение этих документов и сложность размышлений В.И.Вернадского. 20 августа 1920 г. В.И.Вернадский пророчески писал дочери Нине о том, что еще мало кто мог тогда видеть: «Мне представляется, что сейчас человечество переживает очень критический период во всех областях своей жизни: общественно-политической, религиозной и научной. Идейная роль социализма кончилась, но и кончилась роль идейная того народовластия, которое связано с концом XVIII века. Надо новое, а не старое... Новое в общественно-политической области связано с реальным значением единства жизни всего человечества, чего раньше не было». Другой пример, из письма сыну 18 сентября 1936 г., посланному из Праги во время научной командировки В.И.Вернадского: «Мне кажется неверным представление (которое повсеместно встречается) о большевиках, как шайке людей беспринципных, борющихся только за власть. Не учитывающееся очень важное и впервые в истории встречающееся явление, что люди, захватившие власть, не обогащаются лично или семейно. Это новое и важное явление. Конечно это не шайка разбойников, и интересы государства, блага народных масс, м.б. и наверное отчасти неправильно понимаемого, являются основным мотивом действий... Я лично думаю, что Сталин настоящий государственный человек... После 1934 г. огромный положительный сдвиг, и я не думаю, чтобы сейчас население хотело войны (чтобы воротить) и что оно не будет защищаться, если нападут немцы или японцы. Наоборот. Между 1933-1934, когда люди умирали с голода и было людоедство, и 1936 огромная разница». Так логическим выводом из разочарования в интеллигенции, приближавшей большевизм (см.подробнее переписку с И.И.Петрункевичем), у В.И.Вернадского появились ноты оправдания большевистских руководителей. Именно в этих письмах был источник объективистского рассказа Г.В.Вернадского о советской истории в однотомнике по истории России, да и в целом, отец оставался главным критиком всех работ Г.В.Вернадского. Каталогизированные рукописи других лиц в архиве Г.В.Вернадского представляют собою материалы друзей и знакомых Г.В.Вернадского, присланные ему для прочтения и отзыва. В их числе: заметки русского философа Н.Н.Алексеева «Несколько мыслей о нравственности, праве и государстве» (1960). Целый архив одного из идеологов евразийства — географа П.Н.Савицкого, состоящий из его работ 1930-х годов: «Евразийская библиография», «Евразийская концепция русской истории», «Евразийство как исторический замысел», «Из прошлого русской географии (культурно-исторический очерк)», «Литература факта» в «Слове о полку Игореве»», «Манчжурская проблема и СССР», «Национальный и вселенский смысл евразийства», «Научные задачи евразийства», «Новая социальная революция в русской деревне», «Очерк географии России», «Памятники искусства и старины в СССР», «Проблемы русской истории (по поводу первого тома «Histoire de Russie...», под ред. П.Милюкова [и др.]», «Программа работы: Северная Америка и Россия-Евразия», «Россия», «Судьбы русской исторической науки», «За творческое понимание природы России-Евразии», «Заметки о втором пятилетнем плане и XVII-й конференции ВКП (б)». Письмо Д.И.Шаховского с воспоминаниями о Ф.И.Родичеве, для планировавшегося Г.В.Вернадским биографического очерка. Два небольших документа, написанных П.Б.Струве в период его преподавания в Праге в начале 1920-х годов: отзыв о сочинении К.И.Зайцева «Русский земельный крепостной строй до реформы 19 февраля 1861 г. Очерки и исследования» и заключение-рекомендация к допуску на сдачу магистерского экзамена инженера-металлурга И.И.Гинзбурга (14). В архиве Г.В.Вернадского хранятся также некоторые научные работы его отца академика В.И.Вернадского «Несколько слов о ноосфере», «Заметки по истории науки» (на англ. языке), «О геологических оболочках земли как планеты», «По поводу критических замечаний акад. Деборина», текст лекции «О химическом составе живого вещества и связи с химией земной коры», его короткие воспоминания и материалы о научной деятельности зарубежом, в том числе относящиеся к нереализованным планам создания своей лаборатории в Америке (14-15). Остальная, большая часть коллекции Г.В.Вернадского, распределена в Бахметевском архиве по следующим разделам: Ящики 16-83. Письма Г.В. и Н.В.Вернадским от разных лиц, университетов, издательств, журналов, научных обществ (разобраны по алфавиту — свыше 380 корреспондентов, часть не атрибутирована). Ящики 84-88. Письма В.И. и Н.Е.Вернадским от разных лиц (разобраны по годам, за 1888-1936). Ящики 89-90. Письма Г.А.Старицкому от разных лиц. Ящик 91. Письма В.А.Старицкому от разных лиц. 27 Г. В. Вернадский Ящики 92-102. Статьи, книги, очерки, лекции и радиопередачи Г.В.Вернадского. Ящики 103-106. Дневники и записные книжки Г.В.Вернадского. Ящики 107-128. Заметки и подготовительные материалы к исследованиям Г.В.Вернадского. Ящики 129-144. Рукописи других лиц (разобраны по алфавиту имен их создателей, в том числе мемуары и дневники: Н.В.Вернадской (142- 143), Н.Е.Вернадской (137), Н.А.Жедринского (144), М.Критского («Русская армия в Галлиполи»), С.П.Левицкого (134), В.Ф.Свечиной- Кишенской (136), Г.Е.Старицкого (136), Ю.Е.Штуцер (135)). Ящик 145. Семейные документы Погожевых, Старицких, Вернадских. Ящик 146-147. Финансовые документы Г.В.Вернадского. Ящики 148-153. Фотографии и альбомы. Ящики 154-170. Дела о жизни в эмиграции, научной и преподавательской деятельности Г.В.Вернадского и материалы, связанные с его друзьями и родственниками. Ящики 171-175. «Акты Тамбовско-Пензенского края» (коллекция столбцов XVI-XVII вв. и дела XIX в. из личных архивов помещиков Булаевых, кн. Енгалычевых, кн.Кугушевых, Слепцовых и др., в том числе документы о землевладении и разных делах, связанных с Кадомским, Шацким, Темниковским и др. уездами). Ящики 176-223. Печатные материалы (книги, статьи, брошюры Г.В.Вернадского и о нем, а также материалы других авторов). Ящик 224-225. Разное (иллюстрации, микрофильмы, визитные карточки и т.д.). Ящик 226. Письма А.Ф.Родичевой. Ящики 227-232. Материалы о родственниках и знакомых Г.В.Вернадского, письма разных лиц, в том числе В.И. и Н.Е.Вернадских, материалы большого формата, стеклянные негативы (частично закрыты до 12 июня 1998 г.). Ящики 233-234. Заметки о содержании коллекции. Значительное место в коллекции Г.В.Вернадского занимают биографические материалы. Георгий Владимирович успел написать мемуары, опубликованные в «Новом журнале» . Его печатные воспоминания охватывают период его жизни в России (учеба в Петербургском университете, профессорство в Перми и Симферополе) и первый год эмиграции в Константинополе, примерно до 1921 года. Начало и продолжение этих мемуаров осталось неопубликованным в архиве историка: «Из воспоминаний детства и отрочества» (97) — (цифра в скобках — номер ящика в коллекции Г.В.Вернадского). «Афины, 1921-1922» (Воспоминания,ч.4). 85 лл. (97); «Прага» (Воспоминания) (97); «Мой переезд из Праги в Америку» и воспоминания о годах жизни в США (97, 98); Отрывочные записи 1972 г. с перечнем историков, писателей, художников, с которыми Г.В.Вернадский был знаком, мысли об истории и др. материалы (98). Самый ранний вариант автобиографии Г.В.Вернадского относится к 1957 г., времени сразу после его отставки, и составлены по запросу Украинской Академии наук в Нью-Йорке. В них Вернадский рассказал о своих эмигрантских годах, уже тогда он написал о роли Н. П.Кондакова в его научных занятиях: «Кондаков ввел меня в скифо-сарматский мир и пробудил во мне интерес к истории аланов, которыми я впоследствии много занимался». Эти автобиографические заметки интересны еще и тем, что в них Г.В.Вернадский совершенно определенно сказал о своем отношении к евразийству: «Мне были близки историко-философские взгляды Трубецкого и Савицкого, в политической же деятельности евразийцев я не принимал участия». В тексте автобиографии Г.В.Вернадский перечислил свое участие в научных конгрессах и съездах, назвал американские университеты в которых он преподавал. Очень важны для изучения биографии Г.В.Вернадского и понимания его творчества воспоминания, записанные им в конце жизни. В 1971 г. воспоминания о Праге, Г.В.Вернадский рассказал о Русской акции в Чехии, деятельности Русской учебной коллегии и Русского юридического факультета, основанного П.И.Новгородцевым. Именно на этом Г.В.Вернадский смог продолжить в эмиграции свою академическую карьеру, когда ему было предложено прочесть «общий курс по русскому государственному праву XVIII-XIX вв. и руководить семинаром об источниках русского права». Но главным обстоятельством, существенно изменившим направление мыслей Г.В.Вернадского и тематику его исследований, была встреча с Н.П.Кондаковым. Именно в пражские года Г.В.Вернадский перешел от изучения имперского периода истории России к исследованиям по истории Древней Руси, Византии и Востока. В воспоминаниях Г.В.Вернадского написано о приезде в Прагу братьев А В. и Г.В.Флоровских, П.Н.Савицкого, организации Кондаковского института, встречах с чешскими учеными Кадлецем, Нидерле и с чешским президентом Масариком. «Как то вскоре после моего приезда, —писал Г.В.Вернадский, — Масарик вызвал меня к себе. Сказал, что он подготовляет новое издание своей известной книги о России и предложил мне помогать ему в этом деле. Я отказался, сказав, что я слишком занят ученой и преподавательской деятельностью. Кроме того, — чего я ему не сказал, но мне кажется он почувствовал, — я далеко не во всем созвучен был духу его книги». Встречался Г.В.Вернадский еще с одним чешским президентом Э.