<<
>>

Принципы исторической гносеологии

Философское осмысление истории, результатом которого стало становление историографии в качестве научной дисциплины, прошло несколько этапов. Этот процесс начался в XVIII в. Именно тогда сложилась та традиция осмысления прошлого, которая получила название философии истории.
Философия истории возникла не на пустом месте. Она была наследницей, раскритикованного Просвещением, а позднее философски дисквалифицированного позитивизмом, религиозного мировоззрения. Виппер видел в истоках философии истории «сильный религиозный порыв» и «результат до известной степени 4

посмертного влияния католицизма» .

В качестве наследницы католической концепции истории философия истории XVIII в. впитала ее универсалистские претензии, дополнив их просветительской идеей прогресса, придавшей новое направление старым по духу взглядам. «Философия истории, — указывал Виппер, — предполагала чистоцерковную идею объединения на земле спасенного человечества в одну общину с земным раем впереди, с предтечами торжества человеческой культуры в начале, с единой линией всеспасающего прогресса посредине»62. Универсализм католицизма был трансформирован в представление о едином человечестве, а прогрессистский взгляд на него позволил выстроить различные исторические проявления такого человечества в единую всемирно- историческую последовательность. В XVIII в. философия истории предстала как всемирная история. «По идее философии истории — так еще в прошлом веке окрестили эту систему воззрений — человеческие общества, народы и государства, от ранних проявлений культуры в стране пирамид или на берегах Евфрата и до нашего времени, до великих успехов европейско-американской цивилизации, образуют одно великое, непрерывно связанное, органическое целое, "человечество"», — растолковывал Виппера.

Однако всеобщность предложенной схемы подрывалась сохранившимся и здесь старым делением народов на исторические и неисторические.

Привилегию стать избранным с всемирно-исторической точки зрения народами, раздавали историки, принадлежащие к самим этим народам — европейцы. Философия истории как всеобщая история реализовывала культурную программу европоцентризма. «Говоря коротко, — пояснял ученый, — "философия истории" отбирала сначала небольшую местную группу народностей в уголку Средиземного моря, двигалась за римлянами на Запад, допускала ислам и Восток лишь в виде противоположности христианства Запада и кончала тем, что возводила факты европейской истории на высоту последнего мо- мента мировой эволюции»*. «Круг прежней всемирной истории, — пояснял он в другой работе, — охватывает небольшую часть земной поверхности... В старой всемирной истории нетрудно было бы вскрыть простое преувеличение христианской Европы и ее исторического сознания» Я Все это, безусловно, сужало всемирно- историческую перспективу подобных построений.

Откровенная предвзятость философско-исторического схематизма XVIII в. усугублялась телеологичностью вырисовывающейся всемирно-исторической перспективы. Истории заранее приписывалась определенная цель, к которой, вытягиваясь в последовательность, подгонялись исторические факты. По словам Виппера, «все объяснения, исходившие от "философвн истории" были телеологическими, т. е. всякий допущенный во "всемирную" историю факт выходил подготовительной ступенью, необходимым средством для достижения того результата, в котором "философия" видела главную цену всей данной эпохи, а люди прошлого, как будто они руководились этой будущей оценкой, оказывались приспособившими к ней свои поступки и мысли»^. Целевая привязка всемирной истории как бы отсчитывала смысл прошлого от настоящего и задавала критерий оценки исторических эпох и деятелей. «Раз установленное объяснение исторического хода событий, — писал Виппер, — как цепи действий, направленных к осуществлению отдаленных целей общечеловеческого развития, хронологическая последовательность должна была казаться и логической: в порядке явлений настоящего отыскивать их смысл, в смене одного народа другим — выступление нового принципа на общечеловеческую сцену.

Выработалась и определенная, тяжеловесная и торжественная манера оценки исторических событий, крупных переворотов, культурных изменений, деятельности выдающихся лиц: итог эпохи, моменту, делу крупного человека подводился определением "всемирно- исторического" их значения. Это означало найти место дайной исто- рической фигуры или события в непрерывной и единственной линии, проходящей чрез всю жизнь человечества от начала его и до современного момента»63. Тем не менее, несмотря на априорность и надуманность всемирно-исторических посторенний, философия истории XVIII в. имела и положительное значение для развития историографии: она наводила определенный порядок в исторических представлениях, давала стройную и ясную схему исторического развития, предлагала понятную модель объяснения смены исторических эпох и народов. «"Философия исторвн", — констатировал исследователь, — несколько более столетия господствовавшая над умами, дала историческому материалу систематическое построение, не лишенное красоты и величественности. Большие эпохи, исторические народы считались олицетворением тех сил, тех принципов, которые, как предполагалось, правильно, в определенной последовательности вступали в жизнь человечества и накопляли вместе общую сокровищницу его культуры. Один народ выработал свободу, другой — порядок, один — идею красоты, другой — идею государства, одна эпоха — умственную кри-

9

тику, другая мораль и т. д.» . Недоверие Виппера к старым философско-историческим и всемирно-историческим схемам, после высказанных замечаний, вполне понятно. Но принципы и подходы, выработанные философией истории в XVIII в. не остались в прошлом вместе с породившей их эпохой. Они получили продолжение и в веке девятнадцатом, став одной из его «интимных идей». «В исторической перспективе им виделось, — писал Виппер о последователях философвн истории, — лишь движение; всюду непрерывная перестройка и перерождение, только нам научные снимки дают иллюзию остановок: в действительности таковых нет, "все находится в течении".

Сюда присоединилась еще другая мысль. Люди образуют и преобразовывают отношения...»^ Варианты фил ософско-исторических построений могли быть различны. Один из самых популярных нашел воплощение «в гегельянском правиле: во всяком явлении, учреждении, идее видеть прежде всего момент развития и сумму предшествовавшего развития, разлагать каждый изучаемый факт на его исторические составные и выстраивать к нему целую генеалогию, оценивать вещи ее историей и

1

успокаиваться, найдя всякому предмету его историческое место» .

Однако и в это время (первая половина XIX в.) находились ученые, отстаивавшие альтернативное понимание задач историографии. Одним из них, по мнению Виппера, был О. Тьерри. «Тьер- ри, — писал исследователь в предисловии к его книге "Опыт истории третьего сословия", — сознавал необходимость реформы в составлении истории. До 1789 г., по его мнению, выполнялась лишь одна сторона задачи историка: исследование факта с целью восстановления его точности; оставалась другая — нарисовать и истолковать факты, одушевить их, придать им тот жизненный характер, который всегда должен быть присущим картине человеческих отношений, и найти закон последовательности, связывающий факты... В определении второй задачи Тьерри в сущности сдвигает вместе два совершенно различных требования, одно художественного, другое философского свойства: именно нарисовать факты, схватить в них индивидуальные или резко типические черты, и, с другой стороны, найти в них свя-

о 9

чутоїиии закон» .

Постепенно в недрах философии истории и историографии выработались новые подходы и принципы осмысления прошлого. Наступил новый период, «социологическая фаза», по выражению Виппера. «Социология, — признавал он, — преемница философии истории, социология, это — новые общие требования, предъявляемые истории»^. Иными словами, «социологию можно рассматривать как умственное отвлечение новых задач, поставленных в исторической науке и

в ее действительной жизни неразрывно соединенных с материалом» .

По мнению С.П.

Рамазанова, «Виппер вообще отождествляет исто-

° ?

рию с социологиеи» .

