«Общество любомудров» было проникнуто душевным и философским идеализмом, но оно не имело такого широкого общественного значения, как гегельянские кружки 1830-х и 1840- годов, главный из которых возник в Москве. Многие из членов этих кружков заинтересовались сначала шеллингианством, а потом уже подпали под влияние Гегеля. Первоначальная ячейка московского гегельянского кружка образовалась в 1831 году из студентов Московского университета вокруг замечательной личности Николая Владимировича Станкевича (1813-1840). Станкевич родился в богатой помещичьей семье Острогожского уезда Воронежской губернии. В кружок Станкевича вошли между прочими Константин Аксаков и Белинский. В 1834 году с кружком Станкевича сблизился Михаил Бакунин, а два года спустя — Грановский. Кружок начал с чтения и обсуждения философии Шеллинга, а потом погрузился в изучение Гегеля. Станкевич будил в своих товарищах лучшие силы ума и чувства. Всякому спору он умел сообщать высокое направление. Все мелкое и недостойное как-то само собою отпадало в его присутствии. В конце 1820-х годов в Берлине появилось значительное число студентов из России, приехавших для обучения в Берлинском университете. Большинство были стипендиаты, подготовлявшиеся к профессуре. Многие из них, в том числе юристы П. Г. Редкин и К. А. Неволин, слушали лекции Гегеля. Слушал лекции Гегеля и лично познакомился с ним И. В. Киреевский. Первым слушателем Гегеля, приехавшим из России, был эст- ляндский барон Борис фон Икскюль. Гегель к нему благоволил, между ними завязалась переписка. Письма Икскюля до сих пор не разысканы. Письма Гегеля сгорели в имении Икскюля во время аграрных беспорядков, но одно было напечатано в 1843 году (до пожара). В этом письме Гегель более определенно, чем в своей «Философии истории», допускает возможность великого будущего для России. «Вы счастливы, — писал Гегель, — что Вы имеете отечество, занимающее такое значительное пространство в области мировой истории и имеющее, вне сомнения, еще большее значение в будущем. Другие современные государства, как кажется, уже более или менее достигли цели своего развития: возможно, что оставили кульминационный пункт развития за собой, и их состояние стало стационарным. Россия же, возможно, уже самое могущественное государство среди остальных, несет в своих недрах огромные возможности развития своей интенсивной природы» (перевод Д. И. Чижевского). Станкевич был создателем и душою первоначального Московского гегельянского кружка. Положение переменилось, когда в кружок вступил Михаил Бакунин. Бакунин занял центральное место среди русских гегельянцев. По удачному выражению Д. И. Чижевского, Бакунин был «не влюблен в идеи, как Станкевич, а одержим ими». По натуре Бакунин был диктатором, требовавшим от людей полного повиновения себе. Грановский говорил, что для Бакунина не было субъектов, а только объекты. На собраниях кружка обсуждались мысли и слова Гегеля со страстью. Гегель — трудный писатель, стиль его часто темен. О некоторых мыслях Гегеля в кружке спорили часами. Одним из камней преткновения послужила знаменитая фраза Гегеля в предисловии к его «Философии права»: «Все действительное разумно, все разумное действительно». Это было понято как оправдание всякого государственного режима, как призыв к аполитизму. Сам Гегель вкладывал в эту фразу совсем иной смысл. «Действительным» он считал все то, что имеет силу действия, что может влиять. «Разумным» он называл основу всех вещей. В каждом государстве имеется отражение вечной идеи государства, в этом смысле оно разумно» (комментарий Н. Н. Алексеева). Гегель считал, что идея должна дойти до совершенного своего выявления, достигнуть высшей точки своего развития и тогда прекратить свое движение. В религиозном плане высший предел развития идеи — Бог. В политическом масштабе — совершенное государство. Бакунин вначале, не вникнув как следует в смысл формулы «все действительное разумно», понял ее как призыв к аполитизму (позже он переменил свое объяснение). Белинский не знал немецкого языка и последовал за ним. Как человек склонный к крайностям, Белинский выступил с апологией тогда существовавшего социального и политического строя России. Это было понято как принятие им теории «официальной народности». Очень скоро, однако, он увидел, что зашел в тупик, и резко повернул обратно. VIII