ТЕОРИЯ ИСТОРИЧЕСКОЙ эволюции П. Н. МИЛЮКОВА

Нет необходимости останавливаться на интеллектуальной биографии Милюкова; она достаточно подробно рассмотрена в исследовательской литературе26. Хорошим подспорьем здесь служат мемуары самого историка, охватывающие, правда, лишь доэмигрантский период. Однако все свои основные теоретические положения Милюков высказал еще в пору научных занятий, т. е. до 1905 г. Столь же хорошо знаком и образ Милюкова. Однако наибольшую известность приобрела сатирическая иконография Милюкова, спровоцированная его политической активностью. Многочисленные карикатуры запечатлели кошачеобразные черты Милюкова, узнаваемые даже в облике одного из главных героев авантюрного романа И. Ильфа и Е. Петрова. Милюков довольно рано проявил свою научную самостоятельность. По крайней мере, обучаясь в Московском университете, он уже в значительной степени определил для себя направление и подхо- ды своих последующих исследовании. В «Воспоминаниях» и статьях мемуарного характера он оставил многочисленные свидетельства формирования своего научного мировоззрения. Насколько эти свидетельства были адекватны тому времени, к которому относились и не были ли они вполне понятной проекцией на прошлое более поздних представлений, сказать трудно.

9

люкова «история есть, так сказать, конкретная социология» .

Игнорирование философско-исторических построении — навязывание поздних предпочтении более ранней действительности. Милюков всегда тяготел к теоретизированию, а часто даже к чрезмерной философизации или даже идеологизации своих исторических конструкций. Теоретические излишества не всегда органично сочетались с используемым фактическим материалом, внося в работы историка дополнительную противоречивость. Философские увлечения Милюкова студенческих годов рифмуются именами О.

Среди университетских учителей, определивших научную и философскую физиономию Милюкова следует назвать В.И. Герье, В.О. Клюючевского и П.Г. Виноградова. Достаточно скромное влияние В.И. Герье ограничилось семинарскими занятиями, «которые научили объективизму в трактовке истории и застраховали от ради- кального догматизма»*. Впрочем, догматизма Милюков, несмотря на все старания В.И. Герье, не избежал.

Догматизм и излишняя предвзятость к предмету, скорее всего, особенно раздражали в Милюкове В.О. Ключевского. Курс Милюкова был первым слушавшим лекции В.О. Ключевского по русской истории в Московском университете. Поэтому Милюков с полным основанием называл себя «первым (хронологически) учеником Ключевского»^. Именно с этой стороны его воспринимали и петербургские историки во время приездов Милюкова в столицу. Милюков отмечал обаяние художественной стороны лекции В.О. Ключевского и проницательность его анализа русской истории. В то же время он указывал на отсутствие у В.О. Ключевского цельного философского или общественного мировоззрения при «величайшем мастерстве схематизации»^. «Он нас подавлял своим талантом и научной проницательностью», — делился Милюков студенческими впечатлениями от лекций историка^. Влияние В.О. Ключевского очень заметно в работах Милюкова; да и сама идея «исторической социологии», реализуемая Милюковым, была предложена именно В.О.

Помимо университетских учителей в своих работах Милюков охотно указывал и на другие интеллектуальные влияния, воспринятые и усвоенные им. Так, в предисловии к эмигрантскому изданию «Очерков по истории русской культуры» он, открещиваясь от мировоззрения народников и марксистов, признавал, что наибольшее воздействие на него еще со студенческих годов оказывали основатели современной социологии О.

о 9

шенствуется и специализируется соответствующий орган» .

Влияние немецкой философии или, по словам Милюкова, «германских авторитетов» ограничивалось И. Кантом и неокантианством. Таковы философские ориентиры, намеченные самим Милюковым. К ним примешиваются и национальные черты интеллектуального облика ученого, деликатно им умалчиваемые. Усвоение позитивистских идей происходило у Милюкова с непосредственной подачи его учителей, первенствующее место среди которых, безусловно, занимает B.

О. Ключевский. Через голову В.О. Ключевского на Милюкова повлияла и предшествующая историографическая традиция. В его умозаключениях можно найти отголоски исторических концепций C.

М. Соловьева и даже М.Т. Каченовского. Впрочем, в этом нет ничего удивительного; странным было бы как раз отсутствие этих влиянии.

Наиболее заметно, конечно, влияние государственной школы, которой Милюков посвятил одну из «пробных» лекции в Московском университете. Обращение к наследию государственной школы дало Милюкову повод для историографического самоопределения. По его словам, «юридическая школа легла между нами и своими противниками, навсегда избавив нас и от науки Погодина, и от философии славянофильства»*. Государственная школа давала философское истолкование русской истории, подводя под схему русского исторического процесса теоретическое обоснование. Так, в частности, отмечал Милюков, Б.Н. Чичерин связал концепцию юридической школы с немецкой философией; «сообщить отысканной формуле русского исторического процесса философское выражение суждено было г. Чичерину»^. Философский взгляд на историю вполне допускаемый, несмотря на декоративные возражения, Милюковым впервые в полной мере был применен именно представителями государственной школы. «Между тем, — отмечал ученый, — несмотря на это преобладание схемы над содержанием, юридическая формула являлась в науке с претензией быть высшим синтезом, полною философией истории»^. A.M. Медушевский усматривает в «Очерках по истории русской культуры» модификацию концепции государственной школы, ее верификацию на новом, экономическом и этнографическом, материале^. С полным правом Милюков зачислял себя в наследники государственной школы. «Мы же вместе со старой московской исторической школой», — вписывал он свой историко-культурный подход в историографическую традицию^.

Следование намеченному государственной школой направлению вполне логично привело Милюкова в лагерь либеральной историогра- 1

Милюков П.Н. Юридическая школа в русской историографии (Соловьев, Кавелин, Чичерин, Сергиевич) / / Русская мысль. 1886. Кн. VI. С. 92. 2

Там же. С. 85. 3

Там же. С. 92. 4

Медушевский А.Н. История русской социологии. М., 1993. С. 248. Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. Часть III. М.,

1993. С. 30. фии. Политическая деятельность Милюкова лишь подтверждает его изначальное либеральное умонаклонение западнического толка. В проведении и отстаивании либеральных принципов Милюков часто доходил до крайних позиции. В этом смысле В.К. Кантор вполне удачно назвал направление русского историка «радикальным либерализмом»30. Более того, Милюков в науке, также как и в политике, по наблюдению П. Витти л ли, осознавал себя оппозиционером. Это, в частности, подталкивало его искать новые темы исследований, по новому ставить известные проблемы^. Либерализм исторических и философских взглядов Милюкова, как правило, сводился к оглядке на ту или иную западноевропейскую теорию. «Он проявлял особый интерес к западноевропейским концепциям исторического процесса, — писала о научной ориентации Милюкова М.Г. Вандалковская, — где в той или иной мере находил основы для обоснования своей точки зрения»^. А.Н. Медушевский идет еще дальше, утверждая, что Милюков вместе с П.Г. Виноградовым «становится лидером западнического крыла русской профессуры, выступающего против официальной идеализации древнерусских порядков»^. Верность сделанного утверждения несколько снижается приписыванием милюковских взглядов П.Г. Виноградову, который, как известно, никогда не занимался древнерусской историей. Западничество Милюкова А.Н. Медушевский как раз противопоставляет славянофильству. Более того, исследователь усматривает эволюцию взглядов Милюкова от славянофильства к западничеству^. Основанием для славянофильской атрибутации Милюкова и последующей эволюции его взглядов А.Н. Медушев- скому служит критическое отношение историка к реформам Петра I в диссертации и «программная», по его характеристике, статья «Разложение славянофильства». Критика преобразовательной деятельности Петра I, действительно, прозвучала у Милюкова достаточно резко;

она была вызвана неприятием тех полицейских методов и самодержавных целей, которые присутствовали в реформах и носила, следовательно, не славянофильский, а либеральный характер, или была славянофильской лишь постольку, поскольку сами славянофилы не были чужды либеральных настроений. Впрочем, Милюков сам ограничивал либеральный замах своих философско-исторических построений. «К тому же и моя философская схема исторического процесса

(corsi е ricorsi) не умещалась в рамки чистой либеральной догмы», —

і

писал он о своем первом философско-историческом опыте . А.Н. Медушевский указывает еще на два философских предпочтения Милюкова: его склонность к неокантианству и эмпириокритицизму. К ним можно добавить более конкретное увлечение исследованиями медиевиста К. Лампрехта «История немецкого хозяйства в средние века» (1885—1886) и «История Германии» (1891—1894), усвоение которых непосредственно сказалось на формировании того подхода к изучению исторических явлений, который был реализован в «Очерках по истории русской культуры». «Милюкову были родственны идеи Лампрехта общетеоретического и методического характера, — уточняет М.Г. Вандалковская, — создание труда типа "культурно- исторического синтеза", включавшего рассмотрение разнообразных эволюций — от экономической, социальной до духовной»^. Другие влияния легко реконструируются на основе собственных ссылок Милюкова. Помимо О. Конта и Г. Спенсера, в его работах заметно частичное влияние идей Н.Я. Данилевского и полное — Д. Вико. Сюда же следует добавить и немецкую историческую школу (К.Ф. Сави- ньи и К.Ф. Эйхгорн).

Спорным остается вопрос об отношении Милюкова к неокантианству, несмотря на казалось бы собственное признание историком воздействия на него неокантианских идей. А.В. Макушин и П.А. Трибунский отмечают неприятие Милюковым неокантианства^. Омские историки С.П. Бычков и В.П. Корзун, усматривая в творчестве Милюкова «столкновение» трех методологических установок: позитивистской, неокантианской и марксистской, полагают, что в его работах влиянии неокантианства сказывается в меньшей степени: «Философские штудии П.Н. Милюкова относятся к периоду, когда в отечественной историографии только начинает складываться исследовательская программа неокантианства. В творчестве П.Н. Милюкова мы не находим ни постановки проблемы о специфической логике исторического исследования, ни способов ее разрешения, что характеризовало русских неокантианцев»*. Надо признать, что из философии И. Канта Милюков усвоил в основном лишь демаркационные претензии критицизма, т. е. необходимость отделения опытного (апостериорного) знания от внеопытного (априорного), при явном предпочтении русским историком знания апостериорного. Косвенным подтверждением отторжения Милюковым неокантианской методологии служит его борьба с субъективной школой в русской социологии. Воинственное настроение Милюкова подогревал народнический состав представителей субъективной школы, хотя ее философские истоки эклектически смешивались с кантианством. Критика субъективной школы оборачивалась у Милюкова критикой «целесообразности» в истории, под которой он понимал как «план» самой истории, так и цели, предпочтения, идеалы, ценности, которыми руководствуются действующие в истории люди. «Его стремление устранить из исторической науки "точку зрения целесообразности", — дают свою оценку А.В. Макушин и П.А. Трибунский, — следует расценить как лвш- нее доказательство игнорирования им специфики общественных явле-

о 9

НИИ» .

В отличии от неокантианства позитивизм Милюкова признается всеми исследователями. Те же А.В. Макушин и П.А. Трибунский говорят о «воинствующем» позитивизме русского историка^. Позитивистский импульс, пробудивший в студенческие годы научное сознание Милюкова, предопределил направление всех последующих исследований ученого. «Тогда ведь бредили точными науками, предпочитая естественные науки гуманитарным», — характеризовал Милюков умонастроение своей молодости^. Его знакомство с идеями положи- тельной философии началось летом 1878 г., когда он прочитал предоставленный ему М.М. Ковалевским третий том «Курса положительной философии» О. Конта. Милюков вспоминал: «...в Конта я вцепился и не только прочел весь толстый том, но и подробно скон- спектировал интересовавшую меня часть»*. Заинтересовавшая его часть — учение о трех стадиях в истории человечества. Сразу же Милюков постарался переосмыслить контовскую схему в духе приемлемого позитивизмом органицизма. Из положений позитивистской доктрины Милюков усвоил несколько моментов, которым затем старательно следовал в своих исследованиях. Прежде всего, это замена философии мировоззрением, т. е. тем философским инвалидом, который оставался после вычитания из философии метафизики и историко-философской традиции. Метафизический геноцид, учиненный позитивизмом, на деле приводит к низведению философии на дотеоретический уровень и индуктивному выведению всех умозаключений из опытных данных и наблюдений. Реализации данного проекта в области историографии сталкивается с существенным затруднением, поскольку история не имеет дела с непосредственными наблюдением и опытом. Довести позитивистскую затею, а вместе с ней и всякий предмет возможного опыта до ума призвана методология истории. Смена методологических установок обозначает движение исторической мысли. В историографическом курсе «Главные течения русской исторической мысли» Милюков настаивал на связи историографии с более широким контекстом (политическим, философским...). Отсюда его метод — «сведение того или другого частного взгляда или специального вывода к тому или другому цельному мировоззрению. Именно такого рода сведение и должно составлять, с нашей точки зрения, главнейшую задачу истории науки»^. Историк здесь развивает позитивистский подход, согласно которому состояние исторической науки определяется характером господствующего мировоззрения: при религиозном мировоззрении будет развиваться одна историография, при метафизическом — другая, при научном — третья. В зависимости от мировоззрения изменяются и проблемы, интересующие историка. Мировоззрение закрывает одни темы и высвечивает другие. Причем мировоззрение не отбирает факты и проблемы, а как бы устанавливает границы научного взгляда, в пределы которого попадают лишь определенные данные.

Другое позитивистское требование, применяемое Милюковым, — это проверка взглядов действительностью. Любые идеи, мысли теоретические конструкты должны быть сведены к определенной комбинации жизненных обстоятельств. Именно исходя из этого положения Милюков, в частности, интерпретировал взгляды В.Г. Белинского: они менялись не в силу теоретических влияний немецкой философии, а зависели от совокупности конкретных условий, в которых им приходилось реализовываться, они были «просто чертой из биографии Белинского, объяснимой особенностями его личной истории»31. В.Г. Белинский, как и А.И. Герцен, были интересны Милюкову своим переходом от идеализма к реализму.

Проверка взглядов действительностью стала дополнительным (на этот раз теоретическим) толчком к переходу самого Милюкова к активной политической деятельности. Надо признать, что даже в чисто теоретических и исторических построениях Милюков никогда не стремился к политической беспристрастности, а, напротив, вполне сознательно подчинял свои философско-исторические схемы либе- рально-западническим идеалам. Следующий шаг, который предстояло сделать — это сделать шаг от историка к историческому деятелю, к творцу истории, приложить умозрительно выведенное понимание исторической личности к собственной политической карьере. «Следует подчеркнуть, — пишет М.Г. Вандалковская, — что собственная политическая деятельность Милюкова подтверждала связь истории и политики, их взаимную обусловленность, а также выявляла в его теории роль волевого, субъективного фактора»^. Политика стала еще одной впостасью Милюкова. «Ученый, политик и писатель», — так аттестовал Милюкова в посвященной ему брошюре Г.В. Вернадский^. Другой товарищ по партии, историк А.А. Кизеветтер, полностью сосредоточился на политической стороне облика Милюкова, предста- вив его как «истинного парламентария чисто европейской складки» . Пиком политической активности Милюкова стал 1917 г.

Не давая еще окончательной оценки творчества Милюкова, сошлюсь на А.В. Макушина и П.А. Трибунского, отмечавших противоречивость концепции русской истории и культуры Милюкова и его теоретико-методологических взглядов, которые к тому же «лишены

9

целостности» .

Историческая социология

Все главные произведения Милюкова были связаны с его преподавательской деятельностью и в той или иной степени отражали лекционные курсы. Исключение составляет только его диссертации. После того, как Милюкову был закрыт доступ в российские университеты, он получил приглашение занять кафедру в Софийском Высшем училище вместо скончавшегося М.П. Драгоманова. С марта 1897 г. по июнь 1898 г. он читал лекции и в Софийском университете. Один из его курсов был посвящен «виноградовской» теме: переходу от падения Римской империи к средним векам. Другой курс касался славянских древностей и археологии. В Софии Милюкову довелось читать курс под названием «Обзор философско-исторических систем». Это единственная работа ученого непосредственно посвященная фило- софско-исторической проблематике. Однако материалы, связанные с этим курсом, не опубликованы и хранятся в архиве.

Обозначая научную атмосферу своей эпохи, Милюков писал: «Наше поколение отбрасывала a limine представление об истории, как повествовании о фактах... мы ждали от истории чего-то другого, что приближало бы ее к экспериментальной науке»А Следует уточнить что Милюков говорит об отказе от повествовательности, а не от фактов. На языке историографической практики это означало переход от событийной истории к истории быта, а в истории быта к тому, что «наиболее доступно наблюдению и учету», т. е. к экономике и истории учреждений.

Так возникла идея написания работы в жанре «культурной истории», которая бы, в свою очередь, исходила из философской предпо- сылки о значении в истории идеи. Первой такой работой стала диссертации Милюкова «Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого», опубликованная и защищенная в 1892 г. Тема диссертационного исследования была выбрана под влиянием вииоградовского понимания исторического исследования и «касалась истории учреждений и финансов в связи с государственной экономикой Петра Великого»*. «Моя задача была— объяснить значение Петровской реформы... — рефлексировал Милюков по поводу диссертации. — Мой тезис был, что европеизация России не есть продукт заимствования, а неизбежный результат внутренней эволюции, одинаковый в принципе у России с Европой, но лишь задержанный условиями среды» Своим объемным трудом историк претендовал на докторскую степень, но из-за настойчивости B.

О. Ключевского, не скрывавшего своего недовольства, получил лишь степень магистра. После этого Милюков дал слово, как он кокетливо признавался в «Воспоминаниях», не писать и не защищать диссертации на доктора, хотя при этом и вел переговоры с C.

Ф. Платоновым о перспективе переезда в Санкт-Петербург и защите в столице диссертации. Опыт написания «культурной истории» применительно к теме диссертации означал такой оценивающий взгляд на реформы Петра I, который уделял бы преимущественное внимание их культурной стороне. Здесь же Милюков обозначал и

своих предшественников в деле подготовки «культурной истории» славянофилов, при этом умалчивая о живом продолжателе их идей К.Н. Бестужеве-Рюмине, так же стремившемся в своих работах по русской истории к написанию «культурной истории». «В прошлом веке такая точка зрения, — раскрывал он генеалогию своего подхода, — вызвана была практическим отношением к идеям реформы, в нынешнем — она была подновлена теми представлениями о значении идей в истории, которые с легкой руки немецкой идеалистической философии усвоены были нашей славянофильской школой и в ее формулировке пережили не только идеалистическую философию, но и самое славянофильство»^. Опробовав историко-культурный подход на материале петровских реформ, Милюков приступил к подготовке более масштабного труда, который первоначально также принял лекционное выражение.

Концентрации исследовательских усилии на петровской эпохе была вызвана рядом частных обстоятельств, прежде всего архивного характера. Разбирая по поручению Академии наук магистерскую диссертацию А.С. Лаппо-Данилевского «Организации прямого обложения в Московском государстве со времен Смуты до эпохи преобразовании», он следующим образом растолковывал этот первоначальный методологический принцип: «Выбор всякой специальной темы есть до некоторой степени случайность, и всякое выделение темы из непрерывного контекста исторического процесса будет в некоторой степени искусственным»*. По мнению Милюкова, «главное, что подлежит историческому изучению — разнообразие, сложность и подвижность

9

исторического процесса» .

В отличие от диссертации, тема главного, по крайней мере наиболее известного и популярного произведения Милюкова, «Очерков по истории русской культуры» возникла на основе уже вполне сформировавшейся исторической, а в еще большей степени политической концепции автора. В обширных предисловиях к каждому из трех томов Милюков излагал свои философско-исторические взгляды, отождествляемые им с обобщающей наукой о социальных явлениях — социологией. В этом, несомненно, сказалось влияние В.О. Ключевского, именовавшего свои концептуализации «исторической социологией». «Очерки по истории русской культуры» неоднократно переиздавались. В их основе лежали лекции, читавшиеся в 1892—1893 и 1894—1895 гг. в Москве на педагогических женских курсах. Первоначально они были изданы литографским способом, затем печатались в марксистском журнале «Мир божий», а с 1896 по 1909 г. несколько раз выходили отдельным изданием. В курсе по истории русской культуры Милюков видел возможность иного подхода к общему курсу русской истории. На «Очерки по истории русской культуры» критически откликнулись В.А. Мякотии, Н. Русанов, П.Б. Струве и

М.И. Туган-Барановский. Милюков болезненно реагировал на критику и резко отвечал своим оппонентам. «Нетерпимость к критике, — пишет Н.Г. Думова об этой стороне личности Милюкова, — неизменная уверенность в собственной правоте составляла одну из неприятных черт его характера»32. Ответы критикам историк помещал в предисловиях к новым изданиям своих «Очерков по истории русской культуры». Более того, каждый раз, готовя очередное переиздание, Милюков дополнял и дорабатывал текст, касалось это и теоретической части. Наиболее существенные изменения были внесены в последнее, юбилейное издание, вышедшее в Париже на деньги болгарского правительства в 1930—1937 гг. Дополнением к третьему тому должны были служить статьи Милюкова, собранные в отдельную книгу под названием «Из истории русской интеллигенции. Сборник статей и этюдов», вышедший в Санкт-Петербурге в 1902 г.

Изначально «Очерки по истории русской культуры» писались с целью «научной популяризации», но в юбилейном издании Милюков, значительно переработав и дополнив прежний текст, по собственному замечанию «далеко отошел от первоначального назначения»^. Недостаточная академичность исследования — оборотная сторона его популярности — часто ставилась в вину Милюкову. Так, один из первых критиков сочинения Милюкова Б.Б. Глинский в обширной рецензии- реферате на «Очерки по истории русской культуры» и «Главные течения русской исторической мысли» упрекал историка в журнализме. «Журнализм занятий — писал он, — побуждает его быть сжатым, популярным, если угодно, элементарным, оставляет в его работах пробелы, которые приходится восполнять общими заключениями, несколько торопливыми выводами и умозаключениями, основанными на чужих, часто не совершенных работах»^.

Методологическим подспорьем в процессе написания «Очерков по истории русской культуры» служили работы П.Г. Виноградова, Фюстель де Куланжа и Ф. Гизо, рассматривавших в своих сочинениях историю учреждений в связи с историей идей. Сам Милюков в качестве образцов указывал на книги Маккензи Уоллеса «Russia», Анатоля Леру-Болье «L'Empire des Tsars» и четырех томную «Histoire de la civilization en France» Ф. Гизо*. Опираясь, в частности, на исследования Фюстель де Куланжа Милюков предпочел не хронологическое описание событии, а изложение отдельных процессов, вскрывающее внутреннюю закономерность исторического развития. В первом издании «Очерков по истории русской культуры» он следующим образом обозначил этот методологический принцип: «...характеризовать разные стороны исторического процесса в систематическом порядке»^. Отсюда, по его признанию, возникало «некоторое впечатление искусственной изолированности отдельных историке 3

ческих эволюции» .