Принципы социологического построения истории отличаются от философско-исторических: это не телеологическое, а причинное объяснение, не результат деятельности одного начала, а группа факторов или условии, не единый процесс, а социологические ряды, не наложенное на историю извне априорное представление, а внутренняя закономерность, раскручивающая исторический процесс. «Таким образом, — признавал Виппер, — наметилась новая научная цель: разбить это целое на нормальные, живучие группы, отыскать пути развития отдельных групп, сравнить их друг с другом, найти между ними сходство, аналогичные ступени и на основании их отыскать в развитии групп движущие, возобновляющиеся деятельные силы, "причины" явлений, "факторы" явлений. Установление причинной связи, причинных рядов путем, главным образом, сравнительного изучения, открытие "законов" смены и движения — вот формулировка основных задач исторической науки в этом периоде»^. Продолжая свою мысль ученый писал: «Социологическое направление внесло в представления об историческом процессе резкую классификацию; оно видело в этом процессе эволюционные "ряды" твердого очертания, каковы, — право, хозяйство, государственная и общественная организации, культура и т. д. Между этими рядами предположены были определенные отношения причин и следствий, основных и производных групп и т. д. Господство этого направления до известной степени совпало и состояло в связи с преобладанием материалистической философии. Оно вместе с тем находило себе поддержку в великих успехах эволюционной теории в области естественных наук»^. Наибольших результатов социологическое направление достигло, прилагая к истории сравнительный метод и эволюционную точку зрения. Это позволило выявить некоторые типы, стандарты исторического и социального развития, т. е. сформулировать принципы нормального общераспространенного пути социально-исторического процесса. «Историческая наука, — уточнял исследователь, — становится более абстрактной; ее тенденция все более направляется к тому, чтобы подмечать общие черты в эволюции общественных групп, чтобы изучать роль постоянных факторов, чтобы, на основе наблюдения аналогичных моментов, выяснять нормальный ход развития этих групп.

Такой перемене целей и приемов исторического изучения чаще дают другую формулировку: именно новые методы, приемы абстрагирования, общие комбинации и аналогии, добытые путем сравнения эволюционных моментов отдельных групп, отводят в круг особой науки, социологии,

оставляя истории только конкретное описание, только классификацию і

материала»64.

Философским ориентиром для социологического направления в историографии служит позитивизм. Борясь с остатками метафизического мировоззрения и религиозных предрассудков, позитивизм не смог избежать целого ряда неотрефлектированных положений. Позитивизм сам погрузился в метафизику не менее догматичную, чем та, которую он с таким убеждением и пафосом критиковал. Обнажая предрассудки позитивистского мышления, Виппер писал: «Если можно говорить очень обще, позитивное направление мало интересовалось самим научно-мыслящим субъектом; молчаливо позитивизм принимал человеческий ум за аппарат; за группу средств, служащих для простого и чистого отражения внешних факторов. Наши умственные определения вещей он склонен был отождествлять с сущностью вещей; в наших схемах, рубриках, классификациях, периодизациях позитивизм склонен был видеть истинный порядок вещей, реальные соотношения самих вещей; наконец, в повторяющихся впечатлениях смены или одновременности явлений позитивизм думал найти ни что иное, как отражение законов движения и со-существования самих явлении»65. «Популярные заблуждения» позитивизма, унаследованные им от рационализма нового времени и Просвещения, привели к тому, что в исторической науке четко обозначились приоритетные темы исследований. «Мы говорим, — указывал ученый на предпочтения позитивистской историографии, — о влиянии личности на общество и о влиянии среды на личность; говорим о смене общественных состояний общественными катастрофами и о влиянии событий на состояния или состояний на события; говорим о толчках вперед и вызываемых ими реакциях, о падениях и возрождениях, о торжестве нравственных сил над физическими или обратно — физических над нравственными, о живучести и непобедимости идей и т. д.»^.

В социологический период в практику исторической науки вошли такие дисциплины, как археология и этнография. Более того, выработка социологией новых методов изучения общественных явлений, приводит к тому, что сама социология «все больше и больше превращается в этнологию»^. Этнология дает ученым информацию о древнейших состояниях жизни общества, т. е. о том периоде, сведения об исторических событиях которого отсутствуют. «Быт дикарей, — признавал Виппер, — всегда служил историкам, как показание старииы: в жизни некультурных народов ученые видят обломок древних порядков»^. В этнологии реализуется интерес исследователей к «дикарю» как человеку и представителю человеческого общества вообще: «Интерес к "доисторическому" быту, к этнологическим типам основывается не на одной только задаче выяснить известный отдаленный период в эволюции человечества, но еще более на стремлении поймать человека и человеческое общество "вообще" в их наиболее рудиментарных, простейших чертах, наименее расстроенных перекрестными воз- действиями, позднейшей рефлексией и т. д.»66. Постоянство «социально-философского интереса» к этнологии объясняется, по крайней мере, двумя причинами. Во-первых, этнология позволяет проследить генезис социальных отношений, поскольку все основные элементы социального устройства уже присутствуют в «малокультурных обществах». Во-вторых, этнология дает возможность вернуться в социальной науке к незамутненным представлениям, изначальным и, так сказать, чистым понятиям об обществе. «Изучение этнологии, — писал Виппер, — позволяет нам освободиться от тумана понятий, сложившегося в условном мире культурного общества» Я Однако этнология не подменяет социологию, а помогает социологии. Этнология, сосредоточиваясь на изучении ранних этапов жизни общества, позволяет ученым легче прийти к установлению «чистого типа» общества и социальных отношений. «Этнология, — полагал историк, — изучает общие элементы социальной жизни, повторяющееся, постоянное. В сущности говоря, она выполняет этим ту задачу, которая была поставлена в свое время в социологии. Но между историей и социологией есть еще другая разница: одна наука занята преимущественно поздними моментами культуры, другая — ранними»^. Отсюда и вывод Виппера: «В наше время этнолог является более, чем когда-либо, социальным философом»^.

В своих исследованиях этнолог всегда должен брать поправку на качество доступного ему материала. От источника зависят и заключения и обобщения, переносимые на все древние общества. Беспристрастность научного поиска предполагает отказ от стереотипов и предпочтений собственной культуры. И только тогда быт «примитивных», т. е. в буквальном смысле первоначальных, народов может быть оценен по достоинству. На их фоне блекнут и многие достоинства индустриальной цивилизации, подрывается вера в превосходство современной культуры. «Мы, конечно, должны всегда помнить, — спра- ведливо напоминал Виппер, — что лучшие экземпляры примитивных народных групп, давно исчезли, между прочим под давлением злой, истребительной, развращающей европейской культуры, остались забитые в худшие условия, всячески обрезанные в средствах, понизившиеся умственно и физически захудалые группы. И все же у этих "бывших" народов нередко лучше решены сексуальные вопросы, чем у новокультурных; почти все они более миролюбивы, чем европейцы и новоамериканцы; часто они обладают большей фантазией, большим умением в мелкой технике всякого рода, чем народы образованные»67.

Следя за достижениями этнологии, историк приходил к следующим выводам: во-первых, «старинное человечество, о котором мы судим по примитивам, было в себе цельнее, соответственно богаче одарено, более складно устроено, по-видимому, и физически крепче, чем современное культурное», во-вторых, «непрерывная жажда перемен, нововведений, постоянное движение и развитие — вовсе не составляют общего механически действующего закона исторической жизни... рядом с законом прогрессивного развития должно признать закон устойчивого состояния и признать его действие в равной мере с

9

первым» . Интенсификации археологических исследований в XIX в. была вызвана особенностями «индустриального века»: его материализмом и утилитаризмом. Археология, наверное, самая материалистическая из исторических дисциплин. «На этой основе (материализм. — Л.М.) выросла типичная наука XIX в. — археология. Наука о вещах, которая представляет своеобразную идеализацию ремесла и машины в виде поисков их отдаленнейших предков. Наука, которая знает только безыменное искусство и труд, знает общечеловеческие приемы, но не знает личностей, их душевных переживаний, изгибов их ума и воли. Наука насквозь материалистическая»^. Достижения археологии способствовали выработке новых представлений в исторической науке и новых методологических приемов. Они значительно углубили истори- ческую ретроспективу, отодвинули далеко в прошлое наше знание о древнейших обществах, их быте и культуре. «Археологические открытия, — признавал Виппер, — совершенно изменили наши представления о древней истории... История народов Средиземноморского побережья, которую мы издавна учим в школах, теперь, в результате археологических открытий, представляется нам концом очень длинного развития. Перед нами далеко не оригинальные культурные творения, а реставрация культуры, несколько раз разрушаемой, исполнен-

1

ные племенами, которые позднее других пришли на сцену истории» . К частным заслугам археологии можно отнести, например, то наблюдение, что переход от каменного века к металлическому был вызван «не задачами усиления производства, а разрушительными военными целями»^. Подобные заключения дают материал для выстраивания широких исторических параллелей и аналогий, демонстрирующих архаическую сущность многих процессов, происходящих в современном обществе и культуре.