Бенешом (сохранилась запись их разговора, сделанная Г.В.Вернадским тогда же в 1936 г.), но эта встреча уже осталась за пределами того периода, который освещен в воспоминаниях о пражских годах. Подробно рассказал Г.В.Вернадский о получении приглашения в Йельский университет в воспоминаниях «Мой переезд из Праги в Аме- 27* рику». Телеграмма из Йельского университета с предложением места Research Associate in History с жалованьем 1000 долларов в год и подъемных на дорогу и устройство застала Г.В.Вернадского буквально на следующий день после отъезда с родителями из Праги на горный курорт. Г.В.Вернадский вспоминал: «прежде всего показал телеграмму родителям. Те сказали, что конечно надо принять. Пошли вместе на телеграф и я телеграфировал «accept» [принимаю]». На следующий день пришлось возвращаться в Прагу, чтобы начать готовиться к отъезду. Как вспоминал Г.В.Вернадский: «Я читал по-английски довольно свободно, но в разговоре был еще беспомощен». В Америке Вернадских встречал М.М.Карпович («взасос разговаривал с Мишей»). Переночевав в Нью- Йорке, 19 августа 1927 г., накануне дня своего сорокалетия, Г.В.Вернадский приехал в Нью-Хэвен. К счастью для Вернадских в Йеле в это время преподавал М.И.Ростовцев, его инициативой и было приглашение Георгия Владимировича. М.И.Ростовцев объяснил, что ждали в первый год от Г.В.Вернадского в Йельском университете: руководство семинаром для двух graduate students, составление систематических списков книг для их приобретения в создававшийся русский отдел при университетской библиотеке, написание однотомника — учебника по русской истории для студентов и тех, кто интересовался Россией. В этих записках Г.В.Вернадский немного рассказал о русских профессорах в Йеле. О М.И.Ростовцеве он писал, что тот был «динамическим лектором, говорил отчетливо и громко и заражал слушателей своим энтузиазмом». У профессора-зоолога Александра Ивановича Петрункевича (сына И.И.Петрункевича), с которым Вернадские также дружили, Г.В.Вернадский подметил образовавшийся со временем сложного психологического чувства «отталкивания от всего русского, даже от русского языка». Мысль о том, чтобы фиксировать события своей жизни посещала Г.В.Вернадского в эмиграции не однажды. Первыми появились дневниковые записи, начатые им в Афинах в день тридцатичетырехлетия, 20 августа 1921 г. Их ведение продолжалось, с перерывами, до 13 января 1922 г. Начиная свой дневник, Г.В.Вернадский имел в виду, что сможет поделиться этими записями с родителями, разлука с которыми переживалась им особенно остро: «Давно собирался записывать хоть отрывочно дневные впечатления. Бог даст, милые мои, драгоценные смогут когда- нибудь прочесть эту тетрадь, хоть немного представить себе нашу жизнь. И мы с Ниной будем перечитывать иногда — вспоминать. Только времени совсем нет записывать» (Дневник 1921-1922 гг. (103)). О характере записей дает представление упоминание о разговоре с американцем на службе в библиотеке: «Оказывается, кое-как могу поддерживать английский разговор», — записывает будущий Йельский профессор Джордж Вернадский. И дальше, 28 августа 1921 года: «Тоска о России и боль в душе невыносимая». Знаменательна запись 4 сентября о неожиданном появлении знакомого добровольца-галлиполийца Б.Ромберга с друзьями, один из которых — будущий муж сестры, археолог Н.П.Толль. Но, видимо, с тех пор, когда стало окончательно известно о переезде Вернадских из Афин в Прагу, времени на дневниковые записи оставалось мало. Не способствовали ведению дневника насыщенные трудами, занятиями и обязанностями пражские годы, а затем первые годы в Америке. Дальше продолжения не последовало. За пражские 1920-е годы в архиве Г.В.Вернадского нет никаких дневников, только одна книжка адресов. По приезде в Америку, Георгий Владимирович заводил на каждый год маленькие деловые дневнички (в 16-ю долю листа), где отмечал под каждым днем встречи, занятия, экзамены и т.д. Все это помогало ему планировать наиболее важные дела. Большинство дней в этих дневничках даже не заполнены записями. Летом 1932 года, впервые после пятилетнего отсутствия вернувшись из Йеля в Европу, Г.В.Вернадский возобновил писание дневника (103). Этот дневник более подробен и заполнен яркими фактами. Главное содержание его составляли записи о встречах с родителями, а также многочисленными друзьями и знакомыми, семейные и другие воспоминания. Георгий Владимирович приводит цитаты из разговоров, которые он вел с разными людьми. В эту поездку Г.В.Вернадский встречался также в Париже с о. Сергием (Булгаковым), в Швейцарии с семьей Ф.И.Родичева, в Праге с Е.Д.Кусковой и С.Н.Прокоповичем, П.Н.Савиц- ким. В начале августа 1932 г. принял участие в сессии Кондаковского института. Об этих встречах читаем в дневнике: «23-25 июля в Лозанне у Родичевых. Расспрашивали Фед. Изм-ча о земском движении до 1905 г. В 1880-х никакого земского союза не было. Драгоманов попался на удочку — Богучарский был прав. Все же отдельные совещания земцев бывали и в 1880-х и в 1890-х годах. Федор Иванович не верит в миролюбие (пацифизм) Александра III. Рассказывает, что в 1885 (?) г. война была очень близка. Ф.И. как предводитель дворянства получил распоряжение быть готовым дать ход секретному приказу о мобилизации (по поводу Балканских событий)». «27 июля были с Ниной у Савицких. У меня с П.Н. был отдельный разговор. Наметили «пятилетку» (в 4 года)» моих книг: к весне 1933 д.б. готова ркп. «Опыт истории Евразии». К весне 1934 — Начертание, ч.Н (ист. культ, до сред. XV в.: «Русь, Византия и Монголы»). К весне 1935 Начертание ч.Ш (до Петра: «Православное царство»). К весне 1936 г. Начертание, 4.IV «Империя и коммунизм». Каждая по 10 листов. Части разделены по принципу — преимущ. развития той или иной «организац. идеи», по просту говоря по хронол. периодам, а в каждом периоде — подотделы (экономич., юридич., наука и образование, искусство etc.). П.Н. затем много говорил о своих работах по географии. Блестящие мысли (напр, о геогр. положении и топографии русских городов)». «31 июля были с Ниной у Прокоповича-Кусковой. там же были Л.А.Новгор., П.Б.Струве, Флоровский и т.д. — Прокоп, в начале увел меня в свой кабинет, говорил отдельно об устройстве печатания своей новой книги в Америке, о желательности издания в Америке бюллетеней об экон. жизни в России. Моя давнишняя мысль (об кот. прошлой зимой говорил много с Мерилом Сполдингом). (На след, день написали H.H.Ficher’y о Прокоповиче). Потом общий разговор, ужин. К-ва отличная хозяйка (очевидная мелкобуржуазность), рассказчица. Вообще талантливая женщина. М.пр. рассказывала про Веру Фигнер. К. просила ее хлопотать за Мельгунова, когда того арестовали и он попал к Кедрову (чекисту), что означало — расстрел той же ночью. Фигнер ответила, что т.к. Мельг. был в сношениях с белыми генералами, то она не может хлопотать. — Но ведь мы же решили в политич. Красн. Кресте быть беспартийными. Тогда Вам надо выйти из Красного Креста. Фигнер молчит. — Так пойдемте? — Не могу, очень скользко на улице (глядит в окно). Струве смешно пикировался с хозяевами...». «11 августа... поехали к Струве (Флоровским). Струве м.пр. рассказывал следующий эпизод. Когда в Праге был русский академич. съезд, Аничков, на заседании правления (после ужина), шутил по поводу торжественных манер Новгородцева (это было еще при жизни Новгородцева и в его присутствии), уверяя, что на юрид. фак. во время магист. экзаменов Новг. говорит не «экзаменующийся, войдите», а «испытуемый, приблизьтесь». Через несколько времени рассказ Аничкова попал в советские газеты (хотя рассказано было в тесном кругу — только в присутствии членов правления)». «16 авг. у Паниной-Астрова, кот. приглашал на чтение своих воспоминаний. Приглашали к 8 час., но у них оказались гости (Тарановский), ужин, началось чтение только в 10, Астров мало успел прочесть. Прочитал главу о своей бабушке — вдове сельского священника — цельный, чистый, верующий тип (я не знал, что А. отчасти из духовных — очевидно отсюда его сладость), потом две-три главы из гимназических воспоминаний. Мило, но не очень талантливо (еще хуже прочтено — очень уж сладко). То, что мне было особ, интересно, как историку — о Московской гор. Думе он почему-то не стал читать. Уверяет, что эти главы еще не отделаны. — Видно, что у них прямо культ Кизеветтера». «Начало августа — сессия Кондаковского института. Из приезжих только Острогорский. Грабар не приехал, т.к. призван отбывать лагерный сбор (во франц. армии). Доклады — Толль о сасанидском драконе — (4 авг.), Острогорский о роли славян в вопросе разделения церквей (5 авг. — блестящий доклад, широкая концепция), Расовский о печенегах и берендеях в Венгрии (9 авг.). В числе присутств. Окунев, А.Флор., Карпова (Кернова (?)), Мысливец, Гессен, Савицкий. С Острогорским виделся особо и беседовал два раза во время его приезда. Он хочет теперь заняться русской историей — и оказывается как раз думал о моей теме — Иване III. Вышло точно я ему помешал — т.к. узнав, что я над этим рабо таю, он сказал, что не возьмет эту тему. Думает о Максиме Греке (кстати, Коновалов мне говорил, что Summer тоже работает над XV веком — все бросились! время подошло! — я должен торопиться). — Между прочим я спрашивал Острогорского, справедливы ли слухи о вине Hotzsch’a в аресте Платонова. Он говорит, что правда. Платонов (с Hoetsch’eM) сделали визит какому-то немцу, на кот. Советское правит-во косо смотрит. В тот же вечер Крестинский знал об этом визите (от Hoetzsch’a). Вообще обо всем, что Платонов говорил, Крестинскому сейчас же делалось известно (Hoetzsch дружил с Крестинским). Острогорскому это между прочим подтвердил Auhagen.... 