Открыто заявляемая Милюковым цель написания «Очерков по истории русской культуры» носила вполне благопристойный просветительский характер. «Цель очерков, — писал он, — заключается в сообщении читателям тех основных процессов и явлений, которые характеризуют русскую общественную эволюцию» Однако «Очерки по истории русской культуры» преследовали и другую цель — политическую. Точнее, речь шла о том, чтобы связать историю с современностью и через оценку прошлого с опорой на либерально- западнические ценности бросить критическую тень на текущее настоящее. По сколь верному, столь и остроумному наблюдению А.В. Макушина и П.А. Трибунского, разоблачающей цели была подчинена и структура «Очерков по истории русской культуры», симметрично копирующая самый известный плод административного иде- етворчества в России — формулу «официальной народности». «Попутно заметим, — пишут авторы монографии о Милюкове, — что структура "Очерков" находилась в прямой зависимости от структуры уваровской триады ("Население, экономический, государственный и сословный строй") — критика "самодержавия", социально-политического устройства России; вторая ("Церковь и школа: вера, творче-

ство, образование") — критика "православия"; третья — критика "на- " 1

родности »\

Уже в самом начале своего труда Милюков противопоставил истории «событии» или внешней (политической, прагматической) истории историю «быта» или внутреннюю (культурную) историю. Объясняя термин «культурная история», он писал, что будет пользоваться им в том, более широком, смысле, в котором он обнимает все стороны внутренней политики: и экономическую, и социальную, и государственную, и умственную, и нравственную, и религиозную, и этическую^. В лекциях «Введение в курс русской истории», читавшихся в Московском университете в 1894—1895 гг. Милюков также делал акцент на культурной стороне исторического процесса. Поясняя свой подход, он отмечал: «...я исхожу из того представления, что история не есть только пестрый сборник "дней прошедших анекдотов", а изучение внутренних основных процессов народного развития во всей их полноте и жизненности»^. Занятие культурной историей может получить оправдание с двух сторон: со стороны чисто научного интереса и со стороны практической пользы. В зависимости от этого определяется и содержание самого исследования. В одном случае, это будет поиск причин и выявление фактов, в другом — доискивание цели, смысла и творческое вмешательство в события. Поясняя первоначальное каталогообразное определение культурной истории, Милюков признавал, что культурная традиция возникает как результат целесообразной деятельности личностей преемственно транслирующих из поколения в поколение ценности, смыслы, идеи. Вполне в духе своих оппонентов из «субъективной школы», Милюков писал: «Помимо естественного хода общественной эволюции, — или, точнее говоря, как одии из результатов этой самой эволюции, — во всяком развитом обществе существует сознательная человеческая деятельность, стремящаяся целесообразно воспользоваться естественной эволюцией и согласовать ее с известными человеческими идеалами. Для достижения этих целей надо прежде всего выработать и распространить эти идеалы и затем воспитать волю. Если подобная работа совершается в одном и том же направлении в течение целого ряда поколении, в таком случае в результате получится действительная культурная традиция — единство общественного воспитания в известном определенном направлении»*. Поскольку всякая культурная традиция упирается в современность, для которой она, собственно, и является традицией, постольку здесь уже возникает чисто практическая (или политическая) задача: продолжение традиции посредством формирования ее идеологической основы. Современность — своеобразный смысловой перевал культурной традиции, в зависимости от которого традиции может изменить свое направление. И здесь уже исследовательская задача соприкасается с задачей идеологической, политической. «Понятное дело, — рассуждал Милюков, — что и наша собственная познавательная деятельность должна быть направлена не на поддержание этого археологического остатка отдаленной старины, а на создание новой русской культурной традиции, соответствующей современным общественным идеалам»^. Репертуар ценностей, предлагаемый Милюковым для «новой русской культурной традиции» и «соответствующий современным общественным идеалам», понятно, — либеральный.

Еще одно крупное произведение Милюкова, в котором он высказал свои философско-исторические и социологические взгляды,

«Главные течения русской исторической мысли». Книга сложилась на основе историографического курса, впервые прочитанного в Московском университете в 1886—1887 гг. Ей предшествовало литографированное издание лекций, затем частями будущая книга печаталась в журнале «Русская мысль». Поводом к написанию книги стало издание сочинения М.О. Кояловича «История русского самосознания». «Стремление Милюкова показать несостоятельность славянофильской схемы Кояловича, — оценивал подход ученого А.Н. Цамутали, — вылилось в другую крайность. В его курсе, как и в последующих ра- ботах, заметна явная тенденция к преувеличению влияния, которое было оказано на русскую историческую мысль западноевропейскими философами и историками»33. Вышедшие в 1897 г. «Главные течения русской исторической мысли» Милюков обозначил как первый том, рассчитывая на продолжение исследования. По собственному признанию из ненумерованного авторского предисловия, он остановился «как раз на том моменте русской историографии, от которого ведут начало теперь существующие и борющиеся между собою направления нашей науки» Однако продолжения не последовало. Взгляд Милюкова на развитие русской историографии находил много общего со сменой философских ориентиров. В его интерпретации течения русской исторической мысли следовали общему направлению мысли философской, которая, в свою очередь, охотно впитывала изменения политической обстановки. По формулировке Милюкова, русская историческая мысль трансформировалась в соответствии «с развитием общего ми- 3

ровоззрения» .

В согласии с основной задачей академической философии истории — утверждение истории в качестве науки — и Милюков воспринимал историографию как форму знания и способ познания мира, но не самопознания человека. Взгляд на историю как науку самопознания, который Милюков приписывал М.П. Погодину, М.О. Коялови- чу, почему то не упоминая С.М. Соловьева, он считал устаревшим. При таком подходе историография неизбежно входит в соприкосновение с философией. Иными словами, обоснованием научности истории должна заниматься философия истории. Путь к этому Милюков видел в разработке теоретических и методологических сторон исторического исследования и пытался приблизиться к нему посредством серии терминологических различений и отраслевых демаркаций. Первое такое различение он проводил между «наукой» и «ученостью» или между специальным историческим исследованием и разработкой общей теории. По словам ученого, «очень многие видные представители русской исторической науки были специальными учеными»34. Однако избежать опоры на какую-либо теорию невозможно. «Сознательно или бессознательно, — замечал Милюков, — специальная работа всегда направляется какой-нибудь теорией»^. Примером может служить исследовательская практика самого Милюкова. Приведу его собственное признание из речи перед магистерским диспутом в Московском университете 17 мая 1892 г. «Мой взгляд на реформу, — писал историк о петровских преобразованиях, — может быть объяснен как приложение общей философско-исторической теории... Насколько я могу контролировать себя, мое объяснение реформы явилось не как следствие того или другого теоретического взгляда, а как результат фактического изучения... Однако ж, я не могу и не хочу отрицать, что мои общие исторические взгляды могли и должны были оказать влияние на выбор темы, подбор материала, может быть, на некоторые увлечения в передаче выводов, надеюсь, чисто словес-

3

ные» .

Неслучайно, поэтому, основное внимание в своем историографическом курсе Милюков уделял именно «теоретическим побуждениям» историков. Потребность в теоретическом обосновании исторической науки со временем лишь усилилась. Милюков фиксирует интенсивность исследований в области теоретико-методологических вопросов историографии. «Теоретические воззрения на задачи исторического изучения, — писал он, — так быстро развились во второй половине нашего века, что даже в более обильных исторических литературах, чем наша, теория далеко обогнала специальную разработку историо- 4

графического материала» . Прилагая свой подход к русской историографии, Милюков выявлял два периода в его развитии: этический и научный. Второй из них соответствует современному этапу эволюции исторической мысли. «На пространстве двух последних веков, — бросал Милюков широкий ретроспективный взгляд, — развитие русской исторической нау- ки распадается на два периода, резко различные по своим основным принципам. Первый период мы можем назвать периодом практического или этического понимания задач историка. Характеристическою чертой второго служит развитие представления об истории как науке»*. Мы видим утилитарный взгляд, с одной стороны, и стремление «выразить его в терминах науки», с другой. Переход, полагает Милюков, был вызван успехами исторической науки на Западе. Рубеж между этими двумн пониманиями истории русский ученый определял 1826—1827 гг., когда в «Вестнике Европы» появилась статья И. Среднего-Камашева. Но Милюков указывал и другую границу. «Употребляя более привычные термины, — пишет он, — мы можем вести первый период русской исторической науки до Карамзина включительно, второй период — с Карамзина до нашего времени» Я В диссертации Милюков пояснял «современное», с его точки зрения, понимание истории как науки, сводя его к многостороннему, можно сказать системному, рассмотрению прошлого при явном доминировании материальной, т. е. наблюдаемой, фиксируемой стороны истории. «Эта наука, — писал он об истории, — как мы понимаем ее современные задачи, ставит на очередь изучение материальной стороны исторического процесса, изучение истории экономической и финансовой, истории социальной, истории учреждений»^. При этом ученый окунается в омут эпистемологического манихейства, ставящего его перед необходимостью, с одной стороны, культивировать научность, т. е. обобщенность или, в терминологии Милюкова, «социологич- ность» истории, а с другой, удерживать ее идиографичность. Для расположенного к схематизму Милюкова этот дуализм был особенно болезненным. «Я вообще был склонен к схематизму и стройности построений», — признавался он на старости лет в «Воспоминаниях»^. «При изображении схемы, — сетовал историк, — непригодны

индивидуальные факты и случайные черты. При изображении жизни

і

все это нужно, но по жизни нельзя судить о схеме»35.

Итак, моральная установка — вчерашний день историографии. И Милюков, вооружившись обновленным методологическим инвентарем истории как науки, с усердием прозелита взялся искоренять рецидивы этической точки зрения на историю. Прежде всего, по правилам классификационной бухгалтерии позитивизма было необходимо разогнать по разным таксономическим норам науку и этику. «Следовало бы, мне кажется, — советовал он, — точнее разграничить обе области знания и творчества: помнить, что "древо знания не есть древо жизни", и предоставить представителям науки искать научного объяснения исторической деятельности "героев", а людям жизни — применять этическую точку зрения не для мало полезной реабилитации прошедшего, а для подготовки лучшего будущего»^. Неведением новых перспектив научного постижения прошлого грешат представители «субъективной школы», которые с упорством традиционалистов продолжают прилагать этическую точку зрения к истории. Милюков не жалеет риторических проклятий и научных опровержений для дискредитации «субъективной школы». По его словам, «за этическими и социологическими аргументами "субъективной" школы в социологии срывается старая метафизика, и что, таким образом, все это направление носит на себе несомненную печать философского дуализма»^. Больше всего от Милюкова достается Н.И. Карееву. Выступая как последовательный позитивист, Милюков старался элиминировать из истории и науки об обществе любые следы метафизики, не желая оставлять за ней даже этического значения. В рецензии на второе издание двухтомника Н.И. Кареева «Основные вопросы философии истории» он набрасывался на деонтологический подход своего старшего коллеги, «г. Кареев не хочет, — писал критик, — чтобы его считали за метафизика, и протестует, когда его "философию" называют скрытою метафизикой; его "философское" знание умещается рядом с научным в рамках одной и тон же действительности; перестав быть знанием метафизическим, которое могло еще иметь некоторый условный смысл, оно претендует на роль какого-то знания этического, за которым уже никакого смысла признать невозможно»*. «И опять же, — не отступал Милюков, — необходимость этой точки зрения идеала в человеческой деятельности мы не можем отрицать, но не понимаем надобности прилагать ее к истории. Идею прогресса,

с деонтологическои точки зрения легче раскрыть, чем доказать самую

?

приложимость в данном случае деонтологическои точки зрения» .

Значительное пространство в своих теоретических введениях Милюков отводил ответам на критику, высказанную по поводу предшествовавших издании его «Очерков по истории русской культуры». Полемика с «субъективной школой» как раз может служить примером его научной задиристости. Однако, рассуждая об исторических силах, Милюков, подстраховываясь теорией многофакторности исторического процесса, выделяет в них и субъективную сторону или общественную психику и объективную сторону — общественные силы в широком смысле. Не отрицает он и определенной телеологичности, т. е. целесообразности исторического процесса. «Целесообразность в

3 данном случае предполагает сознательность», — уточнял историк . Телеологизм, как правило, соответствует органическому пониманию государства и истории. Однако помимо органической точки зрения возможны также механическая и психологическая. Каждая из них задает свой взгляд на исторический процесс, налагает свои интерпретационные ограничения и навязывает свою схему исторического объяснения. Но как вообще возможно историческое объяснение? Чтобы ответить на этот вопрос следует предварительно решить, опирается ли историческое объяснение на необходимость исторического процесса или исходит из признания случайности сложившихся исторических обстоятельств? Сторонясь крайностей в истолковании исторического процесса, Милюков предпочитал видеть в истории сочетание, пере- плетение необходимости и случайности. Случайность в истории характеризует сложившуюся ситуацию, соответствует конкретной конфигурации исторического момента и в этом смысле может быть понята как временной срез менее случайной или более необходимой исторической тенденции. Сочетание необходимости и случайности в истории, в конце концов, приводит к принципиальной неотличимости их друг от друга. Различие в степени оборачивается различением на доминирующие, господствующие, более постоянные условия исторических событий и вписывающиеся в них частные проявления этих событий.

Случайность подчиняется, как бы встраивается в необходимость исторического процесса. Случайности нельзя приписать абсолютный, объективный характер. Милюков считает ее «проявлением внутренней тенденции, необходимо присущей процессу политической эволюции (речь идет об образовании государства. — Л.М.) везде, где этот процесс имеет возможность совершиться»*. Социологический подход отдает предпочтение необходимости, ищет и выявляет ее в общественных процессах. Умаление исторической случайности — результат методологической установки, сознательного подбора фактов и их истолкование. «Но так как мы ищем в данном случае социологической истины, — оговаривает свою позицию ученый, — а не нравственного назидания, то совершенно естественно, что мы обратили все свое внимание не на элементы "трагизма", несомненно существовавшие, а на элементы "строгой общественной необходимости"»^.

К необходимым сторонам исторического процесса принадлежит и развитие общественного самосознания. «Постепенное развитие сознательности по мере развития процесса также входит в число необходимых элементов социального развития», — пишет исследователь^. История показывает, как из первоначально стихийных элементов постепенно формируются и обособляются элементы сознательные, со временем начинающие играть все большую роль в истории. Нарастание и расширение сознательности и, конечно же, увеличение числа ее носителей, т. е. личностей — таков результат истории.

Однако Милюков, рассматривая общественно-исторический процесс на основе либеральных установок, т. е. как развитие сознатель- ностн, не склонен придавать её решающее значение. «Но "значительность" роли современных деятелей мы объясняем... той целесообразностью их действии, то есть соответствием их условиям данной эпохи, которое только и могло обеспечить этим действиям "сравнительный простор"», — пояснял он*. Роль личностей или «исторических деятелей», понимаемых в качестве субъективного фактора исторического процесса, анализируется Милюковым на примере эпохи образования Московского государства. Поступки исторических деятелей не самодостаточны, они всегда согласуются, соотносятся с необходимыми условиями и факторами исторического процесса, т. е. либо соответствуют, либо противоречат «внутренней тенденции» исторической эпохи.

Вслед за отделением от науки этики необходимо развести науку и творчество или искусство. Здесь Милюков менее категоричен; он готов допустить искусство в сферу науки при условии полного переподчинения искусства царящему в науке духу каузальной необходимости. «Для меня несомненно, — заявлял он, — что задачи науки и искусства различны, так как одна имеет дело с миром причинности, а другая — с миром целесообразности. Так как все, что случается, подлежит закону причинности (Разумеется, — делает Милюков сноску, — здесь идет речь о "существовании" и "причинности" феноменологической), то подлежат этому закону и явления целесообразности. Отрицать существование последних можно было бы только на основании обратного умозаключения: если явления целесообразности не подлежат или признаются не подлежащими закону причинности, то они в этом смысле и не существуют»^. Еще более примиряющую позицию в отношении творчества Милюков занял в опубликованной четырьмя годами позже первой части «Очерков по истории русской культуры». Милюков готов не только допустить параллельное и независимое сосуществование науки и искусства по принципу взаимного невмешательства, но и осложнить их отношения принципом дополнительности. Понимая творчество в широком смысле как сферу практи- ческой деятельности человека, он и науку приобщает к практике. Тогда получается, что история как наука и политика как искусство имеют общую область применения, одну, если можно так выразиться, область значении. «Наука и искусство, — разъяснял Милюков свою позицию, — везде и всегда существовали рядом, не мешая друг другу и не врываясь в законную сферу взаимной деятельности. Искусство нуждается в науке: в данном случае, политическое искусство нуждается в законах исторической науки, без знания которых не могут быть установлены его правила. Вот и все нормальные отношения их друг к другу. В теории так легко провести эту демаркационную линию. И однако же, оказывается почти невозможным выдержать на практике... Как член данного общества, социолог необходимо чувствует потребность или обязанность прилагать свое знание к оценке окружающей его общественной деятельности. В большей или меньшей степени, следовательно, — своей деятельности, или даже просто своими мнениями — он поневоле призван играть роль общественного деятеля»*. В приведенном фрагменте прочитывается не только уже осознанно принимаемая Милюковым участь политического деятеля, но и пафос гражданственности, впоследствии выродившийся в идеологическую рутину принципа партийности.

Сознавая для поддержания научности необходимость обобщающего взгляда на историю, Милюков не желает оставлять право такого общения за философией истории. «Слова "философия", — признавался он, — я сам никогда не прилагал к истории, опасаясь что под этим словом кроются пережитки "метафизической" эпохи. В этом смысле понятие истории скорее противополагалось понятию философии»^. Лучшая замена философии виделась Милюкову в новой в ту пору еще науке об обществе — социологии. Философия истории отнесена Милюковым строго по канонам позитивизма к пережиткам метафизического мировоззрения, которым нет места в современном сци- ентизированном обществознании. Еще раз: «..."философия истории", в смысле телеологического объяснения истории, есть только один из немногих уцелевших обломков давно разрушенного мировоззрения»*. Пренебрежительный тон и высокомерное отношение звучит во многих милюковских характеристиках философии. Философы, на его взгляд, фокусники и обманщики, дурачащие людей ничего незначащими, но многозначными на вид умозаключениями. «Философия, — упражнял Милюков свое красноречие, — это тот паровой котел, в котором всевозможные иррациональные обрезки человеческого духа претворяются в однородную и бесцветную массу высшего синтеза, готовую принять в умелых руках какую угодно форму. Поиски за "смыслом" истории, истолкование исторического процесса с точки зрения целесообразности, действительно, только и могут быть отнесены к области "философии истории". Ни историческая наука, ни политическое искусство не имеют с этой промежуточной областью ничего общего»^. В России в первой трети XIX в. сложилась целая традиции написания «философических историй». К такому способу осмысления прошлого тяготели «идеалисты тридцатых годов» и полемически связанные с ними славянофилы. Согласно историографическому наблюдению Милюкова, «влияние философской идеи в нашей историографии оказалось гораздо глубже и могущественнее, чем влияние идеи исторической критики»^. Прогрессивную роль борца с духом философичности и взял на себя Милюков. Только кардинальное изменение господствующего в философии «духа» может примирить научно мыслящего историка с существованием «философии истории». По словам Милюкова, «философия истории» нашего времени все более и более проникается общим духом научности. Это означает, что философия истории «жертвует» телеологией и «философской идеей общего плана, осуществляющегося во всемирной истории»^. Точнее она переносит целесообразность в область человеческих поступков и толкует человеческую волю как причину деятельности людей. Соглашаясь с антителеологическими тенденциями современной ему философии истории, Милюков одобрительно замечает: «...если бы все "философы истории" держались такой аргументации, философия истории прекратила бы свое существование и заменилась бы научной теорией развития воли в социальном процессе, или, что то же, научной теорией "прогресса"»*. Однако отказ от целесообразности в философии истории проведен не до конца. Этико- субъективная школа, позитивистские воззрения которой на философию истории раздражали Милюкова не менее взглядов славянофилов, ничем не ограничивала проявления воли, а, значит, подспудно подрывала возможность закономерного объяснения истории. Целесообразность в истории грозит перерасти в субъективный произвол. Допустить этого научно ориентированный темперамент Милюкова не мог. И русский историк предлагал несколько ограничений, гарантирующих законопослушное развертывание воли. «Только там, — наставлял он, — где в ряде поколений существует одинаковое понимание цели, передаваемой из поколения в поколение традицией и воспитанием; только там, где существует общественная организации, приспособленная к вполне сознательным и целесообразным общественным поступкам массы, — только в таких случаях можно говорить о целесообразном ходе исторического процесса. Выяснением всех этих условий исторической целесообразности занимается научная теория прогресса, стоящая на границе науки и искусства; а "философия истории" спешит отделить свое дело от дела науки и требует для себя, во имя идеала, априорного права прикидывать к истории идеальную мерку и судить исторические явления нравственным судом» Я Примечательно, что Милюков даже само выражение философия истории помещал в кавычки, желая выдержать научную беспристрастность.

Как же видится Милюкову научный (=социологический) подход к истории? Приведу его собственную формулировку: «Нам остается теперь изложить наш взгляд на научное объяснение истории. В основе такого объяснения должна лежать, как мы говорили, идея закономерности исторического процесса. Целесообразная деятельность личности, с точки зрения науки, есть только одно из видоизменений причинной связи явлений: это тот же закономерный процесс, перенесенный из области внешнего мира в область психической жизни. Целесообразный же ход истории нисколько не вытекает сам по себе из целесообразной деятельности личности, хотя и может сделаться целью ее сознательных стремлении. Каких бы сложных и высоких форм ни достигало развитие сознательной деятельности личности, эта деятельность нисколько не мешает научному представлению о закономерном ходе истории, а является только липшим фактором, подлежащим научному изучению и объяснению с точки зрения закономерности. Таким образом, свободное творчество личности никоим образом нельзя противопоставлять законам исторического процесса, так как и самое

1

это творчество входит в рамки тех же самых законов» .

Выявление законов — главная задача истории как науки. Установление фактов и последовательное соединение их в единый и связанный по смыслу рассказ можно рассматривать лишь как подготовительный этап. Научная историография опирается на историческое повествование, но им не ограничивается. «Как наука, история, подобно другим наукам, — писал по этому поводу Милюков, — старается найти законы явлений, подлежащих ее изучению и отыскать в этих явлениях известную правильность. Как рассказ о прошлом, история не задается никакой дальнейшей целью, кроме возможно верного воспроизведения того, что было. Такая история может дать материал, над которым предстоит работать научной истории»^. Однако историческая закономерность не принадлежит самой истории. Закономерность исторического процесса определяется не самими историческими событиями, а условиями, благодаря которым эти события происходят. Такие условия принадлежат явлениям внешнего мира, закономерность которых раскрывают соответствующие естественные науки. «Таким образом, — уточнял Милюков, — действие обстановки, как я выразился, случайное только по отношению к внутренним законам общественного развития, но в общем итоге исторической жизни оно есть необходимое и открыть его законы составляет прямую задачу научной 3

истории» .

Научное изучение общественно-политических (а в ретроспективе и однородных с ним исторических) явлений, настаивал Милюков, связано с социологической точкой зрения, «снимающей противоречия и ограниченности» государственно-правового и индивидуалистически- психологического подходов*. Социология обязана своим появлением общему научному духу, господствовавшему в XIX в. Благодаря успехам естествознания, возникло убеждение в универсальности естест- венно-научнои методологии. Символом сциентизации общественных наук стал поиск закономерностей в социальных явлениях. Эту задачу и взяла на себя новая наука — социология. «Он, — писал Милюков о "научном духе" XIX в., — завещает двадцатому столетию новую науку, — результат применения общего принципа закономерности к изучению общественных явлении, — социологию»^. Наибольших успехов, полагает Милюков, социология добилась во Франции и США. Однако еще рано говорить об окончательном утверждении новой науки об обществе. В социологию все еще приходят люди со стороны, специализирующиеся в других дисциплинах, «тормозя и парализуя развитие новой области знании»^. Состояние социологии как позитивной науки об обществе виделось Милюкову в начале XX в. следующим образом: «Период открытого недоброжелательства к неожиданно возникшей науке, кажется уже начинает проходить; но за ним следует период неполного приспособления к ее требованиям и задачам со стороны лиц, привносящих в изучение социологии свои задние мысли» ^. Социология, полагает Милюков, еще не обрела свою научную специфичность. Она понимается русским историком как синтез достижений различных социальных дисциплин. Из обобщения данных других наук должна сложится социологическая теория. «Каждая социальная область знаний, относящихся к обществоведению, — пояснял Милюков, — должна была дать свой вклад в общую социологическую теорию, как только доходила до сколько-нибудь важных обобщений. Эти обобщения, прежде чем слиться в общий синтез, несомненно, должны были носить следы своего происхождения»^.