Работа исторической мысли, стимулируемая достижениями археологии и этнологии, не замедлила привести и к новому осознанию задач и методов исторической науки. Наступил новый период ее развития. Этот новый период по-разному интерпретировался Виппером в разные периоды его собственного творческого развития. Так, например, в конце 1890-х — начале 1900-х гг. он больше писал о новом понимании всемирной истории. На рубеже 1910-х гг. историк сосредоточился на обосновании «теоретико-познавательного критицизма» в исторической науке. Первая мировая война и революция в России привели Виппера к новому пересмотру программы исторических исследований. Он заговорил о кризисе исторической науки и о новых акцентах в исторических построениях.

Отказ от всемирно-исторического схематизма в духе просветительской философии истории не означает отказ от идеи всемирной истории, а лишь пересмотр ее принципов. Пересмотр ознаменован смещением акцентов с планомерности на случайность, с однонаправ- ленности на социологическую типичность. «Самое слово "всемирная история", — развивал свою мысль Виппер, — если и продолжает употребляться, то получило другой смысл, — смысл простои всеобщности исторического обзора.

Современный историк решительно отказывается найти план в судьбах человечества на земле. В сношениях народов, враждебных и дружественных, в вытеснении одного культурного народа другим или в их соединении он допускает большую роль случайности, значительное участие внешних сцеплений. Он привык оценивать жизнь отдельных народных групп не посторонней отвлеченной меркой, а определением внутренней взаимной связи тех отношений, из которых слагается эта жизнь. Для него народы и общества исторического прошлого — не преходящие только актеры, помогшие сыграть большую общую пьесу, а живые личности, аналогичные современным народным и общественным группам, направляемые теми же общими потребностями и мотивами, которыми руководимся и мы»*. Всеобщность всемирной истории сохраняется. Только она задается не единственностью плана, а универсальностью социальных процессов, происходящих в различных национальных организмах. «Существенной же задачей исторического изображения будет — установить взаимодействие тех сил, которые возникали и работали внутри определенной народной или общественной среды», — таков новый взгляд на задачи всемирной исто-

9

рии .

Все перечисленные представления, на основе которых предпринимается периодизации всеобщей истории устарели и по сути являются пережитками прежних мировоззрений. В первую очередь Виппер усматривал здесь связь с элементами старинной астрологии. «Итак, — резюмировал он, — важнейшим источником идеи исторических веков и периодических смен надо признать астрологические наблюдения, которые дают впечатление правильности и неизбежности космических явлений (затмений, ежегодных солнцестояний или зем- ных наводнении)».* Другим источником выступает параллель с человеческим организмом, что уже вполне определенно записывает выстраиваемые на неё всемирно-исторические построения в архаизмы анимистической эпохи. «В свою очередь мысль о кризисах и возрождениях человеческого организма легко была перенесена на историю общественных форм, раз к обществу применили те же анимистические

9

идеи».

С большей определенностью об альтернативном варианте всемирно-исторического построения Виппер высказывался в тех же «Очерках теории исторического познания». Следуя в русле модного критицизма и подвергая ревизии исторические понятия и языки описания, Виппер отмечал односторонность или европоцентричность распространенной схемы всемирной истории. «Круг прежней всемирной истории, — писал он, — охватывает небольшую часть земиой поверхности... В старой всемирной истории нетрудно было бы вскрыть простое преувеличение христианской Европы и ее исторического сознания».^ Поэтому его не удовлетворяет и рубрикации истории на древнюю, среднюю и новую — явный слепок с европейской истории. Альтернативу историографическому эгоизму Европы он видел в «принципе географического размещения». «Географический принцип деления и является теперь самым серьезным конкурентом старой всемирно-исторической планировки», — пояснял он^. Реализацию такого подхода он отмечал во «Всемирной истории», издаваемой под редакцией Гельмгольта. Здесь исторические факты группируются не в единую линию, а по «большим территориальным кругам, каковы Америка, Африка, Восточная Азия, Южная Азия, Западная Азия, Средиземное море, Европа и т. д.»^. Однако научные претензии всемирной истории не могут быть удовлетворены одной географической перегруппировкой материала. Она требует дальнейшего уточнения и конкретизации. «Без сомнения, — признавал ученый, — географический принцип только тогда получает свое настоящее значение, когда рамки для деления по территориям, очерчивая физико-биологические условия стран, будут служить вместе с тем естественными границами социально-культурных типов»*. Географическая группировка фактов впоследствии была положена в основу евразийской концепции истории, соединившей в понятии «месторазвитие» географическую и социаль- но-историческую составляющие исторического процесса.

Предлагаемые Виппером нововведения в целом, скорее, развивают социологическую тенденцию, доминировавшую в общественных науках в XIX в., чем радикально меняют принципы исторического исследования. Задача истории сводится им к изучению общества в его типических проявлениях, процессов, которые можно объяснить при помощи исторических аналогий; повторяющихся форм жизни, отражающих постоянство человеческой природы. «Новая историческая наука, — писал он, — хочет открыть основы жизни отдельных обществ в совокупности условий, в их взаимных сцеплениях, повторяющихся в развитии других обществ; она хочет определить общие моменты и условия образования классов, распределения богатств, развития политической организации в соответствии с изменением морального уровня, расширением кругозора, сменой религиозных представлений об обществе и т. д. С этой точки зрения новая историческая наука внтересуется, напр., не только установлением непрерывной связи идей между древним и новоевропейским миром, но еще более установлением аналогии между ними, выяснением тех сторон в жизни древнего и нового общества, в которых выразились одинаковые запросы и стремления, если угодно, общечеловеческие, поскольку человек в своем развитии проходит всюду одни и те же ступени и обнаруживает сходные желания, умственные представления и настроения»^. Внимание, уделяемое Виппером историческим аналогиям при объяснении разновременных и этнически различных исторических явлений, вызвано желанием приблизить историческую науку к совре- менности. Речь не идет о буквальном перенесении исторических знании на актуальную политическую ситуацию, а лишь об истоках современной культуры и проблемах, стоящих перед обществом. Поэтому одной из задач новой исторической науки является «выяснить, как именно возник наш современный новоевропейский мир, его учреждения, его формы и идеи, в чем заключались и каковы были начала тех организаций, тех культурных заветов, понятий и запросов, которыми мы в настоящее время живем»*. Все это приводило, по логике взаимообмена, с одной стороны, к модернизации прошлого, а с другой, — к архаизации современности.

Подробнее Виппер касался вопросов исторического критицизма, т. е. гносеологии истории. Теоретико-познавательная установка в историографии была следствием философского и научного развития Европы в новое время. Озабоченность историков гносеологическим обоснованием историографвн указывала на завершение процесса научного становления истории.

Смена философского интереса в новое время с того что мы знаем, на то как мы это знаем, откуда мы это знаем, что дает нам возможность познавать и т. д., привело к доминированию гносеологической проблематики над онтологической. Виппер также фиксировал это новое «философское настроение», закрепившееся в течение двух последних столетий. Ученый писал: «Оно характеризуется стремлением прежде всего дать себе отчет, определить, что мы сами вносим в восприятие, в наблюдение фактов, с какими категориями подступаем мы к ним; какие элементы нашей психики мы вводим наперед при всяком приступе нашем к предмету изучения. Оно хочет определить, какова во всем нашем знании о мире доля необходимых и неизбежных предрасположений нашей мысли. Оно хочет знать те психические условия, в которых образуются наши представления о реальном мире, в которых происходит установление фактов и классификации их. Оно хочет знать, каков психический смысл наших заключений о взаимной связи явлений реального мира, о их закономерности и т. д. Оно тре-

1 Там же. С. 61.

