Теория литературной эволюции

Еще один повод, отталкивающийся от той же причины, побудивший Кареева к изложению своих взглядов — это полемика с академиком А.Н. Веселовским. В следующем 1887 г. в тех же воронежских «Филологических записках» он напечатал заметку в жанре рецензии на статью А.Н. Веселовского «История или теория романа?», открывавшую его книгу «Из истории романа и повести». Идея, проводимая Кареевым в заметке, была прежней: необходимость создания «теории собственно самой истории литературы»^, т. е. теории литературной эволюции. Оспариванию мнения А.Н. Веселовского посвящено несколько страниц в «Литературной эволюции на Западе»^. Критика Кареева возымела действие. По наблюдению В.Н. Перетц, Кареев «внес существенные поправки в представление Веселовского о литературной эволюции, которую он, видно, понимал, как эволюцию идей, а не как эволюцию форм». Далее, имея в виду уже А.Н. Веселовского, В.Н. Перетц писал, что «с этого времени он уже не настаивает на незыблемости форм и вносит новый принцип литератур-

нои эволюции — роль влияния на традицию личного почина, личного і

творчества поэта»21.

Дополнительными источниками, проясняющими и уточняющими «неспециализированный» взгляд Кареева на литературный процесс или историю литературы, может служить статья «Что такое история литературы? (Несколько слов о литературе и задачах ее истории)», примыкающая к «Литературной эволюции на Западе» и опубликованная в воронежских «Филологических записках» в 1883 г., обширная статья о Л.Н.

Не тратя время на то, чтобы исчерпать весь философский горизонт теоретической плоскости позитивизма, остановлюсь лишь но наиболее существенных для Кареева темах.

гаемых в другой» .

Еще один принцип положительной философии, обеспечивающий научный статус историографии, — принцип единства действительности, рационалистическая уверенность в гомогенности постигающего и постигаемого, познающих форм и познаваемого предмета.

Однако же и история, в свою очередь, испытала обратное влияние ассимилированных ею дисциплин. Кареев даже моделирует своеобразную шкалу, на которой по мере воздействия на выработку миросозерцания упорядочивается это влияние. На первое место он ставил историю философии и пояснял: «в частности историю теории позна-

9

ния и историю этикн» , а далее приплюсовывал историю политических теорий и экономических учений. Именно эти отрасли знания прежде всего позволяют лучше уяснить идейное наполнение исторического процесса. История физических, химических, биологических теорий, а также лингвистических, эстетических, педагогических учений в этом отношении менее значимы. Так в эклектической многогранности «общей истории человеческого миросозерцания» воплощалась синтетическая матрица позитивистской эпистемы.

Вместе с этим, политика, юриспруденция, экономика не только поставляют материал для новых теоретических конструкций исторической науки и сами заимствуют способы научного насилия над про- 1

Кареев Н.И. Об общем значении исторического образования. С. 43—44. 2

Кареев Н.И. Об отношении истории к другим наукам. С. 14.

126

шлым, но и, пусть даже и изредка, предлагают собственное решение общих вопросов. Историк-теоретик или, по терминологии Кареева, «общий историк», должен синтезировать специальные взгляды политиков, юристов, экономистов, а также историков духовной культуры (религии, литературы, философии, искусства) и учитывать теоретические результаты, достигнутые в других отраслях знания*. Кареев отмечал в этой связи работы Фюстель-де-Куланжа, Иеринга, Маркса, в которых на материале конкретных наук были сделаны важные теоретические обобщения.

Итогом скрещения истории с другими дисциплинами и научного самоопределения истории стала ее дальнейшая специализации, распыляющая общие принципы во множестве мелочных исследований, иронично нарекаемых Кареевым «буквоедством» и «гробокопательством» . Крохоборство научной специализации привело к тому, что «стала писаться история, которая также суживала свою задачу до решения каких-нибудь головоломных ребусов в роде того, кто написал Слово о полку Игореве, или до изобретения мельчайших подробностей какого-либо мельчайшего факта»^. Идолом исторической специализации становится факт, поклонение которому и порождает новых научных пигмеев. «Основу обособления специальной истории, — пояснял Кареев, — составляет то обстоятельство, что в исторической жизни есть факты, неинтересные или мало интересные для человека, следящего за общим развитием общества: в истории литературы — это одни факты, в истории права — другие. В этом raisoa d'etre спе- ° 3

циальных истории» .

Сближение истории с другими дисциплинами происходит прежде всего на почве общего предмета — идей. По мысли Кареева, «суще-

4

ственнеишее содержание истории» сводится к идеям и учреждениям . Презентуя книгу «Литературная эволюция на Западе», он писал, делая акцент на теоретическом характере своего произведения: «Специального исследования или того, что могло бы заменить учебник, читатель не найдет в этом очерке: это — общее рассуждение, в кото- ром главную роль играют не факты, а идеи>Л История, солидаризируясь с прочими гуманитарными науками, изучает «культурные и общественные идеи», господствующие в определенную эпоху. Пример подобного подхода Кареев, в частности, давал в своей «пушкинской речи». Провозглашая главный тезис своего выступления: «Пушкин был поэт европейский, не переставая быть национальным»^, — он, стремясь подчеркнуть единство литературного (как и вообще исторического) процесса, имел в виду не подражание, а творение «в духе» европейской литературы. В свою очередь «дух» литературы задается общим идейным фоном эпохи, который литература лишь отражает. Для пушкинского времени — это понимание личного разума в качестве высшего критерия истины, протест «против созданных историей уродливостей» и «пошлой прозы будничного прозябания», проповедь лучшего общественного строя. Литература является хорошим хранилищем идей, из запасников которого в случае надобности историки всегда могут черпать материал. «Что в эпоху борения новых и старых идей усилился интерес к общественным идеологиям, — пояснял Кареев, — это понятно, и этим объясняется то значение, какое общие историки стали приписывать изучению литературы, как лаборатории идей'А Свою мысль Кареев иллюстрировал примером Ф.Х. Шлос- сера: «его история есть по преимуществу история прагматических фактов и история идей, соединение политической истории с историей литературы»^. С другой стороны, идеи не в меньшей степени чем институты и учреждения являются преобразующей жизнь и историю силой. Более того, социальные институты создаются «духом», идеалами, разделяемыми большинством народа. Идеи и социальные институты — результат способности человека к абстрагированию и суть, таким образом, «постоянные системы отношений», не основанные на непосредственном психическом взаимодействии^. Сравнение идей с реальностью порождает критическую мысль, которая, направляя лич-

* Кареев Н.И. Литературная эволюция на Западе. С. 1. 2

Кареев Н.И. Пушкин как поэт европейский. Речь проф. Н.И. Кареева, произнесенная на пушкинском празднике в Варшаве 4-го июня 1880 г. Воронеж, 1880. С. 2. 3

Кареев Н.И. Историология. С. 167. 4

Там же.

Кареев Н.И. Основные вопросы философии истории. Т. II. С. 150. 128 ную инициативу, меняет историческую действительность. Смена идеалов составляет содержание критических эпох в истории (тема, продолженная затем П.Н. Милюковым в «Очерках по истории русской культуры»). Собственно говоря, явления, изучаемые в гуманитарных науках, в значительной степени зависят от того, что люди о них думают, какие идеи разделяют. Отсюда проистекает «двойственность предмета исторического изучения, двойственность самих явлений 1

жизни и идеи...» .

Определенный фрагмент реальности задает предметную область и сферу значений определенной науки. Для науки эта реальность выступает как данность, т. е. существующая не сама по себе, а со стороны своей артикулированной наукой смысловой определенности. Общественные науки имеют дело с двумя явлениями подобного рода: духовными и социальными, первые из которых вызревают «на почве психического взаимодействия особей», вторые — «на почве соци- 7

альнои организации» .