Как же виделся ученому предмет и метод социологического изучения? «И для современной социологии, — писал по этому поводу Милюков, — отдельное общество составляет исходную точку научного наблюдения, а выводы социологические получаются посредством сравненья сходного в нескольких общественных эволюциях, помимо всяких группировок их по географической или хронологической смежности»*. Сравнительный метод в купе макросопиологическим подходом и составляют в исторической науке основу социологического объяснения. Сравнительный метод Милюков также иногда называл индуктивным, имея в виду выявление общих черт посредством перебора частных случаев. Главное в сравнительном методе — установление общих, универсальных признаков. «Чтобы точнее определить причины этой правильности, — пояснял Милюков особенности индуктивного обобщения, — чтобы свести ее к закону, оставалось сделать то, что всегда приходится делать, когда мы не можем взять, так сказать, в руки исследуемое явление, не можем произвести над ним нарочного, искусственно обставленного опыта. Оставалось сопоставить несколько исторических процессов, наблюдать и сравнивать их, отмечать между ними сходство и различие. Сходство, наблюденное таким образом, должно было объясняться общими причинами, одинаково действующими во всех человеческих обществах; различие же должно было обусловливаться разницей во внешних условиях, в обстановке исторической жизни различных народностей»^. Затем исследователь должен попытаться свести различия к «определенной причине» и, мысленно устранив ее, «составить себе понятие об основном направлении общественного развития в его чистом виде»А У истоков сравнительного метода, полагал Милюков, стояли славянофилы^. Прослеживание эволюционных изменений в отдельных областях общественной жизни составляет ближайшую задачу историка-социолога. Поясняя свою исследовательскую установку в «Очерках по истории русской культуры», Милюков писал в «Воспоминаниях»: «Не события, — отнюдь не события! И не хронологический пересказ всего, что случилось в данном отрезке времени — с тем, чтобы опять возвращаться ко всему в следующем отрезке. А процессы в каждой отдельной области жизни, в их последовательном развитии, сохраняющем и объясняющем их внутреннюю связь, — их внутреннюю тенденцию. Только такая история могла претендовать на приближение к социологическому объяс- 1

нению» .

Итак, осознавая необходимость опоры для всякого исторического построения, в том числе и для истории культуры на общие теоретические положения и признавая в качестве такой теоретической базы для истории социологию, Милюков, тем не менее, по собственному признанию, не пишет «здесь социологического трактата», а ограничивается лишь изложением своих историко-социологических убеждений «в виде кратких тезисов»^. Первый из них гласит: «Понятия закономерности и эволюции должны быть распространены из области естественных наук в область наук гуманитарных»^. Идея закономерности исторического процесса, усматриваемая объясняющим этот процесс умом, принадлежит, по словам историка, к «неистребимой потребности человеческого духа», а все современные попытки воскресить эту идею всего на всего приводят ее в «научную систему»^. Идея закономерности, по-позитивистски трансплантированная из естественных дисциплин, доказавших свой научный статус и оправдавших свою практическую ценность, сама приводится в «научную систему» высшей из наук — социологией. Однако даже в исторических фактах историческая закономерность не столь очевидна. Еще в первом издании «Очерков» Милюков признавался: «Мы принимаем закономерность исторических явлений совершенно независимо от того, может ли история открыть нам эти искомые законы. Если бы даже нам никогда не суждено было открыть ни одного исторического зако- на, мы, HO необходимости, должны были бы все таки предполагать их существование... признать историческую закономерность нефавн енно легче, чем открыть законы истории»*. Историческая закономерность не данность, а идея, которой руководствуется ученый, ставший на социологическую точку зрения в исторической науке. В переходе на нее Милюков видит дальнейшее движение русской историографии, ее новый этап. «Новый период в развитии русской исторической мысли, — отмечает он в историографическом курсе, — начинается тогда, когда исходною точкою всех исторических рассуждений становится идея исторической закономерности»^. Давая развернутое пояснение своей историографической концепции, Милюков писал: «Рассматривая определения истории, оставленными новейшими историками, легко можно видеть, что все они обращаются около одной мысли, что назначение истории найти общие законы, по которым развивалось человечество. Сказать, что в таком-то году такой-то полководец взял та- кой-то город, что в таком-то году пало такое-то государство, — не значит писать историю. В таком случае история не была бы стройною наукой: она представляла бы в себе хаос событий, знание коих ни к чему бы нас не довело. Показать истинное значение каждого события, показать причины, его произведшие, и следствия, им произведенные, наконец показать влияние, которое оно имело на образование всеобщей жизни человечества, — вот дело истории, возведенной в степень науки. Принимаемая в этом истинном ее значении, она должна быть "представлением жизни всего человечества в ее действительности" (слова Аста)>А

Сложность установления исторической закономерности обусловлена, во-первых, комплексным и процессуальным характером самих исторических событий. Историческое событие не доступно в полном объеме наблюдению даже современнику. Полиметричность (и в пространстве, и во времени, и в составляющих его частях) исторического события не позволяет говорить о нем, как о данности. Историк еще больше «удален» от исследуемого события и практически никак с ним не соприкасается. Однако научно исследовать можно лишь «дан- ность», лишь то, что принадлежит «реальности», то что «есть на самом деле». Выход мог бы быть найден в признании за историческим событием не предметной, а смысловой данности. Но это требует философского взгляда на историю и, на самом деле, оставляет еще больше вопросов. Позитивистская же тональность исследовании Милюкова не позволяет заменить подручную и удобную «реальность» сомнительным «смыслом» или, что то же, объяснять одно неизвестное другим неизвестным. Он лишь признает историческое событие «бесконечным количеством процессов, объединяемых в одно целое исключительно в нашем сознании»*. Он видит в историческом событии «совокупность многих процессов, причины которых и являются истинными причинами того общего результата, который бросается в глаза наблюдателю»^. Из сказанного Милюковым видно, что вторая трудность в определении исторической закономерности состоит в невозможности однозначно указать на причину исторического события. Многосоставность исторического события влечет И его Причинную плюралистичность. В то же время, бесконечное дробление исторического события на составляющие его процессы не позволяет в строгом смысле зафиксировать и историческую причинность, не дает возможности остановиться в выборе этой причинности. Получается, что историческая причинности нет места в самой истории. Причины исторических событий не принадлежат истории. «Мы остановимся в этом анализе только тогда, — рассуждал Милюков, — когда дойдем до элементов, известных нам из ближайшей области знания, т. е. когда увидим, что силы, действующие в истории, находят себе объяснение в психологии и вместе с последней опираются на все здание закономерности более простых явлений мира, — физических, химических или физиологических»^. Милюкова не смущает возведенное им здание научного объяснения истории, хотя вслед за детерриторизацией исторической причинности закономерно было бы усомниться в существовании самой исторической закономерности, которая также могла бы лишиться прописки в области исторического. Впрочем, на этом рассуждение Милюкова останавливается и в дальнейшем он лишь повто- ряет провозглашенные истины. Так, в частности, он писал: «Признавши необходимость разлагать исторические явления на простые элементы, мы этим самым признали, что сами по себе эти явления сложны. Необходимо признать и то, что сочетания элементов при бесконечной сложности явлении будут бесконечно разнообразны и что закономерность надо искать прежде всего в действии отдельных элементов, а потом уже в их сочетаниях. Таким образом, задача анализа сводится к тому, чтобы выделить из сложного социологического итога

1

действия отдельных элементов и определить сферу их влияния» .

Тем не менее, лишь посредством вычленения элементарных общественных явлений Милюков видел путь к нащупыванию исторической закономерности. По его словам, «легче всего было бы подойти к открытию исторической закономерности: в сфере наиболее элементарных социальных явлений, которыми определяется основной ход исторического процесса»^. Слова эти взяты из статьи о В.О. Ключевском. Априорное признание Милюковым идеи исторической закономерности неискоренимой потребностью человеческого разума требовало более конкретной, приближенной к реалиям исторической науки разработки.

Пропаганда идеи внутренней закономерности исторических процессов, позволяющей следовать «"генеральным линиям" исторических законов»^ стало излюбленной темой исторической социологии Милюкова. Сошлюсь на А.В. Макушина и П.А. Трибунского, отмечавших, что «утверждение о наличии закономерности в истории — краеугольный камень милюковской теории исторического процесса» При этом исследователи уличают Милюкова в редукционизме, т. е. в сведении исторических законов к психологическим^.

Однако идея исторической закономерности служила не только научным, но и политическим целям концепции Милюкова. Поиск закономерности в истории ученый противопоставлял подходу «субъективной школы», видевшей в истории проявление целесообразной дея- тельности человека, а, значит, допускающей случайность. Критикуя, в частности, резкое противопоставление Н.И. Кареевым наук номоло- гических и феноменологических, согласно которому номологический, т. е. устанавливающей законы наукой, является социология, в то время как истории суждено быть лишь наукой описывающей, феноменологической, Милюков следующим образом формулировал свою позицию: «Конечно, всякое описание явления, как бы оно конкретно ни было, будет всегда общим описанием, будет всегда, следовательно, в некоторой степени абстрактно: наши представления есть уже плод некоторой абстракции. В этом смысле совершенно конкретного описания и, след., конкретной науки не существует и не может существовать. И с другой стороны, всякий закон, как бы абстрактен он ни был, всегда есть закон некоторого конкретного явления, в нем только существующий и наблюдаемый. Одним словом, нет явлений без законов и нет законов без явлений»*.

Представление о закономерности исторического процесса с точки зрения Милюкова более всего согласуется с монистическим взглядом на историю. На языке историографии XIX в. под монистическим пониманием истории подразумевалось материалистическое, т. е. экономический материализм. Сознавая опасность подобного истолкования, Милюков старался по возможности завуалировать слишком явную синонимию монизма и материализма. «Монизм, — писал он, — требует строгого проведения идеи закономерности в социологии, но он нисколько не требует, чтобы закономерное объяснение социологических явлений сводилось к одному "экономическому фактору"»^. И далее историк пояснял, что «философский материализм есть один из самых плохих видов монизма; между тем, экономический материализм

3

вполне совместим с иными монистическими мировоззрениями» . Впервые в русской философствующей историографии монистический подход к историческим явлениям был опробован в исторических и историософских работах, написанных во второй половине 1820-х — 1830-е гг. под влиянием философии Шеллинга. В «Главных течениях русской исторической мысли» Милюков довольно много места уделял шеллингианству в русской историографии. «Не надо забывать, — писал он об усвоении русскими мыслителями и историками философии Шеллинга, — какое важное значение имели все эти искусственные аналогии для поколения двадцатых годов. Ценою их приобретал-

1

ся единственно возможный тогда монистическии взгляд на мир» . Материалистический или экономический монизм историк допускал лишь в качестве временного средства для достижения «подлинного» монизма. На позитивистский взгляд Милюкова материализм выступал своеобразной профилактикой против рецидивов идеализма и метафизики в историографии. «В этом смысле, — рассуждал он, — и экономическому материализму суждено сыграть важную, но временную роль. Его роль важна как средство устранить из социологии последние следы метафизических объяснений; но она временна, как и все попытки подобного рода»

Претензию марксизма на научность, несмотря на последовательное проведение принципа закономерности, Милюков считал необоснованной. «В этом представлении, — писал он, — несомненно, была ценна идея закономерности исторического процесса, а также и то, что эту закономерность марксизм вскрывал в области материальных процессов, где применение строгих научных методов более легко, где возможно даже количественное измерение процессов (статистическим методом) и установление единообразий. Идея эволюции, которую мы отметили уже у Гегеля, именно через гегельянство перешла в марксизм. Но все же, "научной" и эту систему назвать нельзя»^. К недостаткам марксистского учения историк относил догматизм, ограниченность и искусственность применения диалектического метода, исследование только одного социального слоя — пролетариата, игнорирование местной и национальной специфики, невнимание к другим сторонам исторического процесса, кроме материальной. Популярность же марксизма в России в конце XIX в. Милюков объяснял стечением внешних обстоятельств, подтверждавших положения марксистской доктрины. «Причиной его успеха, — писал Милюков о марксиз- ме, — нужно считать его претензию на научное обоснование любимой идеологии и на его совпадение с действительными фактами превращения России из чисто-аграрного в индустриально-капиталистическое государство — как раз в два последних десятилетия XIX века»*. Одним из основных оппонентов Милюкова в это время выступил П.Б. Струве, полемика с которым возобновилась уже в эмиграции. Теперь объектом нападения со стороны Милюкова стала уже не марксистская, а националистическая программа, отстаиваемая П.Б. Струве.

Высшая форма монизма, наиболее соответствующая идеи исторической закономерности, продолжая изначальный редукционизм, ка- ким-то образом сочетает материалистическое и психологическое истолкование истории. Каким? Непонятно. Милюков выражал это в туманной, хотя и в многообещающей формуле. «Как бы мы не объясняли явления социальной среды, — писал он, — мы не можем, оставаясь в рамках социологического объяснения, выйти за ее пределы. А между тем, только за этими пределами открывается возможность свести "материальное" и "психическое" к высшему единству, т. е. дать то или другое философское объяснение»^. Специфика отношения Милюкова к материалистическому истолкованию истории была подмечена современниками. Так, Б.Б. Глинский указывал, что «он не выводит этих явлений духовной жизни из условий материального быта, как равно вместе с тем и не противопоставляет духовного материально- 3

Относя себя к «сторонникам закономерного объяснения истории», Милюков противопоставляет законосообразность исторического процесса, наблюдаемую с социологической точки зрения, истории повествовательной или событийной. Последний вид истории делает акцент на описании деяний и судьбы «вождей», исторических личностей, на внешней и внутренней политике народов, возглавляемых этими «вождями», т. е. на том, что индивидуализирует историю. При этом индивидуальность исторического сопоставляется не столько с «неповторимостью» и «уникальностью», сколько со «случайностью». Повествовательная история относится, если следовать классификационной системе О. Конта, к наукам подготовительным (она лишь под- бирает факты) и конкретным, в то время как социология по отношению к ней выполняет роль науки абстрактной. Учитывая иерархичность контовской системы классификации наук, можно получить представление и о научной ценности в глазах Милюкова событийной истории. Однако совершенно избежать индивидуальности исторического, не утратив саму историю, не возможно. И Милюков примирительно заявляет: «Но социолог не исключает возможности закономерного объяснения даже и того, что придает рассказу его индивидуальный характер»*. Перенесение «понятия закономерности и эволюции» из наук естественных на историю не просто формирует еще один вид исторического исследования, а исключает и отрицает историю, понимаемую как наука об индивидуальном. История в той мере, в какой она стремиться стать наукой не может полагаться на индивидуальность. Взгляд на историю как на науку об индивидуальном для самого Милюкова индивидуализировался в облике его критика П.Б. Струве, который в полемическом контексте рассуждений русского историка олицетворял неокантианство. П.Б. Струве, несмотря на свои марксистские в ту пору убеждения, несет ответственность за все неокантианство, разводящее по разные стороны исторического объяснения «закон» и «индивидуальность». Ветхое мировоззрение своих оппонентов Милюков с оглядкой на позитивистскую догму объявляет метафизическим «или даже теологическим». Наибольшие возражения вызывает у него распространение представления об индивидуальности и личности на целые народы.

Однако даже в исторических фактах историческая закономерность не столь очевидна, как это желал исследователь. И Милюков признавался: «Научный синтез в социологии снимает противоположение духовного и материального началаМонистический взгляд на социально-исторический процесс, с деликатными оговорками допускаемый Милюковым, страдает как и всякий монизм односторонностью, отдавая с трудом скрываемое предпочтение духовным явлениям. «Все явления человеческой цивилизации, — писал он, — протекают в духовной среде... Учреждения, экономика, быт, суть такие же духовные продукты социальной среды, как религия и искус - ствО'Л В основе единства материального и духовного лежит все тот же принцип закономерности. «Все подчинено законам: в области процессов духа господствует такой же детерминизм, как и в области процессов материальных», — рассуждал историк^. Однако «господствующий детерминизм» не следует понимать в качестве причинно- следственного отношения между сферой материального и духовного. Это соображение как раз побуждает Милюкова сделать «оговорку», согласно которой «между двумя упомянутыми сторонами явлений не следует пытаться устанавливать непосредственной причинной зависимости или сводить одно начало к другому»^. Ссылаясь на научный авторитет Ф. Гиддингса, Милюков предлагал заменить «противоположение» материального и духовного их «параллелизмом».

Как всякий позитивиствующий ученый, т. е. ученый пытающийся представить свою дисциплину в качестве науки, Милюков понимает, что история должна опираться на факты. Раскритиковав идиографи- ческую неокантианскую историографию и ее индивидуализирующий метод, компрометирующий историческую науку допускаемой им «случайностью», русский ученый предлагает укладывать факты «в некоторую "естественную систему" или классификацию», материал для которой должно поставлять «сравнение истории отдельных человеческих обществ»^. Выражение «естественная система», относящаяся к истории, заимствуется Милюковым у Н.Я. Данилевского.

Теперь, обеспечив себе фактографический тыл и присягнув на верность запечатленной в фактах реальности, Милюков формулирует свой очередной тезис: «Научная социология отодвигает на второй план точку зрения всемирной истории. Она признает естественной единицей научного наблюдения отдельный социальный (- национальный) организм>А Идея всемирной истории и ее просвети- тельско-позитивистская модификации — идея прогресса — не вписались в философско-историческую схему, сложившуюся у Милюкова еще в студенческие годы, да так и не иапт ли себе места в его концепции и позднее. Позаимствовав идею органического, т. е. циклического развития народов в истории (ближайшими источниками здесь послужили культурно-типологическая теория Н.Я. Данилевского и учение Д. Вико), Милюков напрочь отказал в научной прописке идее всемирной истории. При этом элиминации всемирной истории и критика прогресса парадоксальным образом сочетались у Милюкова с представлением о единой и универсальной социологической эволюции. «Самая идея прогресса в моей концепции, — пояснял историк, — как-то стушевывалась уступая место социологическому закону; с другой стороны, она оставляла совершенно в стороне объяснение филиации народных организмов во всемирно-историческом процессе. Самое понятие "всемирно-исторического" некуда было поместить, раз для каждого отдельного национального организма наступал конец, и другому организму надо было начинать весь процесс сначала»*. Идее всемирной истории больше всего достается от Милюкова как проявлению религиозного и метафизического мировоззрения, что по логике позитивизма автоматически девальвирует ее научную ценность. Связь с отжившими мировоззренческими системами, естественно, указывает на почтенный возраст дайной идеи. Прежде всего «в своем происхождении она тесно связана с религиозной идеей божественного промысла, управляющего судьбами человечества»^. Милюков широкими историографическими мазками намечает следующие вехи развития религиозной модификации идеи всемирной истории: вначале Даниило- во пророчество о четырех монархиях, затем христианская (католическая) философия всемирной истории, зародившаяся у Аврелия Августина (De civitae Dei) и выродившаяся у Боссюэта (Discours sur l'histoire universe Не). Историософские потуги православного мира породили лишь «слабое отражение» этой всемирно-исторической схемы — концепцию «Москвы — третьего Рима». Однако с переходом от теологической к метафизической эпохе идея всемирной истории не умерла, а, сбросив церковные одеяния, облачилась в строгий рационалистический наряд. По сути, концепция всемирной истории переродилась в идею прогресса. Успешную и безболезненную метаморфозу ей обеспечили Реформация и Просвещение. Несмотря на универсальность, эта идея получила несколько на- циональных интерпретации. В английской философской традиции от Бэкона до Бокля прогрессивное движение истории воспринималось как накопление опытного знания. Французский вариант сформировался в борьбе за секуляризацию разума. У разных концов этого растянувшегося на столетие процесса стояли Вольтер и Конт. Стремясь быть большим позитивистом, чем римский папа католиком, Милюков и самого О. Конта зачислял в представители метафизического мировоззрения. Немецкие мыслители от Гердера до Гегеля начертали картину всемирно-исторического развития в форме «учения о постепенной гуманизации человечества и о воспитании его к свободе»*. «При всех различиях в этих вариантах переходной эпохи, — подытоживал Милюков, — всем им была обща мысль о доминирующей роли личности, постепенно освобождающейся в процессе, и о прогрессе человеческого знания и разума, как движущей пружине самого процесса»^. Определенные коррективы в идею всемирной истории внесли романтики, усмотревшие источник всемирно-исторического движения в «народном духе». Именно романтический «народный дух», породненный Милюковым с гегелевским «абсолютным духом», больше всего вызывает у русского ученого критическое настроение. Другой источник недовольства «метафизической» разновидностью всемирно- исторической точки зрения — ограничение «цепи прогресса» определенной группой народов (прежде всего, западноевропейских). В неприятии метафизической и рационалистической идеи прогресса Милюковым движет не требование историософской справедливости, а радение о научной беспристрастности историка, для которого все народы равны, исторически равноценны. Строго научная всемирная история унифицирует и усредняет народы, эпохи, стороны света. Для нее везде действуют одни и те же правила, везде проявляются одни и те же закономерности. Метафизико-рационалистическая и просвещен- чески-романтическая идея всемирной истории оказалась чужда фило- софско-историческому эгалитаризму научного подхода. Свое научное бесплодие и философскую исчерпанность она продемонстрировала, по мнению Милюкова, уже во всемирно-исторических построениях А. фон Ранке.

Похоронив, таким образом, окончательно идею всемирной истории, Милюков, по собственному выражению, перешел «ко второй половине моего третьего тезиса — о национальном организме, как о естественной единице научного изучения»*. Его не смущает, что между представлением о «национальном организме» и третируемой им идеей исторической индивидуальности сходств больше, чем даже между «противоположением» и «параллелизмом» материального и духовного начал. Представление о социальном или национальном организме, вытесняющее из социологии всемирно-историческую точку зрения, само имеет историческое происхождение и связано с «идеей национальной истории», зародившейся в античности, а затем возрожденной «в итальянских республиках ренессанса». Из разработчиков этой идеи Милюков останавливается лишь на Д. Вико, непосредственно присоединяя его к «итальянским гуманистам в эпоху возрождения классицизма». «Ему вполне ясно было научное значение параллельного изучения национальных историй для извлечения из них сходных черт, доступных объяснению общими правилами», — пояснял историк «социологический тезис» Д. Вико^. Идея национальной истории вызывает особую симпатию у Милюкова, поскольку, несмотря на свой почтенный возраст (даже более древний, чем у идеи всемирной истории), она «счастливо обошлась без теологии и метафизики»^. Органический подход, вызревший в ходе разработки национальной истории, фиксирует повторяющиеся, однородные этапы развития в жизни разных народов. У Д. Вико это век богов, век героев и век людей, воспринимаемые Милюковым в качестве прообраза позитивистской градации истории на теологическую, метафизическую и позитивные стадии. Предложивший ее О. Конт, по мнению русского историка, совершил ошибку, построив свое учение «по всемирноисто- рическому принципу». Теологическую, метафизическую и позитивную стадии проходит в своем циклическом развитии каждый национальный организм. Увлекшись этой идеей, Милюков даже записывается в союзники к Н.Я. Данилевскому, критиковавшему деление истории на древнюю, среднюю и новую в качестве универсальной схемы исторического движения. Позитивистский настрой подталкивал Милюкова к еще большей, чем у Н.Я. Данилевского, сциентизации органицизма, т. е. буквального перенесения положений физиологии и психологии на исторический процесс. «Ходячая терминология говорила же о детстве, зрелости и старости народов. Я хотел обосновать эти стадии картиной физиологической и психологической смены человеческого организма», — писал Милюков о своем студенческом опыте философско- исторического построения*. Радикализм молодости побуждал Милюкова непосредственно обратиться к учению Рибо о трехчастном делении психики на волю, чувство и мысль. Даже мало-мальски сведущий в истории философии человек, не питающий такого болезненного неприятия к метафизике, увидит здесь восходящее к Платону представление о трехчастном делении души, обосновывающее и социальную утопию древнегреческого философа. Вот как сам Милюков позднее излагал свое психолого-физиологическое истолкование исторического процесса. «И я решил, что психология дикаря должна отличаться стадией преобладания воли, вследствие немедленной передачи ощущений вазо-чувственного нерва в вазо-моторный. Рефлекс должен был быть немедленный: отсюда отсутствие влияния задерживающего центра в психологии дикаря. Затем, по моей схеме, наступил период, когда реакция воли задерживалась окраской чувства: этого рода психологию я находил соответствующей среднему веку, — преобладания чувства, через который проходил каждый народ. Наконец, максимум влияния задерживающего центра, при ослаблении элемента воли и чувства, должен был выражаться в действии мысли, "убивающей действие", по Гамлету. Это — период старости нации»^. Далее шло подтверждение концепции примерами из эволюции культуры, литературы, искусства у разных народов. Однако здесь, в этом фактическом наполнении, Милюков «находил себя недостаточно подготовленным»^ и работа остановилась.