бует, если можно так выразиться, чтобы мы были судьями наших собственных научных запросов»*. Проецируя философские представления эпохи на историческую науку, Виппер формулировал задачи «теоретико-познавательного критицизма» в отношении истории. Гносеология истории «ставит себе целью выделить отчетливо те элементы нашей психики, которыми определяется толкование исторических явлении, и с этой точки зрения проверить нашу терминологию, классификацию явлении, наши комбинации, построения фактов. Эта работа не ограничится одним анализом. Она должна раскрыть не только возникновение, способ образования наших исторических и социологических категории; она может определить их внутреннюю цену, если установить значение наших научных запросов с точки зрения психических условии, лежащих в их основании, если установить с этой точки зрения степень взаимного соответствия элементов, входящих в круг всякого научного истолкования, всякой научной системы» Критицизм в историографии, таким образом, не рассматривает проблемы исторической реальности, а ставит вопрос об условиях возможности такой реальности. Историческая реальность конструируется, создается; она не дана, она задана. Новый градус рефлексии, привнесенный в историческую науку теорети- ко-познавательным критицизмом, делает акцент на проблемах исторического построения. С точки зрения критицизма, история познаваема настолько, насколько она конструируема. «Новый критицизм, — рассуждал Виппер, — напоминает о существовании целого ряда предварительных условий при изучении, в силу которых то, что мы называем объективной действительностью, должно быть признано одной из субъективных категорий, и притом категорий изменчивых по своему содержанию. Каждое поколение или ряд поколений, связанных общими идеями, каждая интеллектуальная группа неизбежно приспособляет к себе, к своим нуждам, к своим симпатиям, к своим гаданиям о будущем, к своим психическим предрасположениям всю традицию о прошлом, весь исторический материал, творит для себя идеальное прошлое, набрасывает для себя свою собственную историческую картину. Дело идет о том, чтобы держать в своих руках план, руково-

і

дящие линии, по которым творится эта картина»68.

Завершением теоретических исканий Виппера стали работы начала 1920-х гг., посвященные анализу кризисных явлений в исторической науке и европейской культуре и обществе. Они реализовались в целом ряде размышлений ученого о революции в России, о гибели европейской культуры, в создании им своеобразной философии войны. Кризис исторической науки, констатированный Виппером и вынесенный им в заглавие одного из сборников своих выступлений и докладов, был вызван изменениями в самой исторической жизни, обнаруживших неадекватность принятый исторических объяснений, понятий, схем. «Посмотрите, — призывал историк, — куда направляется наш интерес: к событиям, войнам, революциям, драматическим конфликтам, сражениям, переворотам, боям, воинственным организациям, громадным захватам. Нам хочется наблюдать массы не в состояниях, не в классовом их делении, изучать их не в порядке описания, а в их действиях, в резких поворотах»^. Возрос интерес и к историческим личностям: вождям, полководцам, идейным вдохновителям и т. п. Качества вождя — воля, решимость, настойчивость — требуют пересмотреть и концепцию исторических личностей. «А вождь должен быть деспотом, как Наполеон», — резюмировал Виппера. Но это только верхний слой той задачи по ревизии исторических представлений, которую науке навязывает жизнь. Ученый говорил о «повороте в наших исторических рассуждениях»^. Переоценки требует и наше представление о роли идей в истории. «Мы привыкли думать, — признавался историк, — что идеи — лишь формулы действующих

интересов»*. События в Росси и Европе, напротив, демонстрируют

с 9

«господство теории над миром человеческих отношении» .

Сдвиги, происходящие в исторических представлениях, Виппер рассматривал в терминах событии и состоянии, идеализма и материализма. «Повторю, — писал он, — основные моменты наблюдаемой в современности перемены исторического метода, исторического толкования. Мы еще недавно спрашивали о состояниях, о жизни масс, о направлении интересов. Мы теперь хотим прежде всего знать события, роль личностей, сцепление идей. Когда эту смену воззрении и вкусов захочет определить философ, он скажет: общественное мнение перешло от воззрения материалистического к идеалистическомуу?. Динамический момент истории фиксируется в понятии исторического события, устойчивый, напротив, — в понятии исторического состояния. По группам событий и состояний распределяются и исторические факты: например, войны, с одной стороны, и экономические процессы, с другой. «В наших изображениях хода исторического развития, — уточнял ученый, — обыкновенно чередуются группы "событий" и "состояний". Когда речь идет о первых, то прежде всего, возникает представление о сцеплениях и актах политической или религиозной жизни, так как мы привыкли в этой области встречать более яркие моменты, находить большую изменчивость, больший драматизм. Явления социально-экономические представляются нам скорее в виде длительных состояний, видоизменяющихся мало заметными полосами»^. Приоритет идей и теорий в истории служит основой идеалистической точки зрения в исторической науке, в то время как признание доминирующими силами исторического процесса экономических явлений служит обоснованию материалистического подхода. Однако каждая из этих точек зрения в отдельности недостаточна для исчерпывающего описания исторических явлений. Истина в истории достигается лишь в полноте описаний многоплано- вого и многостороннего исторического процесса. «И материалистический взгляд, — сетовал Виппер, — и взгляд идеалистический, каждый в отдельности взятый, неполны, недостаточны, односторонни. Очень хорошо было бы, если бы в науке одновременно и согласно действовали тем и другим методами, смотрели бы с той и другой точки зрения. Но так никогда не бывает, все мы отличаемся односторонностью, никто не бывает одновременно материалистом и идеалистом»*. Высказанное пожелание лишь частично реализуется в концепции многофакторности исторического процесса. Виппер приходил к идее многофакторности от критики понятия исторической причинности. Он, в частности, усматривал в причинности представление о скрытой воле и скрытом замысле, которые могут принимать вид представления о коллективной воле в таких, например, выражениях, как «дух», «смена традиций», «подъем», «брожение умов» и т. п. Замена представления о действии в истории личной воли представлением о коллективной воле трактовалась им в духе контовского позитивизма, как смена теологического мировоззрения метафизическим. «Очевидно, — писал он, — все более развивается потребность смягчить категорию причинности, истребить или ослабить в ней оттенок творчества, духовности, производящей силы».^ Вариантами «смягчения», предлагаемыми Виппером, были понятия «условия» и «зависимости» . Другим недостатком причинного объяснения является его близость к тавтологиям: «Толкование причины составляет лишь растянутый перифраз определения самого явления»^. Одной из разновидностей причинного истолкования явлений был, по мнению Виппера, и диалектический метод, однако и он не соответствует «современным» требованиям научности. «Научно-историческая задача, — подводил итог своим рассуждениям ученый, — состоит во всестороннем описании явленийНо полностью оно неосуществимо из-за неустранимости из исторической науки субъективного элемента. Ориентации на теоретике-познавательный критицизм, философским выражением которого был второй позитивизм, натолкнула Виппера на идею теории исторического познания. Он неоднократно указывал на новизну термина «теория исторического познания»*. Потребность в гносеологической опоре для исторической науки существует; это и служит побудительным мотивом для разработки соответствующих концепций. «Теории исторического познания пока нет, как связного целого, но запрос на нее есть», — констатировал ученый . Гносеология истории должна внести в историю недостающий философский элемент. «Критицизм Виппера, — полагал Б.Г. Софронов, — постоянно связан с историко-философскими задачами и носит не источниковедческий, а концептуальный характер»^. Историческое познание, согласно Випперу, необходимо строится по образцу общенаучного познания; «можно и должно установить приемы и задачи теории познания для истории»^. Говоря определеннее, можно отметить, что задача гносеологии истории состоит в «анализе, в пересмотре установившихся в истории и социологии рубрик и терминов, схем и подразделений, приемов и методов»^. Суммируя те проблемы, которые, согласно Випперу, входят в компетенцию гносеологии истории, Б.Г. Софронов писал: «Теория исторического познания, задуманная Р.Ю. Виппером как дополнение к неразработанной отрасли исторической науки, претендовала на объяснение средствами психологии историка всех важнейших категорий социологии, как-то: общественный процесс, роль личности в истории, причинность и закономерность, функции идей и производства, принципы периодизации, сущность социального класса. Его теория производила замену общей теории исторического процесса областью психической деятельности истори- ка»*. Гносеология истории должна окончательно вытеснить метафизику из историографии. Виппер в образных выражениях клеймил метафизику как «идеалистическую эпопею», «сладкое младенчество сознания», «облака безбрежной метафизики».