5 сентября 1932 г. Георгий Владимирович записал воспоминания отца: «Папа... очень забавно рассказывал, как в бытность свою презид. Укр. Акад. он должен был мирить Багалея с Крымским. Каждый по очереди изливали свои сетования на другого. Багалей говорил про Кр-го: Разве ему можно верить? Це-ж правобережный (украинец). Они под ляхами и турками жили, изолгались. А Крымский говорил то же про Багалея. Разве ему можно верить? Це-ж л1вобережный. Они под москалями жили, рабская психология. Последние дни и папа и мама много рассказывали про жизнь их родителей и семей. Все это дорого и интересно очень, жаль, что раньше так мало знал и обращал внимания, а теперь хочется каждую подробность знать, а и они уже многое забыли, и я боюсь не успею записать (не успеваю кажд. вечер как хотел). Запишу хотя бы отрывки. В сущности каждый человек должен знать историю своего рода, а я — историк и подавно. Я же так мало знал. Теперь буду собирать повсюду, где могу, хотя бы отрывочные воспоминания...». Запись о деде экономисте профессоре И.В.Вернадском: «В 1870-х гг. он имел приличное состояние, «у деда была тогда мечта — уехать в Прагу и начать издавать независимую либеральную русскую газету». После радости встреч с родителями и сестрой во время путешествия 1932 г. пришла особенная тяжесть разлуки, о которой Г.В.Вернадский написал: «С папочкой [именно такое обращение и отношение к отцу, даже в письменной речи было у Г.В.Вернадского — В.К.] так мучительно тяжело было расставаться... Духовное напряжение и любовь все побеждают, и все же бессильны кажутся перед временем и пространством». Г.В.Вернадский продолжает вести дневник и в Америке, но он снова обрывается 29 марта 1937 г. Из записей о профессиональных делах видно, почему Г.В.Вернадский, как он говорил об этом б приватных беседах с друзьями, чувствовал себя uncomfortable в Йельском университете. Его неудовлетворенность, помимо всего прочего, вызвана некоторыми коллегами по отделению, покровительствовавшими родственникам «сильных мира сего» и, противодействовавшими назначению университетских стипендий евреям и женщинам: «Про одного кандидата сказали: at least he is not a Hebrew. (And not a woman — женщин тоже не долюбливают)» (за пись 14 марта 1933 г.). В 1932-1933 гг. Г.В.Вернадский миновал «кризис в преподавании» и сумел завоевать уважение студентов и коллег. 17 мая 1933 он описал в дневнике обед со своими студентами: «Студенты undegraduates моего класса Hist.57 пригласили меня обедать с ними в Howe Restraunt — very informal. Было необыкновенно тепло и приятно. После обеда многие из них говорили речи очень остроумно, общий смысл был, что они очень ценят мой class чуть ли не больше всех других, и считают, что в таком маленьком классе и при тех informal methods, кот. у меня, они получают гораздо больше, чем от больших formal классов. Мне пришлось в конце отвечать, как всегда в таких случаях я мямлил, что было досадно. Постараюсь на будущий год уделить больше внимания этому курсу, и тогда правда м.б. удастся достичь хороших результатов. Этот вечер был для меня большой моральной поддержкой для моего положения в Yale’e». За это время произошло и немало других событий, отмеченных в дневнике: 31 марта 1933 г. Г.В.Вернадский был принят в американское гражданство, два месяца спустя были сданы водительские экзамены и Вернадские купили машину, шутливо окрещенную «Каштанкой». Не случайно, 16 сентября 1933 г., после посещения ежегодной неформальной сессии историков (Convivium Historicum) в Брэнфорде, Г.В.Вернадский запишет в дневнике: «Было немного народу, но я как-то хорошо повидался — почувствовал, что уже могу с американцами вполне на равной ноге». Эти труднопереходимые даже в общении профессионалов границы исчезали, когда Вернадские попадали в дома своих русских знакомых, из которых главным для них оставался дом С.М. и М.И.Ростовцевых, где было услышано немало интересных воспоминаний: «12 марта 1933. Вечером у Ростовцевых. Я спрашивал М.И. про Луначарского (Дмитриевский утверждает в «Сов.Портр.», что Лунач. = еврей Хаимов). Мать Луначарского тетка М.Ив-ча (сестра его отца). Она была замужем за Луначарским (судебным деятелем), имела от него двух (кажется) сыновей. Потом бросила мужа, сошлась с каким-то господином, тоже из судебного ведомства — след, не евреем, м.б. выкрестом — они жили одно время в Нижнем Новгороде (их знала Софья Мих.), родила еще (кажется двух) сыновей, один из них А.В.Луначарский (т.к. мать не разошлась формально с первым мужем, то сыновья носили фамилию). Но дело в том, что скоро после того, как она вышла «гражд. браком» за второго мужа, она начала вести вообще беспутную жизнь, имела много любовников — возможно, что от одного из них — еврея — и родился А.В.Луначарский, в лице его безусловно есть еврейское. Затем она бросила и «гражданского» мужа и перехала (с детьми) в Киев, где пользовалась плохой репутацией... Софья Мих. рассказывала много интересного. Про Врубеля — когда он сидел в лечебнице для нервнобольных. Доктор (кажется Конасевич?) рассказывал Софье Мих., что Врубель во время припадков болезни был счастлив, стоял на одной ноге и думал, что он ангел. Писал все время картину — Видение Иезекииля — с точки зрения ангела. Когда припадок проходил, то Врубель был несчастен, сознавая свою болезнь (к тому же он начинал слепнуть) и просил врачей его отравить. (Картину Иезекииля от него прятали, когда он приходил в себя, чтобы он ее не уничтожил). ...С.М. рассказывала дов. много про Распутина. М.пр., что какая-то дама (фамилию забыл) его поклонница стыдилась на людях обнаруживать свое знакомство с ним. Раз ей пришлось ехать в Царское или из Царского, она хотела влезть в вагон — видит Распутин. Она хотела сесть в другой — нигде нет места, пришлось ей вернуться в тот, где он сидел, и занять место в другом конце его. А он ее заметил и кричит: — Ты, что же, прятаться... и показал ей кулак. В тот вечер, когда С.М. была в обществе, где Распутин был (у Головиных?), эта дама пришла, и подходя к нему чуть не плачет — Г.Е., за что ж вы так? — А так тебе и надо. С С.М. Распутин был очень корректен. Она вообще не поддается гипнозу. Он пробовал на ней силу своего взгляда, и когда увидел, что она не поддается, стал с ней прост и корректен». Со временем, когда семья М.М.Карповича купила дом в штате Вермонт, Вернадские стали ездить летом к ним «на дачу». Воспоминания об этих поездках нашли отражение в дневнике Г.В.Вернадского, записавшего после одной из таких встреч в августе 1934 г.: «Гостили у Карповичей в W.Wardsboro. Чудесно. Из разговоров с Мих.Мих. — по поводу книги [Т.И.]Полнера о кн.[Г.Е.]Львове. К стр. 270 сл. Приезд Львова в Америку в ноябре 1918 г. Мих. рассказывает, что Львов и Полнер очень опасливо относились к посольству (Бахметев) — все видели в этом органы «правительств.» власти, противополагая себя как «земцев». По настоянию Львова Бахметев должен был стараться устроить Львову у Вильсона прием без своего присутствия — чего американцы абсолютно не могли понять (к тому же Львов не говорил по англ.). Американцы потребовали, чб. Бахметев присутствовал». Любопытны и записи Г.В.Вернадского, сделанные в июле 1933 г. после посещения митрополита одесского Платона (Рождественского), возглавлявшего православные приходы в США и жившего в русском монастыре около New Canaan в Пенсильвании. «Русский уголок — пахнуло родным, но много и тяжелого, как и было в старой России, всего не успею записать — занят отчетом о раскопках в Дуре для М.И.Ростовцева. Из бесед с митроп. Платоном: О Льве Толстом. Платон считает отлучение Толстого большой ошибкой. «Мало ли считается и считалось в церкви людей, которым до церкви дела нет. А это ж гигант». Платон говорит, что писал Антонию (Вадков- скому), как только дело началось, убеждая не делать этого. Тот потом плакал. Митроп. Флавиан интересовался доходами всех архиер. кафедр и считался знатоком этого вопроса. Когда Платон назначен был в Кишинев, Флавиан прислал ему телеграмму: «Поздравляю. Семнадцать» (т.е.17 тыс. дохода). Платон, приехав на место, и все разузнав, ответил Флавиану такой телеграммой: «Благодарю за поздравление. Сорок». Флавиан телеграфировал Платону что-то вроде: «Сугубо поздравляю. Скоты и тут надули» (т.е. скрыли от него, что кишиневская кафедра такая доходная — чтобы меньше было конкурентов). Приехав в Тифлис экзархом Грузии, Платон увидел, что жалованье всего 1000 руб. в месяц, а громадные расходы на представительство. «Вижу дали — дворец, а жить приходится нищим». Платон сетовал на свое положение В.К. Ник.Ник-чу. Через несколько дней пакет от супруги Ник.Ник.: 3,000 р. «на молитву». Потом от самого Н.Н. 25,000 р. «Еду благодарить. Говорю — я не думал Вас обкладывать податью.» — А почему бы и нет? Ну, да я скоро устрою. Н.Н. устроил Платону аренду каких-то заливных лугов на 100,000 р. «Но самая доходная в России кафедра была Одесская. 136,000 десятин земли при монастыре [забыл каком]. Впрочем, я всегда смотрел, что это деньги не лично мне, а церкви. В Одессе построил семинарию...». С 7 апреля 1937 г. Г.В.Вернадский продолжает записи в новой тетради «Records» (103), но в ней, в основном, фиксируются имена людей, которым Г.В.Вернадский посылал свои работы (последние записи там сделаны в 1973 г.!). По ней очень хорошо прослеживается круг его научных и дружеских контактов. Однако и это обращение к дневниковым записям в 1932-1937 гг. оказалось эпизодическим, в дальнейшем, с конца 1930-х — начало 1950-х гг. — Г.