Как бы там ни было, Милюков ревностно отстаивал научную новизну и перспективность натуралистического взгляда на историю и общество. «Новая социология скрепила это представление об однообразном ходе национальных историй, проведя аналогию между живот - ным и социальным организмом»*. Больше всего, как утверждает Милюков, проникновению в «новую социологию» этой почтенной идеи споспешествовал Г. Спенсер, чье начинание было подхвачено и дополнено «мелкими» чертами Лилиенфельдом, Шеффле, Вормсом и Фуллье. Историографическая скромность удерживает Милюкова от упоминания других последователей этого направления, к числу которых (помимо И.Я. Данилевского и П.Ф. Лилиенфельда) принадлежал, например, такой его соотечественники, как А.И. Стронин. Следует также заметить, что органический взгляд на исторический процесс в XVIII в. не замыкался на одного Д. Вико. К нему активно обращалась и русская историография. Следы органического взгляда на историю без особого труда можно извлечь из исторических работ В.Н. Татищева, И.Н. Болтина, и других авторов. Их замалчивание выглядит тем более странно, что практически одновременно с подготовкой первого издания «Очерков» Милюков перелагал на бумагу свой курс по русской историографии вскоре вышедший отдельной книгой под названием «Главные течения русской исторической мысли».

Теперь, когда история, обозреваемая с позитивных верпши «новой социологии», поделена на национальные организмы, необходимо рассмотреть их подробнее, что и предлагал Милюков в очередном тезисе: «Научная социология не признает отдельные национальные организмы неподвижными, неизменными "типами". Она изучает эволюцию каждого отдельного организма и находит в нем черты, сходные с эволюцией других организмовБлижайшим образом эволюция национального организма может поясняться метафорой возраста, согласно которой в своей истории народ проходит периоды молодости, зрелости и старости. Рассуждая подобным образом, Милюков вновь ссылался на Н.Я. Данилевского, хотя и обвинял его в «платонизме», т. е. в «пережитках теологической и метафизической идеологии». «Научная социология» призвана изгнать платонизм посредством перенесения естественнонаучного понимания эволюции на историю. «Цель научной социологии — открыть общие законы исторической эволюции. Наиболее общее направление этой эволюции

* Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. Т. 1. М., 1993. С. 47.

2 Там же.

есть то, которое обще ей с эволюцией физиологической», — разъяснял Милюков*.

Милюков видел два возможных пути, по которым может двигаться «анализ сложного социологического процесса». Первый из них — индуктивный поиск причин; второй — дедуктивный. Первым методом, в частности, пользуется статистика. Применение статистического метода ученый специально оговаривал в своей диссертации. «Когда я приступал к предварительным работам для моего исследования, — признавался он, — я не знал еще, как я поставлю свою тему: я знал только, что буду работать в области материальной истории России, до сих пор еще так мало разработанной, и что постараюсь употребить в дело архивный материал, столь обильный именно у нас в Москве и до сих пор едва початый исследователями. Мне хотелось, затем, попробовать, в какой степени этот материал допускает применение статистического метода; с этой целью я выбрал для исследования два явления, требующие ист орико-статистической обработки: одно из области народного, другое из области государственного хозяйства: движение населения и историю бюджета» Я «Если признать, — пояснял Милюков второй метод, — что историческая закономерность должна быть сведена к закономерности явлений соседних областей, — и прежде всего к закономерности психологической, — то сама собой является мысль приложить известные науке законы этих явлений к объяснению исторического процесса»^. Второй метод или «социологическая дедукции» исходит из признания «простых и элементарных» факторов, которые не являются в строгом смысле историческими (например, размножение населения и потребность в питании) и из них выводит возможные последствия развития общества. Так, увеличение количества населения вызывает изменения в формах трудовой деятельности, посредством которой люди добывают пропитание. Историк фиксирует переход от охоты к кочевому скотоводству, а от него к земледелию, в котором постепенно развиваются все более интенсивные формы обработки земли. «В результате этих дедукции, — заключал Милюков, — необходимо получается представление, в настоящее время уже достаточно распространенное, — что существует ряд основных закономерных эволюции разных сторон социальной жизни, что ход этих эволюций необходимо вытекает из коренных, элементарных свойств эволюционных факторов и что, следовательно, в любом человеческом обществе ход этот будет, по необходимости, одинаковый»*.

Социологическая эволюция, описываемая Милюковым, обозначает «основные, всюду одинаковые тенденции исторического развития»^. Социологическая эволюция задает лишь общую рамку исторических событий и магистральных направлений исторического развития, но ничего не говорит о деталях этого процесса. Общий ход истории, объясняемый социологической эволюцией, одинаков, в то время как реальный ход исторических событий варьируется в пределах этой эволюции. «Не надо забывать, — напоминает ученый, — что построить дедуктивным путем известную закономерную последовательность социального развития еще не значит объяснить вполне историческую реальность. Основная закономерная тенденция есть только один из факторов исторического процесса; нигде и никогда эта тенденция не осуществляется в своем чистом, безупречном виде»А Историческая закономерность, распадающаяся на совокупность внешних причин, лишь в самых общих (иногда даже незаметных) чертах определяет движение истории. По сути, идея исторической закономерности заменяется у Милюкова теорией многофакторности исторического процесса. В то же время исследователь понимал, что распылять историческую закономерность во внеисторической реальности означает отрицать историчность самой этой закономерности. Историческая закономерность каким-то образом должна вырастать из самого исторического бытия. Вот эту искомую имманентность он и видел в социологической эволюции. Рассуждения русского историка выглядят следующим образом: «В чистом своем виде внутренняя тенденция социального процесса есть только отвлеченная возможность. Чтобы перейти из возможности в действительность, эта тенденция должна преломиться в призме реальных условий исторической жизни. Под влиянием данных географических, климатических, почвенных и друг, условии, основное направление исторической жизни может разнообразиться до бесконечности, до полной невозможности распознать среди возможных вариаций одну и ту же подкладку. Прямая обязанность историка не только обнаружить присутствие этой подкладки, но и объяснить причины ее появления именно в дайной конкретной форме, 1

в каждой отдельной вариации» .

К чему ведет социологическая эволюция, куда направлен ее общий ход? Милюков подробно на этом не останавливается, а лишь повторяет «общее место» современной ему русской философствующей историографии. «Заметим также, — писал он, — что зависимость внутреннего процесса от среды уменьшается по мере овладения человеком силами природы, то есть по мере приближения от прошлого к настоящему»^. Овладение силами природы, в свою очередь, становится возможным благодаря совершенствованию технических средств, а в конце концов, благодаря расширению сферы применения рационального мышления. Рост и расширение сознательности — вот содержание социологической эволюции. Милюков также недоговаривал еще один аспект этого процесса: экспансия сознания, приводящая к покорению природы, не просто освобождает человека от внешней зависимости, а устраняет источник самобытности, т. е. упраздняет культуру и историю. Экспликация подобного понимания социологической эволюции приводит к смерти культуры и концу истории. Шпенглеро- гегельянские настроения — не единственное следствие милюковской социологической концепции. Очень сомнительной победой выглядит и уменьшение зависимости от внешней среды, достигаемой посредством развития техники, а значит все большей зависимости от этой техники. Рабство от природы заменяется рабством от машины — тема не менее популярная во времена Милюкова, но также им игнорируемая.

Посредством социологической эволюции Милюков обосновывал единство исторического процесса, по крайней мере, универсальность отдельных его элементов. В частности, «направление интеллигентской эволюции» в России может быть проверено «опытом Запада»^. Ис- торик говорит здесь о «ряде любопытных аналогии» и «параллельных явлениях». Появление интеллигенции — закономерное следствие определенной ступени социологической эволюции. «Ведь и в других странах, — разъяснял Милюков, — интеллигенции как отдельная общественная группа возникла, как только рост культуры или усложнение общественных задач, вместе с усовершенствованием государственно-общественного механизма и демократизацией управления, создавали потребность в специализации и профессиональной группировке интеллигентского труда»36. Внутренние процессы, происходящие в среде русской интеллигенции, также соответствуют общеевропейской тенденции; «...эволюции (в контексте рассуждений Милюкова речь

идет о религиозной эволюции. — A.M.) совершается по тем же закоси ?

нам в русской интеллигенции, как и во всякой другой» .

Количество возрастов, периодов или фазисов жизни социального организма может быть различным. Более важным Милюкову представлялось установление нескольких параллельных рядов явлений, соответствующих различным сторонам исторического процесса, в которых можно проследить эту периодизацию. Об этом гласил его очередной тезис: «Научная социология выделяет общие черты эволюции национальных организмов в закономерные социологические ряды и старается определить взаимную зависимость между этими рядамиу?. Милюков очень осторожно и по исторически деликатно пытался пояснить это положение, признавая, что здесь он вступает «в более спорую область». Опасаясь спугнуть робкую «истину социологической эволюции», он кратко и фрагментарно излагал «определения» Платона, Д. Вико, а также «грандиозные построения» О. Конта и Г. Спенсера и упоминал Ф. Гиддингса и А. Уорда, оказавших на него «идейное влияние». Из всех ссылок и экивоков, из которых складывается его пояснение, вырисовывается лишь слабый призрак социологической терминологии. Социологические ряды, составляющие общий пучок социологической эволюции, могут находиться в отношении солидарности, параллелизма или зависимости. Между некоторыми из них можно также установить причинную связь и от- ношение иерархии (последнее, по-видимому, может быть отождествлено с отношением зависимости).

В первом издании «Очерков по истории русской культуры» Милюков фактически обосновывал выявление социологических рядов в качестве краеугольного методологического принципа своего исследования. Из него выводилась и идея многофакторности исторического процесса — послушное отражение многогранности культурных и общественных отношений. Историк выделяет из исторического процесса отдельные стороны, рассматривает их эволюции, а затем устанавливает общие тенденции этих эволюций. «Ему (историку. — A.M.) остается лишь следить за параллельным развитием и дальнейшим дифференцированием — многоразличных сторон человеческой натуры в доступном его наблюдениям периоде социального процесса. Составляя все вместе одно неразрывное целое, все эти стороны развиваются, конечно, в теснейшей связи и взаимодействии (хотя, чем дальше идет процесс эволюции, чем он становится сложнее, — тем связь эта становится менее тесной и параллелизм развития — менее правильным). Но, во всяком случае, прежде чем изучать взаимодействие разных сторон человеческой культуры, надо познакомиться с их внутренней ° 1

эволюциен» .

Еще более определенно идея многофакторности исторического развития прочитывается в следующей цитате: «Как бы далеко мы не пошли в анализе элементов социальной жизни, во всяком случае, основа исторического процесса не может быть проще и однороднее, чем основа человеческой природы, развивающейся в этом процессе. И если где-нибудь можно различать простое и сложное, то это не в разных сторонах человеческой природы, а в различных ступенях ее развития. В этом последнем смысле развитие каждой стороны исторической жизни начинается с простого и кончается сложным. Чем ближе к началу процесса, тем элементарнее проявления различных сторон жизни, — материальной и духовной, — и тем теснее эти стороны связаны друг с другом. Чем далее развивается процесс, тем более различные стороны процесса выделяются друг от друга и тем сложнее становятся продукты их взаимодействия»*. Обозначенные Милюковым методологические приемы — от движения от простого к сложному, до плюрализма факторов-рядов, складывающихся в сумму социологической эволюции, — направлены на то, чтобы рассматривать развитие общества как совокупность эволюционных сторон, образующих исторический многогранник.

Материал для формулирования исторической закономерности добывается путем сравнения социологических эволюций различных национальных организмов. Понятно, что сравнение выявляет как схожие, так и различающиеся черты. Этапы и стадии эволюции, как правило, обнаруживают больше общих черт, в то время как различие обычно проистекает от внешних (природно-климатических) условий. Это положение Милюков в юбилейном издании «Очерков по истории русской культуры» формулировал в шестом тезисе: «Если сопоставление ряда национальных процессов вскрывает сходные черты, закономерно повторяющиеся в их эволюции, то изучение условий окружающей среды, в которой неизбежно протекает каждый данный процесс, объясняет, так же закономерно, его своеобра-

9

зие»Л.

Главное внимание в этом тезисе обращено на различия. Милюков понимал, что в истории невозможно бесконечно жертвовать своеобразием, уникальностью и неповторимостью изучаемых событий в угоду стерилизующей социологической закономерности. Отказаться от единства и универсальности социологической эволюции Милюков также не мог, не изменив своей позитивистской вере. Оставалось согласовать своеобразие с универсальностью. Легче всего это сделать, если найти основу самобытности истории и культуры в самой истории. Такой основой в концепции Милюкова выступает прежде всего окружающая среда; она «заставляет отодвинуть идею всемирно-

3

исторического процесса в пользу изучения процессов национальных» . Впрочем, среда лишь вносит различия в единообразный по своей направленности ход социологической эволюции, но не обязательно га- рантирует своеобразие исторического развития конкретного национального организма. Без учета среды невозможно осмыслить «реальное явление», но само по себе различие лишь первый шаг к своеобразию. Для Милюкова своеобразие есть порождение сочетания социологической эволюции и среды, результат реализации социологической закономерности в конкретных условиях. «Закономерность социологического ряда сама по себе, — рассуждал русский историк, — указывает лишь на основную тенденцию, которая неизбежно осуществиться, когда для ее осуществления дана будет подходящая среда. И всегда результат взаимодействия этих двух начал будет реален и своеобразен. Под влиянием данных географических, климатических, почвенных, биогеографических условий, а также и переданных по наследству особенностей данного человеческого общества, действительный ход исторического процесса может разнообразиться до бесконечности,

1

вплоть до полного парализования сходной внутренней тенденции» .

В первом издании «Очерков по истории русской культуры» Милюков говорил не только о природно-климатической среде, но о внешней обстановке в широком смысле. Историческое объяснение, опирающееся на тотальное действие исторической закономерности и поддерживающее здание исторической науки, не ограничивается только выявлением «социологической тенденции». Социологический процесс предполагает «обстановку», «осуществляется в какой-нибудь среде». В каком отношение находятся социологическая тенденции и среда? «Законы действия обстановки на общественную жизнь, — писал Милюков, — останутся, конечно, повсюду одни и те же; но связь данной обстановки с дайной общественной группой будет, конечно, явлением случайным, в том смысле, что эта связь вовсе не вытекает из внутренних законов общественной эволюции... Занимаемся ли мы общим изучением социологических законов, или прилагаем эти законы к объяснению данного частного случая, во всяком случае, законы социального действия обстановки точно также должны быть приняты во внимание, как и законы общественной эволюции»

Обособляющее влияние среды в юбилейном издании дополняется понятием «месторазвития», заимствуемым Милюковым у евразийцев.

Из новых, добавленных в издании 1930-х гг. разделов, наиболее существенный посвящен «преистории» или доисторической эволюции. Милюков указывал и на своих предшественников, с социологическими доктринами которых он в пылу научной полемики готов поспорить: Льюиса, Моргана, Маркса и Энгельса. Исследовательская позиция Милюкова в вопросе о преистории базируется на параллелизме сходства и своеобразия. Вот, как он сам манифестирует свою позицию: «я остаюсь здесь, как и в других случаях, в пределах социологического изучения своеобразий, параллельно со сходствами»*. Параллелизм предстает у Милюкова как один из видов единства сходств и своеобразий в рамках общего исторического процесса. А это единство раскрывается «как единство географической среды и археологического быта». Общность исторического процесса, приводящая к идее единства, обосновывается понятием «месторазвитие». «Идеей, объединяющей черты своеобразия и сходства процесса — и дающей возможность разумного синтеза тех и других, является понятие "место- развитие"», — пишет ученый^. Влияние физических условий, своеобразных внешних границ общественно-исторического процесса, к которым принадлежит «месторазвитие», наиболее полно проявляется в начале истории. Последующий же ее ход как раз демонстрирует подчинение и овладение силами природы. В результате этих дополнений, как отмечает современная исследовательница: «Обширная евразийская литература провозгласила Милюкова своим основателем»^. Географический детерминизм в исполнении Милюкова, постулирующий «Зависимость каждой национальной культуры от той среды — того геогра-

4 фического места, в котором совершается ее развитие» , «дает впервые возможность научно обосновать причинную связь между природой данного месторазвития и поселившимся в нем человеческим обществом»^. Остается только догадываться, в чем состояла ненаучность причинных связей, устанавливаемых многочисленными предше- ствовавшими приверженцами того же подхода и как следует понимать «природу месторазвития», если это выражение не является тавтологией?

Следующее за месторазвитием условие — отголосок стихийных сил природы — демографические процессы, связанные с труднорегу- лируемым и сознательно неуправляемым процессом размножения, приводящим к количественному росту человеческого рода, что непосредственно сказывается и на самом обществе, и на его истории. Экономические условия или «хозяйственная сторона» исторического процесса, хотя и зависят от природы, но постепенно обнаруживают свое стремление к преодолению этой зависимости. История, рассматриваемая со стороны этих условий, изображается как «смена различных стадий экономического развития в порядке возрастающей напряженности, организованности и сознательности труда»*. Прибрав к рукам природу, т. е. подчинив ее стихийные силы, история становится более сознательной и, надо думать, предсказуемой. По крайней мере, сознательностью отличается «духовная сторона культуры». Однако исторический процесс как «переход от стихии к сознательности» не устраняет и не игнорирует полностью природу; ее влияние просто становится менее заметно. Но даже внутри самих сознательных процессов можно обнаружить свои полюса стихийности и сознательности, и соответствующие ступени перехода от одного к другому. Так среди духовных процессов наибольшей стихийностью отличаются религиозные движения, развитие которых представлено Милюковым как «эволюция сознательного отношения к предметам веры» Я Внутри сознательного культурного развития «религиозная эволюции» выполняет роль своеобразного «подсознательного процесса». Большая степень сознательности обнаруживается в школе или процессах образования и воспитания, а максимум сознательности историк усматривает в «области чистого творчества», к которому относятся литература и искусства. Рост сознательности затрагивает не только духовные процессы, но и распространяется на «общественно-волевую сторону культурного процесса», под которым понимается взаимодействие государства и общества. По сравнению с экономической стороной исторической жизни, как пишет Милюков, «более высоким выразителем сознательности общественного строительства является, несомненно, государст- во»*. Внутри самой эволюции государства можно обнаружить как элементы стихийного развития (таковы, например, учреждения), так и элементы сознательно-волевые, которыми для Милюкова выступают «развитие понятия права» и политическая деятельность. «Политическая эволюция государственно формы, — утверждал он, — является венцом сознательности социального и государственного строительст-

9

ва» .

Внешняя среда — это не только природно-климатические условия, в которых поэтапно реализуется обезличивающая социологическая эволюции; к внешней среде примыкает и влияние на национальный организм других народов. Жизнь народа постепенно оказывается обусловлена множеством факторов, независимых непосредственно от его месторазвития. Национальный организм начинает срастаться с другими народами, сначала соседними, а затем и отдаленными. «Взаимозависимость не только частей материка, — писал Милюков, — но и целых материков друг от друга растет вместе с ростом географических открытий и явлений интернационального общения. Напомню о передвижениях путей мировой торговли по мере открытия вселенной для международных сношений, — с внутренних рек на средиземные моря и с морей на океаны»^. Приведенный Милюковым пример очень показателен; он отсылает к распространенной в его время концепции глобализации исторического процесса (пропагандируемой, например, А.И. Мечниковым и Н.И. Кареевым), согласно которой в истории человечества происходит смена цивилизаций: сначала речные, затем морские и в «настоящее» время океанические цивилизации. Правда, Милюков, явно подразумевая эту концепцию, скромно ограничивается лишь ссылкой на изменения в мировой торговле. Определение национального организма, исходя из внешних воздействий (среда, другие народы) приводит русского историка к масштабным историческим начертаниям в духе глобализма, что, по его собственному признанию, возвращает к всемирно-исторической точке зрения. «Собственно, в этой же области явлений, — писал Милюков о "внешних факторах", — следует искать и причинной связи между сменой национальных историй в хронологическом порядке. Мы увидим, например, в ближайших главах, как смена различных культур обусловилась степенью доступности для человека различных месторазвитий. Это, пожалуй, единственный подход к идее всемирной

о 1

истории, остающийся в наше время научным»37.

Увлечение Милюкова преисторией восходит еще к студенческим годам, когда интерес к ранней исторической или даже доисторической эпохе зародился у него под влиянием университетских преподавателей: Ф.Ф. Фортунатова, который вел занятия по сравнительному языкознанию, и В.Ф. Миллера, читавшего лекции о «примитивном человечестве»^. Милюков умалчивает о влиянии П.Г. Виноградова, неоднократно затрагивавшего вопросы ранней истории человечества и М.М. Ковалевского, разрабатывавшего концепцию «генетической социологии». Свои экскурсы в преисторию П.Г. Виноградов и М.М. Ковалевский опирали на сравнительно-исторический метод, помогавший выработать представление о единой социальной эволюции человечества.

Остается, по признанию ученого в первом издании «Очерков по истории русской культуры», еще один «класс явлений, вносящих наибольшую случайность в историю, наименее поддающихся закономерному объяснению»^. Милюков имеет в виду «индивидуальные особенности действующих лиц», т. е. проблему личности в истории, великих людей или исторических деятелей. Взаимодействие социологической эволюции со средой и внешней обстановкой ничего не говорит об исторических личностях и их влиянии на историческое развитие. Впрочем, интерес историков к историческим деятелям кажется Милюкову несколько устаревшим: «Соединенное действие основных социологических тенденций и среды объясняет, в существенных чертах, эволюцию социального порядка, учреждений и нравов. Но этих факторов недостаточно для объяснения исторических "событий" и "деяний", привлекавших главное внимание старых историков»^. Для Ми- люкова объяснение исторических событии, исходя только из поступков исторических лиц, является упрощением «сложных социальных явлений» и сведение исторической причинности к психологии исторических деятелей. «Другими словами, — пояснял он, — мы признали бы причину, но ограничили бы круг ее действия»*. Даже если действия исторической личности меняют не «общий смысл» исторического события, а только его «индивидуальную физиономию», то все равно не следует отказываться от попытки дать ей причинное истолкование. «Индивидуальная физиономия факта точно также подлежит закономерному объяснению, как и его общий характер. Собственно говоря, трудно было бы даже провести определенную границу между общей и частной стороной исторического явления, так как в нем мы имеем только результат совместного действия общих и частных факторов», — полагал Милюков^. Вписывая в общую историческую закономерность и действия личности, Милюков имел ввиду, что мотивация и поведение личности изучается отдельной наукой — психологией. Личность лишь на первый взгляд привносит элемент случайности в исторический процесс, но поступки личности также объяснимы, хотя законы психологии и нельзя буквально считать законами истории. «Область истории, — пояснял ученый, — есть область человеческих поступков, поступки же есть действие бесконечно сложного механизма человеческой воли, человеческой личности, подверженной всем случайностям личного существования. Конечно, действия этого механизма не беспричинны: но причины, управляющие деятельностью воли и существованием личности, далеко не совпадают с причинами, управляющими общим ходом исторического процесса»^. В истории, таким образом, нет ничего случайного, а случайности, составляющие при первом приближении «пеструю ткань исторических событий», на

4

самом деле имеют «лишь относительное значение» .

Все явления в мире, все предметы и события неповторимы, уникальны и в этом смысле индивидуальны, но эта индивидуальность не исключает законосообразности. Индивидуальное проявляется в зако- носообразном; индивидуальное разнообразит, варьирует закономерное. «В общественной жизни как и в личной (как и в мировой, следовало бы прибавить), — обобщал Милюков свои наблюдения, — ни одно явление не повторяется; конкретные формы явлений бесконечно разнообразны, несмотря на единообразие законов, с помощью которых мы объясняем явления. В этом смысле каждый факт, как бы велик или мал он ни был, допускает закономерное объяснение и может повести к открытию постоянной причинной связи явлений»*. Индивидуальное, если следовать логике Милюкова, допускает свое закономерное объяснение.