Потребность в теории исторического познания — запрос жизни. Историография никогда не стояла в стороне от происходящих событий, просто влияние современной жизни не всегда бывает заметным, ее интенсивность меняется в зависимости от эпохи. «Бывают эпохи, когда хочется сказать как раз обратное: не история учит понимать и строить жизнь, а жизнь учит толковать историю. Такую эпоху мы сейчас переживаем», — утверждал Виппер во вступительной лекции в курс «Международной и политической истории новейшего времени», прочитанной в Москве 10 ноября 1920 г.^ Исторические катастрофы в виде войн и революций заставляют историков усомниться в адекватности используемых ими исследовательских приемов и методов, возбуждают критическое настроение. Теперь «история из наставницы стала ученицей жизни»А Современные исторические события и общественная жизнь формируют взгляды историков, задают оценочную шкалу и для событий прошлого. Настоящее отмеряет смысловые границы прошедшего, определяет направление интерпретаций. «Мы все принадлежим, — признавался историк, — так или иначе к большим полосам настроений, мы находимся во власти своего рода умственных партий, господство которых сменяется в обществе»^. Однако не следует думать, что отражение современности или услужение настоящему дадут ответы на все вопросы, стоящие перед историком. Влияние жизни не то же самое, что конъюнктура или партийность в науке. Это как раз явления, пагубно сказывающиеся на исторической науке. «Партийные программы, политические устремления стесняют кругозор и принижают уровень научного исследования»^. По словам

Виппера, пора «освободиться от боевых понятии канувшей эпохи»*. Партийность или идеологическая «нагруженность» взгляда историка пригодны лишь для практических целей, например, для «выяснения чьей-либо партийной физиономии, для предварительной классификации мнений и т. п.», но «неудовлетворительны для решения познавательной проблемы»^.

Вместе с историографией в рабстве у современности находятся и общественные учения, которые совместно с историческими теориями представляют собой «две формы одного и того же интереса, одного и того же запроса»^. Общественные учения исходят из «впечатлений» от действительности, оценивают ее и формулируют идеал будущего развития общества, условия которого пытаются обнаружить в прошлом этого общества. На этом основании Виппер полагал, что общественное учение «уже заключает в себе историческую теорию». Интерес к существующему общественному строю, по словам ученого, составляет «жизненный нерв» и «главную побудительную силу» исторической теории. «Всякая общая историческая теория есть критика и оценка современного ей общества. Обратно, всякое толкование живого общественного строя, т. е. всякое общественное учение, должно выстроить себе исторические подмостки, должно истолковать и прошлое»^. Современность обладает по отношению к прошлому смысловым приоритетом, подлинность прошедших событий удостоверяется настоящим. Подобное господство современности более событийно насыщенной, благодаря большей известности и близости этих событий, более понятной и этим противопоставляемой прошлому, фиксируется историками в виде особого исторического периода — нового времени. «В исторических обобщениях, — отмечал Виппер, — всегда более или менее сказывается потребность выделять эпоху своего по-

коления или ближайших к нему поколений в виде особого нового или 1

новейшего времени»69.

Время накладывает свой отпечаток на исторические произведения; историческая эпоха отражается в исторических сочинениях посредством господствующей философской доктрины, направляющей мысль историка. Лучшие исторические труды подчинены не только практическим, но и теоретическим, философским интересам своей эпохи. Примером такой работы может служить книга О. Тьерри «История происхождения и успехов третьего сословия». В предисловии к ее русскому переводу Виппер писал, что эта «книга принадлежит к числу тех классических сочинений по истории, к которым относятся "Рассуждение о причинах величия и падения древнего Рима" Монтескье, "История падения римской империи" Гиббона, "Старый порядок и революции" Токвиля. Это — памятники исторического сознания тех эпох, когда они возникли; это — яркие выражения общественно-философской мысли в крупные моменты ее развития. В этом смысле книги, подобные названным, всегда сохраняют свой жизненный интерес. Они с особенной выпуклостью воспроизведут перед нами совокупность взглядов и представлений, работу мысли известной группы поколений»^. Продолжая свое рассуждение, историк отмечал, что подобные показательные или, как принято говорить, классические произведения «закрепляют известные результаты в общей работе человеческой мысли, они раз навсегда становятся живыми выразителями общих точек зрения, быть может, покинутых в отдельности, но

с с 3

залегших в фундаменте мировоззрения позднеиших поколении» .

Лучшие образцы европейской историографии служат хорошим примером того, как развитие исторической науки идет под влиянием новых запросов жизни. «Новые идеи в истолковании истории — в сущности новые разрезы явлений, новые углы зрения, образуемые силой вновь возникающих общественных впечатлений», — полагал

Виппер*. Новизна здесь достигается не благодаря новым открытиям, а в результате нового прочтения старых материалов, новой интерпретации известных фактов. Но тогда и концепция истины требует значительной корректировки: истина становится уже не просто нашим знанием о том, что есть или было, она приобретает социальное измерение, становится процессуальной, а в перспективе конвенциональной — результатом консенсуса. Онтологичность истины замещается общепризнанностью, хотя бы в качестве следствия однотипных и разделяемых большинством ученых впечатлений, получаемых в общественной жизни. «Если истина составляет возможно точное приспособление доступных данных к возможно развитому умственному зрению при возможно разнообразной постановке вопросов, — осторожно начинал свое рассуждение Виппер, — тогда мы идем постоянно к истине и постоянно ее достигаем... в меру четкости и вдумчивости того общества, которое творит и вырабатывает для себя науку. Приобретения общественной науки будут прочны в той степени, в какой они исходили от глубоких, продолжительных, многократно проверенных общественных впечатлений»^.

Развитие историографии происходит не только под влиянием запросов жизни; оно непосредственно связано с развитием самой науки, что проявляется во взаимодействии различных отраслей научного знания. По словам Виппера, «науки не изолированы друг от друга, что работа мысли, выводы сделанные в одной, оказывают влияние на другую»^. Скрещение исследовательских практик, перемещение выводов одной научной дисциплины на другую «дает возможность поставить факты совершенно чуждого рода в новую комбинацию»^. Это создает «удачные метафоры», оцениваемые Виппером как «толчки и побуждения мысли». Рожденная в результате заимствований метафоричность в другой научной области воспринимается как выход на философский уровень. «В подобного рода заимствованиях, — писал

* Виппер Р.Ю. Новые направления в философии общественной науки.

С. 61. 2

Там же. С. 62. 3

Виппер Р.Ю. Очерки теории исторического познания. С. 34. 4

Там же. С. 34-35. исследователь, — повторяется одна методологическая черта: то, что было весьма близко к конкретности в известной науке, переходя к другой становится "философской" идеей»*. Философия науки — метафорическая оболочка, вызванная методологической экстраполяцией инородных научных практик. Такими заимствованиями из механики были понятия «социальная статика» и «социальная динамика» у О. Конта. Используемые Г. Спенсером понятия «дифференциация» и «интеграции» взяты из математики, а сравнение общества с организмом — из биологии. Часто встречающиеся выражения «исторические влияния», «общественные течения» и т. п. почерпнуты из географии и гидрографии. Теорию естественного отбора Ч. Дарвин в свое время позаимствовал из учения Мальтуса. Другим примером может служить концепция самого Виппера, представляющая собой перенесение идей и понятий эмпириокритицизма на историографию. Плодотворной метафорой здесь будет «теория исторического познания», воспринимаемая ученым в качестве философской основы исторической науки. Заимствованный обобщающий принцип «образует начало новой системы понятий», — заключал Виппера.

Следуя подобной плодотворной логике заимствований, историография черпает метафорическое содержание своего философского базиса из общенаучной методологии. Прежде всего история как наука опирается на восприятие, которое, в свою очередь, исходит от «обычного восприятия» (наблюдение и сравнение) и лишь совершенствует его приемы. «Совершенствование, — пояснял ученый, — состоит в том, что научное мышление учится контролировать одни наблюдения другими, учится производить многократный перекрестный опрос. В известном смысле науку и можно считать большим контрольным аппаратом наших восприятий, действующим при посредстве техники перекрестного их опроса или применения»^. Примечательно не только выделение Виппером мышления из восприятия, но и сведение мышления к контролю и комбинированию восприятий.