В.Вернадский заводил уже не дневники, а, скорее, дневнички — малоформатные записные книжки, куда изредка, под определенными датами заносил записи о планировавшихся лекциях, встречах, поездках, сделанных хозяйственных расходах и т.п. (103). В основном это малоинтересный источник, дело в том, что воспоминания разных людей заносились в другие тетради (см. 106). Чуть более подробны записные книжки Г.В.Вернадского становятся с 1952-1953 гг. С этого времени у него входит в привычку заводить ежедневники на каждый год, в которые по определенным дням коротко фиксировать происшедшее. Если рассказ о каких-то событиях из жизни Г.В.Вернадского не укладывался в страницу ежедневника, тогда для этого заводилась отдельная тетрадь. Так, например, Г.В.Вернадский отдельно описал две поездки в Нью-Йорк в феврале и апреле 1955 года и впечатления от посещения художественных выставок и концертов (103). Однако это происходило редко, скорее в виде исключения. В основном же эти, ведшиеся двадцать лет подряд дневники (103-104), прерывавшиеся только на время болезней, являются моментальной летописью последних лет жизни и творчества Г.В.Вернадского. Опираясь на эти ис точники, можно по дням восстановить время работы Г.В.Вернадского над очередным томом «Истории России», статьей для «Нового журнала» или для «Нового русского слова», увидеть с какой тщательностью ученый относился к рутинной работе чтения корректур, узнать о встречах с друзьями и коллегами, их письмах и, даже, телефонных разговорах с ними. «Побывать» вместе с Вернадскими на столь любимых ими балетных спектаклях, концертах классической музыки, которые Георгий Владимирович и Нина Владимировна старались не пропускать в Нью-Хэвене и Нью-Йорке. Прочитать, например, впечатления о танце Галины Улановой («одно из действительно сильных впечатлений жизни», запись 18 апреля 1956 г.), игре М.Ростроповича, Д.Ойстраха, о выступлениях Московского симфонического оркестра, других артистов и музыкантов. Много в дневниках и записей о событиях, связанных с Россией, за которыми Г.В.Вернадский продолжал пристально следить (о запуске спутника, полете Ю.А.Гагарина, карибском кризисе, «отвратительном вторжении Советов в Чехословакию»). Вот некоторые, выборочные, записи из этих интересных дневников за один 1953 год (в этом же году состоялось соглашение о передаче собрания Г.В.Вернадского в Колумбийский университет), дающие представление об их характере и стиле: 2 февраля: «Первая лекция по полугодовому курсу Hist. 131b (Medieval Russia [Средневековая Россия]). Пришло два студента, кажется, не очень хорошо». 26 февраля: «Звонили из Yale Press, что пришла первая пачка «page proofs» [корректуры очередного тома «Истории России» — В.К.] 29марта: «Взволнованы известием об амнистии в России. В газетах здешних только краткое сообщение и нет еще текста декрета». 30 марта: «В N[ew] Y[ork] Times’e нет текста декрета и даже больше ничего нет об амнистии. Вот тебе и «лучшая в мире газета». 1 апреля: «Пришел rojalty check от Yale Press [гонорар за проданные издания книг Г.В.Вернадского, опубликованных в издательстве Йельского университета] — гораздо меньше, чем в прошлом году и меньше, чем мы ожидали. Но мы не унываем, это даже хорошо, чтобы не слишком предавались мечтам о материальном благоустройстве». 9 апреля: [Запись после доклада о. Александра Шмемана о разделении церквей]: «Вообще он, видимо, выдающийся человек». 13 апреля: «Занимался венгерским языком». 8мая: [Запись об обеде с Софьей Владимировной Паниной и ее воспоминаниях о 1917 г.]: «1917, осень, когда она была товарищем министра общественного призрения — посетила Смольный институт — почти пустой — плачущая старая начальница и несколько девочек, которым некуда было деваться. После большевистского переворота она там навещала [В.Д.] Набокова (кажется), сидевшего там под арестом, а потом сама сидела под арестом там в подвале. Я убеждал ее писать ее воспоминания. Не хочет. То, что она написала о своем Народном Доме и дала [М.М.]Карповичу, она просила его напечатать в Н[овом] Ж[урнале] после ее смерти вместо некролога». 24 мая: «Троица и день св. Кирилла и Мефодия. По просьбе Саши Ро- дичевой Нина подала записку за упокой новопреставленной Ольги (Ольги А. Герцен-Monod). Когда батюшка поминал ее, было какое-то историческое чувство, точно мы Герцена примирили с церковью». 27 мая: «Пришло письмо... что formal publication Mongols & Russia назначено на 17 июня...» 28 мая: «Вернувшись домой получил посмертное письмо от ААВасильева [см. о нем в тексте «Русской историографии»] (от 28 мая — а скончался он в ночь с 29 на 30 мая) с кратким описанием его поездки в Грецию и Истанбул. Вообще письмо дружеское и трогательное». 3 июня: «Путаница вышла с японским изданием моего однотомника... Yale Press, не уведомив меня, заключила в сентябре 1952 г. контракт одной японской фирмой — переводчик неизвестен. По-видимому уже нельзя будет поручить перевод профессору Nakayama». 14 июня: «Днем Софья Владимировна [Панина] приехала. Жгла письма и бумаги. Очень было грустно смотреть. 17июня: «В NYT [New York Times] упоминание о публикации». 26 июля: «10 ч. появились Фергюсоны, Алан [ученик Г.В.Вернадского] привез на прочтение Ch.IV своей диссертации. Сказал ему, что [С.А.] Коновалов хочет поместить список моих трудов в Oxford Slavonic Papers, V. Алан (который сам об этом раньше думал) говорит, что рад будет составить список. 6 августа: «Когда начал перечитывать [«Войну и мир»] не представлял себе, какое сильное впечатление произведет на меня не только как литературное произведение, но и как историко-философское, и как понимание России и русской истории, как материал для мысли». 12 августа: «Обсудил с [Аланом Фергюсоном] его главы IV и V. V представляет выдающийся интерес (Экономическая и культурная роль военных поселений)». 22 августа: «Опять [Софья Владимировна Панина] жгла у нас письма и бумаги. Мое сердце историка болело — но никак нельзя ее убедить было передать ее бумаги в какой-нибудь архив — например в Columbia U[niversity]. 12 октября: [Запись о разговоре с Софьей Владимировной Паниной о книге Александры Львовны Толстой об ее отце]: «Пришлось сказать откровенно, что 2-й том было читать тяжело, что Толстой второй половины его жизни мне глубоко несимпатичен». 20 октября: «Прочел Углицкое дело [1591 г.] — окончательно убедился, что заключение следственной комиссии о том, что царевич Дмитрий сам зарезался в припадке падучей — верно». 23 октября: «Софья Владимировна советовалась о бумагах Паниных. Я посоветовал передать в Русский архив при Columbia University. 24 октября: «Письмо от [Филиппа] Мозли [Директора Русского института при Колумбийском университете и куратора Бахметевского архива, друга Г.В.Вернадского] насчет передачи моего архива в Русский архив Columbia University — благоприятное. Написал ему, прося выслать проспект архива». 30 октября: «От [Л.Ф.]Магеровского [заведующий Бахметевским архивом] письмо об архиве. I ноября: «Утром писал черновики писем Мозли и Магеровскому и соображения о наших пожеланиях для draft agreement [черновика договора] о передаче нашего архивного собрания в Архив». 3 ноября: [Запись о встрече с учеником, которого не оставили в Йельском университете]» Ральф Фишер, с грустными глазами... но такой же милый, как всегда». II ноября: «Написал заявление о передаче архивного собрания в Архив Русской и Восточно-Европейской истории и культуры при Columbia University». 11 декабря: «Утром — пришло письмо от Магеровского и копия условий передачи нашего архива в Архив Columbia University, утвержденная Филиппом Мозли. Значит это дело теперь в порядке». Как показывает продолжение дневниковых записей, в начале 1954 года Г.В. и Н.В.Вернадские активно взялись за разбор своего собрания. 15 января 1954 года они специально поехали в Бахметевский архив, чтобы передать первую часть документов («три небольших чемодана», в том числе с актами XVI-XIX вв. Тамбовско-Пензенского края). Г.В.Вернадский записал после этого в дневнике: «Магеровский показал хранилище рукописей (все отлично устроено). Потом принял привезенные рукописи: 1 чемодан мы оставили целиком, а из 2 других переложили рукописи в 3 регулярные их синие коробки... Магеровский произвел наилучшее впечатление — идеальный куратор архива, но переутомляется — нет помощника» (103). 18 октября 1962 г. Г.В.Вернадский, оформив завещание, написал Л.Ф.Магеровскому, что «все рукописи и пр. принадлежат архиву при Columbia University» (104). Дневники Г.В.Вернадского являются хорошим источником по истории науки, они позволяют проследить историю некоторых его работ от самого начала, от прочтения документа (как это было, например, выше с записью о чтении Углицкого дела), от обдумывания замысла, разговора с коллегами. Например, оказывается, что известная книга переводов источников по русской истории, вышедшая в 1972 году, имеет свое начало во встрече в доме Г.В.Вернадского утром, в четверг 28 января 1954 года с его учениками Аланом Фергюсоном и Ральфом Фишером, когда Георгий Владимирович обсуждал с ними «план перевода источников русской ис тории» и «согласился дать свое имя, как руководителя этого проекта. Примечания А.Лосского и [С.Г.]Пушкарева». Интересно, что в то время Г.В.Вернадский еще не отказывался от возможности завершить монументальный замысел общего многотомного труда по истории России совместно с М.М.Карповичем, хотя уже просил его о маленькой хронологической поблажке в письме 25 ноября 1954 года «чтоб он начинал свой I TOM=VII том с Павла, а не с Александра». На очереди же у Г.