Более очевидно проявление исторической закономерности в целесообразных действиях исторических личностей. Диссертация Милюкова давала не мало материала для анализа деятельности такой крупной личности в русской истории, какой был Петр I. «Вопрос о роли личности Петра, — осторожно заключал русский ученый, — один из очень деликатных вопросов нашей истории. Идея Петра еще живет и мы еще боремся за или против нея»^. Однако сам Милюков не стал сосредоточиваться на личности Петра еще и затем, чтобы не колебать сомнением закономерность проходившего в России в XVIII в. исторического процесса. Он ограничился лишь формулированием «методологической обязанности», согласно которой нельзя оценивать сознательное творчество исторической личности с точки зрения идеала или искусства. Действия исторической личности могут идти как «наперекор эволюционной тенденции социального процесса», так и «в одном направлении с развитием исторического процесса». «Личность, как выразитель или исполнитель потребности времени, становится всемогущей. Отсюда и вытекает тот обман зрения, который принимает исторический процесс за создание личных усилий героев», — разоблачал Милюков прагматическую историографию^. Кроме того, история рисует нам постепенный рост целесообразного поведения как следствие «развития сознательного социального поведения массы». Поэтому ход истории становится все более целесообразным, а, следовательно, все легче поддающимся закономерному объяснению. Милюков набрасывал следующую перспективу исторического развития: «Стремление поддерживать собственное существование и продлить существование рода, потребность упражнять органы и выполнять функции человеческого организма, физического и психического, — всегда будут направлять деятельность человеческой воли. Но формы, которые могут принимать эти стремления и потребности, будут бесконечно развиваться в направлении большей сложности и целесообразности. Как далеко пойдет человечество по этому пути, мы не знаем; но путь, которым можно прийти к замене стихийного исторического процесса сознательным, может быть только одии: постепенная замена общественно-целесообразных поступков отдельных личностей — общественно-целесообразным поведением массы»*. В юбилейном издании «Очерков по истории русской культуры» вопрос о роли личности в истории формулировался Милюковым в седьмом тезисе: «Социология не может отрицать возможности научного (т. е. закономерного) объяснения исторической роли личности, хотя бы практически осуществление этой возможности и представлялось чрезвычайно трудным»^. Социология, конечно, предпочитает анализировать крупные, массовые явления. Надежным подспорьем в этом начинании, «испытанным средством научного объяснения» является статистика. Однако крупнокалиберное статистическое сито не способно удержать индивида, личность, действующую в истории. «Остается, за этим исключением, — размышлял Милюков, — все же подлежащая научному объяснению область явлений, где личность участвует именно как личность, и притом не пассивно, самим фактом своего существования, а активно, путем внесения своей доли в историческое событие, или даже в создание социального порядка»^. Излагая противоборствующие точки зрения, Милюков попеременно ссылался то на Бурдо и Тэна, то на Карлейля и Паскаля. Его собственная позиции сводилась к осторожному пояснению, «что в области влияния личности на ход истории необходимо различать личиыи каприз от сознательно-целесообразного поступка, совпадающего в своем значении с общей тенденцией процесса»*. Определяющим для исторического значения личности является ее согласованность с направлением преобладающей социологической эволюции. По сути, личность не может успешно противостоять этой объективной тенденции, не может изменить или даже существенно скорректировать ход истории. Не личность формирует направление исторического развития (хотя — и в этом один из парадоксов Милюков- ской концепции — на начальных этапах истории роль личности более заметна), а порядок исторических вещей задает историческое измерение личности. Личность, плывущая против течения исторической жизни, в конце концов растворяется в ее общем потоке. Вот как это излагал сам Милюков: «Есть исторические периоды, когда личность, в роли признанного вождя или наследственного властителя, призвана выражать очередную тенденцию времени... При стихийном характере, с которым начиналась всегда и везде эволюция общественности, действительно, только личности — официальные или моральные руководители масс — служили инициаторами и исполнителями общественно-целесообразных поступков. При дальнейшем ходе истории эта роль переходит к все более расширяющемуся кругу сограждан. Но роль личности, как выразителя общественной воли, и в этом случае не теряет значения. И поскольку личность входит фактором в совершающийся и помимо нее социологический процесс, постольку, обыкновенно, и роль ее становится все более значительной. Поскольку она идет вразрез этому процессу, постольку рано или поздно ее действие изолируется и затеривается в общем итоге»^.

Личность, как вынужден признать Милюков, вносит в исторический процесс элемент случайности. Поступки исторической личности, несмотря на требование закономерного объяснения, мало предсказуемы. Последовательное проведение социологической точки зрения на историю должно минимизировать роль случайности, т. е., говоря более конкретно, сосредоточиться на исследовании таких процессов, на которые влияние личности будет не существенным. Таким историческим исследованием как раз и будет «культурная история» или «история культуры». По словам Милюкова «"история культуры" вправе сделать то, чего не может сделать повествовательная история: оставить в стороне случайный, а отчасти и индивидуальный характер исторических "событий"»38. Выражение «история культуры» используется русским ученым в самом широком смысле, позволяющем применить к историческому процессу обозначенные им «социологические взгляды», что, конечно же, во многом расходится с «популярным характером», закрепившемся за этим выражением. Столь же «не вполне выясненным» является термин «культура», часто противопоставляемый «цивилизации». Милюков пояснял, что употребляет оба термина «в самом общем значении», не учитывая исторически образовавшихся на нем смысловых наслоений и лишь оговаривал, что «в России под "культурной" историей разумелась история духовной стороны процесса в противоположность "материальной" истории»^. Впрочем, сам Милюков, судя по результату, не склонен следовать этой традиции.

Социология нации и русский исторический процесс

Милюков указывал на три фактора, из которых складывается социологическая эволюция конкретного национально-исторического организма: внутренняя тенденции развития, соответствующая определенной стадии универсальной эволюции общества; влияние внешней обстановки; и целесообразная деятельность личности. «Ни одно национальное развитие не похоже на другое, — уточнял Милюков, — в каждом есть доля своеобразного, вндивидуального, свойственного только одному данному случаю... Да, действительно, сочетание исторических условий, создающих национальную жизнь, не может быть бесконечно разнообразно в каждом данном случае, а следовательно и результат этого сочетания — национальное развитие — будет бесконечно разнообразен. Но при всем разнообразии результатов исторической жизни — точно ли они так несоизмеримы друг с другом? Если сравнить между собою одни только готовые результаты и забыть о тех условиях, которые их создали, конечно, сравнение окажется затруднительным. Но задача историка именно и заключается в анализе

3

исторического явления, в сведении его к создавшим его причинам» .

Милюков пытался примирить взгляды «националистов» и «западников». «Современный историк, — писал он, — тоже не может обойтись в наше время без своего рода сравнительной анатомии: и ему приходится расчленять историческое явление и устанавливать сравнение не между готовыми результатами, а между условиями их происхождения... Мы различали в историческом результате три главных группы производящих его условий. Первое условие заключается во внутренней тенденции, внутреннем законе развития, присущем всякому обществу и для всякого общества одинаковом. Второе условие заключается в особенностях той материальной среды, обстановки, среди которой данному обществу суждено развиваться. Наконец, третье условие состоит во влиянии отдельной человеческой личности на ход исторического процесса. Первое условие сообщает различным историческим процессам характер сходства в основном ходе развития; второе условие придает им характер разнообразия; третье, наиболее ограниченное в своем действии, вносит в исторические явления характер случайности»39. Социологическая эволюция содержит в себе, таким образом, и момент универсальности и момент своеобразия. Предпочтение Милюкова явно на стороне универсальности, поскольку только в ней находит опору закономерность истории. В то же время, в одной из эмигрантских статей историк отмечал: «Я всегда признавал неправильным доводить "своеобразие" до "исключительности", а сходство

« » 9

до тождества » .

Одной из центральных проблем своих исследований Милюков считал «проблему положения России среди народов»^, решение которой возможно лишь на основе синтетической точки зрения, увязывающей черты сходств и различий. В русской историографической традиции закрепилось противопоставление двух взглядов на русский исторический процесс. Согласно одному, русская история обнаруживает сходство и однообразие с европейской историей. Согласно другому, русская история своеобразна и не может быть понята, исходя из представлении, сложившихся в результате западноевропейского исторического развития. Таковы позиции западников и славянофилов. Примиряющая этот давний спор историческая «конструкция» была предложена учителем Милюкова В.О. Ключевским. Однако спор не утих; его возобновили марксисты, выступившие против народнической концепции русской истории. У сторонников единообразия исторического процесса нашлись и другие последователи, в частности, Н. Павлов-Сильванский40. А идея своеобразия русской истории была подхвачена евразийцами, разрабатывавшими учение о влиянии географической среды. Синтетический подход, проводимый Милюковым и в первых и в юбилейном изданиях «Очерков», обильно черпает материал и обобщения из обоих традиций, умело пристраивая их для аргу- ментативных нужд своей концепции. В результате синтез легко переходит в эклектизм, оправдываемый высокой целью научного построения — «дать читателю научно обоснованное представление о связи

9

настоящего с прошлым» .

Синтетическая точка зрения, сочетающая своеобразие с единообразием, приводила Милюкова к оправданию европеизма как необходимого пути русской истории. По словам ученого, «наряду с элементами своеобразия, автор выделяет элемент общности России с более счастливыми в культурном отношении странами. Европеизм, с этой точки зрения, не есть начало, чуждое русской жизни, начало, которое можно только заимствовать извне, но собственная стихия, одно из основных начал, на которых эта жизнь развивается, насколько в ее "месторазвитии" даны общие Европе элементы развития. К этому представлению ведет и сам термин "Евразия", если употреблять его научно, а не тенденциозно. Евр-Азия не есть Азия; а есть Европа, осложненная Азией»41.

В первом издании «Очерков по истории русской культуры» общность русского и европейского исторических процессов имела не географическое, а принципиальное обоснование, в смысле единства социальной эволюции, не оставляющей шансов для исторического са- мобьггничества. Заимствования европейской культуры при таком подходе были вызваны самим ходом социального развития русского общества. Россия, идя по историческому следу Европы, неизбежно повторяет, дублирует, а чаще просто воспринимает и усваивает выработанные на Западе идеи и формы жизни. При этом все русское, уверен Милюков, только тормозит цивилизационную поступь России. Приведу это красноречивое рассуждение историка: «Россия выросла из известных форм и переросла известные традиции. Отрицать это — значит закрывать глаза на действительность и отрицать законы исторического роста. Признав эти законы, мы, вместе с тем, приобретаем возможность взглянуть иначе на необходимость заимствований с Запада, чем смотрели на это наши самобытники. Если бы русский исторический процесс был действительно совершенно своеобразным и несравнимым с другими, тогда, конечно, всякое заимствование пришлось бы считать искажением национального процесса, — хотя тогда трудно было бы даже понять, каким образом такое искажение было бы возможно: ясное дело, что заимствование не имело бы тогда никакой возможности привиться. Но если основной ход исторического развития — общий у различных исторических процессов, тогда необходимо признать и некоторую общность в формах этого развития, и вопрос должен идти уже не о том, какие формы могут быть признаны подходящими для того, чтобы облечь в них наличное содержание данного момента народной жизни. Сходство с Европой не будет при этом непременной целью при введении известной новой формы, а только естественным последствием сходства самих потребностей, вызывающих к жизни и там и здесь эти новые формы. Само собою разумеется, что сходство никогда не дойдет при этом до полного тождества. Итак, мы не должны обманывать самих себя и других стра- хом перед мнимой изменой нашей национальной традиции. Если наше прошлое и связано с настоящим, то только как балласт, тянущий нас книзу, хотя с каждым днем все слабее и слабее»*.

Однако в историческом пути России и Западной Европы обнаруживается и различие. Точнее, направление исторического развития России и Европы является одинаковым, но Россия отстает на этом пути от Европы. Отставание, или в терминологии Милюкова «запаздывание», объясняется объективными обстоятельствами — природными условиями. Желая усилить эту обнаруженную объективность, Милюков формулирует «эмпирический закон» или «закон запаздывания исторического развития при переходе от запада Европы к ее центру, от центра в европейскую Россию, оттуда в западную Сибирь, резко отделенную от восточной и, наконец, от западной Сибири на дальний восток ее»^. Эмпиричность установленного закона проявляется в пространственном движении более развитых и совершенных форм социальной и культурной жизни, подтверждающих свою зависимость от географического фактора. «Эмпирический закон» дополняется еще двумя законами: «запоздания процесса: с юга на север — так же как 3

ранее — с запада на восток» и законом «так называемых сопутствующих изменений»^. Объективность первого закона также базируется на природном факторе: различие в историческом развитии севера и юга, а также направление и хронология этого исторического движения определяются отступлением ледника. Второй закон подразумевает образование смешанных антропологических типов в процессе исторического распространения культуры. По сути, все три закона на при- родно-климатический лад переформулируют европоцентристскую точку зрения в истории, задавая вполне определенные географические координаты не только для центра, но и для исторической периферии. Русская история, таким образом, согласно Милюкову, следует по пути, пройденному западноевропейскими народами, но отличается скоростью, темпом своего исторического пути. К этому сводится ее своеобразие. «В нашей исторической жизни, — делился своими историческими индукциями Милюков, — бросается в глаза: во-первых, ее крайняя элементарность, во-вторых, ее совершенное своеобразие»42. В русской исторической науке «националисты» упирали на «своеобразие», а их противники — на «элементарность». Каким образом, не обостряя противоречие, возможно сочетать столь казалось бы различные характеристики? «Да, действительно, сочетание исторических условий, создающих национальную жизнь, не может не быть бесконечно разнообразно в каждом данном случае, а следовательно и результат этого сочетания — национальное развитие — будет бесконечно разнообразным. Но при всем разнообразии результатов исторической жизни — точно ли они так несоизмеримы друг с другом?» — вопрошал Милюков^. Ход исторического развития России и Европы один и тот же, различие зависит от внешних факторов, обусловливающих своеобразие. Своеобразие не отрицает, не разрушает общую, универсальную модель исторического процесса, репрезентируемую европейской историей, а встраивается в эту модель, так сказать, варьирует ее. Подводя итог своим воззрениям, Милюков писал, что «историческое развитие совершается у нас в том же направлении, как совершалось и везде в Европе, — это не значит, что оно приведет в частностях к совершенно тождественным результатам»^. Как же русский историк должен оценивать своеобразие? Для Милюкова ответ на этот вопрос ясен: отрицательно.

Все подобные эмпирические констатации и их законосообразные формулировки непосредственно переносятся на русскую историю. Ее запаздывание «объясняется особенностями русского месторазвития — точнее, русских месторазвитий, на которые делится огромная территория восточно-европейской равнины»^. Имеются в виду степи, леса и великие реки северной тайги. Отсюда и основные факты, составляющие содержание русской истории: колонизации и «борьба леса со степью». В своих выводах Милюков, как видно, сильно зависит от

С.М. Соловьева и В.О. Ключевского. Влияние С.М. Соловьева сказывается не только в тезисе об отставании русского исторического процесса от европейского, но и в признании «общения» с другими народами одной из основных побудительных причин исторического развития, и в выделении в истории двух периодов: периода преобладания чувства и периода сознательного развития.

Родство исторических и теоретических построении Милюкова с государственно-юридической школой заметно как в лекционных курсах, так и в популярных переложениях его взглядов. Историк указывал на римское право как на опору западно-европейского понимания государства. На Руси, напротив, преобладало религиозное, а не юридическое оправдание власти. Юридические формулировки стали появляться в результате взаимоотношений с государствами Европы. «Московские государи, — писал историк, — ни о какой законной основе для своей власти не думали, пока им не пришлось столкнуться с западными государями»43. В петровскую эпоху в России получает распространение естественно-правовое объяснение происхождения и сущности государства. Во времена Екатерины II в Россию проникает идея народного представительства, а в правление Александра I предпринимаются попытки конституционного преобразования государства (проекты реформ М.М. Сперанского). Однако, несмотря на некоторые расхождения, государственная история России в своих генеральных чертах повторяет историческое развитие Европы. Изначально, «у нас феодальный быт был слабее»^, что привело к чрезмерному усилению государства: «военно-национальное государство, основанное в России московскими великими князьями, оказалось сильнее, чем оно было в других местах. Оно выросло и укрепилось на более продолжительно время. Но это не значит, конечно, чтобы военно- национальное государство всегда существовало на Руси и что оно должно было сохраниться на вечные времена. Напротив, русская форма в себе самой носила зародыш слабости. В сущности, она была сильна, главным образом, слабостью своих противников»^. Сильное государство, согласно Милюкову, тормозило прогрессивное развитие России. Если следовать логике его рассуждении, то надо признать что слабость государства, напротив, способствует историческому прогрессу. Некоторая парадоксальность подобного умозаключения дополняется убеждением Милюкова в том, что у европейских государств было много врагов, борьба с которыми служила постоянным стимулом к развитию. Московские же государи, одолев соперников, успокоились, перестали заботиться о безопасности и тем самым снизили темп исторического развития России. Правда, приговор этот не окончательный. Историческое запаздывание преодолевается догоняющей модернизацией. К фактам последнего рода Милюков относил, в частности, преобразования, вызванные революцией 1905 г. «Конечно, — признавал он, — и Россия переживала те же ступени политического роста, как и все другие цивилизованные государства... Как и повсюду, наше воєнно-национальное государство постепенно превратиться и

1

даже на наших глазах в промышленно-правовое» .

Уже в правление Александра I наметился отход от прогрессивно- реформистской линии развития России; зародилась новая теория — учение об «исконных началах», выразителями которой стали славянофилы. Государство, со времен Петра I проводившее политику европеизации, с недоверием отнеслось к славянофилам. Ретроградные настроения не были чужды и представителям власти, но и они по своему содержанию не совпадали со взглядами славянофилов. «Славянофилы ценили в стариие дух, а не форму, — пояснял Милюков существовавшее расхождение, — а власти именно хотели сохранить форму. Славянофилы заботились особенно о народе — как хранителе духа, а власти особенно оберегали государство, в котором славянофилы уже ровно ничего духовного не видели»^. Правда, «исконные начала», которые славянофилы усматривали в самобытной жизни народа, были непонятны, полагал Милюков, самому народу. Предлагаемые славянофилами «исконные начала» представляли собой чисто умозрительные отвлечения, далекие от реальной жизни. В этом отношении славянофилы оставались метафизиками и идеалистами. «"Исконными началами", — развивал свою мысль Милюков, — они были только в воображении небольшой кучки писателей, которые мечтали сберечь старый "дух" русского народа, — а также в словах и в бумажных выражениях другой небольшой кучки — чиновников, которая надеялась сберечь старые формы русского государства. Народ сам не думал о себе ни о своем "духе", ни о формах, — потому что он только теперь начинает думать о себе и о том, что его окружает»44.

«Исконным началам» Милюков противопоставлял «требования жизни». Между «исконными началами» и «требованиями жизни» постоянно возрастали противоречия, приводившие к политическим конфликтам. Если под «исконными началами» исследователь понимал исторические индукции славянофилов и консервативные замашки государственников, то «требования жизни» соответствуют реальным запросам текущего исторического момента. Однако в формулировке Милюкова «требования жизни», скорее, походят на политические идеалы, которые не были чужды и таким идеалистам, как славянофилы. По его словам, «во всякой стране, где есть народные представители, непременно должна быть и свобода собираться, и свобода писать и говорить, и свобода составлять союзы. Все это есть "требования жизни" — и нет таких "исконных начал", которые могли бы по-

9

мешать всему этому осуществиться на деле» .

Неприятие славянофильства как идеологического течения и исторической силы встречается у Милюкова неоднократно. Этим вызвано, в частности, высокомерно снисходительное отношение к «русскому направлению» С.Т. Аксакова, «скромная роль» которого достойна внимания лишь для того, чтобы не «потерять несколько звеньев из сложного процесса нашего общественного развития»^. Специально критике славянофильства была посвящена публичная лекция Милюкова в Историческом музее в Москве «Разложение славянофильства», прочитанная 22 января 1893 г. Милюков останавливается на трех последователях славянофильского учения: Н.Я. Данилевском, К.Н. Леонтьеве и B.C. Соловьеве. Н.Я. Данилевским, полагает Милюков, «была сделана попытка подвести под воздушный замок славянофильства более или менее со- лидный фундамент».45 Однако попытка оказалась неудачной, поскольку теория культурно-исторических типов Н.Я. Данилевского во многих аспектах не совпадает с современным научным объяснением общества, т. е. с социологией. «Научная социология, — пояснял их концептуальное различие Милюков, — стремиться к открытию новых законов эволюции человеческого общества, а для Данилевского интересно только обнаружение в обществе искони заложенной в него, неподвижной идеи. Прикладная социология измеряет прогресс степенью сознательности, с какою организуется в обществе движение общего блага; а Данилевский, наблюдая внутри отдельного общества только стихийный процесс органической эволюции, ищет прогресс лишь в смене исторических наций и идеалов»^. Органическое понимание общества не было чуждо и самому Милюкову, однако общее неприятие славянофильской доктрины побуждало его выступить с критикой концепции Н.Я. Данилевского. Так, он, в частности, усматривал противоречие в предложенном Н.Я. Данилевским делении наук на теоретические (физика, химия, психология) и сравнительные (все остальные науки). Несогласие историка в данном случае вызвано несовпадением классификации Н.Я. Данилевского с классификацией О. Конта, «вошедшей в современное научное сознание». Н.Я. Данилевский отказывается и от эволюционной теории, что также не встречает одобрения со стороны Милюкова. Учение Н.Я. Данилевского не соответствует как современным требованиям научного исследования, так и вообще далеко отходит от реальности самой исторической и социальной жизни. Милюков обвиняет Н.Я. Данилевского в метафизичности и идеализме, что по меркам позитивистского катехизиса равнозначно отлучению от науки вообще. «Этим путем, — писал он, — совершенно реальное понятие народности превратилось в лаборатории Данилевского в метафизическое понятие "культурно- исторического тина". "Культурно-исторический тин" был, стало быть, чем-то средним между реальным и гегелевским понятием народности И получился посредством смешения обоИХ'А Милюков призывает не придавать слишком большого значения понятию «культурно- исторический тип», заимствованного Н.Я. Данилевским у Рюккерта, поскольку он вкладывает в него особый смысл. «Национальный эгоизм и исключительность — таков последний практический вывод из философии истории Данилевского», — давал окончательную оценку Милюков*.

Надо признать, что Милюков не всегда точно излагал взгляды Н.Я. Данилевского. То же можно сказать и о его интерпретации учения К.Н. Леонтьева. Историк отмечал культурную неопределенность взглядов К.Н. Леонтьева на Россию, его пессимизм, осложненный аморализмом. «К этому, к охране загадочного пустого места от всякого чужого захвата, и сводится весь смысл политики Леонтьева, вся его государственная мудрость», — подытоживал Милюков свой анализ^. Общее обвинение, которое Милюков предъявлял и Н.Я. Данилевскому и К.Н. Леонтьеву состояло в том, что они опирали политику и философию истории на принципы национального эгоизма, реакционные последствия реального воплощения которого не на шутку пугали Милюкова «Итак, — заключал он, — национальная идея старого славянофильства, лишенная своей гуманитарной подкладки, естественно превратилась в систему национального эгоизма, а из последней столь же естественно была выведена теория реакционного обскурантизма»^. В отличии от критикуемых им славянофилов, Милюков проповедовал единство социальной эволюции человеческих обществ и единство их социальных идеалов, а не культурно- историческую исключительность народов. Отнесение B.C. Соловьева к последователям славянофильского учения требует оговорок. Лишь в некоторых ранних произведениях Соловьев поддерживал славянофильские идеи. Милюков по существу отстраняется от анализа взглядов B.C. Соловьева и не решается ему возражать из-за полной несовместимости его метода с «общепринятыми приемами научного мышления». Историк дает несколько парадоксальную характеристику творчества B.C. Соловьева. «Мы имеем дело, — пишет он, — с догматическим построением, развиваемым из нескольких богословеко-метафизических аксиом с помощью диалектического метода и не допускающих, следовательно, никакой другой формы проверки, кроме формально-логической»*. Парадоксальность милюковского умозаключения очевидна. Он говорит о догматизме, достигаемого диалектикой и о диалектике, проверяемой формальной логикой. Вполне справедливо Милюков отсылает для понимания B.C. Соловьева к Оригену. Согласно его интерпретации B.C. Соловьев предстает не философом, а «богословом», «схоластиком» и даже «талмудистом». «Одним словом, — обобщал он свое понимание B.C. Соловьева, — созерцательность средневекового мистика соединяется в учении Соловьев с схоластической казуистикой опытного талмудиста. Диалектическое развитие основных мыслей осложняется у него богословскими приемами анагогического истолкования священных текстов»^. В то же время, если славянофильство Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева приводит их к политическому аморализму, то B.C. Соловьев защищает традиционные этические принципы.