Различаются науки и со стороны методологической, предопределяющей в конце концов своими алхимическими приемами и их содержание. Так вырисовывается излюбленная тема положительной философии — классификации науки. Для Кареева в самом общем виде науки подразделяются на помологические или теоретические и феноменологические или описательные. «Феноменологическая наука, — разъяснял он, — есть воспроизведение, уяснение, оценка конкретных явлений природы и жизни в их индивидуальных или родовых признаках, воспроизведение описания и повествования. Такова история...»^ К помологическим наукам относятся, в частности, социология и психология. Номологические науки ориентированы на поиск законов, и в результате стремятся сплести тотальную объясняющую весь мир логическую сеть. По словам Кареева, «идеал номологии мира заключается в том, чтобы все законы свести в одну великую систему, в которой все одно из другого логически вытекало бы...»^. История как феноменологическая наука и весь ряд частных, специальных историй, начиняющих ее, описывают различного рода явления, концентриче- скими кругами поглощающие одно другим. Однако теория истории должна опираться также и на философию, доискивающуюся законов сущего, и на психологию с социологией, раскрывающие законы духовной и общественной жизни.

На основе общего понимания истории следует подходить и к истории литературы. Но для этого сперва необходимо выяснить «смысл» самой литературы, точными формулировками заточить этот смысл в определение. Само слово «литература» и его русские эквиваленты: «словесность» или «письменность» страдают «колеблющимся значением», пульсирующим в зависимости от сужения или расширения содержания самого термина. «Литература», таким образом, может употребляться как в тесном, так и в широком смысле. Тесный смысл понятия литературы обретается на «относительной почве», т. е. достигается через противопоставление литературы науке и философии. Для уяснения такого смысла как раз и необходима эволюционная точка зрения. «Мы поставим этим вопрос о сущности литературы в тесном смысле, — растолковывал Кареев, — прямо на эволюционную точку зрения, с которой научные понятия берут вещи не в тот или другой момент их бытия, а на протяжении длинного пути изменений, сопровождающих их развитие»*. Сущность литературы выясняется через ее генезис. Логика литературы раскрывается в ее истории. К сущности литературы можно отнести универсальность способа выражения мыслей и идей, т. е. общедоступность и общеинтерес- ность. Именно общедоступность и общеинтересность положены Ка- реевым в основу определения литературы. Вот два их варианта: «Итак, литературой я буду называть совокупность произведений устного, письменного или печатного слова, выражающих в общеинтересных и общедоступных содержании и форме общественную мысль и общественное настроение, будут ли эти произведения продуктами художественного творчества или имеют более прозаический характер, лишь бы они не имели значения деловых обсуждений, учебников и руководств, философских и научных исследований и пособий»^, «Литература, — писал Кареев в другом месте, — как круг явлений с текучим содержанием в изменяющихся формах, не может получить лучшего определения, как общедоступное словесное выражение обще- интересных общественных мыслей и настроении. Это — зеркало, в котором отражается духовная и социальная жизнь народа»*. По содержанию литература сближается с философией, а по форме — с живописью, скульптурой, архитектурой и музыкой.

В качестве отражения идей и мыслей литература представляет собой специфическую смысловую реальность, смысловую реальность, так сказать, в «чистом виде». Более того, в качестве смысловой реальности она не просто отражает, а проживает смысл, идею, мысль. Литература и есть процесс мысли по преимуществу, но не сам по себе, а в единстве со словом, с выражением. Смысл невозможно законсервировать, складировать в архиве, библиотеке... Хранение смысла есть его воспроизведение, осмысливание заново. Поэтому смысл и мысль вариативны, у них, строго говоря, нет автора. Литература налагает на смысл ограничение формы, привязывает его к акту речи. «Литературное произведение, — писал Кареев, — запечатлевает самый процесс мысли, самый акт речи, как известной деятельности: слово живет и продолжает действовать, а в слове сохраняет свою силу и значение дух»^. «Индивидуальную человеческую роль, — продолжал он далее, — могут играть только действия, а не поделки: именно характер воскрешающего действия, — процесса мысли и актов речи, — а не сохранившейся поделки имеет всякое литературное 3

произведение» .

Дальнейшее уточнение литературы и ее истории требует размежевания сначала с материальными памятниками вообще, а затем и с памятниками письменности. Письменные памятники могут иметь интерес сами по себе, «чистый», как выражается Кареев, интерес к процессу мысли, последовательности актов речи и интерес с точки зрения их отношения к другим фактам, на которые они указывают или идеям, в них излагаемых. На одном полюсе здесь будут литературные произведения (в том числе не только художественные, но и философские, богословские, научные), на другом — деловые бумаги. В первую голову за возводимую по позитивстскому проекту демаркационную изгородь изгоняются «хартии и документы». Оставшуюся письменность Кареев предлагает разделить на литературу специаль- ную и общую, между крайними проявлениями которых существует множество смешанных форм, целая «лестница переходов» от общедоступной литературы к специальной. Но сложность такого разграничения делает невозможной и строгую классификацию. Действуя методом исключения, Кареев отсекает от истории литературы учебники, как вид специальной литературы, имеющей техническое значение, философские произведения, поскольку в них важен исключительно сам акт мысли, в то время как литературу занимает еще и акт речи, т. е. и содержание и форма произведения. Памятники письменности «важны лишь как источники», поставляющие сведения о различных сторонах жизни общества, тогда как история литературы «исследует духовную сторону народной жизни». Поэтому «историк литературы останавливается только на тех памятниках словесности, которые слу-

1

жат источником для воспроизведения картины духовной жизни»23.

Точка зрения «общего историка» вполне естественно предполагает уяснение отношения самой общей истории к истории литературы и, соответственно, установление дополнительной системы различий. С навязчивой пунктуальностью, способной стерилизовать любые выходки задиристого воображения, Кареев формулирует свою мысль: «Это две вещи разные: одно дело лишь пользоваться литературными произведениями для целей общей истории, другое — применять исторический метод к изучению литературных произведений. В развитии науки нужно различать здесь два процесса: 1) историки стали все более и более обращаться к литературе, 2) исследователи литературы — все более и более проникаться духом и методом исторического изучения» Я Кареев на двух десятках страниц развивает тему отличий истории литературы от общей истории, указывая на различие предметов, упирающееся в итоге различие жизни и ее воспроизведения, на разное понимание источника, разное отношение к факту. Для историка литературы ценны сами литературные произведения (они для него и источник, и факт), а от них он уже приходит к «литературной физиономии писателя», эпохе, народу и т. д. Для общего же историка литературные произведения, напротив, важны не сами по себе, а лишь как свидетельство о личности писателя, эпохе, народе... По словам Кареева, «для общего историка литературные произведения

* Кареев Н.И. Что такое история литературы? С. 6.

2 Кареев Н.И. Литературная эволюция на Западе. С. 105.

132

скорее простые свидетельства о прагматических и культурных фактах социальной или духовной истории, для историка литературы они сами по себе цельные факты; общего историка в литературных произведениях интересует заключающийся в них идейный и фактический материал всякого рода, действительность, в них отразившаяся, историка литературы — и самый способ соединения данного материала, и самое отражение действительности; общему историку нужно восстановить факт, уяснить его и оценить, историк литературы имеет дело с самим готовым фактом, объясняет его в своем комментарии, оценивает его в своей эстетической критике»*. В то же время, как замечает Кареев, «именно в истории литературы воспроизведение может быть наиболее адекватно воспроизводимому... для историка литературы источник, художественное произведение и есть тот факт, о котором он гово-

9

рит...» .