В.Вернадского стояло написание следующих, IV и V томов, посвященных Московскому царству. Обдумывая их построение, он записал 6 февраля 1955 года: «...намеченный мною ранее план хронологического разделения (IV: 15-16 вв., V — 17 в.) во многом неудобен, т.к. развитие событий прерывалось бы систематически аналитическими главами, не получилось бы цельности. Вчера и, особенно, сегодня утром, Нина мне говорила как важно было бы написать так, чтобы дать яркую картину развития. Тогда, наконец, меня осенило и я принял новый план: IV том — обзор событий 1462-1689 — связный рассказ; V том — state & sosiety [государство и общество], литература и искусство. Этот план и беру в основу». Видимо в связи с началом этой работы читаем и редкое в дневниках Г.В.Вернадского историософское замечание после прочтения Псковской летописи о взятии Пскова Иваном III (26 февраля 1955 г.): «Трагедия русской истории — подавление свободы и местной автономии коварством и жестокостью — и необходимость этого для спасения России!» (103). Дневники последних лет позволяют с точностью до дня датировать работу над «Русской историографией». Началом сотрудничества Г.В.Вернадского с « Записками Русской Академической группой в США», где были опубликованы историографические очерки можно считать вступление его в члены этого научного общества. 1 июня 1966 года, принимая в гостях Сергея Германовича Пушкарева, Г.В.Вернадский обсудил со своим другом вопрос о записи в Русскую академическую группу в Америке и оба они «решили записаться, хотя и мало надежды, что из нее толк выйдет». К счастью, эти предположения не оправдались и, во- многом, благодаря, энергии и настойчивости тогдашнего редактора «Записок...» К.Г.Белоусова, Г.В.Вернадский составил и опубликовал «Очерки по русской историографии». Дело в том, что обстоятельства, в которых они создавались, были самые тяжелые, работа над «Очерками...» совпала с перенесенным Г.В.Вернадским в конце марта 1971 г. серьезным сердечным приступом, болезнью и смертью Н. В.Вернадской. Так, буквально на следующий день, после получения известия о смерти жены, проведшей последние месяцы в специальной лечебнице, Г.В.Вернадский записывает в дневнике 17 октября 1971 г.: «Кончил проверять машинопись первых 16 глав (для Белоусова)» и далее, после переноса исправлений, на второй экземпляр, 28 октября отсылает эту машинопись для печати. 14 ноября 1971 г. были подготовлены для отправки К.Г.Белоусову главы XVII-XIX историографии. Из дневников Г.В.Вернадского за 1971 — начало 1973 гг. узнаем еще немало интересных деталей, связанных с созданием «Очерков...». 10 августа 1971 г. он попытался написать послесловие к первым главам своего труда, «но потом понял, что никакого послесловия не нужно. «Очерки по истории русской историографии XIX — начала XX в.» сами за себя достаточно говорят». 14 сентября 1971 г.: «Утром писал краткие характеристики русских историков по «формуле Ленина» (повторение им самоочевидной истины)». 16 сентября 1971 г.: «Начал писать личные воспоминания о Ростовцеве (после написания — сокращу и вставлю в главу о всеобщих историках, в отдел о Ростовцеве). Решил, что не надо писать личных воспоминаний о Ростовцеве, выходит, что больше приходится говорить о себе». 17 декабря 1972 г. : «Писал о себе». 15 января 1973 г.: «Пушкарь [С.Г.Пушкарев] принес мне автобиографическую часть исправленной им моей рукописи о нем (для XXIX главы)» (104). В своих дневниках Г.В.Вернадский оставлял записи о встречах с историками в Нью-Хэвене и Йельском университете, беседах с приезжавшими к нему в дом и на дачу гостями, записывал услышанные интересные воспоминания. 5 февраля 1955 г.: «Kermit McKenzie у меня в офисе. Показывал ему материалы о [Ф.И.]Родичеве. Он думает писать или о Родичеве и тверском земстве или просто биографию Родичева». 1 ноября 1955 г. записал о встрече с Ричардом Пайпсом: «Произвел сразу на меня очень хорошее впечатление... Говорили о плане его работы по истории русского консерватизма (с конца 18-го в.). Кроме того Р. рассказал мне немного об историческом конгрессе в Риме (где он был). Косминский произвел на него хорошее впечатление, а Рыбаков — нет. Pipes слышал от кого-то, что на одном из заседаний съезда Stender- Petersen заступился за меня, когда русские (советские), что-то обо мне сказали скверное». 31 января 1956 г.: «Пришел Николай Иванович Ульянов, посидел часок. Рассказывал о последних годах Платонова и др. Ульянов, кажется, хороший человек, но неприспособленный для Америки». 12 февраля 1957 г., запись о завтраке в Faculty Club с Джорджем Кен- наном: «...много рассказывал интересного. Вообще я рад был с ним познакомиться. По первому знакомству он очень умный, но холодный человек (что холодный, м.б. просто внешняя сдержанность, трудно судить по первому впечатлению)...». 29 декабря 1957 г.: [В гостях у Н.Н. и Н.И.Ульяновых] «Разговоры с ними понемногу разворачиваются. Рассказывали м.пр. о насилиях и депортации в Украинских лагерях в Германии. Особенно ужасны бендеровцы». 17 декабря 1958 г.: «Пришла С.М.Ростовцева... С[офья] Михайловна] рассказывала очень много интересного про Бунина, Куприна и т.д. Спорила с Мишей [Карповичем] о Набокове (которого она знала еще маленьким мальчиком, а потом много видела). С.М. говорила, что в его писаниях неприятное снобство и черствость к людям часто проскальзывает, а Миша говорил, что это не снобство, а оригинальничанье». 9 августа 1959 г.: «Вечером, после ужина сидели с Н.О-чем [Лос- ским] на балконе... Щиколай] 0[нуфриевич] рассказывал много интересного. В 1915 г. он еще не был в церкви, хотя начал тянуться к ней (писал «Интуитивизм»). На него произвела большое впечатление книга о. Павла Флоренского (Столп и Утверждение] Истины». В 1919 г. Андрей Белый пригласил Н.О-ча прочесть доклад в ВолФиле — Н.О. читал уже о Боге. Около этого времени Н.О. говорил слово в церкви после службы (безбожники, проникшие в церковь, его осмеивали; народ выгнал безбожников. Н.О-ча один из прихожан — старый рабочий — провел задворками домой). Болезнь Н.О-ча — камни в желчном пузыре — отчасти от огорчения, что его отставили из Ун-та (однако назначили членом исследовательского института). 1921 — Н.О-ч хлопотал о выезде лечиться в Карлсбад — тут как раз его и выслали». 2 февраля 1961 г.: [В гостях у С.М.Ростовцевой] «Очень хорошо было — она много интересного рассказывала (м.пр. как видела Распутина у Муньки Головиной в 1915 г. (с ней была Софья Глинка, жена Гриши Глинки)). Там было много его поклонниц. Р. пытался загипнотизировать ее взглядом, но С.М. смотрела на него в упор, и он понял, что ее не пронять. М.пр. сказал, что ему 46 лет. Сказал ей, что он понимает, почему аристократия за ним бегает — все им надоело, редьки захотелось. Кроме того С.М. рассказывала о неудачном браке Соф.Вл. Паниной с Половцовым. П. был педераст, а женился на С.Вл. в надежде получить титул графа — Панин (по примеру Юсупова Сумарокова-Эльстона), но Александр] III отказал ему. Тогда П. стал себя совсем безобразно вести и по просьбе бабушки Соф.Вл-ны (старой графини Паниной) аннулировали брак. С.В. состояла в замужестве с Половцевым 4 года». 14 марта 1963 г.: «Pipes интересно рассказывал о поездке в Россию год тому назад (читал курс в Лгр. [Ленинградском] унив-те). Говорит, что молодежь и, вообще, люди хорошие, но, что на ответственных] постах коммунисты, бедность и грязь.... Но в Пушкинском Доме (исключая секретаря — коммуниста) — чудная атмосфера». 14 октября 1963 г.: «Пришел Георгий Катков — видел его когда-то в Праге тоненьким юношей, теперь грузный седеющий мужчина с большими усами. Преподает в Оксфорде Soviet Institutions (а действит. его давний интерес к философии...). ...Получил grant на ознакомление с материалами американских архивов для изучения первых лет русской революции... Рассказывал о Пастернаке (был у него в Москве в 1956 г.) — какое сильное впечатление он на него произвел. Рассказал вообще очень живо о своих тогдашних русских впечатлениях. Завел разговор о волнении по поводу выступления [А.А.]Зиминао якобы неподлинном Слове о полку Игореве. Близ. Вас. Hill в Cambridge это принимает. Катков видел и Мазона, который говорит, что после его смерти из оставленных им материалов все будет ясно... У самого Каткова, видимо, нет своего собственного взгляда на этот вопрос... Вообще он какое-то смутное впечатление производит, но очень живой и талантливый». 3 июня 1964 г.: «Miss Joan Afferica (Иоанна Степановна)... рассказывала о своей работе над изданием М.М.Щербатова и задавала ряд вопросов — я уже отстал от русск. ист. XVIII в., но кое-какие указания смог ей дать. Она свободно говорит и читает по-русски, будет учиться читать и рукописи XVIII в. (она едет в сентябре в Ленинград — будет заниматься у [В.В.]Мавродина (она преподает русскую историю в Smith College) и пишет диссертацию о Щербатове для Harvard’a, ее руководитель Pipes. Начала она учиться русской истории у М.М.Карповича. Много уже сделала. Замечательно вникла в работу». 30 ноября 1965 г.: «Иоанна Степановна Afferica... очень интересно рассказывала про Россию и свои поиски в архивах и библиотеках в Москве и Ленинграде о Щербатове... Она рассказывала о фонде Д.И.Шаховского в Пушкинском Доме. Последняя дата в его бумагах (набросок стихотворения, как бы в предчувствии конца) 1938 г. На вопрос: «Что ж он был арестован?» Ответ: «Он умер». (Мы знали, что Д.И. был сослан перед 2-й мир. войной и исчез — о судьбе его ни родители мне, ни Аня [АД.