Аморализм, национальный эгоизм, отстаиваемые славянофилами, являются, согласно Милюкову, лишь фрагментами идеологической доктрины национализма. Славянофилы были в России самыми активными пропагандистами «национальной идеи», а «левое» (по классификации Милюкова) славянофильство выдвинуло принцип всемирно- исторического предназначения национальности. «В учении о национальности, — признавал он, — нельзя не считать в высшей степени ценной ту идею глубокого своеобразия, оригинальности всякой национальной жизни, на которой стояло славянофильство. Несомненно, что эта идея о вполне индивидуальном характере каждой общественной группы находит свое полное оправдание в современной общественной науке»А Критике националистической идеологии Милюков много места уделил и в «Очерках по истории русской культуры». Однако устарела не сама национальная идея, а ее славянофильское истолкование. Понятие национальности требует современной научной разработки. «Национальность для нее, — писал историк о современной общественной науке, — не есть причина всех явлений национальной истории, а скорее результат истории, равнодействующая, составившаяся из бесконечно сложной суммы отдельных исторических влия- нии, доступная всяким новым влияниям»46. Исследование национальности должно идти в направлении изучения универсальных форм социальной жизни, общих всем народам: «Всякий народ живет для себя и своею жизнью; это признала реальная наука нашего времени, но это не мешает ей признать также, что в основе всех этих отдельных жизней лежат общие социологические законы и что по этой внутренней причине в бесконечном разнообразии национальных существований должны отыскаться и сходные, общие всем им элементы социального развития»Я Уже в эмиграции Милюков попытался осуществить поставленную тридцатью годами ранее задачу — создать социологическое учение о национальности.

Славянофильство 1830-х — 1850-х гг. дало пример, по выражению Милюкова, «блестящего реванша» национализма. Сторонники славянофильского учения «углубили» понимание таких «национальных символов», как принцип «соборности», разработке которого особое внимание уделял А.С. Хомяков, идеализированную интерпретацию единения Земства и Государства отстаивал К.С. Аксаков. Славянофильство имело и свою религиозно-философскую основу. Ориентируясь на немецкую философию, славянофилы, полагал Милюков, отдавали предпочтение Шеллингу перед Гегелем. «Славянофилы ознакомившись с обоими типами мысли, — уточнял историк, — противоположили их друг другу, как образчики 2-х типов человечества: типа восточного и типа западного. Западу при этом досталось все, что они не одобряли: односторонняя рассудочность, логика, наука, протестантизм в религии, конституция в политике: словом, начало "раздвоения". Востоку же они оставили все, чему сочувствовали: глубину и красочность чувства, нетронутую анализом религию и политику, крепкий семейный и общественный быт, восточную мистику, — словом, начало "целостности". Разумеется восток выходил выше запада»^. Общая философская традиции — немецкий идеализм — объединяла славянофилов с их противниками — западниками, создавала общую почву для философских дискуссий. Одно из главных расхождений обнаружилось во взглядах на русскую историю — отношение к Петру I и его реформе. «По их пониманию, — писал Милюков о славя- нофилах, — вся история — и в частности, вся русская история — последних веков свернула на неверный путь — измены старой вере и быту — и должна быть возвращена вспять к средневековым идеалам. Таким образом, толкование Петровской реформы сделалось центральным пунктом борьбы»*. Мнение славянофилов о Петре I представляло для Милюкова и профессиональный интерес в виду его магистерского исследования петровских преобразований.

Н.Я. Данилевский и К.Н. Леонтьев предприняли попытку научной реанимации славянофильской доктрины. Однако попытка не удалась. Причина неудачи, считает Милюков, заключается в том, что Н.Я. Данилевский не принял эволюционного учения Ч. Дарвина. Для концепции социологической эволюции Милюкова, близкой идеям социального органицизма Г. Спенсера, Ч. Дарвин оставался непререкаемым научным авторитетом. «Прежде всего националисты, — отмечал он, — эпигоны религиозно-философского периода, пытались заменить совершенно обветшавшую метафизическую основу своей славянофильской доктрины новой научной основой. Надо сказать, что в промежутке, по мере того, как выветривались "всемирно- исторические" элементы старого славянофильского учения, оно превратилось в чисто-реакционное, лишенное всяких гуманитарных элементов. В этом виде его и пытались обосновать Н. Данилевский, исходя из данных естественных наук, и Конт. Леонтьев, исходя из научной теории исторического процесса. Данилевский, однако, для своей цели принужден был пойти в разрез с общим течением современной науки. Он был противником эволюционной теории и ярым антидарвииистом. К идее неподвижности национальных типов и невозможности никакого заимствования и подражания он пришел от теории неизменяемости видов... Данилевский далеко не дошел в тонкости научной аргументации до европейских защитников близких ему теорий. Его "Россия и Европа", долго считавшаяся у нас "евангелием" русского новейшего национализма, безнадежно устарела уже ко второму и третьему изданию» Органицизм К.Н. Леонтьева, казалось, должен был быть ближе Милюкову, но его выводы историк принять не мог. Свое отношение к взглядам К.Н. Леонтьева Милюков выразил в несколько глумливом изложении. «Конст. Леонть- ев, — писал ой, — попытался дать русскому национализму другое научное обоснование. Он исходил из мысли, что русский исторический процесс вовсе не неподвижен, а эволюционен. Мало того, Леонтьев допустил, что ступени исторического процесса одинаковы у разных народов. Этих допущений было достаточно, чтобы разрушить в корне всю теорию Данилевского. Что же поставил Леонтьев на его место? Он сам пришел в ужас от своего исторического фатализма — и ушел в монахи от идеи мирового пожара, в котором должна была роковым образом сгореть и Европа и Россия... Леонтьев полагает, что именно византийский тип русской национальной традиции сможет предупредить действие "либерально-эгалитарного прогресса" простым и решительным средством: остановив процесс насильственным способом, сверху, или, как выражается Леонтьев, "подморозив Россию, чтобы она не жила". Это — последнее слово националистически - 1

реакционной идеологии» .

Уточняя свое понимание национального вопроса, Милюков полагал, что географический детерминизм может помочь прояснить происхождение национальностей. Антропологические особенности и «психофизиологические различия народов» зависят не от расовой принадлежности, а от климатических и географических влияний. «Гораздо больше, чем "кровь", — писал Милюков, — в создании современных национальностей должна была участвовать "природа" окружающая обстановка, то есть главным образом климат, затем почва и другие географические условия. Этим условиям среды приписывалась главная роль в процессе физического преобразования типа...Влияние среды, природно-климатических не условий является для Милюкова основой социологического истолкования явлений. «Даже самый ход мировой истории и культуры, — писал он, — определяется в значительной степени распределением на земле естественных географических зон. Климат, ветры, количество дождевых осадков прежде

3

всего влияют на растительный покров, но через него и на человека» . Так, национальные типы и их историческая смена зависят, по выражению Милюкова, от «естественных кадров». По признанию самого 1

Там же. С. 141. 2

Милюков П.Н. Очерки по история русской культуры. Т. 3. М., 1995. С. 8. 3

Милюков П.Н. Национальный вопрос. С. 68. историка, его подход строится преимущественно на принципах неоламаркизма. Воздействие климата, природы, окружающей среды имеет и свои пределы, оно ограничивается способностью человека приспосабливаться к условиям внешней обстановки. «Конечно, — рассуждал исследователь, — высший из видов, человек владеет могучими средствами искусственно парализовать прямое влияние среды... в одной и той же среде он сохраняет раз установившееся равновесие с окружающей обстановкой»47. «Человек есть "животное всеядное" и обладает наибольшей способностью к акклиматизации. Не говоря уже о народах Европы»^. На высших ступнях антропо- и социогенеза изначальная всеядность, очевидно (если следовать логике Милюкова), мутирует в культурный универсализм.

Неслучаен поэтому его вывод: «"национальность" есть понятие неестественно-историческое и не антропогеографическое, а чисто социологическое»^. Ответ на вопрос о том, насколько та же географические и климатические условия влияют на формирование антропологических, расовых особенностей, не менее очевиден. И если признать такое влияние, то переход от антропологии к социологическим явлениям таким, например, как национальности вполне возможен. Либо же, соглашаясь с этим влиянием, можно и расовые различия включить в круг подлежащих социологическому объяснению позитивно- стей. Собственно говоря, основным критерием достойного научного описания предмета для положительной философии, в том числе и для выросшей на позитивистской почве социологии, служит его естественность. Прежде чем различать научное от ненаучного, нужно отделить естественное от неестественного. Все демаркационные таможни руководствуются этим принципом естественного отбора. Поэтому для того, чтобы социологизировать расы и антропологические типы необходимо представить их в качестве результата природной эволюции. Приспособляемость человека ограничивает влияние среды, но и сама среда имеет пределы. Резкие природно-климатические отличия приводят и к появлению физических различий между людьми, т. е. к формированию рас. «Но, как сказано, — повторял Милюков, — при- способляемость человека — или сила его сопротивления влияниям среды гораздо значительнее приспособляемости низших существ. Человек мог, поэтому, несомненно, распространиться по всей земле из одного центра. Тем не менее, есть предел способности акклиматизироваться и у человека. Прежде чем получить возможность жить и размножаться в климате резко различном от привычного, он должен сперва физиологически приспособить к новым условиям свои организм. Но такое приспособление и дает начало происхождению рас»*. Природа создает расы на протяжении десятков и даже сотен тысяч лет. Нации же возникли, полагал Милюков, в течение последних десятилетий, в крайних случаях, столетий, и воздействие природы на процесс их формирования было минимальным. Поэтому, заключал историк, «для объяснения национальных отличий в тесном смысле

9

недостаточно установить влияние природы на человека» .

Расы, вызревающие в природно-климатической обстановке, разняться между собою точно также как и сама эта обстановка. Дополнительной подпоркой для позитивистского анализа служит возможность иного, точнее, чисто естественнонаучного описания этого явления. Остается произвести соответствующие измерения, выявить параметры и зафиксировать закономерности — и вот вам расово- антропологическая теория. Удерживает Милюкова от этих импликаций лишь сугубо эмпирические трудности. Дело в том, что «чистых» рас практически не осталось. В современных нациях смешаны или, по крайней мере, перемешаны различные расы («короткоголовые» и «длинноголовые», как их предпочитает классифицировать Милюков). В этом смысле единственным началом, скрепляющим все это вавилонское многообразие в одну нацию остается культура, понимаемая как историческая общность. Ее то Милюков и прочит в социологическое наследство, т. е. делает главным предметом исторической социологии.

Понятие «раса» и «национальность» не тождественны. Чистых рас, неоднократно подчеркивал Милюков, не существует; все современные народы образовались путем смешения. «Негровидно-черной» и «монголоидно-желтой» расам, по его наблюдениям, соответствуют длинноголовые и короткоголовые типы. Из них в Европе сформиро- вались «южная» или «средиземноморская», «северная» или «скандинавская» и «средняя» или «альпийская» расы. К последней расе принадлежат и славяне, но и здесь заметно смешение. «Современные славянские народы, — писал об этом историк, — приближаются к альпийскому типу. В России древняя длинноголовая раса замещена короткоголовой»*. В Европе смешение народов не привело к изменению расовой основы. «Национальности менялись, сливались, вытесняли одна другую. А древний расовый состав населения Европы почти не потерпел изменений с доисторических времен. Отваливалась и сменялась только новая штукатурка: основная гранитная кладка европейского этнического здания оставалась в общих чертах одной и той же», — констатировал Милюков^. Этнические смешения привели к тому, что теперь родословную народов нельзя проследить даже на основе общности языков. Национальная самобытность не может быть выведена из расовых отличий. «Как бы то ни было, — заключал исследователь, — мы теперь знаем, что нельзя говорить ни о единстве происхождения народов, говорящих на арийских языках, ни о расовом единстве каждого из них, — ни о германской "крови", ни о британской "расе", ни о славянской "душе"»^. Аналогия же между обществом и организмом позволяет Милюкову, опираясь на современные антропологические теории, вывести «понятие о пластичности организма»^, как физического, так и социального. Природные расы, видоизменяясь, дают начало различным национальностям, хотя национальности напрямую и не зависят от расы. Если раса образуется вследствие природных условий существования людей, то нации — продукт социо-культурной жизни. Можно говорить о культурных и социальных различиях между народами, но не о расовых, в смысле физиологических, особенностей. В этом отношении, например, славяне, как народ смешанный, антропологически не отличаются от других соседних народов. «Мы уже знаем, — утверждал Милюков, — что "душа" национальности — есть функция подвижного социального процесса. Таинства образования этой "души" надо искать в земной обстановке. А в земиой обстановке "славянский" тип с самого начала является физически смешанным»48. Не случайно поэтому, согласно Милюкову, изучать происхождение национальностей должна не антропология, а социология. «А современная социология, — писал он, — помогает окончательно установить факт, что "национальность" есть явление вторичное, сравнительно с расой и что она является продуктом, главным образом, социального процесса, что объясняет и ее глубокую изменчивость и ее сравнительно позднее происхожде-

9

НИЄ» .

Социологическая концепции нации тем более необходима, что современная социология, по мнению Милюкова, игнорврует национальный вопрос. «Факт — тот, — констатировал он, — что современная социология, — область науки которой ближе всего касается учение о национальности, не занимается специально ее изучением»^. «Занимаясь вообще процессом создания и развития общественных групп, — полемизировал он с П.А. Сорокиным, — социология не выделяет среди них того специфического соединения, которое мы называем национальностью»^. Научный пересмотр проблемы национальности Милюков связывал с «эволюционно-социологической» точкой зрения. Генезис национальности непосредственно обоснован с процессами, происходящими в обществе. Отмеченное историками совпадение истоков формирования общества и национальностей лишь укрепляет уверенность Милюкова в перспективности социологического исследования национальностей. «Происхождение национальности таким образом, — заключал он, — совпадает с процессом происхождения человеческого общества, и к нему могут быть отнесены все наблюдения над последним процессом. Современная социология не занимается специально вопросом происхождения национальности, но весь ее социологический анализ имеет ближайшее отношение к нашему вопросу»^. Вместе с этим, идея научного социологического изучения проблемы национальности переплеталась с политическими идеалами Милюкова. Он прямо отождествлял научный подход с либеральным и демократическим. Совпадение с демократическим мировоззрением здесь не случайно, «ибо, — как полагал Милюков, — национальность по существу демократична: она есть процесс, совершающийся в массах. Понятая, как начало живое, а не мертвое, национальность есть также начало творческое. Она не только хранит старые ценности, а и непрерывно создает новые. Как все живое, национальность подчиняется закону эволюции и совершенствования»*. Для подтверждения своих взглядов Милюков ссылался на А.Д. ГрадовскогоЯ Либерально настроенные ученые, более своих ретроградных оппонентов восприимчивы к современным научным достижениям, способны добиться и более значительных научных результатов. «Течение либеральное, — утверждал историк, — раньше других прибегает к научным методам познавания и лучше других им удовлетворяет»^. В России еще в XVIII в. научный подход к изучению национальности, отмечал Милюков, пытался реализовать И.Н. Болтин. Однако его исследования остались одиноким опытом в русской науке своего времени. Правда, И.Н. Болтина с большой натяжкой можно отнести к либеральному лагерю. Торжество научной точки зрения совпадает с распространением и массовым признанием либеральных ценностей. Это время, согласно Милюкову, приходится на конец XIX в. «Тут можно лишь отметить момент, — писал он, — когда монопольное "мировоззрение" перестало гипнотизировать умы, а научность стала общеобязательным требованием для всех "мировоззрений". Это примерно 80—90-е годы XIX века>А

Пытаясь объяснить с социологической точки зрения происхождение наций, Милюков полагал, что нации возникает не в результате антропологического развития, влияния географических условий, религиозной или языковой среды, а в следствие социального общения, формирующего путем подражания национальную традицию. Нации — явление коллективно-психологическое. «Каждый признак — язык, территория, религия ит. п. — необходим тогда и постольку, когда он становится средством общения между людьми или результатом их длительного взаимодействия, — коллективным продуктом их постоянного общения. Но общение и взаимодействие суть явления социально-психологические. Понятие "взаимодействия" есть основное понятие, лежащее в основе социологии. Отсюда наш ближайший вывод: национальность есть явление социальное. Будучи продуктом живого общения и совместной деятельности дайной группы людей, она существует лишь, пока продолжается общение. Она выявляется, когда общение достигает известной длительности и напряженности. Национальность, следовательно, существует только в процессе. Она не вечна и не неподвижна. Она, напротив, постоянно изменяется: складывается, развертывается, может и разложиться. Изучать все

эти явления национальности можно только, изучая социальный про- 1

цесс»49.

Основной чертой или, по словам Милюкова, «коренным признаком» социальных явлений, отличающих их от явлений несоциальных, служит «психическое взаимодействие». «Социальная группировка создает средства психического взаимодействия», — уточнял он^. Подход, сопоставляющий социальные и психические явления, надо признаться, был очень популярен в складывающейся в ту эпоху российской социологии. Психология служила основой объяснения социальных явлений или даже воспринималась в качестве их источника. У Милюкова же, как видно, дело обстояло прямо противоположным образом: социальная общность порождает психические взаимодействия. Источником такого взгляда на природу социальных явлений может служить биосоциальная гипотеза Е.В. Де Роберти. Вопрос о первородстве здесь вовсе не праздный. Понятно, что социальные явления всегда сопровождаются явлениями психическими, но генезис одного из другого требует дополнительного пояснения и обоснования. Психические процессы, помимо социальных корней имеют и физиологические; они укоренены в природе человека не меньше, чем в обществе. Неслучайно, сам Милюков признавал «параллелизм психическо- го и физиологического начал, объединяемых социологией в общем і

синтезе»50.

Обращение к понятию психического взаимодействия позволяет вписать в круг социальных явлений религию, язык, право, государство, «общественное самосознание» и т. д. Психологическая точка зрения их всех в известном смысле уравнивает, приводит их, если допустимо так выразиться, к общему знаменателю, делает их однородными в социологическом смысле явлениями, т. е. доступными для сравнения, сопоставления и т. п. наукообразных процедур. Ключевую роль из них Милюков отводил языку. Прежде всего это верно для национальности как социологического, следовательно, психического, понятия. «Национальность есть социальная группа, — рассуждал ученый, — располагающая таким единым и необходимым средством для непрерывного психического взаимодействия, как язык, и выработавшая себе постоянный запас однообразных психических навыков, регулирующих правильность и повторяемость явлений этого взаимодействия»^. Более того, продолжал он, «язык и национальность — это по-

3

нятия если не тождественные, то вполне покрывающие одно другое» . В то же время, как признавался Милюков, ссылаясь на многочисленные наблюдения, язык «оказывается явлением в высшей степени

4

хрупким и преходящим» , так что никакие антропологические или расовые гарантии не способны его сохранить, если изменяется социальная среда его обитания.

Не менее значима и роль религии, которая «является часто столь же существенной и представляется столь же коренной и исконной чертой национальности, как и язык»А Милюков специально оговаривает «социальную роль религии», в соответствии с которой она выступает «как символ социальной обособленности исповедующего ее населения»^ и предлагает отличать от нее вероисповедное значение религии. Однако в книге «Национальный вопрос» Милюков более сдержанно оценивал роль религии в творении национальности. Рели- гия не может служить признаком нации. Изменения в религии отражают, а не провоцируют изменения в национальной жизни. «Не национальность определяется религией, — уточнял Милюков, — а, напротив, религия формируется по национальности... Но такая религия не делает вечной народную душу. Она только делает временной себя»*. Тем более не подходят на роль основы национальности мировые религии, не обособляющие нации, а объединяющие их. Рассматривая мировые монотеистические религии, Милюков делал очередной критический выпад в сторону славянофилов. «Монотеистическая религия, — писал он, — в противоположность древним религиям города, есть начало сверхнациональное, мировое, космополитическое, а не начало местное, замкнутое пространством и временем. Таковы определенные претензии католичества и ислама. Наши славянофилы, правда, утверждали, что католичество есть специфическая национальная черта всего Запада, в противоположность национальной же черте, православию — Востока и славянства. Но, очевидно, сами католические народы, французы, итальянцы, испанцы, португальцы, немцы — никак не согласятся признать себя одной национальностью. В частности и сами славянофилы никак не могли сладить с тем фактом, что славянская "душа" только отчасти православная, а отчасти она — католическая (поляки, чехи, хорваты). С другой стороны, ведь православны и не-славяне: румыны, греки; принимают православие и японцы. Очевидно, о "православной" национальности также невозможно говорить, как о "мусульманской" (где есть и арабы, и персы, и турки) или о "протестантской"»^.

Однако вскоре Милюков уже вновь готов признать религию объединяющей людей в единую нацию силой. Религия создает единство сознания. Сильная власть, военные вожди племен способны мобилизовать народ и объединить его на основе общей цели, но они не могут привить народу осознание себя как национальной общности. «В конце концов, — писал Милюков, — ни вожди, ни военное дворянство не могут создать национальности. Они лишь впервые осмысливают единство национального типа, ставят нации общую цель, подготавливают создание орудий общения. Но действительно национальным движение становится лишь тогда, когда весь этот процесс охва- тывает массы. А это бывает тогда, когда в умах и в сердце каждого члена нации зажигается общая идея. Такой идеей в истории народов является, прежде всего, идея религиозная... Национальным центром является идея религии новой, исходящей из требования внутренней свободы веры для каждого, делающей веру живым фактом внутренней жизни каждого и тем низводящей религию с алтаря и жертвенника в сердце и умы народных масс»51. За риторически высокопарной стилистикой Милюкова кроется его оценка индивидуалистически ориентированного протестантизма, благодаря которому «национальная ° ?

идея становится демократической» . Чтобы подчеркнуть психическую природу нации Милюков специально перечислял возможные признаки нации. Ни антропологические особенности, ни природные условия не создают нацию. «Специфические же признаки национальности, как сейчас увидим, — предвосхищал он, — создаются не влиянием среды на человека, а влиянием людей друг на друга. И эти признаки по наследству не передаются. Это составляет их существенное отличие от расовых и вообще физических признаков. Именно поэтому признаки национальности в особенности изменяемы в отдельности друг от друга. В этом смысле можно сказать, что признаки национальности все условны, и ни один из них, взятый отдельно, не необходим, чтобы охарактеризовать определенную национальность»^. «Климат, пища, даже географический пейзаж, — перечислял Милюков далее, — несомненно, влияют на физику и психику человека... Однако же, после того, как влияние территории сказалось и национальность уже сложилась под ее влиянием, она, несомненно, может не изменяясь, освободиться от связи с первоначальным местом жительства»^. Устойчивость национальных особенностей в интерпретации Милюкова сочетается с пластичностью и изменчивостью национальностей. В определенном смысле Милюков готов рассматривать нацию с точки зрения теории многофакторности, колеблясь в том, какому фактору отдать предпочтение. По его словам, «все признаки национальности чрезвычайно хрупки и ни один из них не восходит слишком далеко в историческое прошлое, не говоря уже о "доисторическом" периоде. Все, чем привыкли определять национальность, язык религия, территория, нравы, обычаи, все это сравнительно недавнего происхождения, все это подвижно и может отделяться друг от друга»*. Современные нации возникли в недавнем историческом прошлом, при этом процесс этнического смешения идет постоянно, поэтому отождествлять современные этносы с известными из исторических источников народами, нет основании. Примером подобных неоправданных сопоставлении могут служить воззрения русских националистов. «Так, наши русский националисты, — писал Милюков, — непременно хотели видеть русских в сарматах и скифах, населявших в древности юг России, и искали русских (или славянских) географических названий чуть не по

9

всему свету» .