Однако, несмотря на различия, история литературы есть одно из «частных направлений исторической науки» и должна опираться на «общий принцип исторической группировки». Вместе с историей права история литературы относится к социальной и культурной истории, противополагаемой прагматической истории. Различие прагматической и культурной историй строиться на противопоставлении идей и деяний, быта и событий. Идейная сторона, как считает Кареев, занимает все большее место в истории литературы, «которая все более и более стремится из истории литературных произведений или родов, видов словесности сделаться историей мыслей и чувств, историей настроения общества»^. С другой стороны, историография, в свою очередь подпадая под реставрационное движение синкретизации знания, начинает подчиняться господствующим литературным вкусам^. Подразумевая явный методологический анахронизм, Кареев писал в начале 1920-х годов: «Сто лет тому назад теоретики исторического знания прямо причисляли историю к изобразительным искусствам, ставя ее в ближайшее родство с поэзией»^. Теперь, вместе с Кареевым, завершив апофатическое обеззараживание истории литературы, можно подойти к очерчиванию ее собственного положительного содержания. Здесь прежде всего выделяются два аспекта: социальный и психологический. «Главный интерес истории литературы, — констатировал со знанием дела Кареев, — заключается в изучении различных, обусловленных разными состояниями общества воспроизведений личных характеров, отношений, чувств и т. п. в изучении разработки старых тем, взятых из мира личной жизни, и постановке новых, выдвигаемых жизнью, в изучении уяснения человеческого идеала и приговоров над явлениями, вечно присущим человеческому бытию, хотя и разнообразящимся до бесконечности в зависимости от исторического момента»*. Идейная сторона жизни, на которой сосредоточивается история литературы, есть, по существу, результат психического взаимодействия, уяснение которого и порождает все головокружительные перевалы проблем индивидуального творчества. Воспроизведение жизни, как принцип литературы, всегда опосредуется психикой современников, а затем, принимая вид легенд, взвинчивается на новый рефлексивный уровень субъективным восприятием их потомками. Литература не может удержаться от соблазна пустить их в свой словоохотливый оборот и либо вдохновляется легендами, как романтики, либо доискивается сквозь них действительности, как реалисты. Еще раз: литература — психическое явление, результат психического взаимодействия индивидов, своей диспозицией моделирующее социальные отношения. «Литература, — утверждал Кареев, — есть только один из видов человеческой деятельности; как внешняя, самобытная реальность, она не существует: определять ее в конце концов следует не в связи с ее произведениями, а в связи с процессом их творчества. Литературные произведения, заключенные в книгах, суть результаты этого творчества, а не сама литература. Ее история не может заключаться в истории результатов, существующих как бы an und fur sich: не сами по себе, не сами для себя, не сами в себе имеют они основу своего существования, ибо у них есть творцы и читатели, судьи и поклонники, ибо у них есть среда, в которой они возникли и играют роль. Пора всем наукам, имеющим дело с продуктами человеческой деятельности, стать на

1 Кареев Н.И. Что такое история литературы? С. 20.

134

психологическую точку зрения...»* История ценна не столько своими результатами, сколько возобновляемой процессуальностью, движимой энергией психического взаимодействия. Психологизм в то же время имманентно присущ литературе, неизбежно возвращающейся к психическому анализу характеров героев, их душевных переживаний и т. п. Раздувание психологизма до методологического прообраза общественных наук обнаруживает в системе Кареева прочные теоретические корни. Само общество рассматривается им как результат психического взаимодействия составляющих его личностей; «основа общественности находится в психике»^. Ближайшим образом объяснение общественных явлений сводится на коллективную психологию, по нисходящей модели атомизации ищущей опору в психике индивидуальной. «В истории человеческих обществ, — заключал Кареев в "Историо- логии", — социальное и психическое развитие одно другим порождается, одно другим обуславливается. Раз, однако, у общества нет своего собственного чувствилища, вся социальная психика имеет характер коллективный, дискретный, и все проявления психической жизни в обществе заключаются в психическом взаимодействии его отдельных членов»^. Для большей наукообразности Кареев именует процессы, происходящие внутри индивидуальной психики интраментальными, а психические взаимодействия между индивидами интерментальными. К интерментальным процессам и принадлежит «общественная психика».

Социальная сторона еще больше разворачивает историю литературы к жизни, сводя ее содержание к вопросу о положении «писательского класса» в обществе, либо к взаимодействию творчества и традиции. Как бы там ни было, решение этих вопросов прямо ставит исследователя на путь исторической эволюции. «Мы увидим, — предвосхищал Кареев, — что полная задача историка литературы — изобразить место и роль в обществе писательского класса, производительность и успешность его деятельности, взаимодействие творчества и традиции со всеми причинами и условиями влияющими на эволюцию самостоятельности первого и на эволюцию второй, но рас- сматривая литературную эволюцию в ее основе, мы имеем право взглянуть на все это, как на побочные обстоятельства»*.

На эволюционную точку зрения настраивает и психологическая концепции — прямой наследник прагматической историографии, — тщательно выхаживаемая Кареевым. «Все явления исторической жизни, — заботливо замечал он, — которые мы разносим по категориям государства, права или народного хозяйства, религии, философии или науки, литературы, художества или техники и т. д., возникают и осложняются не сразу, но вырабатываются, так сказать, из нескольких зародышей, которые коренятся в самой природе человека, в самих формах психического взаимодействия, происходящего в обществе, в самих целях человеческого общежития, и каждая отдельная категория этих явлений имеет свою эволюцию — эволюцию политическую, юридическую и экономическую, религиозную, философскую и научную, литературную, художественную и техническую...»^ Примечательно в этой цитате метонимическое сведение «человеческой природы» к психическому взаимодействию. Обращение к эволюционной концепции необходимо Карееву для того, чтобы обосновать возможность истории литературы как науки, а уже на ее эпистемологических плечах сформировать и эволюционную теорию литературы, представляющую собой разновидность общей теории исторического процесса. Удерживая наши рассуждения в общедоступных пределах здравого смысла, вместе с Кареевым «ограничимся самым общим указанием на все более и более распространяющееся понимание истории, как изображения эволюции, развития в той или другой области жизни общества: теперь история не может уже быть хронологическим каталогом фактов, разделенным на рубрики резко отграниченных один от другого периодов, она должна быть изображением постепенной эволюции, возникновения нового из старого, усиления или ослабления тех или других явлений в жизни общества»^. История в хронологическом и в эволюционном измерениях предстает в виде упорядоченного, последовательного ряда явлений. История не мыслима вне порядка, поскольку порядок — одна из допотопных форм познания прошлого. Кареев пояснял свою мысль че- рез противопоставление образа потока или течения образу калейдоскопа. «Это течение и это изменение, — писал он, — в определенном и последовательном порядке есть эволюции, как бы ни нестроен, как бы ни неправилен казался нам этот порядок. Эволюция явлении — не диалектика понятии, и не причудливая смена фигур в калейдоскопе: в неё есть свои несвязанности и неправильности, но есть и своя логика: эта логика и этот порядок делают возможными и теорию литературной эволюции и историю литературы»*. Литературный процесс — стихия совершающегося и становящегося. В своей изменчивости, текучести он неопределим. Определимо лишь ставшее, свершившееся. История, переведенная на язык традиции и последовательности, как раз и есть то, что дано, свершилось. Иными словами, только со стороны своей истории явление может быть определено. Определение литературы, то что есть литература, ее сущность — это ее история. Утверждение далеко не новое в философии истории. Кареев лишь придает ему значение общего историологического принци - па, распространяющегося на все виды эволюции. Литературная эволюция не может быть адекватно понята без учета общей исторической эволюции; более того, она не может выйти за ее пределы, не может ей противоречить. «Выходит, что и эволюцию литературной деятельности невозможно изучать вне связи с общей историей общества: в ней лежат причины и условия количества, силы и направления этой деятельности», — пояснял Кареев, переходя на жаргон учителя классической механики^.