Историк приводил и более подробную схему восприятии, представляющую собой ретенциальный синтез ощущении как смысловых состоянии сознания. Эти состояния различаются по степени их интенсивности, зависящей от близости или удаленности от акта восприятия: яркие восприятия опознаются как конкретное, стертые, но удерживаемые в памяти восприятия — как абстрактное. Приведу соответствующее рассуждение Виппера: «Ощущение сопровождается и осложняется воспоминанием, т. е. отзвуком прежних сходных ощущений. Только благодаря этому обстоятельству и возможна регистрации нового ощущения; только при помощи воспоминаний мы узнаем предмет, констатируем его принадлежность к знакомым нам рядам. Но что такое воспоминание? Ряд наслоенных ощущений, в свою очередь когда-то воспринимавшихся при помощи более ранних воспоминаний, причем те, и другие, по мере восхождения к началу нашего сознания, оказываются все слабее и смутнее. Мы чувствуем всякий раз очень определенно разницу между данным ощущением и всей совокупностью прежних, раньше отложившихся в сознании; из сознания этой разницы и возникает различение конкретного и абстрактного.

Конкретно — непосредственно воспринимаемое, абстрактно — сгущенное и объединенное от прежних восприятий; но и это сгущение разлагается на отдельные конкретные случаи. Конкретное воспринимается как бы через известную сеть, его данные входят тотчас же в русла или линии типического. Мы ищем всюду уже слаженную сеть и наблюдаем лишь изменения ее; мы нигде не в состоянии указать их начала, отделить форму от содержания, категории от заполняющей их материи»*. Особенность исторического восприятия Виппер обозначает словом «антиципации», которое, согласно его истолкованию, означает приписывание людям прошлого современных представлений и ожидания определенного будущего, «умственное видение будущего», по выражению историка.

Восприятие, с точки зрения эмпириокритицизма — это мыслительная и познавательная деятельность. Восприятие не только фиксирует данность, но и сознает ее. Восприятие не нейтрально, а смысло- вым образом наполнено. Восприятие фиксирует определенную данность или факт, которые не являются простым отражение действительности. «Группы, которые мы называем фактами, — писал Виппер, — не составляют чего-либо нам данного, что пассивно нами ус- вояется или просто открывается. Сознание известного факта прошлого есть результат прежде всего нашей способности, нашей привычки воспринимать впечатления в известной группировке, в известном сцеплении, связи. Представления наши о фактах зависят от тех рамок, в которые мы вводим отрывочные данные традиции и остатков прошлого. "Факты" появляются и исчезают в различных исторических представлениях и картинах. Факты существуют для одного глаза и отсутствуют для другого»*. Это верно и для исторического исследования: историк придерживается определенной точки зрения, производит отбор фактов. По словам Виппера, «все равно, сознательно или нет, но мы приступаем к делу самого описания или анализа материала с определенным планом действия, который в конце концов сводится на целое мировоззрение»^. «Если выражать строже, — продолжал он, — под влиянием такого плана происходит даже не подбор, а создание фактов в уме нашем, их формулировка по чертежу, по архи-

- з

тектурным линиям известной схемы» .

Однако упомянутый схематизм не является субъективным произволом. Историк придерживается общенаучных принципов исследования, прилагая их к своему конкретному материалу, к интересующий его проблеме. Постепенно складывается традиция, закрепляющая подобную практику исторического исследования. При возможности ее передачи от одного поколения ученых другому создается научная школа и вырабатывается частная, в данном случае — историческая, методология. Это в идеале. Проецируя подобное представление на русскую историографию, Виппер писал: «Во всякой науке, как в любом мастерстве, есть своя техника, требующая систематического ус- воения; всякому ученому, как бы ни был велик его талант и оригинальность, необходимо пройти предварительную стадию ученической работы. Вот этой то школы в собственном смысле у нас и не было... У нас не было движения науки и не создалось традиции в усвоении 1

метода» .

Популярный в современных Випперу философских и историко- философских исканиях критицизм приводил ученого к пониманию того, что исторической науке необходима теория исторического познания, задача которой состоит в «анализе, в пересмотре установившихся в истории и социологии рубрик и терминов, схем и подразделений, Приемов И методов»^. Период критипизма — необходимый этап в развитии любого научного знания. Согласно Випперу, «история науки есть смена приемов и формул, и всякой смене предшествует критика, толчком к которой служит неудовлетворительность построения приемами, переданными от предшествующих поколений»^. Источником критицизма служит расхождение научного языка, методов, приемов и новых задач, стоящих перед наукой. «Иначе говоря, — пояснял исследователь, — между новыми запросами и теми группами символов, которыми мы располагаем для описания, для классификации, для истолкования фактов, образовалось несоответствие»^. Критике подвергаются и любые формы докритического или метафизического мировоззрения. Виппер называл его еще анимистическим мировоззрением. К его понятиям и представлениям, использовавшимся «в построении исторических схем», относятся: причина, следствие, сила, энергия, воля, целесообразность, влияние, воздействие и т. п.

Критицизм необходим в силу неизбежного «затвердевания» языка, отставания терминологии «от происходящего в науке движения»^. Научные понятия Виппер называл «символами живых комбинаций мысли». К ним, например, относятся такие выражения, как «Средние века», «Новое время», «Возрождение», «Реформации» и т. п. Подобные термины задают границы исторического восприятия, отбирают и классифицируют факты, навязывают схематику исторического построения. «Но простые имена, — отмечал ученый, — при своей живучести, способны превращаться в умах как бы в неоспоримые общие факты. Термины сохраняют господство над историческим материалом: новые впечатления, новонаблюденные факты продолжают к ним приспособляться; мало того, в терминах стараются открыть новый смысл, им дают новое истолкование; вместо того, чтобы спрашивать, удобно ли обозначенное ими деление, подходит ли оно к таким-то выясненным нами вновь причинным рядам, мы склонны искать, в какую категорию отнести новооткрытое явление или группу явлений, как пригнать их к готовой схеме. Так бывает до тех пор, пока под влиянием новых научных задач, нового философского взгляда, не наступит момент кризиса схемы, момент решительного пересмотра общей исторической картины»*. «В результате, — признавал Виппер, — термины, можно сказать, начинают тиранизировать живой материал»^. Устарелость интерпретационных схем вызывает пересмотр научной терминологии. Критицизм второго позитивизма продолжает здесь просветительскую борьбу с предрассудками, перенося ее из области мировоззрения на саму науку. Отжившие классификационные рубрики подавляют материал, подминают новые факты, которые не вписываются в них и определяют их как «запоздалые», «скороспелые», «курьезные», «второстепенные» черты и т. п. Продолжая перечень подобных «затвердевших» терминов, Виппер называл: «реакцию», «индивидуализм», «античное мировоззрение», «германскую идею свободы»^. Их многозначность приводит к широте толкований, вызывает заданные ассоциации и как следствие — задержку в развитии научного мышления, перекрывает альтернативные направления исследований. «Мо- заика фикции», складывающаяся из таких представлении, приводит к тому, что «исследователю очень трудно просто констатировать противоречащие черты, раз известный исторический догмат закреплен именем и символом. Мысль невольно робеет и сбивается»*. «Главный результат господства укрепившихся терминов состоит в том, — подытоживал Виппер, — что они сдвигают явления и характерные черты как бы на одну плоскость в неподвижную, фиксированную картину»^. Неудобство, «тяжесть» устаревшего языка, мешающего движению научной мысли не может быть преодолена даже кажущейся активностью субъекта, владеющего языком. «Как бы мы свободно ни располагали данными научного и философского языка, — констатировал историк, — однако и обратно, язык, точнее говоря, традиции

3

через посредство языка, господствует над нашими представлениями» . Этим объясняется и потребность в гносеологии истории как критике языка: «Задача теории познания теперь до известной степени может быть названа боевой; в результате ее критической работы должно произойти очищение понятий и приемов, устранение элементов чуждого, устарелого мировоззрения, которое не согласуется с нашими новыми запросами; вместе с тем должно получиться и более точная

4

формулировка наших научных задач» .