Признаками национальности не являются ни нравы, ни обычаи, ни привычки. Милюков готов признать, что лишь совокупность различных признаков создает необходимое национальное своеобразие. Несколько избыточная научная осторожность Милюкова граничит с заумью. Перебирая отличительные черты национальности, он приходил к выводу, что «национальность не есть только сумма признаков, ее составляющих, а известный интегрированный результат их взаимодействия, нечто специфическое в ряде форм социального объединения»^. Тем не менее, все признаки обладают одним общим свойством: они стимулируют социальное общение. Именно общение и формирует нацию. К такому выводу приходит Милюков. В свою очередь изучать социальное общение призвана социология. «Каждый признак — язык, территория, религия и т. п. — необходим тогда и постольку, когда он становится средством общения между людьми или результатом их длительного взаимодействия, — коллективным продуктом их постоянного общения. Но общение и взаимодействие суть явления социально-психические. Понятие "взаимодействия" есть основное понятие, лежащее в основе социологии. Отсюда наш ближайший вывод: национальность есть явление социальное. Будучи продуктом живого общения и совместной деятельности данной группы людей, она существует лишь, пока продолжается общение. Она выявляется, когда общение достигает известной длительности и напряженности. Национальность, следовательно, существует только в процессе. Она не вечна и не неподвижна. Она, напротив, постоянно изменяется: складывается, развертывается, может и разложиться. Изучать все эти явления национальности можно только, изучая социальный процесс>Л «Но несомненно, — пояснял далее свою точку зрения Милюков, — что в каждом индивидууме социальное общение и взаимодействие (которые, собственно, и сделали его человеком), создают известные коллективные продукты, отлагающиеся в его психике. Национальность относится к числу весьма важных коллек- тивно-психологических продуктов»^. Итак, истоки национальности лежат в области социального общения и коллективной психологии. «Только социальное общение, — уточнял историк, — может выработать те коллективно-психологические продукты, которые мы называем явлениями национального порядка»^. Механизм формирования нации в процессе социального общения сводится к подражанию.

Современная Милюкову социология уже обращалась к механизму подражания и «социального заражения» для объяснения социальных процессов, особенно массовых социальных явлений. В работах Г. Тарда, Г. Аебона, Н.К. Михайловского специфика социального подражания была подробно описана и проанализирована. Следуя по проложенному ими пути, и Милюков рассматривал национальность как результат социального подражания. По его мнению, «подражание есть основной и извечный закон образования самобытного, что все специфически-национальное есть тоже переработанный продукт былых подражаний и что периоды наибольшего подражания наиболее оплодотворяют самостоятельное национальное творчество»^. Примерами социального подражания являются воспитание или, по выражению Милюкова, «систематизированное социальное подражание», а также «заимствование изобретений». Не остается постоянным и предмет подражаний. «Дело в том, — поднимал Милюков традиционную русскую проблему "отцов и детей", — что меняется, в зависимости от времени и среды самый предмет подражания. Он меняет- ся, собственно, уже с появлением каждого нового поколения. Каждое поколение переживает свой собственный личный опыт, который никогда не является полным повторением опыта предыдущего поколения. На этом плодотворном наблюдении основана целая социологическая

- 1

теория смены поколении» .

Основной формой общения между людьми, несмотря на изменчивость предмета подражаний, остается язык. Милюков неоднократно констатировал «связь развития языков с развитием человеческого общения»^. Процесс формирования нации сопровождается развитием языка. Консолидации нации, объединительные процессы в государстве приводят и к унификации языковых форм общения. «Язык раздроблен, — писал Милюков, — пока национальный процесс идет чисто-стихийным. Но как только начинается сознательный период процесса, так язык интегрируется >А Одно из наречий получает наибольшее распространение, на его основе создается единый литературный язык. Сознательную задачу выработки единого литературного языка берет на себя интеллигенция; «с появлением интеллигенции, является над наречиями единый литературный язык, который потом 4

становится языком национальным» .

Социальное общение интенсифицируется с переходом к городскому образу жизни. Милюков говорит о городском «круге расширения национальностей». Урбанистический образ жизни делает носителями национального сознания не только интеллигенцию, но и широкие массы простого народа. Теперь, по словам Милюкова, «процесс национального самосознания доходит и до низших социальных слоев>А

Социологический подход к изучению национальности, полагал Милюков, тем более оправдан, что формирование национальности происходит одновременно со становлением общества. Это утверждение Милюкова несколько контрастирует с его же тезисом о том, что нация — явление ближайшего исторического прошлого. Говорить об общем истоке национальности и общества ему позволяет характерный для обоих признак — сознание своего единства и особности. «Теперь можно считать доказанным, — уверенно констатировал Милюков, — что человек является на свет уже в состоянии общественности, т. е. с наличностью этого сознания»52. Речь здесь идет о «сознании рода» или «коллективном сознании». «Полное сознание себя в качестве члена единого коллектива, имеющего единую мысль и волю, происходит постепенно. Собственно оно и вкладывает "душу" в однородную этнографическую группу, интегрирует вечно-подвижный процесс, закрепляет его результаты», — описывал историк путь образования нации и национального сознания^. Прежде всего осознается отличие своего от чужого. Милюков называл это «первоначальным видом сознания» и далее уточнял, что «национальное чувство всегда появляется в особенно отчетливой форме на границах, где сталкиваются разные национальные типы»А Однако простое противопоставление своего народа соседним не достаточно для появления национального сознания. Сознание, возникающее из противопоставления, актуализируется прежде всего в периоды конфликтов. Оно порождает лишь временную или «прерывистую» национальную идентичность. «И содержание такого чувства — чисто отрицательное», — заключал историк^. Для перманентного поддержания национального сознания необходим «орган социальной памяти». Пока он не выработался, пишет Милюков: «Это еще не "нации", а только этнографический материал ("неисторическая нации", по терминологии Энгельса и Бауэра). Чтобы стать "нацией", национальность должна создать в себе свой орган памяти и через него сознательно самоопределиться»^. Современное понимание нации Милюков выражал в следующей формуле: «Национальность становится активной, волюнтаристической. Она становится "нацией"»^. Социологическое изучение национальности, полагает Милюков, является не только научно перспективным, но и актуальным для борьбы с ненаучными учениями о национальности. Историк имеет в виду космополитический, интернациональный и консервативный под- ходы к национальной проблеме. Космополитизм, свойственный, как правило, социалистической интеллигенции, сказывается в безразличном или даже враждебном отношении к национальному вопросу. «Сторонники общечеловеческих идеалов, — писал о них Милюков, — отрицали национальность и предсказывали ее исчезновение в будущем, что в их глазах национальность была скопищем всевозможных пережитков прошлого, началом ограниченности и узости, стоя-

1

щим на пути к осуществлению задач высшей человечности» .

Активный интерес к национальной проблематике проявляют консерваторы. «Реакционеры всех оттеиков спешили поставить себя под защиту национального мировоззрения. Национальность становилась знаменем "национализма"», — диагностировал ситуацию Милюков^. В общую копилку националистических идеологий Милюков складывал и фашистские, и социал-дарвинистские, и славянофильские теории. «Современной его форме учение национализма учение национализма, — разворачивал исследователь экспозицию своих оппонентов, — опирается на теорию графа Гобино о "неравенстве рас", находит себе сильную поддержку в господствовавшем до последнего времени учении о наследственности А. Вейсмана и свое талантливое выражение в произведениях Гюстава Аебона. Из тех же корней исходит распространенное учение германских "расистов": учение о превосходстве белокурой и высокорослой "германской" расы над всеми остальными. У нас в России отражением этих учений является теория Н. Данилевского о неизменных "культурно-исторических" типах, заимствованная у германского историка Рюккерта, но отдающая "превосходство" славянской "расе". Наконец, особым ответвлением этих теорий является метафизическое учение о "непостижимости" и неразложимости национальности, на которую переносятся такие же учения об индивидуальности»^. В последнем случае Милюков подразумевал также как и он «в рассеянии сущих» П.Б. Струве, Н.А. Бердяева и С.А. Франка.

Однако, если эпигоны славянофильства представляли явный исторический и философский анахронизм, то современные Милюкову расистские учения набирали силу. Именно они, полагал русский исто- рик, представляют наибольшую опасность. «Более последовательной в этом направлении, — отмечал он, — является уже та теория, согласно которой основой всех национальных особенностей являются прямо анатомия и физиология, — естественно-историческая "раса". Такую теорию развивали защитники превосходства "белой" расы, отождествленной с "германской"»*. Давая свою характеристику расистской идеологии, Милюков имел в виду прежде всего учение Гобино и Вольтмана. Расистские теории в интерпретации Милюкова сливались с романтическим учением о «народном духе», последователями которого в России были славянофилы. Основой для сближения здесь служит консерватизм в политике и отказ от любых социальных реформ. Для Милюкова и романтический национализм и расизм суть защитники отживших порядков и установлений. «В обоих охарактеризованных разветвлениях, — писал историк, — учение о неизменности "народной души" и о неравенстве "рас" являлось прекрасным оправданием практического национализма. Этими аргументами можно было доказывать преимущество всякой старины, отживших учреждений и идей, как специфически-национальных, так и вред каких бы то ни было нововведений для самого существования наций» Коснение и застой — вот принципы консервативного мышления, упрощенно и обобщенно постулируемые Милюковым. Не они должны лежать в основе научного осмысления общества. Националистические идеалы не соответствуют требованиям жизни и тормозят социально- историческое развитие. «Наиболее убедительным доказательством против национализма является именно то, что он отстал не только от жизни, но и от науки», — выносил Милюков приговор своими оппо- 3

нентами . Социалистическая идеология пытается найти компромисс между двумя крайним точками зрения на проблему национальности, космополитизмом и национализмом, и приходит к идее интернационализма. Однако по своему содержанию интернационализм является, скорее, разновидностью космополитизма, чем «золотой серединой». «По существу социалистического учения, — заключал Милюков, — оно космополитично. Существование отличных друг от друга националь- ностей является для социализма — особенно для марксизма — досадным препятствием, подлежащим устранению в идеальном обществе будущего»*. Иллюзия отличия интернационализма от космополитизма состоит в применении интернационалистами гегелевского диалектического метода. Специфику интернационалистского гегельянства Милюков пояснял следующим образом: «"Интернационализм", противоположный "космополитизму", как видим, разрешал национальный вопрос в гегелианском духе — в духе чередования (или сосуществования) национальностей, вносящих каждая свою "общекультурную" идею в сокровищницу человечества»^. Интернационализм можно допустить только лишь как «несовершенную форму» компромисса между космополитизмом и национализмом. Но такая форма компромисса недостаточна. «Очевидна и причина этой недостаточности: национальность продолжает трактоваться не изнутри, а извне, не как цель сама по себе, а как средство для некоторой посторонней цели»А Лишь научный или социологический подход дает правильное решение проблемы национальности, объясняя национальность на основе имманентных для нее социальных и историко-культурных процессов. «Ибо реальна и конкретна, — добавлял Милюков, — именно сама эта национальная самодеятельность и ее продукты, вне того или другого отношения к гипотетическим мировым задачам человечества»^. Национальный номинализм универсализируется не с всемирно-исторической точки зрения, а на основе принципов социологической эволюции, т. е. одинаковых ступеней, которые в своем развитии проходят все общества. Формирование национальности — лишь одна из таких ступеней.

В своем развитии нации проходит три периода: длительный бессознательный период, когда она формируется; сознательный период, когда появляется «орган социального общения» — интеллигенция; и государственно-волюнтаристический период, когда нации становится активным историческим деятелем. Периоды развития национальности соответствуют «общему закону ускорения эволюционного процесса». Упрощая ситуацию можно даже говорить всего лишь о двух периодах, в терминологии С.М. Соловьева, разделяемых на периоды чувства и сознания. Милюков по существу вновь повторяет соловьевскую схему. «Можно так определить эти два периода: длительный период, когда национальность создается, и сравнительно короткий, последний период, когда национальность сознается», — уточнял он*. Однако само формирование общества требует известного уровня осознанности, поэтому Милюков вынужден оговориться, что разумность не столько признак, сколько условие появления нации. «Конечно, — писал он, — известная степень сознания присуща самому началу процесса сознания национальностей, и социологи не даром считают основным фактом социального общения — сознание при-

9

надлежности к роду».

Как порождение недавнего прошлого, идея национальности испытала влияния исторических событий, происходивших в Европе в XVIII—XIX вв. Так, во второй половине XVIII столетия становление национальной идеи сопровождалось «развитием идеи революционной». «Это, — разъяснял Милюков, — принцип Канта и Фихте: нации не есть мертвый объект, которым распоряжаются другие. Нации есть субъект, носитель своей волиу?. Рационалистически- просвещенческое и естественно-правовое понимание нации в XIX в. под воздействием романтизма трансформировалось в национализм. Романтизм давал консервативное истолкование нации. «Национальность начинает пониматься, — писал Милюков, — исключительно, как продукт прошлого, и ее назначением хотят сделать охрану этого прошлого»^. Вместе с этим романтизм окончательно утверждал в сознании современников идею национальности. Однако ее осмысление носило религиозный, мистический характер, далекий от эпистемологических критериев науки: «Национальность начинает мыслиться, как мистически-таинственная "народная душа", неисповедимая в своем происхождении и содержании, уходящая своими корнями в неведомы метафизические глубины, переформулированная (преобразованная) от века предвечным промыслом»^. В XIX в. национальные движения принимали форму борьбы либо против иноземного господства, либо против неограниченной монархической власти. В первые два десятилетия XIX в. успеха добились только антимонархические движения. Успех зависел от степени распространенности национальной идеологии. Милюков отмечал эволюцию национального сознания в XIX в, которое «прогрессирует от дворянско-феодального класса к городской буржуазии и от бюргерства к мужику»*. На этой волне зародилась в Чехии и распространилась по другим славянским землям идея панславизма. «Так как возрождение самой Чехии, как Чехии, — излагал Милюков позицию Колара, Шафарика и Ганки, — все еще казалось мало вероятным, то это поколение хотело опереться на идею славянства вообще. Здесь корень — "панславизма" и твердой веры и надежды на Россию»^. В самой России идея панславизма получила поддержку лишь в последней трети XIX в. у так называемых поздних славянофилов. Однако Первая мировая война казалось бы окончательно ее похоронила.

Эволюции идеи национальности вела не к национально- цивилиз анионным проектам типа панславизма, а к государственному самоопределению народов. Такое направление национальная идеология получила в следствие революционных событий в Европе в 1848 г. «Если национальная идея французской революции, — писал Милюков, — индивидуалистична, если сменившая ее идея романтической реакции мистически-коллективистична, то идея национальности, выдвинутая мартовской революцией и последующей борьбой на почве Австро-Венгрии — реалистически-коллективистична. Наряду с правами национальной личности, индивидуальности, тут выдвигается новый элемент: борьба за права национального коллектива»^. Именно импульс, заданный Французской революцией в конце XVIII в. определил приоритетное развитие национальной идеи. Завершением этого процесса и стала война 1914—1918 гг. Милюков имеет в виду признание за народами права на самоопределение как результат Первой мировой войны. «Как бы то ни было, в общем, можно сказать, — подытоживал он, — что торжество малых национальностей, освобож- денных войной, есть последнее и наиболее полное торжество еолюн-

1

таристического понимания существа национального вопроса»53.

Социологическая теория национальности нашла отражение как в «Очерках по истории русской культуры», так и в эмигрантских работах историка. Взгляды Милюкова получили неоднозначную оценку у современников. В историографии отмечалось, что определение Милюковым национальности как продукта истории было заимствовано у В.И. Герье. В «Очерках по истории русской культуры» ученый ставил перед собой задачу «доказать бесперспективность русского национализма»^. М Бенедиктов, напротив, подчеркивал не полемичность, а либерально-демократическую направленность концепции Милюкова: «И как ученый, и как политик, он всегда оставался верен демократической точке зрения в национальном вопросе»^. Расширительное толкование понятия «национальности» вызвало критические замечания со стороны А.Е. Преснякова. В рецензии на «Очерки по истории русской культуры» петербургский ученый писал: «Термины: "народность" и "национальность", "народное, национальное, общественное самосознание" — больное место исторической и социологической терминологии. Обозначая наиболее глубокие и сложные явления социальной психологии, они — в обычном словоупотреблении — далеки еще от твердой определенности смысла; это легко объяснимо, во- первых, тем, что субъект явлений социальной психологии не имеет конкретной, очевидной реальности, а, во-вторых, тем, что понятия, связываемые с упомянутыми терминами, имеют свою длинную, сложную и мало изученную историю, а, потому, чрезвычайно разнообразны»^. Договориться о терминах — необходимая точка отсчета научного построения, своеобразная аксиоматика научного исследования. Милюков давал психологическое объяснение терминам «народ», «нацио- нальность» как осознаваемого, а часто просто психически переживаемого единства. Национальность для Милюкова, — результат психического взаимодействия внутри группы. «К сожалению, он употребляет эти термины без достаточной отчетливости», — сетовал А.Е. Пресняков*. Критиковал А.Е. Пресняков и представления Милюкова о «сознательном космополитизме», об общечеловеческой культуре, считая, что все они — проявление самосознания с сильно развитым критическим отношением.

Решающее значение в процессе формирования национальности принадлежит интеллигенции, создающей «национальное сознание». Национальность всегда сознается или, так сказать, психологически признается. Интеллигенции выступает носителем такого сознания. «Национализм и патриотизм, вообще говоря, — уточнял Милюков, — не есть простой, элементарный инстинкт любви к "своему", с которым они иногда отождествляются. Это есть более сложное чувство, сообща осознанное в процессе культурного развития нации и прикрепленное к чему-нибудь осязательному, что для всех является одинаково понимаемым символом»^. Символ можно искать сперва в общем прошлом, в истории, предании. Затем объединяющим началом выступают совместно осознаваемые общие задачи современности. Сознанием общества является интеллигенции, поэтому, собственно, она и есть выразитель национальных идей. Только интеллигенции, как, по выражениям Милюкова, «социальное чувствилище» или «орган социальной памяти», способна привить народной массе чувство национального единства.

Интеллигенции — признак вступления народа в новую историческую эпоху, эпоху сознательного развития. «Инстинкт и материальная потребность — вот основные двигатели того стихийного процесса, с которого начинается всякая историческая жизнь. Лишь в высших ступенях этой жизни, — полагал Милюков, — стихийный процесс вырабатывает свой сознательный орган, сознательного деятеля, стремящегося все с большим успехом организовать все более сознательные усилия массы и заменить стихийный процесс целесообразным. Степень успеха в этом направлении — есть мерило просвещения известной страны: чем выше стоит ее развитие, тем более в ней бывает 1

Там же. С. 302. 2

Милюков П.Н. Интеллигенция и историческая традиция. С. 138—139.

260 сделано для сознательной организации общественной жизни»*. Формированием национальной интеллигенции завершается бессознательный период исторической жизни народа. С этого времени не инстинкты и внешние условия, а сознательно выбираемые идеи и цели начинают руководить историей.

«В этом смысле, — рассуждал Милюков, — появление интеллигенции есть необходимое предварительное условие для возникновения национального самосознания. "Национализм" есть продукт интеллигентского творчества»^. Процесс роста национального сознания — положительное явление, но он может принимать гипертрофированные формы. Таков «национализм», оцениваемый Милюковым как отрицательная сторона процесса национального самосознания. Интеллигенция несет ответственность за распространение националистической идеологии, поскольку движения национального сознания можно пространственно представить в виде перемещения сверху вниз, от интеллигенции к народным массам. Проявление националистически ориентированного сознания хорошо известны из истории — это и захватническая внешняя политика, и подавление других национальностей, и идеализация прошлого, и преобладание чувства национальной гордости или обиды над другими «нормальными» чувствами и т. п. «Ис- тинно-научное понимание процессов создания и сознания национальности, которое мы старались здесь обосновать, — подводил Милюков итог, — приводит к заключению, что, хотя рель интеллигенции, как органа национальной памяти, оставляет место элементу случайности и искусственности, а распространение процессов сверху вниз, из социальных верхов в народные массы, предполагает разные степени усвоения и углубления процессов, — тем не менее, явления социального общения и взаимодействия, лежащие в основе этих процессов в достаточной степени устойчивы, чтобы требовать самого осторожного обращения с ними. Антинациональная и ассимиляционная политика, обращенная национальным большинством против меньшинств именно по указанным причинам чрезвычайно редко увенчивалась успехом. Большей частию она вела к озлоблению и обострению отношений, к болезненному росту преследуемого национального чувства, к ослабле-

* Милюков П.Н. Лекции по «Введению в курс Русской истории». С. 15. 2 Милюков П.Н. Интеллигенция и историческая традиция. С. 139. 261

нию, а при нервом удобном случае к распадению государств, которые позволили себе подобную политику»54.

Этапы формирования русского национального сознания (бессознательный, сознательный, волюнтаристический) соответствуют главным периодам русской истории. Говорить о русской народности, полагал Милюков, не стоит ранее VI в. «Периодом, когда совершилось, на границе леса и степи, окончательное выделение русской группы (с ее позднейшими разновидностями) из славянской, надо считать, по- видимому, VI—XI столетия после P. X. Это — начало, гораздо более позднее, чем начало зарождения других национальных групп Европы. Но трудно было бы искать наших предков, как это делали русские историки-националисты, среди кочевых племен русского юга. Но там шли, как мы уже говорили, другие национальные процессы, и русская национальная традиция — даже и бессознательная — туда не заходит»^. Искать исторической преемственности между древними насельниками Восточной Европы и русской народностью не стоит. Такие поиски, считает Милюков, не научны. Лишь в фантазиях русских националистов в племенах, обитавших в Северном Причерноморье и на Восточно-Европейской равнине можно увидеть предшественников славяно-русских племен. С этой точки зрения Милюков должен был бы зачислить в русские националисты и немецкого историка Байера, в своих написанных по-латыни исследованиях сводившего русскую историю к истории скифов, сарматов и киммерийцев.

Бессознательный период истории русского национального самосознания Милюков описывает в строгом соответствии с земско- областной концепцией А.П. Щапова, усвоенной, вероятно, благодаря лекционным интерпретациям В.О. Ключевского, так же проводившего мысль о колонизационном характере русского исторического процесса. Милюков принимает и тезис А.П. Щапова о неизбежной метисации населения по мере продвижения славяно-русских племен на северо- восток. «По всем признака, — описывал Милюков бессознательный период, — в начале этого периода в лесной полосе верхних притоков Днепра и тотчас на восток от него, минуя степь, по направлению к Оке и Волге соседили с русско-славянскими племенами финские и тюркские. Отсутствие географических препятствий, единство строения восточной равнины оказалось могущественным объединительным принципом. Постепенно двигаясь вверх по рекам к водоразделам, а потом переходя в другие бассейны, русские колонисты постепенно расселялись среди чужых племен, передавая им свой язык, усваивали их физическое обличие, — и таким образом не путем завоеваний, а путем медленной ассимиляции подготовлялась основа русской народ- 1

НОСТИ» .

Начало сознательного периода было положено чередой культурных заимствований, вызвавших серию подражаний арабской, скандинавской и византийской культурам. В социальном плане это подражание шло сверху вниз. «Военный и государственный быт (преимущественно севера), религиозные верования (преимущественно юга), внешний быт (преимущественно востока) — все это составляло своеобразную амальгаму подражания, в среде которого появились первые признаки русского национального самосознания»^. Окончание этого периода Милюков датировал XI в., когда усилилась тенденции к культурному изоляционизму.

Выразителями волюнтаристического понимания принципа национальности первоначально выступили высшие слои древнерусского общества. «Монастыри и дружина, — писал Милюков, — вот исходные центры древнейшего русского волюнтаристического отношения к национальности. Из этих же центров распространилось и первоначальное сознание русского единства, сперва политического и культурного, а потом и национального»^. Первые проявления национального самосознания славянских племен на восточно-европейской равнине позволяют говорить о формировании единой русской народности: «Основной процесс сознания национальности на восточной равнине оказался таким образом с самого начала процесса сознанием русской национальности»^. Великорусская, малорусская и белорусская национальности выработались и обособились позднее. Окончательное выдвижение русской народности Милюков относил к XII—XV вв. Именно в этот период происходило обособление местных наречий и борьба политических центров между собой. Победителем из этой борьбы вышла Москва.