Сама литературная эволюция, вторя аналитическим установкам познающего ума, дает пример последовательной дифференциации и атомизации. «Одна из сторон всякой эволюции в том и состоит, — вразумлял Кареев, — что предмет дифференцируется, целое распадается на части, а каждая часть усложняется в своем содержании и растет в объеме»^. Литература прежде всего обособляется от философии и науки, а уже затем, пользуясь плодами такого гуманитарного сепаратизма, расширяет свое содержание.

Специфическое содержание литературной эволюции сводится Кареевым к «двум основным вопросам эволюционизма в литературе»: историческому отношению между литературой и жизнью и отношению между творческим и традиционными элементами в литературе. Представить эти вопросы в динамике их разрешения можно следующим образом: «Общий ход литературной эволюции заключается в ослаблении традиционности путем а) развития творчества и в) взаимодействия традиции...»*. Последние меняются вследствие «международных влияний» и «накопления литературного материала». Растолковывая далее свою мысль, Кареев писал, что «общий ход литературной эволюции заключается в переходе от творчества коллективного, наиболее благоприятствующего традиционности, к творчеству ин-

9

дивидуальному, т. е. личному в тесном смысле» .

Школьно-диссертационный инстинкт побуждает Кареева изложить свои эволюционные воззрения в двадцати двух пунктах «Общих положений о литературной эволюции»^. Количество пунктов могло бы быть и меньше, если, убрав повторы, оставшиеся положения суммировать до более концептуально концентрированного вида. В целом «положения» Кареева выглядят следующим образом: 1.

в эволюции взаимодействуют творчество и традиция, что, в частности, отражается в прагматической и культурной историографии; 2.

литературное творчество зависит прежде всего от самой литературы, созданных ею образов, тем, сюжетов и т. п. Это ее «ближайшая духовная среда»; 3.

литературная среда сохраняется и воспроизводится благодаря подражанию литературным формам и содержанию; 4.

литературная среда контекстуальна, т. е. связана с другими литературными традициями, а также имеет выход в область политики, религии, философии, лингвистики и др.; 5.

литературные традиции возникают и прекращаются, т. е. имеют начало и конец своего существования. «Возникновение, сохранение и прекращение литературных традиций зависит от общих исто-

о 4

рических условии» , 6.

традиции не остаются неизменными; 7.

традиции влияют друг на друга: пересекаются, вытесняют, поглощают одна другую и т. п.; 8.

вытеснение одной литературной традиции другой или возникновение новой приводит к кризису литературной традиции; 9.

раннее литературное творчество имеет коллективный характер и в значительной степени зависит от традиции; 10.

на ранних этапах литературное творчество воспроизводит традиционные формы и содержание, а не явления жизни. «С развитием общества мы замечаем, что в литературе традиции постепенно вытесняются современностью, образцы живыми предметами»*; 11.

в литературе происходит постепенная кристаллизации

личностного начала. «История развивает личность и создает для ее

?

творчества новын материал» , 12.

эволюция литературы характеризуется отказом от подражательности и развитием сознательных аспектов творчества; 13.

в ходе литературной эволюции складывается тип творца- личности, больше ориентирующегося на оригинальное и сознательное воспроизведение жизни, чем на подражание традиционным формам и сюжетам; 14.

результатом обращения к жизни становится появление новой литературной формы — публицистики; 15.

рост сознательных элементов творчества вызывает к жизни литературную критику; 16.

личные и сознательные элементы творчества, а также обращение к жизни приводят к «перерабатыванию литературных традиции»; 17.

изменение традиции происходит на всех этапах литературной эволюции, развитие авторства и жизненности литературного творчества делают его более интенсивным, поэтому между традиционным и личностным творчеством, если их рассматривать в отношении изменяемости традиции, есть только «количественная» разница; 18. к переработке традиции подталкивает влияние жизни, по словам Кареева, «просачивание в литературу капель современности или вторжение в нее целых струи окружающей жизни» , проявление личной оригинальности и сознательности творчества; 19.

прогресс литературы состоит в постепенном достижении идеала полного отражения действительности, осознании значения и целей литературного творчества. Отсюда вытекает необходимость публицистики и критики; 20.

«При эволюции литературы в этом направлении возрастает ее общественное значение»^; 21.

литературная критика или теория литературы должна быть руководительницей литературного творчества. Критика — самосознание литературы; 22.

литература имеет социальный характер, является продуктом определенного класса, т. е. людей, для которых литературное творчество является родом профессиональной деятельности.

«Во всем этом отражается общая история общества, а литература находится в очень сложной и многообразной зависимости от жизненных условий общества», — заключал Кареев?.

Воспринимая историю литературной эволюции как частный случай историологии, спроецированной на литературный материал, Кареев видит один из главных его предметов в отношении творчества и традиции. Перечисляя основные вопросы, стоящие перед теорий литературной эволюции, а по сути формулируя целую исследовательскую программу, он писал: «Существует ли в обществе особый класс, занятый литературным творчеством, — социальный класс или сословие, наиболее заявляющее себя в этом творчестве, — идеи, интересы и традиции этого класса, — степень его творческой производительности, коллективность или индивидуальность, традиционность или оригинальность, сознательность и преднамеренность или бессознательность и непосредственность творчества, — каковы традиционные элементы литературы, — происхождение этих традиций, — причины их утверждения, — как и почему они изменялись, — влияние на них других традиций, — что заставляло их падать и уступать место другим, — когда, в чем и почему они стесняли творчество, — освобождение творчества от традиций и какое оно было, — органичное или широкое, частное или полное, — что творчество вносило в традиции из жизни, — возникновение новых традиции и т. д. и т. п.»*. Кареев не случайно подробно останавливался на отношениях творчества и традиции, усматривая в них системообразующее начало всякой исторической эволюции. Взаимоотношение творчества и традиции, по его словам, «присуще каждой эволюции, совершающейся в обществе, как

9

основа механизма исторического процесса» .

Традиции — элемент консервативный, хотя и не статичный, но с трудом поддающийся изменениям. Писатель «находит уже готовой» традицию, «это ближайшая духовная среда, в которой происходит литературная деятельность»^. В то же время традиции — не застывшая данность, а сложный комплекс разнородных элементов. Более того, на литературное произведение может оказывать комбинированное воздействие сразу несколько традиций. Литературные традиции влияют, перекрещиваются, вытесняют, перерабатывают друг друга. В орнаменте геометрических скрещений «каждая литературная традиции ведет свою линию, но эти линии беспрестанно перекрещиваются, взаимно отклоняют одна другую от первоначального направления, сливаются между собою, одна другую вытесняют, подчиняет себе, ослабляет и пр. и пр.»^. В этой базарной толкотне традиций, в учащающемся режиме пробуемых на прочность творческими импульсами, и происходит литературный процесс. Творчество вынужденно петляет между традициями. Творчество — наиболее динамичный элемент литературного процесса; только оно создает литературные произведения. «Личное творчество... есть главный фактор литературной эволюции», — объявлял Кареев^. Творчество таким образом не произвол в хаосе традиций, а маневры компромиссов и конфронтаций, которые, будучи детерминированы субъективными и объективными обстоятельствами творческого акта, должны быть каузально объяснены. Историология литературы как раз и призвана проследить и схематично воспроизвести такую причинно-следственную связь.