Шаховская] определенно не писали». 20 декабря 1965г.: «Пришел Robert Crummey (он канадец) — видимо способный молодой историк. Ph.D.... его в Чикаго (у [М.]Чернявского была о Выговой пустыни (еще не напечатана)). Он когда после ездил в Ленинград и познакомился с В.И.Малышевым. Теперь он с одним англичанином подготовляет новое издание главных известий англичан о Московии XVI в. — советовался со мной по этому поводу». 25 июля 1966 г.: [О приезде J. Billington’a] «Хорошо поговорили по- русски — Bill, свободно говорит по-русски, хотя делает ошибки... Bill, рассказывал о предыдущих своих поездках в Россию (Он с женой и четырьмя детьми едут в Россию через две недели на пароходе «Александр Пушкин»). Вернутся в феврале. Биллингтона по-русски зовут Яков Нельсонович, Нина решила, что лучше его звать Яков Николаевич... Bill, какой-то необычный человек, интересный и поглощенный своими мыслями». 27 ноября 1967г.: [О встрече дома с Р.О.Якобсоном] «Роман... провел неделю в Тарту прошлым летом в августе. Рассказывал вообще о настроении академической молодежи в России удивительные вещи (искание нового и тяга к до-большевистской русской культуре)». В последние годы, когда Г.В.Вернадский переступил рубеж 80-летия, в дневниках становится меньше записей о встречах с новыми людьми до- 28 Г. В. Вернадский ма или в университете, круг его общения составляли ближайшие друзья (С.Г.Пушкарев, семья Ульяновых) и ученики. Правда, оставался еще телефон и переписка. Так, например, письмо от историка, публикатора трудов С.Ф.Платонова на английском языке Джона Алекзандера, полученное Г.В.Вернадским 23 мая 1969 г., («пристает, чтоб я ему написал свои воспоминания и сведения о Платонове») послужило импульсом к записи мемуаров о годах, проведенных Г.В.Вернадским в Петербургском университете (104). Отмечены в дневниках письма от начинающих тогда американских историков Д.Рансела, У.Розенберга, Ч.Тимберлейка и др. Интересно, что в 1960-е годы у Г.В.Вернадского завязывается переписка и с молодыми историками из России — сотрудником Ростово-Ярославского музея В.Г.Пуцко и тартуским студентом А.Б.Рогинским, а также архивистами из Архива Академии наук — В.С.Неаполитанской и Б.В.Левшиным. Для историографии представляют интерес встречающиеся в дневниках записи о чтении работ советских историков и критике ими трудов Г.В.Вернадского: 18 октября 1955 г.: [О прочтении сначала резюме на английском языке журнала «Вопросы истории», 1955, № 8, «включая резюме рецензии — пакостной — на мою книгу Mongols & Russia», а затем самой рецензии на русском языке] «...прочел полностью рецензию Мерперта и Пашуто на Mong. и R. Пристрастная, поверхностная и полна передержек. Целых семь страниц. Все же это какой-то сдвиг (Киевскую Русь мою совсем замолчали)». 29 октября 1955 г.: «Прочел доклад Рыбакова «Образ[ование] Рус[ского] государства]. Упоминается и обо мне весьма нелестно, но все же вижу, что они должны со мной считаться». 20 февраля 1957 г.: «Днем рассматривал книгу Казаковой и Лурье об «антифеодальных» (!) ересях, т.е. стригольниках и жидовствующих. Замечательная публикация документов — но с подбором! Общий подход к теме по-видимому вздор». 25 февраля 1960 г.: «Прочел Анину [АД.Шаховской] книжку о кабинете-музее моего отца. Трогательно и волнительно. Вся жизнь и родителей и наша представилась в очертаниях». 24 сентября 1960 г.: «Читал «Опись Царского архива XVI в.». Тщательно издано». 22 апреля 1961 г.: «Кончил читать главу о моем деле в книге Цаголо- ва. Несмотря на обязательные марксистские трафареты все же довольно серьезный разбор учений моего деда». 29 апреля 1961 г.: «Прочел I главу «Реформ Ивана Грозного» Зимина — обзор литературы и источников. Интересно, но что касается историографии местами неприемлемо (умаление Платонова, например)». 7 февраля 1962 г.: «Вечером с волнением кончил книгу Гумилевского «Вернадский». Замечательная книга (если исключить несколько не идущих к делу, видимо, обязательных цитат (из Ленина и пр.))». 17 апреля 1962 г.: «Начал читать «Ордина-Нащокина» [Е.В.Чистя- ковой] — популярная, но осведомленная и добросовестная книга». 11 октября 1966 г.: «Читал Будовница «Монастыри». До чего тенденциозно». 24 января 1969 г.: «Просматривал... книгу Каргалова «Феодальная Русь и кочевники». В последней главе (историографической) много места отведено евразийству. Ругает нещадно и меня, в частности». Кроме дневниковых записей, важным биографическим материалом являются записи 1936 г. «О роде Вернадских по рассказам моего отца» (98), автобиографические заметки 1956 г., составленные по просьбе В.В.Мияковского для архива Украинской академии в Нью-Йорке, а также работа 1969 г., озаглавленная Г.В.Вернадским «Хронологическая канва моей жизни» (97)., из которой впоследствии выросли его «Воспоминания», печатавшиеся в «Новом журнале». Теперь, вместе с другими автобиографическими материалами (curriculum vitae, списки трудов (94)) они составляют надежную основу для восстановления главных фактов его биографии. В архиве Г.В.Вернадского также хранятся автобиографии и анкеты на русском и английском языке 1920, 1924, 1926, 1927, 1930, 1931, 1937, 1944, 1945, 1959, 1960, 1969 гг. (94, 97). В ранних автобиографиях, по сравнению с позднейшими мемуарами, когда многое сглаживается из памяти, больше деталей, точнее фиксируется современное событиям осмысление, а не новые трактовки, возникшие позднее. Примером такой автобиографии Г.В.Вернадского может служить документ, написанный в Константинополе 20-декабря 1920 г.: Curriculum vitae Магистр русской истории Георгий Владимирович Вернадский, русский православного исповедания, родился в С.-Петербурге в 1887 г. Среднее образование получил в Московской V гимназии, по окончании которой в 1905 году поступил студентом на историко-филологический факультет Московского университета по историческому отделению, занимался под руководством проф. Петрушевского, Любавского, Савина, Богословского, Кизеветтера. Окончил курс с дипломом I степени в 1910 г. Затем в течение двух лет занимался дома историческими науками, исследовал в Московском Архиве Министерства Юстиции дела Сибирского Приказа (результатом чего были статьи: «Против солнца. Распространение русского государства к востоку», журн. «Русская мысль» 1914, №1; «Государевы служилые и промышленные люди в восточной Сибири» — «Журн. Мин. Нар. Проев.» 1915, кажется №4; «о движении русских на восток» — «Научный исторический журнал» 1914, №2). В течение 1912-1913 гг. держал экзамены на степень магистра русской истории при Историко- Фил. Фак. Петроградского Университета. С осени 1913 г. был принят в число приват-доцентов Петроградского университета по кафедре русской истории, причем с 1914 г. по поручению историко-филологического факультета вел один из просеминариев по русской истории. Кроме того, в 1914 г. преподавал историю в средних учебных заведениях (женские гимназии Михельсон и Могилянской), а с 1915 г. — в Психо-Неврологическом институте. С 1914 г. работал преимущественно по истории русского общества XVIII — первой четверти XIX в., между прочим исследуя историю русского масонства. С этой целью производил изыскания в различных правительственных и частных архивах С.-Петербурга, Москвы, Ревеля, Твери. В 1915 г. редактировал издание статей акад. А.Н.Пыпина о русском масонстве; в 1917 г. напечатал книгу «Русское масонство в царствование Екатерины II». Это исследование основано преимущественно на первоисточниках — архивных документах и печатных изданиях XVIII века. Исследователь стремился выяснить психологию, интересы, культурные и политические стремления русского общества XVIII в., в частности Н.И.Новикова и его кружка, установить связь между этим кружком и консервативной оппозицией, группировавшейся вокруг цесаревича Павла Петровича. Исследование (напечатанное в Записках Ист. Фил. Фак. Петроградского Университета и отдельно) представлено было автором в качестве диссертации на соискание степени магистра русской истории и по защите диссертации в октябре 1917 г. автор удостоен был искомой степени. Осенью 1917 г. Г.В.Вернадский перешел в Пермский Университет, где был избран на кафедру русской истории и.д. ординарного профессора. В Перми принимал близкое участие в устройстве «Общества Философских, Исторических и Социальных знаний» и редактировал первый выпуск трудов этого общества, где поместил свою работу «Имп. Екатерина II и законодательная комиссия 1767-1768 гг.». Осенью 1918 г. поехал, отчасти по делам Пермского университета, отчасти по семейным делам в Москву и Киев и, по обстоятельствам, не мог вернуться в Пермь; историко-филологическим факультетом университета св.Владимира был избран на кафедру русской истории во вновь, открывавшемся тогда Таврическом Университете в Симферополе, где и состоял профессором до последнего времени. В Симферополе был чле- ном-учредителем, а затем председателем «Общества философских, исторических и социальных знаний; принимал близкое участие в таврической Ученой Архивной Комиссии. Составлял описание переданного в Таврический университет Тавельского архива (бумаги B.C.Попова, правителя канцелярии кн. Г.А.Потемкина). Поместил ряд статей, осно- ванных на данных этого архива в «Известиях Таврич. Уч. Архивной комиссии». Продолжал работы по истории русского общества (см.список печ. тр. №11 и 12,15). Помимо занятий русской историей, интересовался всегда и другими областями истории, в частности, историей Византии, по которой подготовил и курс лекций; кроме того подготовил и мог бы читать курс по истории международных отношений XVIII-XIX вв. и по истории хозяйственного быта Европы». 