Однако расчистка понятий и ревизия научной терминологии не должна быть радикальной. Окончательно отказаться от устоявшегося научного языка не возможно. В нем содержится опыт ушедших поколений. Историку как никому другому известна ценность старины. В нашем же случае терминологический нигилизм критицизма способен дискредитировать и сам гносеологический проект. Языковой экстремизм может нивелировать все накопленное знание. «Всякое познание, в том числе историческое, — настаивал Виппер, — никогда не имеет перед собою "чистой действительности". Оно прежде всего встречается с рядом наслоенных друг на друга схем, в которых предшествую- щие поколения передали нам воспринятый ими материал. Прежде чем составлять собственный чертеж истории, мы должны подчиниться готовой классификации и слаженной перспективе»*. Язык — неустранимое условие и среда самого познания. Рубрикации и классификации — языковой эквивалент аналитической процедуры. Дело в том, что исследователь имеет дело, как правило, с явлениями сложными, познание которых предполагает их дробление на более простые элементы, доступные распределению по таксонам или, при минимизации уровня познания и конкретизации, к наименованию. «Операцию эту, — указывал историк, — можно назвать расчленением признаков или элементов в группе; оно сопровождается называнием, обозначением элементов или составных частей, выделенных при расчленении посредством новых имен» Я Следующий за анализом или расчленением шаг — это «узнавание>А Именование, одновременно, и конкретизации, индивидуализации, и классификация явлений. Имя — не только распознавание, но и определение, рубрикации явления. «Имя обозначает индивидуальность и отводит к группе, служит средством приписать явление к определенно области»^. «Своеобразная роль называния, для определения места того или другого элемента, после того как он выделен и узнан, составляет один из самых старинных приемов человеческой мысли», — утверждал Виппера. Идея пересмотра исторического языка перекликается с одним из методологических принципов академической философии истории — методом пережитков. Слова со стершимся значением, понятия с обветшавшим смыслом можно рассматривать как языковые пережитки. «Собственно говоря, — признавал Виппер, — остатков старинных мотиваций очень много, и мы встречаемся с ними на каждом шагу > А Смена понятий влечет перестройку всей системы исторического знания. Новые представления переструктурируют тот образ прошлого, который сложился в историографии. Примером может служить обоснованное в XIX в. археологией представление о более длительном, чем считалось раньше, существовании человечества на земле. «Самую решительную перемену, — писал историк, — в наши воззрения внесло понятие о громадной протяженности истории человечества. В самом деле, все эти трехраздельные или четырехраздельные группировки, все эти представления о периодических катастрофах и возрождениях держались на мысли о краткости века человечества на зем- 1

ле» .

Терминологической ревизии требует и бесперспективный конфликт между идеалистическим и материалистическим истолкованием истории. Полемика дуалистов и монистов в историографии, так же как спор о законах истории не могут быть окончены без пересмотра используемых понятий. «История, — полагал исследователь, — всегда была в ранге науки, признававшей и наблюдавшей закономерность»^. Однако трудность определения исторической закономерности остается. Виппер видит причину безрезультативности поисков исторической закономерности в неправильном употреблении понятий. В связи с этим он формулирует задачу критики основных исторических понятий и пересмотр языков описания. Прежде, чем отвечать на вопрос о законах истории, надо посмотреть, правилен ли сам вопрос. Так оказывается, что представление о законосообразном ходе событий в истории первоначально было заимствовано из юриспруденции, затем на него наслоились представления, взятые из математики и механики. «Очевидно, — заключает Виппер, — если мы хотим поправки в данном случае, мы должны пересмотреть понятие закона в применении к истории. Мы должны дать себе отчет в том, какова природа тех постоянств, которые можно наблюдать и констатировать в истории. Мы должны заранее иметь в виду степень точности, до которой могут идти наши запросы со средствами выполнения, не пре-

восходит ли вопрос наших сил, а следовательно, правилен ли сам во- 1

прос».

Уточнение терминов — только первый шаг в пересмотре распространенных систем описания и схем объяснения в истории. Термины складываются в «предвзятые комбинации», понятийные штампы, которые на самом деле отражают устойчивые психические комплексы, типы наших рассуждений. «Эти комбинации, по канве которых мы строим перспективы фактов, — разъяснял Виппер, — нередко всего лишь сравнения, метафоры, тропы, риторические обороты. В конце концов, они ничто иное, как объективированные моменты нашей пси-

9

ХИКИ» .

Ученый приводил и примеры таких типовых рассуждений в историографии. Один из них — «психологический параллелизм», в основе которого лежит «мысль о психических аналогиях и их взаимодействии»^. Другой тип он называл «историческим уравновешиванием, возмещением»Чаще всего он сводится к использованию метафор, например, как в «органической теории» в социологии, в свою очередь заимствовавшей подобный взгляд из реакционной публицистики начала XIX в.

Следующий тип рассуждений, часто применяемый историками — это «разделение исторического материала на события и состояния». «Группировка эта, — характеризовал ее Виппер, — очень естественна. То мы стараемся собрать разрозненные в нашей традиции, но одновременные в действительности явления в одну картину, на одну плоскость, на протяжении пространственном; тогда мы получаем состояния... То мы стараемся разместить обрывки исторической традиции, сохранившиеся в исторических свидетельствах, следуя другому приему: а именно, группируя их в порядке следования на протяжении времени. Тогда мы получаем события»^. Некоторые события, в кото- рых историк может отметить яркие группы, или быструю смену состоянии, или участие большой массы людей, он, как правило, называет «великими событиями». «Ясно, — продолжал исследователь, — что в этих формах событии и состоянии мы имеем лишь два возможных мысленных разреза явлении, лишь два возможных способа наблюдения и классификации»*. Выбор между типами исторических рассуждении по образцу событии или состоянии определятся ученым в каждом конкретном случае. Если для данного материала удобнее его расположение по модели событии, то она и продолжает использоваться, и наоборот. По такому же критерию материал группируется в прагматической и культурной истории или в истории политических

о?

деянии и истории социальных состоянии .

Однако у всех приведенных типов рассуждений есть один недостаток: они не учитывают положение наблюдателя, забывают об условности всех этих группировок. Устранению этого недостатка может служить «интроспекции» — понятие, заимствованное Виппером у Р. Авенариуса. Поясняя его, историк писал: «Она состоит вообще в том, что позади предметов, которые мы воспринимаем в их движении, смене, мы подставляем понятие некоей "внутренней" силы и приписываем ей толчок, источник движения и перемены»^. Применение интроспекции в историческом исследовании мы видим в «олицетворениях», в рассуждениях о влиянии идей на общество, личности на эпоху и т. п. «Интроспекции может принимать разнообразные и сложные виды. Но ее особенностью всегда является расчленение, производимое нами в группе воспринятых моментов: расчленение это состоит в том, что мы различаем в такой группе элементы творящие

4

и творимые, начало активное и пассивное, материю и дух» . Широко используемое в исторических объяснениях понятие «причины» «в последнее время», как пишет Виппер, все чаще заменяется понятием «условий». «Условия», в свою очередь, предполага- ют иную модель исторического процесса: это не линенность причинно - следственных отношении, а многогранность исторического явления, исключающая жесткий детерминизм. Признание обусловленности, а не причинности исторического процесса в вопросе о законах истории склоняет ученых на сторону плюралистической теории факторов. Причинное построение истории связано с хронологическим и фактологическим расположением событий, в то время как выявление условий предполагает расчленение исторических событий на моменты или факторы. «Чаще всего мы встречаемся в последнее время с группировкой фактов по четырем категориям: явлений экономических, социальных, политических и культурных», — указывал Виппер*. Но ученый знает «нетвердость и колеблимость» любых исторических категорий, что не позволяет строго установить границы между ними. Отсюда Виппер заключал, что «мы не имеем перед собою заранее данного отчетливого разделения явлений по категориям экономики, политики, социальной структуры и т. д. Мы сами делаем разрез действительности, руководствуясь известными, наперед намеченными признаками, установив себе критерий и единицу меры для подбора явлений»^. Историческое явление может быть описано в различных языках и терминах. Деление исторических категорий на экономические, политические, социальные, религиозные образует «группы описаний, ряды снимков»^. Но это не фазы или ступени движения, среди них нет в строгом смысле условий первичных и производных. Однако в социальной жизни, даже признавая принцип многофакторности, исследователи все равно различают основные или первоначальные и вторичные или позднейшие элементы. Здесь, конечно, есть своя сложность: множество градаций и степеней перехода от основных факторов к производным. Есть и другая трудность, которая «состоит в том, что во всякой наблюдаемой действительности перед нами выступают не все градации в последовательном порядке, имеется не полный их подбор, и не целый вырез из всего ряда, взятый на известной высоте развития; напротив, мы имеем всякии раз спутанный, смешанный подбор элементов, градаций разного происхождения, разного возраста»*. Даже историологический плюрализм не в силах охватить многообразие исторической жизни. Историческое описание, таким образом, всегда есть упрощение.