В то же время способность к творчеству не является исключительным достоянием литературы. Творческий элемент присущ всякой смыслополагающей деятельности. Однако «поиск смысла» — это смыслонаправлеиность человеческой деятельности. Обнаружение смысловой данности не обязательно нуждается в творчестве. Смысл именно привносится, полагается, утверждается в мире благодаря человеку. Поэтому смыслополагание предусматривает привнесение чего-то нового, того что непосредственно отсутствует в наличном существовании. Таково прежде всего творчество идеалов, реализующихся в особой СМЫСЛОВОЙ реальности, В явлениях, существующих ТОЛЬКО В СМЫСЛОВЫХ отношениях признания, доверия, принятия, согласия — государство, право, экономика. Даже естествознание, подчиняя весь свой инквизиторский арсенал опытов, технологий и методик предмету, в

с 1

пределах этого подчинения допускает «творческии процесс мысли»24, реализующийся, в частности, в классификациях научных гипотез.

За эволюционной теорией литературы выстраивается в очередь за научным признанием целый ряд меньших братьев и сестер. Ближайшие из них эволюционная эстетика и эволюционная философия искусства. Кареев набрасывал лишь их общий концептуальный контур, обозначаемый антитезами содержания и формы, искусства и художества. Модификации формы в первую очередь сигнализируют о новом эволюционном витке. «Одна из важных сторон литературной эволюции, — подтверждал он, — заключается именно в эволюции формы в широком смысле этого слова, в выработке художественных, т. е. наглядных, осязательных и образных форм для выражения текущего содержания общественной мысли и настроения.»^ «Текущее содержание», вливаясь в формы и меняя их жанрово-стилистические очертания, подстать своим нестойким настроениям, намекает на социально обусловленную природу творчества. От недостающего полшага до принципа партийности Кареева удерживает лишь эмпирико- позитивистская зациклеиность на опыте, вращающегося в спонтанных грезах феноменализма. «Лучшая форма та, — признавал он, — которая возникает под влиянием непосредственного чувства, а не есть 3

результат однон выучки» . Внося эстетические уточнения, Кареев предлагал различать искусство и художество. Первое из них раздваивается на искусство как умение что-либо делать и на искусственность как стремление заменить природу, приукрасить и подделаться под нее. Художество же предполагает талант, призванный творчески воспроизводить действительность и сознательно украшать естественное. Оценочную дифференциацию этих различений, учитывая эмпириопоклонство Кареева, не сложно предугадать. Художество, воспроизводя действительность, вносит в нее идеальный элемент и тем самым как бы вторит теорети- ко-методологическим навыкам познавательной обработки реальности.

В художестве мы имеем дело с действительностью в ее новом

определенном, субъективно освоенном и символически присвоенном для последующего выгодного оборота — качестве. «Задача художества заключается в том, — писал историк, — чтобы основной характер действительных предметов сделать господствующим в их изображениях: здесь совершается выдвижение на первый план того, что принимается за существенное, концентрируются характерные признаки, типические черты предмета, обобщаются намеки и оттеняется то, что в действительности не всегда и не для всякого уловимо, в образе обнаруживается идея, будет ли это образ только условным, но привычным и понятным символом идеи или претворенным в духе художника отпечатком действительных предметов»*. Нехудожественные произведения, например, деловые бумаги или философские и научные сочинения, то же могут заинтересовать историка литературы, но лишь со стороны их формы, хотя он все равно будет отводить им «второстепенное место»: «для историка литературы тут важна техника языка, важны отражающиеся в произведениях этого рода литературные вкусы и общие идеи эпохи»^.

Между искусством и художеством нет непроходимой границы. В лучших своих образцах искусство переходит в художество. Отличие искусства от идеально и типологически воспринимающего реальность художества состоит в том, что оно на ощупь продвигается сквозь эмпирический лес, доверчиво подчиняя эстетический интерес многообразному мареву чувств. «Значение искусства, — отмечал Кареев, — везде одно и то же: осязательное, наглядное, образное выражение того, что интересует человека, и чем осязательнее, нагляднее и образнее это выражение, тем оно художественнее»*. Искусственность уничижительно рисуется Кареевым в таких выражениях, как «подражательные и высиженные украшения речи», «искусственная подмалевка», «шаблонность». Вот, что он об этом писал: «Искусственность состоит, как и везде, в стремлении заменить искусством то, что могло быть только естественным выражением мысли и чувства, в подражательной подделке под формы, в которых сначала не было ничего надуманного, в манерном украшении речи, не способной иметь внутреннюю, ей самой принадлежащую красоту»^. Философский близнец такой, «как и везде», встречающейся искусственности — метафизика, на очернение которой позитивизм не жалел своего сектантского красноречия.

Положительная роль отводимая положительной же философией искусству оправдывается его подражательно-отражательными (природы, общественной жизни ит. п.) способностями. В перспективе признания социальных заслуг искусства спенсеровские вариации кареев- ской историологии снисходительно готовы примириться даже со своим германским антиподом. Лакейское амплуа искусства, разыгрываемое в акте жертвоприношения прекрасного полезному и общественно значимому, объясняется пока еще не в общеобязательных категориях познания, а в хронологически отслеженном постоянстве однотипных исторических превращений, «ибо искусство всегда служило той выдающейся идее, которая господствовала в сознании общества и всегда зависело от господствовавшего тона эпохи. Наиболее места отводило искусству в философии истории немецкое направление, которое всегда слишком исключительно видело в истории развитие прекрасной индивидуальности, слишком идеалистически представляло саму жизнь и

3

слишком высоко ставило само искусство» .

Незатейливая диалектика формы и содержания, отражая зеркальную потусторонность литературы, сводится к символическому дублированию посюсторонних нужд. Новое содержание требует и новые формы выражения. «Каждая эпоха, — повествовал Кареев, — имеет свою литературу: жизнь вносит в нее новые образы и идеи, темы и сюжеты»*. Эпоха опознается через единство, соразмерность, определенное пропорциональное соотношение формы и содержания. Эпоха фиксирует систему соответствии формы и содержания, надстраивании и отражений реальности и искусства.