30 июля 1924 г., составляя черновик автобиографии, он дал краткую автохарактеристику своей научной деятельности, распределив ее по трем группам вопросов: 1) Русская история и история русского права XVIII- XIX вв.; 2) Вопросы об отношении России и русского народа к Востоку; 3) История Византии и византийского права. «Научная работа Вернадского, — писал он о себе, — прерывалась с осени 1920 г. (когда Вернадский уехал из Крыма, не желая оставаться в Крыму при коммунистическом строе) до весны 1922 г., когда В. получил возможность продолжать работу благодаря стипендии, великодушно предоставленной ему Правительством Чехо-Словацкой Республики. За время этого перерыва В. проживал сначала в Константинополе (где не мог найти себе никакой работы и существовал трудами своей жены, которая поступила на должность кухарки в русском общежитии Союза Городов), а затем в Афинах, где временно был приглашен для содействия по приведению в порядок библиотеки греческого Археологического Общества в Афинах». Вспоминая в 1931 г. свою жизнь в России в годы гражданской войны, в частности в Перми, Г.В.Вернадский записал о том, что провел там один год и был свидетелем трансформации эсеровского Пермского совета в большевистский, также как первых месяцев большевистской администрации в Перми. «Я был среди группы профессоров, пытавшихся защищать автономию университета и свободу преподавания», — пишет Г.В.Вернадский. Здесь же он вспоминает о главных побудительных мотивах, заставлявших его тогда быть в России. Г.В.Вернадский чувствовал себя призванным помогать людям вокруг и «способствовать распространению знаний и образования несмотря на ужасы большевистской администрации и гражданскую войну». Еще одна группа биографических документов — это разбросанные по разным частям собрания подлинные документы разных лет. Особенный интерес представляют сохраненные Г.В.Вернадским документы периода его службы Начальником отдела печати в Добровольческой армии в 1920 г. Это письма добровольца Д.Курсанова, листовки, газеты, документы об эвакуации Отдела печати на пароходе «Рион» из Севастополя (166). 6/19 ноября 1920 г., когда корабль находился на константинопольском рейде, Г.В.Вернадский рапортовал главнокомандующему Добровольческой армии о «прибытии на рейд Отдела печати в количестве 40 чел. и 20 чел. представителей прессы», а также просил о докладе «о наилучшем использовании вверенного мне Отдела для предстоящих громадных задач при вновь создавшемся положении». Однако, этот документ за номером 1, скорее всего, остался первым и последним, уже 21 ноября Г.В.Вернадский с женой и некоторыми сотрудниками (Арсеньевым, Северским, Цуриковым) сошли на берег. Началась эмиграция. Незаменимым источником для реконструкции научной биографии Г.В.Вернадского являются его письма родителям 1920-1930-х годов, возвращенные ими потом для хранения сыну (84). Так, по письмам точно датируется переломный в исследованиях Г.В.Вернадского 1924 год, когда он обратился к новой для себя проблематике. 31 мая 1924 г. он писал об этом отцу: «Колеблюсь в мыслях между Византией и Востоком — хотелось бы совместить то и другое в преломлении культуры Византии и Востока в русской культуре XI-XIV веков». 11 июня 1924 г. Г.В.Вернадский вообще выражал сомнения по поводу продолжения своей научной карьеры историка, мечтая, как о лучшей доле, быть подмастерьем отца: «Грустно и досадно на себя, что я пошел по другой дороге и не могу быть тебе помощником. Может быть, мне надо все бросить и идти тебе помогать — сперва механически, а через несколько лет я уже и начал бы более сознательно разбираться? Может быть это и надо мне сделать делом жизни? Ты мне пишешь то хорошо, что мне нужно вести большое научное дело. Если продолжаться будет моя научная работа в области истории — я очень хочу взять взаимоотношения Востока, Византии и Древней Руси». 9 августа 1924 г. Г.В.Вернадский говорил уже определенно о завершении тематики своих прежних работ: «Я заканчиваю свои работы по истории России XVIII-начала XIX вв. — К этому сводится все, что я сейчас делаю». В письмах отцу Г.В.Вернадский рассказывал о начале работы в Йельском университете, о работе над однотомной историей России. 9 марта 1928 г., описывая свой план написания в рамках этой работы трех общих очерков о советской конституции, экономической и внешней политике советского правительства он писал: «Постараюсь написать как можно объективнее, но наверное, на меня будут потом собак вешать, одни обвинять в «белогвардействе», а другие в «сменовеховстве». Как все это надоело». Работа над очерками по советской истории была вынужденной и не доставляла никакого удовольствия Г.В.Вернадскому, буквально в следующем письме он напишет отцу: «Очень мне надоело писать мою книгу, так хочется уйти в русское средневековье, а тут возишься с этими противными pre-war & contemporary subjects [предвоенными и современными предметами], прямо надоело». Описывая работу над другой книгой, «Опыт истории Евразии», 27 августа 1933 г. Г.В.Вернадский написал отцу о новых идеях, которые он хотел развить в этой работе, в том числе и по современной истории России, к которой он перестал относиться как к навязанной ему теме: «Немецкую книгу пишу с большим интересом — в главах о современной России надеюсь использовать свой американский опыт последних лет, особенно в смысле лучшего понимания истории международных отношений. В общей концепции русской истории стараюсь уделить гораздо больше внимания Западной Руси и Украине, чем это делалось раньше. В общем эта немецкая книга для меня является переработкой, с исправлением ошибок, и доведением до современности нового «Начертания русской истории». Далее в этом письме Г.В.Вернадский дает полный «отчет» о «своем академическом и вообще внешнем положении». Не снимая с себя вины за то, что ему не удалось сделать свое положение прочным, Г.В.Вернадский писал также о том, что на историческом отделении Йельского университета отдавали предпочтение учебной, а не научной работе, а «учебные цели понимают очень узко... совершенно исключают из своей нормальной программы славянство и Россию». Другая проблема — недостаточное владение языком, которую, как считал сам Г.В.Вернадский, именно в это время он уже почти преодолел. Были и чисто психологические причины несовместимости с коллегами, вызванные разным предшествующим академическим опытом и традициями в России и Америке: «Совершенно не подхожу к ним по интересам, по психологии. У них, например, почти неприлично считается говорить о науке помимо специальных разговоров по специальным appointment’aM [то есть, во время специально назначенных встреч]. Попытки создать тут историческое общество не увенчались успехом. При встречах на department’cKHx завтраках, например, — говорят большей частью или об университетских сплетнях или о футбольных матчах, на которые я не хожу и от безденежья и от того, что не интересуюсь. Все это привело к тому, что в прошлом декабре я получил от chairman’a исторического отделения (профессора Габриэля — профессора американской истории, ничем в науке не замечательного) письмо, что ввиду денежного кризиса и сокращения бюджета университета, мое назначение не будет возобновлено по истечению срока (срок истекает 1 июня 1935). Я на это письмо не ответил, но перестал ходить на department’cKne lunch’n». При этом Г.В.Вернадский отнюдь не жаловался, а наоборот указывал на «почет и уважение», оказанный ему в академическом мире, приводя в качестве подтверждения ежегодные приглашения в Брэнфорд на Convivium Historicum («неофициальные исторические съезды самых важных американских историков»), выборы его в члены редакционного комитета журнала «Speculum» — органа Американской академии Средневековья, постоянные просьбы о рецензиях для «Американского исторического обозрения». Главная причина странного несоответствия между тем, что он успел сделать в науке и его положением в Йельском университете, как ее видел сам Г.В.Вернадский состояла в том, что его проведение на преподавательскую должность, равную профессорскому рангу, не было обставлено соответствующими формальностями (включение в план, согласование с department). «Вообще почет много, — писал Г.В.Вернадский отцу, а вот между тем в Yale’e мое положение так непрочно, не говоря о том, что жалованье мне платят по американским понятиям (и условиям жизни) нищенское». И все же, несмотря на откровенно описанные трудности, это письмо отличается тем, что Г.В.Вернадскому, в отличие от прошлых лет, когда он не исключал возможности возвращения в Европу, уже известна главная жизненная цель: «Я твердо верю, что через несколько лет я пробьюсь в Америке». Следующей большой группой документов в архиве Г.В.Вернадского являются — творческие рукописи — труды историка и подготовительные материалы к ним. Всего в архиве ученого сохранилось более 70 черновых' рукописей опубликованных и неопубликованных работ Г.В.Вернадского, докладов, рецензий, некрологов и специальных лекционных курсов, являющихся дополнением к списку публикаций Г.В.Вернадского, насчитывающему, по подсчетам Ч.Гальперина 22 книги, 145 статей, 65 рецензий и столько же энциклопедических статей. Из рукописей опубликованных работ могут быть упомянуты: первый том «Истории России» под названием «Древняя Русь» (машинопись и, частично, рукопись на русском языке) (92-93), книга «Ленин — красный диктатор» (на русском языке) (97), «Политическая и дипломатическая история России»(на русском языке) (100), «Происхождение Руси» (99), предисловие к публикации «Дела патриарха Никона» (99-100), а также публикуемые в настоящем издании «Очерки по истории науки в России» (98). Большой интерес представляют оставшиеся в архиве неопубликованные или незавершенные труды Г.