Распространенным примером исторического описания может служить взаимоотношение экономики и права в ту или иную историческую эпоху. При этом право мыслиться как позднейшее отражение экономических реалий и сложившейся системы хозяйствования. Однако, высказывал свое сомнение Виппер, «не становимся ли мы жертвой оптического обмана, который получается вследствие приемов нашей собственной композиции»^. Рассматривая правовые или политические и хозяйственные явления, мы имеем дело с различными системами описаний или исторических изображений: одно «по типу событий», таковы право и политическая жизнь; другое, «по типу состояний», такова экономическая жизнь. Это две композиции, два плана описания, несовместимые между собой.

Высказывания историографии, претендующей на научность, должны носить, согласно критицизму, всеобщий и необходимый характер. Значит, история как наука не может обойтись без обобщений. В свою очередь, обобщения в истории могут быть как результатом обработки и анализа материала, так и «сосредоточием внимания на одном пункте»^. Генерализврующий момент изначально присутствует в описании. Еще до того, как приступить к историческому описанию исследователь уже располагает определенным набором общих идей. Это необязательно будет готовый план, но, по крайней мере, основополагающие ориентиры описания. Индуктивный метод, в силу этого, в чистом виде не применим в исторической науке. «Всякое описание, — уточнял Виппер, — напротив, предполагает систему, руководящие принципы и в значительной степени является попыткой доказать некоторые общие положения. Общая мысль является не в конце работы, а в ее начале и в ее ходе»*. Поэтому «чистых, беспринципных описании нет; во всяком обзоре конкретной группы участвует организующая общая мысль; она сначала представляет постановку вопроса, его рубрики; она возвращается в конце в виде ответа, заполняющего конкретным материалом эти рубрики, подчиняющего кон-

?

кретность предварительной постановке» . Обобщение, предшествуя описанию, однако, не ограничивается теми представлениями, исходя из которых историк начинает свою работу. Обобщения формулируются по мере исторического исследования и первоначальные идеи корректируются выводами, полученными по завершении работы. Исходное обобщение коррелирует с заключением, а его итоговая формулировка представляет собой проекцию выводов на начальные условия. Отсюда возникает то, что Виппер называл «исторической иллюзией». «Как скоро сделано обобщение и получилась систематизация результатов, — пояснял он складывающуюся ситуацию, — и получилась систематизация результатов, у людей возникает иллюзия, будто они переживали предварительно в уме всю систему представлений в том самом порядке, в каком они их собрали под конец»А У историка формируется убеждение, что результаты исторического развития, фиксируемые в выводах исследования, были предусмотрены или потенциально присутствовали на более ранних этапах, а все историческое развитие с необходимостью шло к их реализации. Исторический процесс, таким образом, структурируется телеологически. Но цель истории — итог мысли, а не элемент действительности. Продолжая свое рассуждение, Виппер писал, что историческая «традиция и есть главная созидательница тех позднейших обобщений, тех регистраций пройденного и достигнутого, которые потом кажутся нам предварительными мотивами массовых действий. Огромное множество так наз. социально-исторических целесообразно- стей должны при ближайшем рассмотрении оказаться фикцией. Историческая передача последовательно размещает явления по формуле: желание — исполнение, воля — действие, расчет — его оправдание. Таким образом, она дает историческую иллюзию»*.

Обобщение предполагает выделение в исторических явлениях существенного и игнорирование его прочих признаков. Достигнуть этого можно либо путем сравнения, либо схватывания существенного «на одном выдающемся явлении»^. Отсюда значение индивидуальности, единичного случая для исторического заключения. «Мы видим, — отмечал Виппер, — что факт повторяемости может быть безразличен для открытия постоянного начала. Закон может быть выведен из одного ряда. Тип часто определяется из одной индивидуальности»^. Историческое обобщение, таким образом, может быть связано с ограничением, может опираться на частное событие или индивидуальность. Даже простое описание, констатация того, что было не способно воспроизвести всю полноту составляющих историческое явление обстоятельств и неизбежно строиться по принципу схематизации и упрощения. Обобщение есть упрощение.

В равной мере в истории нет и чистой дедукции. Историческое обобщение имеет смысл только тогда, когда оно соотносится с конкретными историческими фактами. Более того, круг этих фактов очень часто ограничен, что компрометирует всеобщность такого обобщения. Но перечень фактов в истории никогда не может быть исчерпывающим; все факты никогда не будут известны историку. Подразумевая подобное затруднение, Виппер писал, что «отвлеченная мысль в исторической науке работает вовсе не вне конкретного материала. Этот материал может быть односторонним, он может быть изолирован от сравнений, он может оказаться лишенным параллелей. Извлеченные из него выводы не опираются тогда на множество рядов, не строятся из частных обобщений; они составляют тогда констатирование некоторой основной линии, наблюденной на одном определенном ряде. Может быть, даже это и есть ТИПИЧНКГЙ вид изобретений или открытий в исторической науке; таким путем, может быть, чаще всего и возникают новые теории»*. «Итак, — подытоживал Виппер, — историческая наука не идет чисто-опытным путем, ее метод нельзя назвать индуктивным. Но, с другой стороны, она и не исходит от чистых интуиции, от абстрактных категории, ее метод нельзя назвать дедуктивным» ^. Успех исторического исследования может быть обеспечен только единством, сочетанием, а не изолированием методов и подходов. Искомое единство способно обеспечить также теоретическая предвзятость, изначальная идеологическая установка в исследовании. «Всякое описание наше, всякое перечисление фактов является на службе определенной организующей теории. Всякая теория есть формула определенных конкретных рядов>А Осторожность в заключениях, сопровождающихся множеством оговорок и маскирующих авторскую позицию, приводят Виппера к следующему выводу: «Конкретное и абстрактное являются не двумя противоположностями, а двумя градациями: больше, меньше реального материала, сравнений, опытов; больше, меньше удаление от наблюденного 4

конкретного ряда» .

<< | >>
Источник: Малинов А. В.. Теоретике-методологические искания в русской исторической и философской мысли второй половины XIX — начала XX в.: Пособие к лекциям. СПб.: Интерсоцис. — 464 с.. 2008

Еще по теме Принципы исторической гносеологии:

  1. Исторический процесс
  2. Принципы исторической гносеологии
  3. Руководящие идеи исторического построения
  4. (Часть шестая.> ИМЕНА. МЕТАФИЗИКА ИМЕН В ИСТОРИЧЕСКОМ ОСВЕЩЕНИИ. ИМЯ И ЛИЧНОСТЬ
  5. 3. Основные философские направления периода зрелого Просвещения (спинозизм, материализм, „естественная религия", атеизм, эмпирико-психологическая гносеология)
  6. 3. Гносеология И.ГЛамберта как философское осмысление методологии экспериментальной науки
  7. КАНОНИЧЕСКИЙ СУБЪЕКТ В МИРЕ ЗНАНИЯ: ЗАМЕТКА О ГНОСЕОЛОГИИ НЬЯИИ
  8. 3.3. Критика томистской гносеологии в католической мысли второй половины XX века
  9. 3. 3. ОТНОШЕНИЕ СТОИКОВ К ПРОБЛЕМЕ «СУДЬБЫ» И «СВОБОДЫ ВОЛИ» В СВЕТЕ ИХ ГНОСЕОЛОГИИ И ЛОГИКИ
  10. ИСТОРИЧЕСКИЕ ВЕХИ РЕАЛИЗМА
  11. 1.3. Уровень общенаучных принципов исследования
  12. Социально-философские и философско-исторические идеи либерального западничества
  13. Исходный антропологический принцип.
  14. Проблемы теории познания. Обоснование принципа единства сознания и деятельности
  15. Истина как проблема онтологии и гносеологии
  16. § 2. Основные принципы теории познания
  17. § 3. Субъект и объект. Историческая и социокультурная детерминация познания
  18. Природа философских проблем. Предмет философии и основные направления его исторической динамики
  19. ГНОСЕОЛОГИЯ: ИСХОДНЫЕ ПРИНЦИПЫ И ПРОБЛЕМНОЕ ПОЛЕ
  20. Принцип доверия субъекту: аргументы за и против