Кареев не тратил липших интеллектуальных усилий на разработку теории отражения, а лишь ограничивался общими соображениями о роли литературы в образном воспроизведении жизни. «Идейное содержание жизни, — проводил он свою мысль, — во всей своей полноте и неоторваиности от реальной почвы составляет главную суть литературы в том смысле, в каком она делается предметом исторического изучения»^. Литература, как и вообще искусство, отражает жизнь не буквально, а уже ее идеально представленный и осмысленный образ. Дублируется не сама действительность, но ее смысл. Более того, всякое познание, как будет настаивать эмпириокритицизм, является символическим. Литературные произведения «воспроизводят жизнь, как она представляется в народном сознании, не самые факты действительности, а их переработку в горниле мышления и художественного творчества»^. Иногда Кареев в пылу позитивистского усердия рождает настоящие философские оксюмороны, ратуя, например, за сущность без отвлечения. Буквально он пишет следующее: «искусство стремиться воспроизвести действительность, по мере возможности сохраняя сущность воспроизводимого, т. е. избегая абстракций, стараясь выразить все конкретно, в живых картинах, индивидуальных образах, представить идею не в отвлеченных понятиях, а в живом, индивидуальном факте»А Впрочем, отражающие способности литературы могут варьироваться в пределах от протокольной фиксации происходящего до чистого вымысла, что позволяет Карееву фиксировать для литературы разные «степени близости и отдаленности от жизни»^. Вместе с отражением жизни литература воспроизводит и историю, в том смысле, в каком история и есть ничто иное, как осознанная жизнь. По словам Кареева, «все движение народной жизни, которому мы даем имя истории, отражается на литературе, внося в нее новые образы и идеи, новые темы и сюжеты; общественная мысль и настроение каждой эпохи зависят от исторического момента»*. Продолжая тему, историк распространял принцип отражения и на другие повествовательные дисциплины. На удочку реализма, заманивающей конъюнктурной наживкой злободневности, попадается и история. «И другие роды литературы способны к тому же отражению жизни, — признавался Кареев, — например, история, которая может подыматься до искусства и служить орудием для воплощения общественных идей... историческое искусство, историческая философия, нередко ложащаяся в основу публицистики, тесно соприкасается с областью историка литературы»^. Символические ряды истории и литературы сопрягаются в смысловом скрещении их общих путей к реальности. Литература и история не обладают имманентным смыслом, но лишь посредством верификации своих высказываний подтверждают статус смысловой копии реальности. Впрочем, копия, узурпируя инициативу, порой может влиять и на жизнь; в этом, в частности, проявляется «социальная роль» литературы. Компромиссный вывод Кареева достаточно банален: «общее отношение жизни и литературы есть взаимодействие»^. Кареев, конечно, признает неравноценность таких взаимовлияний; по отношению к жизни литература занимает второстепенное положение. Согласно наблюдению ученого, «в общем литература гораздо ближе зависит от жизни, чем наоборот — отсюда общая зависимость литературной эволюции в тесном смысле... от куль- туно-социальной эволюции общества, взятой в ее целом. А также и отражение неровного хода жизни на перипетиях истории литерату- 4

ры» .

Если же попытаться уточнить, что же все таки отражает литература, то ответ Кареева будет — бессознательную философию. «В основе всех идей и отношений в обществе, — растолковывает он, — лежит, так сказать, известная бессознательная философия, в которой и заключается характер народа и дух эпохи: эта общественная философия, — мысль и настроение, — проявляется решительно во всех сторонах жизни, хотя не везде одинаково непосредственно и одинако- во полно...»* «Бессознательная философия» только на первый взгляд прикрывается маской индивидуализирующего принципа культуры. За парадоксальностью насильственно сведенных в единое выражение взаимоотталкавающихся понятий (сродни «бессознательной философии» могут быть только «беспамятная история» или «бессмысленная мысль») скрывается затертое повседневным употреблением «мировоззрение». «Бессознательная философия» еще один позитивистский эвфемизм для «мировоззрения». Стыдясь метафизического прошлого мысли и испытывая явный историко-философский комплекс, позитивизм стремиться низвести философию до мировоззрения, т. е., по сути, опустить ее на дотеоретический и дорефлексивный уровень. «Понятно, — писал Кареев на следующей странице, — что такая философия состоит из теоретических и практических мировоззрений, всем дорогих и всем понятных: в них — нравственные устои жизни, деятельности и мысли, не отвлеченные философемы школы, не отвлеченные доктрины социальной науки» Своеобразный демократизм расхожей и узнаваемой «бессознательной философии» всеобщностью своего объема хорошо подстраивается под главные критерии литературы — общедоступность и общепонятность. Теперь, после сверки совпадающих объемов, механизм отражения может действовать автоматически. «Бессознательная философия» или, если воспользоваться другими вариантами, «философия всей современной жизни», «общая философия века», которая, по выражению Кареева, полезнее, «чем сотни схоластических философствований»^, может примерять на себя разные формы. Но точно одно: менее всего для нее подойдет разумная (т. е. собственно философская) форма. Зато вполне пригодной в этом отношении может быть, например, поэзия. В своей «пушкинской речи» Кареев, в космополитическом воодушевлении направляя свое рассуждение в нужное русло европеизма, следующим образом аттестовал «бессознательную философию»: «У каждого времени, у каждой эпохи есть такая дума, более или менее объединяющая всех современников, такое преобладающее чувство, которое является следствием переживания известного исторического момента. Эта дума охватывает душу поэта сильнее, чем иных смертных, и никто не умеет поведать ее миру с таким могуществом как поэт. Отсюда его сила, отсюда его влияние на современников... Такой поэт прежде всего поэт национальный, и в то же время он может стоять и выше все- таки тесных рамок национальности, когда его народ живет общею жизнью с другими народами и вместе с ними испытывает одинаковую

я 1

смену исторических течении» .

Поэзия, особенно в ее первобытном состоянии, представляет собой «зародыш», «прототип» или «эмбрион и основу нашей литературы». В ранней поэзии или в «народной поэзии», как в исходном целом пребывают в синкретизме и наука, и философия, и религия, и знания, и мировоззрение. Народная поэзия дает пример традиционного типа творчества, лишенного личностного начала. «Здесь поэт не имеет еще своей определенной физиономии: он воспроизводит чужие песни, слегка их изменяя, он не придумывает своей темы, не создает своего сюжета, не творит нового образа, не вносит новой идеи; все изменения производятся бессознательно и непосредственно; припоминание слышанного играет большую роль, чем деятельность воображения; само воображение ограничено традиционной сферой»Я Мировоззренческая всеядность поэзии, кажется, лучше всего подготавливает ее для художественного оформления «бессознательной философии»; в ней звучат преобладающие в данную эпоху мысли и чувства: «Особенно прямо и полно выражается идейное содержание жизни в поэзии народа»^. Вместе с этим поэзия отражает и личную жизнь, «изображает движения человеческого сердца»^. Последующий процесс литературной эволюции состоит в постепенном выделении или, по словам Кареева «дифференцировании», первоначально сросшихся в народной поэзии элементов: теологии, философии, науки, морали, политики и права, истории. Одновременно кумулятивно нарастает и личностный аспект творчества, значение традиций слабеет. В рамках историко-литературного процесса дифференциации приводит к обособлению от художественного творчества литературной критики и публицистики. Публицистика имеет дело с сиюминутным, рассматривает и оценивает явления общественной, а не личной жизни. Критика же «служит органом специально-литературных иден... они тоже сво- его рода философия, философия литературного творчества»25, она дает понимание задач, целен, приемов и способов художественного творчества. «Во всяком однако случае, — заключал Кареев, — центральное место в истории литературы должна занимать поэзия, а критика и публицистика уже представляют из себя переход к философии и

9

науке...»

Эволюционная перспектива, просматривающаяся сквозь бездорожье литературных эпох, начинающаяся с тематической неразборчивости народной поэзии и заканчивающая художественной стерильностью критики и публицистики, меняет и сам тип творчества. Традиционные и коллективные формы уступают место авторству, отпустившему на волю воображение и черпающему содержание своих произведений уже не только и не столько в традиции, айв окружающей жизни. «В этом и состоит одна сторона литературной эволюции, в развитии личной оригинальности, в усилении личной инициативы, в увеличении свободы личного творчества»^. Добавим, сторона, о которой говорит Кареев, — главенствующая. Личность, контрабандой принимая на себя телеологическую функцию, стягивает и упорядочивает всю литературную эволюцию. Ритмика тянущихся к личности литературных форм заглушает антиномический скрежет самого процесса, грозящего в несварении принципов воображения и отражения, купно возрастающих по ходу эволюции, перевести в жанр парадокса и всю кареев- скую теорию. Рост оригинальности также на деле карикатурно достигает своего пика в оригинальничании и эпатаже последних плодов эволюционного дифференцирования — критике и публицистике. Кареев неоднократно, особенно в полемике с А.Н. Веселовским, упирал на принцип личности, превращая его в свой главный теоретический козырь (в виде тезиса «о постоянном и постепенном развитии личного начала в поэтическом творчестве»^), побивающий все основные аргументы противника. Для большего эффекта Кареев переводил свой тезис в средство массового убеждения и применения, т. е. «тезиса, которому я придаю более широкое и общее значение, так как распространяю его и на другие виды человеческой деятельности, взятой в ее исторической эволюции»*. Частным образом, как отмечал Кареев, о необходимости стать на историческую, а не только эстетическую точку зрения в изучении романа, указывал его университетский учитель Ф.И. Буслаев в статье «Значение романа в наше время». Кареев же раздувал значение принципа личности до универсальных параметров всеобъясняющего при ниш га, пригодного для всех дисциплин, допускающих историческое измерение. Переходя затем в наступление на чужой территории, он громит А.Н. Веселовского его же оружием: привлекает цитаты и факты из статьи А.Н. Веселовского, подтверждающие положение о постепенном освобождении личного творчества из пут коллективно-традиционного. Свой тезис Кареев считал полученным «скорее путем дедукции», хотя точнее надо бы сказать, аналогии. Подобный ход мысли в исторической науке уже был применен в либерально сориентированных конструкциях «государственной» школы. Неотрефлектированная, по крайней мере явно, Кареевым аналогия была скорее всего вызвана рано пробудившемся мемуарным инстинктом: в данном случае университетскими воспоминаниями.