В.Вернадского и материалы к ним. Это, во-первых, история русской иконы (рукопись ее существует и по-русски и по-английски (96, 101)). Книгу предполагало опубликовать издательство Йельского университета и только недоразумение с уходом редактора издательства стало предлогом отзыва решения об издании этой рукописи Вернадского и возвращения ее автору. Книга Г.В.Вернадского состоит из 8 глав: I. Открытие русской иконы. II. История происхождения... русской иконы. III. Церковь и икона в быту средневековой Руси. IV. Почитание иконы и фольклор. V. Техника и общий принцип иконного письма... VI. История иконописи в России. VII. Кризис русской церкви и иконы. VIII. Революция и гонения на церковь. Другой крупный, но уже незаконченный проект, — это взятое Георгием Владимировичем на себя обязательство написать биографию известного русского либерала, земского и кадетского деятеля Федора Из- майловича Родичева, умершего в Швейцарии в 1933 году. Эту работу он планировал осуществить совместно со своим другом Михаилом Карповичем. За Г. В. Вернадским была закреплена первая часть биографического повествования о Родичеве («Жизнь и деятельность до 17 октября 1905 г.»), но он в итоге написал только первые главы: «Предки Ф.И.Родичева», «Родители Федора Измайловича. Детство», «Отрочество. Юность. Студенческие годы», «Барышни Свечины» (113). Особенно интересен составленный Г.В.Вернадским набросок «Личный и политический образ и заветы Ф.И.Родичева». Из этих материалов мы узнаем многие, существенные биографические подробности, наложившие отпечаток на деятельность Ф.И.Родичева в России, на осмысление им в эмиграции случившегося в России переворота. Так оказывается, что он так и не простил царю лишения его прав после известной истории с подачей тверского земского адреса в 1895 году в связи с коронацией Николая II на царство. «Этого я Николаю 2-му даже после Екатеринбурга не прощу, — писал Ф.И.Родичев. — Ведь он со мной поступил как с каким-нибудь уголовным преступником». Причина такой глубокой ненависти в последствиях для Ф.И.Родичева запрета служить в земстве — девятилетнее затворничество в деревне, когда друзья-земцы так и не заступились за опального предводителя Весьегонского дворянства. Лучшей из своих думских речей Ф.И.Родичев считал речь, посвященную памяти кн.С.Н.Трубецкого в заседании 8-9 июня 1908 г. в III Государственной думе. В отношении другой знаменитой речи с упоминанием «столыпинского галстука» (18 ноября 1907 г.) он все же покаялся в несправедливом отношении к П.А.Столыпину. Но для этого, видимо, надо было пережить ужасы гражданской войны, когда те же мужики, для которых Ф.И.Родичев строил школу в своем имении, первыми в 1917 году пришли грабить барский дом. Таким образом, мимо собранных Г.В.Вернадским отзывов и воспоминаний о Ф.И.Родичеве его друзей и знакомых, записей разговоров с ними, фотографий и других материалов, не должен пройти ни один из будущих биографов одного из самых знаменитых земцев-либералов в России. Памятником византиноведческих занятий Г.В.Вернадского остается предпринятый им, совместно с И.М.Беляевым и Г.А.Острогорским, в рамках Кондаковского семинария в 1920-х гг. перевод сочинения Константина Багрянородного «Об обрядах Византийского двора» (машинопись на русском языке, 330 лл.) и перевод Св.Григорий Палама «Феофан» (1926 г.), совместно с Г.В.Флоровским (49 лл.) (102). Кроме того в архиве ученого остались подготовительные материалы к переводу «Эклоги» — памятника византийского права (около 1928 г.) (107). Остальные неизвестные творческие рукописи Г.В.Вернадского меньше по объему и представляют собою или оставшиеся ненапечатанными тексты его выступлений на разных конференциях, лекционные курсы или статьи на русском языке, опубликованные только в переводах. Упомянем материалы, сохраняющие особый интерес для историографического наследия Г.В.Вернадского, в хронологическом порядке их создания. «Пещерный храм св.Николая на Педели [Аттика, Греция]» — описание храма после его посещения в октябре 1921 г. (100). Лекции по истории русского права, прочитанные в Праге в 1922 г. (96). «Цесаревич Павел и масоны» — черновая рукопись статьи, напечатанной на французском языке в 1923 г. (100). «Разыскания по истории масонства и мистицизма в России» — рукопись неопубликованной статьи, не ранее 1923 г. (101). «Военные поселения в России при Александре I» — доклад, прочитанный на академическом съезде в Праге 26/IX/1924 (102). «Памяти АЛ.Корнилова» — доклад (и материалы к нему) в Русском историческом обществе в Праге в 1925 г. (110). «Государственная Уставная грамота Российской империи (Проект конституции во вторую половину царствования Александра I)». Рукопись (131 лл.) Русский оригинал статьи, опубликованной по-чешски в 1925 г. (94). «Десница и шуйца императорского периода» — Машинопись доклада в ресторане «Огонек» в Праге (1922-1926 гг.). Это популярное изложение тогдашних взглядов Г.В.Вернадского на историю России с 18 века, когда он считал, что «основные явления, которые вызвали к жизни... злые силы, приведшие в конце концов к революции и есть отмена патриаршества и вообще отношение государства к церкви» (102). «Славянский вопрос в политике Александра I» — русский черновик статьи, напечатанной на французском языке в 1927 г. (102). «Tolstoy and the Orient» («Толстой и Восток») — статья 1929 г., предназначавшаяся для печатания в журнале «Russian Student» (102). «Reminiscences on FA.Golder» («Воспоминания о Ф.Голдере») — машинопись воспоминаний об американском историке Ф.Голдере, отосланных куратору Гуверовского архива при Стэнфордском университете Х.Фишеру (101). «Русская промышленность Петровской эпохи» — рукопись доклада на конференции Американской исторической ассоциации в Урбане в 1933 г. (101). «К вопросу о происхождении кабального холопства в русском праве» — текст статьи, опубликованной в 1935 г. на французском языке (96). «Краткое изложение евразийской точки зрения на русскую историю» — заметки, составленные по просьбе А.Г.Мазура в 1937 г. (96). «Кн. [Н.С.]Трубецкой и украинский вопрос» — машинопись неопубликованной статьи 1938 г. (96). «Paradoxes of Bolshevism» («Парадоксы большевизма») — машинопись неопубликованной статьи конца 1930-х гг. (99). «The Kievan and Kozak period in Ukranian History» («Киевский и казацкий период в украинской истории» — машинопись лекции, прочитанной в конце 1930-начале 1940-х гг. (96). Лекционный kw)c «Аланы» — 8 лекций на французском языке, прочитанных в Нью-Йорке в 1942-1943 гг. в Брюссельском институте восточной и славянской филологии и истории (92). «Old Russia» («Старая Россия») — машинопись статьи или выступления, написано в ноябре 1943 г. (99) Лекционный курс по истории русской революции и Советской России, прочитанный в 1944-1945 гг. в Колумбийском университете в Нью-Йорке (96). «Russia and the Problem of National Minorities» («Россия и проблема национальных меньшинств»), «Soviet Russia and Collective Security» («Советская Россия и коллективная безопасность») — лекции в Western Reserve University в 1945 г. (101,102). Доклад «The French Revolution and Russia» («Французская революция и Россия»), прочитанный в Нью-Йорке на собрании Общества истории французской революции 1946 г. (94). Доклад «Decembrists» («Декабристы»), прочитанный в 1947 г. в Teachers College при Колумбийском университете в Нью-Йорке (96). «Яков Абрамович Бромберг» — статья-некролог о творчестве ученого, умершего в декабре 1948 г. (96) «Serfdom in Russia» («Крепостное право в России») — доклад к Международному конгрессу исторических наук в 1955 г. в Риме. Напечатан в трудах МКИН (102). «Языческая гимнология и ее отражение в русской устной словесности» — неоконченная статья 1958 г. (109) «Life of Vladimir The Ardent Sun» («Житие Владимира Красное Солнце») — исторический комментарий 1958-1959 гг. к якобы языческой записи текста «Жития...», обнаруженной и расшифрованной Ю.И.Арбатским, предлагавшейся для издания в Clarendon Press и отвергнутой издательством из-за сомнительности текста (94). Вступительное слово на конференции по истории внешней политики России, Нью-Хэвен, 6-8 апреля 1961 г. Опубликовано в трудах конференции (96). «С.ТПушкарев. К его 80-летию» — черновик статьи 1968 г. для «Нового русского слова» с поправками и дополнениями С.Г.Пушкарева (102). «Some of ту Reminiscences about S.F.Platonov» («Несколько моих воспоминаний о С.Ф.Платонове») — копия письма Джону Алекзандеру от 26/VI/1969 г. (102). «Время и пространство как факторы (коэффициенты) исторического процесса» — рукопись (6 лл.) заметок, написанных 18/IX/1971. Содержит обоснование мыслей о переменном действии времени (замедление, ускорение) и пространства в истории, а также «ритмов подъемов и прогибов (депрессий) в русской истории»(102). Вошедшие в настоящий обзор документы, как и оставшиеся за его пределами другие интересные материалы, продолжают ждать своих исследователей. Цель составителя состояла в том, чтобы привлечь внимание к этому богатейшему собранию, показать его возможности для изучения вклада Г.В.Вернадского в историографию России и, шире, в культуру русской эмиграции в Европе и США. Хочется верить, что настоящий обзор поможет стать этой коллекции одной из самых часто используемых в Бахметевском архиве.