Спорадические зачатки формирования русской интеллигенции Милюков относил к концу XIV в. в Новгороде и к концу XV в. в Москве. Именно в это время русское государство достигает общественно-сознательной стадии. Иными словами, «непрерывную историю русского национального самосознания следует начинать... с конца XV в.»*. В этот период начинается борьба идеологий или мировоззрений как внутри государства, так и между государством и обществом. Длительный период, охватывающий три столетия, вплоть до конца XVIII в., представляется Милюкову в виде борьбы идеологии «национализма» с «европеизмом» или «органического мировоззрения» с «критическим». После победы европеизма к середине XIX в. в результате противостояния официальной идеологии с общественным миросозерцанием сложились три формы мировоззрения: консерватизм, либерализм, социализм. Россия вступила в новый, революционный, период своего исторического развития, ознаменованный борьбой этих трех идеологий.

Сложившуюся в московский период идеологию Милюков характеризовал как «византийско-турецкую». С конца XV в. усилился поток новых подражаний. XVII в. отличается идеологическим конфликтом между различного рода западниками (от латинствующих до грекофилов) и последователями старины — раскольниками. В XVI— XVII

вв. окончательно формируется русская национальная культура, наиболее полно проявившаяся в архитектуре, церковном пении, иконописи. В то же время, русская культура обнаружила явное отставание от западноевропейской в области знаний, как прикладных, так и абстрактных. Новый сильный поток заимствований приходится на XVIII

в. Денационализацией верхов и вытеснением начатков московской культуры в низы отличались реформы петровского царствования. Однако заимствования петровского времени окончательно сформировали в России «орган национального самосознания», т. е. интеллигенцию. «И поэтому его реформа, — писал Милюков о Петре I, — есть эра, — та историческая дата, с которой начинается связная история русского национального самосознания, — русская культурная и волюнтаристическая национальная традиция>Л Только с Петра I складывается культурная традиция, т. е. «передача из поколения в поколение одних и тех же национальных стремлений»^. Для закрепления национальной традиции необходимы особые условия: нужна школа и культурная среда. Такие условия создаются лишь в XVIII в. Конечно, признавал Милюков, многие начинания Петра I были чужды, малодоступны и непонятны большей части населения. «Отсюда, — заключал историк, — и реформа Петра вышла слишком лична и насильственна; отсюда же и его крутой разрыв со старым бытом, побудивший близоруких людей считать ее антинациональной»^.

Интенсификации культурных процессов, вызванная потоком заимствований и подражаний, способствовала формированию национальной интеллигенции и расширению сферы ее деятельности. Для Милюкова неизбежность такого исхода обусловлена логикой социологической эволюции. «И прежде, — писал он, — каждая новая ступень в развитии интеллигенции сопровождалась — или даже вызывалась — расширением круга приложения ее деятельности, увеличением количества участников этой деятельности, осложнением и конкретизацией самых целей приложения интеллигентского труда>А Череда заимствований и подражаний трансформировавших русскую национальную культуру начиная с петровского царствования, может быть хронологически разделена на несколько периодов: «период инкубации», длившийся около ста лет; «классическая эпоха», занявшая полстолетия и «национальный расцвет», соответствующий периоду нормального самостоятельного и независимого развития цивилизованных народов. Оптимистичность этой периодизации несколько ослабляется имевшими место перерывами в череде заимствований. Таковы периоды реакций в конце правления Екатерины II и царствования Николая I и Александра III. Но каждое новое поколение интеллигенции находило новые источники заимствований и с новой силой окуналось в поток культурных подражаний. Культурная мимикрия интеллигенции способствовала сокращению периодов реакции или перерывов в процессе культурных заимствований. «Социологическая причина это- го — в том, что круг лиц, доступных подражанию, с каждым поколением становился все более широким»*.

Неизбежность усиления роли интеллигенции, увеличение ее численности детерминируется самим ходом социологической эволюции. Периоды самобытничества, господства националистических настроений в обществе постепенно сходят на нет. Исторически русский национализм проявлялся в погромах иностранных церквей московской чернью XVII в.; в неприятии раскольниками петровских реформ; в реабилитации прошлого, идеализации «древних добродетелей» и форм быта; в защите властью, противящейся нововведениям, старины. В период 1820-х — 1870-х гг. русская культура интернационализируется и сама становится источником для подражания. Споры западников, сторонников заимствований, со славянофилами, отстаивавшими национальную самобытность и исключительность, приходящиеся на этот период, не нарушают общую логику социологической эволюции. Оба направления, полагал Милюков, подчинялись одному и тому же закону заимствования; так что на самом деле это не эпоха борьбы самобытничества и заимствований, а периоды смены влияний.

Милюков насчитывал пять периодов истории русского национализма и европеизма:

«1. Бытовой или этнографический национализм и европеизм: ступень, перешедшая в XVIII-й век из XVII-ro, и особенно отличающая ближайшее к петровской реформе время его первых преемниц на престоле. 2.

Политический европеизм и несколько запоздавший, с соответственной формулой политический же национализм (приблизительно от 1770-го до 1825-го года). 3.

Религиозно-философский национализм ("славянофильство") окрасивший соответственно и современный европеизм радикального типа ("западничество", еще не дифференцированное от социализма) — приблизительно 1825—1850 гг. 4.

Социальный национализм и европеизм (1850—1870 гг.). 5.

Научный национализм (неославянофильство) и европеизм ("эволюционный либерализм") с конца XIX века»^.

Реакция на европеизм, выразившаяся в последней трети XVIII в. в исторических поисках национальных добродетелей, способствовала дальнейшему самоопределению национального сознания. С именем И.Н. Болтина Милюков связывал и первый опыт научного обоснования русского национализма. «При Екатерине II он, — писал Милюков о национализме, — начал было принимать форму национального самосознания, углубленного попыткой связного изучения русского прошлого с объяснением русских национальных особенностей условиями географической среды и "климата" (историк Болтин). Но этот научный подход остался одиноким, не создавшим школы и направления. Главное течение тогдашнего национализма шло в русле восхваления русской бытовой старины и древних добродетелей наших пред-

1

ков» .

В царствование Александра I националистическая идеология получила дополнительный стимул — необходимость борьбы с Наполеоном. Носителями этой идеологии были Шишков, Глинка, Ростопчин. «Официальная формулировка национализма» была дана С.С. Уваровым. Но она уже ясно продемонстрировала тупиковость данного пути. Доминирующим в XIX столетии оставался европеизм, в рамках которого окрепли также оппозиционные и радикальные настроения, оформившиеся в идеологию революционизма. «"Европейское" еще мыслилось, — отмечал Милюков недостатки данного направления, — как нечто противоположное "национальному", — нечто, что должно быть наложено извне, путем механического заимствования. Это было слабое место тогдашнего политического европеизма»На этой слабой стороне построили свою критику европеизма славянофилы — последние носители национальной идеологии в России. Европеизм в это время отличался и недостаточной теоретической разработкой своих оснований. По словам Милюкова, «европеизм в течении третьего периода остался без равносильной славянофильству доктрины и ограничился преимущественно практическими возражениями»^. Русские западники находили много точек сближения со славянофилами, что также тормозило доктринальное оформление русского западничества. Позиции радикально настроенных западников в ряде оценок соприка- 1

Там же. С. 132-133. 2

Там же. С. 134-135. 3

Там же. С. 135.

сались со славянофильскими воззрениями. «По существу же, — писал Милюков, — и "западники" этого типа (В.Г. Белинский, А.И. Герцен. — A.M.) были убеждены, как и "славянофилы", что европейский Запад уже изжил свою "идею", что Восток в лице России, призван сказать Европе новое слово и тем выполнить свою всемирно-историческую миссию. И сущность этой миссии обоими школами понималась довольно близко»*. Западники видели это предназначение России в русской общиие, славянофилы, помимо сохранения общины, упирали на религиозное призвание русского народа.

В качестве примера социального национализма, получившего распространение в четвертый период, Милюков приводил народников. Только в пятый, научный, период появилась возможность создать обоснованную концепцию европеизма. Выполнению этой задачи и служит милюковская теория социологической эволюции. «Период монополии известной группы идей, известного "мировоззрения" здесь кончается», — характеризовал Милюков пятый, современные ему период^. Борьба и конкуренции учений стимулирует разработку более точных научных теорий. Европеизм и национализм берут на себя функцию критической проверки противоположных концепций. «Общей всем целью является борьба против иллюзий и утопий друг друга», — подытоживал Милюков^.

Итак, непрерывная смена поколений русской интеллигенции, создавшая национальную традицию, завязывается только в результате петровских реформ. Поэтому с начала XVIII в. Милюков отмеряет сознательный период развития русской нации. Он мог бы повторить тезис К.Д. Кавелина, что только с XVIII в. мы начали жить умственно и нравственно. Историк насчитывает к двадцатым годам XX в. восемь поколений русской интеллигенции. «На последнем двухсотлетнем промежутке русская история, — писал он, — движется вперед не одними только стихийными бессознательными процессами. Она приобретает, чем далее — тем больше, характер планомерности и сознательности. Большие исторические задачи вообще не осуществляются на пространстве одной человеческой жизни. Чтобы их достигнуть, нужно передавать их от поколения к поколению. Только политическое

* Там же. С. 137. 2

Там же. С. 138-139. 3

Там же. С. 139.

воспитание поколении в стремлении к однон национальной цели может обеспечить ее достижение. Такое единство в постановке и преследовании национальных задач у нас становится возможно с Пет- 1

ра»55.

«Национальное самосознание», благодаря которому и определяется национальность и непосредственными формами выражения которого выступают язык и религия, не может быть основано на расовых или антропологических особенностях или «реальных свойствах людей». «Весь свой материал оно берет из самого себя, — утверждал Милюков. — То же самое психическое взаимодействие, которое составляет необходимое условие национального сознания, в конце концов служит для распространения выработанного этим сознанием понятия о самом себе, то есть об отличиях национального типа, обыкновенно резких, лапидарных чертах. Нечего и говорить, что национальными отличиями оказываются те, которые запечатлеваются как такие в национальном сознании»^. Так, от понятия «национальное самосознание» мы переходим к понятию «национальный тип», под которым следует понимать носителя такого сознания. Однако в отличии от «национального сознания» понятие «национальный тип» вносит еще одно измерение. Если национальное сознание обнаруживает себя в различных актах психического взаимодействия, итогом которых оказывается установление системы различий, закрепляемых в национальном типе, то сам национальный тип задает временную последовательность становления и кристаллизации этих различий. Национальный тип вписывается в историю или эпоху. Другими словами, «понятие национального типа везде отражает на себе характер созидающей его 3

эпохи».

Фактором, определяющим национальный тип, является внешняя среда. Природно-климатическая обстановка, конечно, не единственное условие, благодаря которому формируется национальный тип, но для Милюкова — это главное в совокупности прочих условий, особенно на начальном этапе образования национального типа. «Для появления новых типов, — указывал Милюков, — нужно во всех этих областях жизни два условия: во-первых, распространение типа в новую среду — на известном, более менее значительном пространстве, и во- вторых, его изоляция, хотя бы временная, в этой особой среде. Первое условие вызывает видоизменения, второе их закрепляет в процессе взаимного общения и подражания. Разумеется, не форма, а содержание этого процесса образует материал национальности»*. Обработка впечатлений, доставляемых средой, общение, подражание, противопоставление чужому — «создают тот запас ассимилированных переживаний целой группы, из которых берется и содержание национальности и ее символика (костюм, движения, звуки, поведение, имена и "знамена" и т. д.)»^. Однако не просто природная среда создает, так сказать, автоматически национальный тип, а историческая жизнь в тех или иных природных условиях. Национальный тип затем сказывается на всей последующей истории народа, ослабляя свое влияние с ростом сознательности, как все прочие данности исторической жизни. По словам Милюкова, «сами эти национальные отличия, национальный тип и характер не есть нечто искони данное, а благоприобретенное в течение того же исторического процесса; не первичное, не основное, а лишь вторичное историческое явление. Сложившись раз, это явление может оказывать, конечно, свою долю влияния на исторический процесс: влияние, главным образом, задерживающее, как все унаследованное от прошлого. Но в своей исходной точке, это явление, как я сказал, само есть итог истории, результат других более основных условий исторической жизни»А Национальный тип, таким образом, одновременно, и итог исторической жизни и ее данность. Формируясь в начальный период истории народа, он для последующих эпох оказывается уже предзадан. Сводить же научное исследование к определению национального типа Милюков считает бесперспективным, поскольку он мало что поясняет в современных событиях. «В конце концов, — признавал он, — при настоящем состоянии нашей науки — объяснить что-либо из особенностей национального характера, — большей частью значит признаваться в незна- нии и в бессилии дать надлежащее объяснение»*. Национальный тип — архаический пласт исторического процесса, лишь латентно присутствующий в современности.

Национальный тип вырабатывается в результате столкновения с инородными (в языковом, религиозном, а иногда и антропологическом отношениях) племенами и есть результат обособления, отличения своего от чужого. В то же время, признавая характерные национальные черты и особый национальный тип за европейскими народами, лопарями, киргизами и т. дД Милюков, исходя из политических соображений, отрицал самобытность у русских и вообще у славян: «Другими словами наиболее выдающейся чертой русского народного склада является полная неопределенность и отсутствие резко выраженного собственного национального обличья»^.

Два типа среды сказались на формировании русского национального типа: лес и степь. Влияние степи можно отнести к более ранней эпохе. «Эта географическая среда, — писал Милюков о степи, — была особенно удобна для того способа общения, способа взаимодействия и подражания, который, как мы не раз указывали, явился древнейшим способом образования человеческих и национальных групп: для кочевого быта»^. Жители степи повлияли и на антропологический состав европейского населения. Следы такого влияния заметны в короткоголовой альпийской расе. Кочевой быт способствовал более интенсивному общению, взаимопроникновению и объединению племен. Воздействие кочевников на формирование современного русского национального типа так же имело место, но оно было не столь значительно, как в древние времена. «В русской истории, — уточнял исследователь, — в несравненно более поздние времена очередные кочевники юной степи также сыграли чрезвычайно важную роль. Но в создании национальностей позднейшей России они непосредственного участия не приняли»^. Значение леса в образовании русского национального типа было более существенно. Согласно характеристике Милюкова, лес — среда раздробления и изоляции, «начало бессознательного процесса творчества национальностей»*. Лесная среда центральной и восточной Европы препятствовала смешению рас. К «лесным культурам» помимо славянской Милюков относил также германскую и литовскую.

Кроме славянских народов Россию населяют и другие племена. Одни из них приняли участие в образовании русской народности, были ассимилированы славянским элементом или смешались со славянами. «Слагалась сложная антропологическая амальгама, — характеризовал Милюков этот процесс, — на почве которой устанавливалось

9

единство социально-психического типа, именуемого национальным» . Другие народности не были ассимилированы русскими, но и не выработали собственное национальное сознание, мирно уживаясь с русским населением. Особое положение занимают народы на западной окраине России и в Закавказье, присоединенные в XVIII—XIX вв. Эти народы отличает слабое развитие национального сознания при сохранившейся старой национальной культуре. В противоречии с русским национально-волюнтаристическим процессом находится польское национальное сознание. Причина этого противоречия — конкурирующие территории, на которые претендуют и русская и польская национальные культуры. Русское правительство поощряло в западных областях империи национальные культуры, чтобы противостоять западному влиянию намеренно поддерживало финскую культуру против господства шведской в Финляндии, эстонскую и латышскую культуру против немецкой, литовскую культуру против влияния польской. «Эти народности, — констатировал историк, — в известной степени обязаны русскому официальному покровительству зачатками своей новой национальной культуры, литературы, интеллигенции»^. Формирование национальных культур проходило под покровительством русской культуры, оберегавшей национальные культуры от иностранных влияний. Благотворное воздействие такой политики сказалось и в Закавказье. Россия смогла водворить на этой территории мир, способствовала благосостоянию и материальному развитию народов. «На почве этого благосостояния возродилось национальное чувство среди этих древних племен и создался новый расцвет национальной литературы»*. В частности, под русским управлением произошло национальное объединение грузин, в последней четверти XIX в. в среде грузинской интеллигенции зародилась идея национального единства. Напротив, негативные последствия имела политика официального национализма при императоре Александре III. Гонения вызвали ответные вспышки национализма, например, еврейский «сионизм» и финляндский «активизм».

После определения национального типа начинается в строгом смысле историческая жизнь. Изменения в национальном типе, т. е. изменения в национальном сознании и составляют основные содержательные моменты истории или, если изменить интерпретационный ракурс, то можно сказать, что национальное сознание отражает условия и обстоятельства исторической жизни. Согласно Милюкову: «Дальнейшая эволюции народного сознания, подобно экономической, политической, религиозной и т. д. эволюциям, находится в зависимости от исторических условий, среди которых протекает жизнь той или другой нации» Я Далее историк указывал на необходимые условия «эволюции общественного самосознания». Во-первых, это «ослабление военной деятельности нации>А Формирование национального типа сопровождается периодами войн и без их прекращения дальнейшее развитие невозможно. Другие условия формулируются следующим образом: «во-вторых, известная степень разнообразия интересов внутри нации при достаточной густоте населения, делающей возможным более или менее быстрый психологический обмен между личностями и группами. Сюда присоединяется, в-третьих, условие, не необходимое логически, но обыкновенно сопровождающие два первые: именно известная степень мирного психологического взаимодействия

4 между данной группой и чуждыми ен соседними национальностями» . На самом деле, значение третьего условия более существенно, чем может показаться из оговорки Милюкова. Именно знакомство с чу- жим национальным типом провоцирует изменения в национальном сознании. На смену национальному периоду истории, в свою очередь сменившему племенной, приходит критический. «Эпоха самовозвеличивания, — пишет ученый, — сменяется эпохой самокритики. Внимание части общества, наиболее заинтересованной в переменах, обращается от внешней национальной борьбы к внутреннему общественному строю»*. Так происходит «смена состояний общественного сознания». В результате совершается «более или менее полная перестройка традиционной системы общественных отношений и замена ее системой, основанной на сознательном выборе большинства»^. Демократический исход исторической эволюции не случаен, поскольку именно при демократическом устройстве, убежден Милюков, можно обеспечить наиболее интенсивное или, по его словам, «быстрое и правильное» психическое взаимодействие между членами общества, принимающего форму сначала «периодического собрания для решения политических вопросов», а затем и народного представительства. Так, политика или, точнее, политическая культура, становятся для Милюкова важнейшей составной частью социально-исторического процесса. «Фактически, — писал по этому поводу А.А. Кара-Мурза, — европеист Милюков полагает именно развитие культуры наипрочнейшим залогом развития русского европеизма. Европеизм, либерализм и культура для него — в российском контексте — понятия почти синонимичные. Политическая культура для Милюкова высшая и универсальная форма культурного существования вообще. Через парламент- ско-партийную систему политика увенчивает здание культуры, создает ту универсальную связь, которая в конечном счете и "сцепляет" политическую нацию»А Политические убеждения Милюкова непосредственно переплетались и даже обосновывались его философско- историческими и социологическими воззрениями.

Самым эффективным средством влияния на общественное сознание в современный Милюкову период являлась пресса, вытеснившая 1

Там же. С. 15. 2

Там же. 3

Кара-Мурза А.А. Павел Николаевич Милюков: «Идти соединением либеральной тактики с революционной угрозой...» // Кара-Мурза А.А. Интеллектуальные портреты: Очерки о русских политических мыслителях

ХІХ-ХХ ВВ. М„ 2006. С. 32.

в этом отношении игравшие ключевую роль в предшествующие эпох рынок и городскую площадь. «Для создания "общественного мнения нового времени", — отмечал историк, — пресса есть столь же необходимое средство, как язык для национального самосознания всех 1

времен» .

Проецируя обозначенные положения на «развитие русского общественного самосознания», Милюков делает два предварительных вывода: 1) об однородности или качественном единстве исторического процесса вообще и 2) о «количественных различиях и особенностях» этого процесса в России, совпадающих с общими отличительными чертами русской истории. Иными слова, Милюков имеет в виду обусловленность развития самосознания внешними условиями исторического существования русского народа. «В зависимости от этих двух выводов должен стоять и возможный для исследователя социологиче- скии прогноз», — заключал ученый .

История русского общественного самосознания в интерпретации Милюкова распадается на три периода, отчасти пересекающиеся с периодами смены идеологий европеизма и национализма. Первый из них, длившийся с конца XV в. до конца XVII в., характеризуется становлением русской государственности и выработкой националистических идеалов при низком уровне развития общественного самосознания. Милюков называет этот период органическим. Пришедший ему на смену период, хронологически ограничивающийся XVIII столетием, следует воспринимать как промежуточный или переходный, в котором происходит борьба новых и старых форм общественного самосознания, новых и старых идеалов. Третий период — критический — занимает XIХ-XX вв. и отличается победой критических воззрений и космополитических идеалов. Вот как об этом писал сам Милюков: «Таким образом, история русского общественного самосознания может быть разделена, для удобства изложения, на три отдела: 1) Развитие националистических идеалов органической (завоевательной) эпохи и начало их критики. 2) Переходный период: официальная победа критических элементов над националистическими. 3) Развитие общественного мнения критической эпохи. Через все три периода проходит, как видим, красной нитью постепенное нарастание критического воззрения и соответствующее ослабление воззрения националистического»*. Нужно особо подчеркнуть «процесс нарастания критического общественного самосознания» как главный ориентир эволюции русского самосознания.

Общественное самосознание меняется от эпохи к эпохе, модифицируется вслед за развитием «общественного порядка». «Наше же мнение заключается в том, — признавался Милюков, — что каждый общественный строй создает свое общественное самосознание, совершенно от него неотделимое и вместе с ним изменяющееся»^. Общественное самосознание впитывает и отражает все перемены в условиях исторической жизни, «соответствует потребностям настоящего и грядущего». Подводя итог философско-историческим воззрениям Милюкова отмечу, что философской подкладкой его теоретических и исторических построений был позитивизм, в согласии с которым он низводил философию до мировоззрения и требовал проверки любых концепций действительностью. В то же веря исследования Милюкова порой определялись не столько теоретическими или философскими, сколько идеологическими или политическими предпочтениями. Считая, что история должна быть наукой, он видел воплощение научности в социологии, которую намеренно противопоставлял философии истории, отвергаемой им за метафизичность. Руководящим принципом социологического подхода к истории является идея закономерности. Однако индивидуальность исторических событий затрудняет реальное установление исторических законов. Поэтому Милюков предлагал ограничиться выявлением лишь общей социологической тенденции всякого исторического процесса, под схематику которого он пытался подвести и русскую историю. Вариативность же исторического процесса проистекает из целой совокупности факторов: особенностей внешней среды, влияния других народов, действия личностей, специфики национального типа, которому Милюков давал социологическое определение. Научная историография должна опираться прежде всего на факты, социологическая же ориентации исследований Милюкова заставляла его предпочтительное внимание уделять фактам «внутренней» или «культурной» истории — истории экономических отношений и учреждений. Критикуя всемирно-исторический подход, Милюков противопоставлял ему национальную историографию, в которой, на его взгляд, в большей степени отражается идея закономерности.

Насколько удачно социологический подход Милюкова реализовался в исторических исследованиях, прежде всего, в его собственных? В отечественной историографии теоретико-методологические достижения Милюкова оцениваются достаточно скромно, главным образом из-за идеи многофакторности объяснения исторического процесса, чаще именуемой, не без некоторой доли негативного смысла, эклектической. За эклектизм Милюкова критиковали A.M. Сахаров*, А.Н. Цамутали^, А.А. Шапиро^. Сам Милюков, напротив, видел в выявлении многофакторности исторической реальности единственный путь научного постижения прошлого. В литографированном курсе лекций он писал: «В глазах науки нет главного и второстепенного, нет нужного и ненужного; есть только причины общие и частные, то есть, с более широкой и с менее широкой сферой действия; но все они должны войти в кругозор исследователя. Выделять какую-либо причину для отдельного рассмотрения мы можем только для удобства исследования; но мы не должны забывать, что в мире нет отдельно действующих причин, а есть только сложные равнодействующие и что именно объяснение последних составляет последнюю задачу науки»56. Однако такое историческое объяснение, как писал Н.Л. Рубинштейн, приводило к «распылению исторического процесса» и «фактически упраздняло» историческую закономерность^, а вместе с ней и ставило под сомнение весь проект Милюкова обоснования научности историографии посредством социологии.