Статьи, вошедшие во второй том сочинений с характерным названием «Философия истории в русской литературе», представляют собой по большей части обширные рефераты. Статья о Толстом на их фоне выделяется большей определенностью авторской позиции, артикулированной, надо думать, именно благодаря вписанности рассматриваемого предмета в круг исследовательских интересов Кареева. Основные идеи, высказываемые здесь Кареевым, полностью соответствуют его представлениям об историческом процессе, изложенным в специальных сочинениях. Новым является повод для рассуждений: не группировка фактов и не историографические обзоры, а своеобразная художественная историография, т. е. определенным образом уже осмысленный материал. Более того, осмысленный образно, художественно. Кареев критически наслаивает на взгляды Толстого свое «узко специальное» понимание. Спотыкаясь на ступеньках рефлексивной пирамиды, невольно достраиваемой даже при, казалось бы, предельно отстраненном изложении, приходится признать, что Кареев подходил к художественному произведению как историк-теоретик, т. е., с однон стороны, рассматривал его с точки зрения содержания, соответствия его действительности, с другой, меряет его на аршин своей историо- логической концепции.

Через тридцать лет Кареев повторил свой опыт художественной историографии в брошюре «Французская революция в историческом романе», написанной в силу «случайного обстоятельства», роль которого сыграло чтение книг о Французской революции в «одном поместье», где Кареев проводил лето 1917 г. Вернувшись в Петроград, он «дополнил это чтение» другими произведениями. Параллельно Кареев работал над книгой о Французской революции. «Войне и мире» Толстого, правда, здесь уделено лишь несколько строк в примечании: «Этот знаменитый великий роман Толстого и является исторической поэмой на философскую тему о двойственности человеческой жизни, — поэмой, в которой переплетаются между собою фактическая семейная хроника с реальной национальной эпопеей»*.

Сравнение художественного произведения, в частности, исторического романа с научной историей показательно по крайней мере в том отношении, что оно позволяет провести границу между искусством и наукой, как между вымыслом и отражением реальности. «Художественное творчество и научное исследование, — писал Кареев, — имеет каждое свои задачи, свои права и свои законы, и для существования исторического романа есть свои основания, хотя бы он и не мог быть полным и совершенным отражением действительности, к которому стремиться историческая наука»^. Различие между историческим романом и историографией постепенно выявляется в игре модальностей: серии калейдоскопических переходов от действительного к должному и возможному. Крайности демаркационного рассечения, обозначенные онтологией истории и деонтологией поэзии, неосознанно сводятся Кареевым, когда рассудочные фильтры дают сбой и на поверхность выступает изнанка силлогизма — оговорки. Тогда оказывается, что постановочный сценарий представления предписывает истории познание того, что есть в той же степени, в какой оставляет за поэзией сферу должного и возможного. Многословное разъяснение Кареева выглядит следующим образом: «Между историей и историческим романом существует тесное родство. Еще сто лет тому назад было в обычае рассматривать историю не в ряду других наук, а в ряду других искусств, именно искусств изобразительных, воспроизводящих действительность в образах, т. е. ставить историю недалеко от живописи и скульптуры и совсем близко к поэзии. Разница между историей и поэзией полагалась в том, что последняя изображает действительность, как она могла бы или должна бы быть, а первая — так, как она была на самом деле. Другими словами, в истории подчеркивалась возможность художественного воспроизведения прошлого и отодвигалась на задний план научное его объяснение и философское понимание. В настоящее время история мыслиться шире, чем сто лет тому назад, не в смысле творчества образов, а в смысле созидания адекватных, т. е. вполне соответствующих прошлой действительности понятий, формул и схем. Это не упраздняет, конечно, художественной истории и не вырывает пропасти между историческим романом и ею. Оба вида литературы занимаются воспроизведением прошлого, но если история должна передавать лишь реальную правду, то, что было, как оно было, то самая сущность исторического романа заключается в сочинительстве, в выдумке того, чего не было, но что могло бы быть по условиям времени и места. Нужно только, чтобы вымышленные образы, положения, происшествия были правдоподобны...»* Среди исторических романов можно провести градацию по степени их всамделепшости или приближения к научно-историческим сочинениям: роман приключений, нравоописательный или историко- бытовой роман, социальный роман. «На почве социальной истории только и развивается история нравов. Центр тяжести исторического романа — в романе социально-историческом», — заключал Кареев^. Всякое историческое повествование, как научное так и художественное, неизбежно предполагает прагматическую сторону, т. е. выстраивание фактов в причинно-следственную последовательность. Тем не менее, не смотря на такое каузальное единообразие для художественного воспроизведения остается недоступна культурная сторона истории, т. е. эволюция общественных форм (экономических, юридических, политических...). Несоответствие обнаруживается и в масштабе воспроизводимого. Роман повествует о судьбе отдельного лица, семьи, кружка и т. п., в то время как история рисует судьбу нации.

Противоречивость сведения в единое произведение истории и вымысла в полной мере проявилась в романе Толстого. Кареев рассматривал его «как синтез поэзии, истории и философии, этих трех главных органов человеческого самопознания»* и сравнивал с «Божественной комедией» Данте. Каждая из трех частей произведения — роман, история, философский трактат — самостоятельны и связаны между собой «переходными моментами». Кареев критиковал трактатную часть «Войны и мира» за надуманность, искусственность, неорганичность с композиционной и художественной стороны. «Мало того: так как центр тяжести всего произведения лежит в романе, и так как философский трактат примыкает непосредственно только к исторической части, которая сама занимает в целом все-таки второстепенное место, то трактат этот, кроме того, и по отвлеченности своей столь мало подходящий к художественной образности двух других частей, и кажется каким-то совершенно липшим придатком, нарушающим гармонию целого»^. Отсюда задача кареевского разбора: «Вскрыть это механическое целое, чтобы обнаружить в его основе единство другого рода, единство внутреннее, его самую общую концепцию»^. Иными словами, найти «цельную идею романа», показать циклическую закругленность всех его частей: роман — история — философский трактат — роман. Основная мысль, выраженная в «Войне и мире» — мысль о двойственности человеческой жизни — как бы надстраивается над композиционным делением произведения на художественную часть (роман) и историческую часть, придающих стереоскопическую объемность содержанию. «Другими словами, — уточнял Кареев, — роман и история — две формы, под каждою из которых скрывается одно и то же, хотя и двойственное содержание, т. е. изображение человеческой личности и исторического движения в их взаимных отношениях»^. Двоякое воздействие оказывает история на человека: на его внутренний мир и на формы общественной жизни. Так обнаружива- ются психологическая и социологическая стороны самон истории, засвидетельствованные Кареевым в его многостраничной борьбе с исторической закономерностью. Понимая, что история как наука, по- строяемая по образцу естествознания, не может пройти мимо идеи исторической закономерности, Кареев, признавая однократность и неповторимость исторических событий, выводит историческую закономерность за пределы исторического процесса, в ведение других наук — психологии и социологии. Кареев указывал на замечательное описание Толстым психологической стороны воздействия истории на человека и в то же время отмечал, что с социологической стороны он «допускает огромный пробел в своей исторической философии», отрицая влияние форм общественной жизни на «настоящую жизнь лю-

1

ден со своими существенными интересами» .

Бережное отношение к факту, сохраняющему первородную прозрачность своей подлинности, с одной стороны, и непритязательное дистанцирование от мутных разводов воображения, с другой, в понимании Кареева, интонируются явными нотками одобрения. «У Толстого, — писал он, — исторический факт представляется без искажающих прекрас, а вымысел не возводится на степень исторического факта, решившего судьбу события»^. Отфильтрованная в демаркационной реторте диспозиция реальности и вымысла, удовлетворяющая самым строгим таксонометрическим привычкам сознания, осложняется, пожалуй, главной чертой творческого облика Толстого — реализмом. «Реалистическую тенденцию» Кареев усматривал и в романе, и в истории, и в философском трактате, т. е. «трех главных элементах» произведения Толстого. Кареев слишком много вкладывает в понятие «реализм» и слишком многому его противопоставляет, чтобы ограничиться его обыденным пониманием. Ближайшим образом реализм, конечно, вызревает в творческой лаборатории писателя: «Толстой переносит реалистическую тенденцию своей поэзии в область истории и исторической философии, устраняя из них идеализацию и идеоло-

3

ГИЮ»-\

В широком смысле реализм противопоставляется идеализму. Однако лукавая природа идеализма позволяет говорить по крайней мере о трех его значениях. Во-первых, это творчество идеалов, в которых воплощается представление о должном, во-вторых, воспроизведение того, что есть на самом деле и в третьих, идеализации, т. е. приукрашивание действительности.

В качестве антипода идеализма реализм рассмысливается Кареевым на шесть подвидов. Три вида реализма: феноменология, эмпиризм и реализм в тесном смысле уже оправдали свое научное бытование обезвреживая худшие последствия выедающего реальность идеализма. Однако и реализм способен принимать уродливые формы. Таковы, крайний объективизм, зациклеиность на эмпирически- конкретном и ограничение одним анализом реального. Тем не менее, не следует понимать реализм как вещепоклонство и онтофилию. Реальность самого «научного реализма» удостоверяется опытом и наблюдением, редуцируемым, согласно Карееву, к психике. Психические подпоры несут на себе все здание общественной науки. «Прежде всего, — писал Кареев, — мы видим, что в основе общественной жизни лежит всегда психологическая связь между отдельными особями. Эта психическая связь есть вполне реальное явление, доступное нашему опыту (в данном случае внутреннему) и наблюдению (даже чисто внешнему). Но сама эта связь есть не что иное, как одно из проявлений психической или духовной жизни вообще, состоящее опять-таки из совокупности реальных явлений особого характера. Отсюда требование действительно-реалистической социологии — принимать в расчет психический элемент всякого общественного бытия»*.

Идеализации имеет место и в литературе, особенно в мифологии, классицизме и романтизме. Здесь ей также противостоит реализм. «Итак, — подытоживал Кареев, — реализм противоположен не чему иному, как именно идеализации, которая одинаково может встречаться как в области поэзии, так и в области историографии»^. Взыскующий объективности взгляд историка констатирует, что «одна из особенностей русской литературы вообще и произведений Толстого в частности заключается в таком сочетании реализма с идеализмом, при котором существующее на самом деле не смешивается с долженствующим существовать, и в воспроизводимой жизни усматривается не одна голая "натура", но и стремление к идеалу, — чем наш реализм

* Кареев Н.И. Задачи социологии и теории истории. С. 48.

2 Кареев Н.И. Историческая философия в «Войие и мире». С. 118.

155

выгодно и отличается от французского натурализма»*. Идеализация в литературе может принимать вид субъективизма (национального, партийного, профессионального) или «оптимистического признания разумной планомерности» истории. Ничего этого нет у Толстого. «Таким образом, — делал вывод Кареев, — Толстой чужд идеализации и идеологии, т. е. выдачи своего идеала за реальный факт и отвлеченной идеи за реальную вещь... В этом и стоит его исторический и философский реализм»^. «Реалистическая тенденция», красной нитью пронизывающая и поэзию, и философию, и историю в «Войне и мире», так увлекает Кареева, что он не может удержаться от прогностического искушения и предрекает русской философии реалистическое будущее. Грандиозная фигура Толстого, отбрасывая благословляющим жестом реалистическую тень на русскую мысль, вырастает до парадигмы всей русской философии. Не могу, в свою очередь, удержаться, чтобы не процитировать этот несколько формализованный условным силлогизмом деонтологический гештальт Кареева: «Если от способа проявления русского ума в романе позволительно сделать заключение о том, каково будущее русской самостоятельной философии, то нужно признать, что ей предстоит быть также реалистической — без изгнания идеализма и из этой сферы, с отнесением 3

идеализма к творчеству идеалов» .

Впрочем, не эти герменевтические грезы побуждают Кареева обратиться к роману Толстого. Задетым оказывается либеральный инстинкт историка; проблема личности и ее существования в истории не оставляют Кареева в покое. Главная задача Толстого, в интерпретации Кареева, — показать как человек действует в истории и как история действует на него; «общая философская мысль» Толстого в романе состоит в том, чтобы раскрыть, с одной стороны, участие и значение всех людей, а не одних только великих личностей, в исторических событиях и, с другой, проследить влияние этих событий «на личную жизнь и личную судьбу самих этих людей», а не только на государства, нации, политические системы. Историю, полагает Толстой, делает народ, но показать действие всего народа невозможно, поэтому писатель выводит «типических представителей», созданных

* Там же. С. 117. 2

Там же. С. 124-125. 3

Там же. С. 118.

его воображением, это «лица суммирующие в нескольких образах массы индивидуумов, однородных по характеру или общественному положению, однородных на протяжении всей своей жизни или в отдельные моменты»*. Подмеченная Кареевым тииологизации симптоматична не только для реалистической литературы, но и для истори- ко-методологических поисков эпохи.

Вся позитивистски-прогрессистекая концепции Кареева зациклена на принципе личности. К ней сводятся основные вопросы историологии, от нее перебрасываются мосты к другим проблемам. «Историю совершает деятельность личностей, — писал Кареев с оглядкой на Г. Спенсера, — это должно быть основным принципом историософии; каждая из личностей, создающих историю, в своей деятельности так или иначе обусловлена — это принцип философии. Но поведение людей вообще подчинено известным законам, исследовать которые могут биология, психология, социология, и в нем, поведении этом вообще, мы можем различать разные степени развития»^.

Нелесное мнение Толстого о современных историках и состоянии исторической науки также задевает профессиональное самолюбие Кареева. Толстой, как не без основания полагает Кареев, не был знаком с соответствующей специальной литературой и его возражения являются или запоздалыми или некомпетентными. «Словом, — заключал ученый, — для Толстого все представители исторической науки только "мнимо-философы-историки". Вместо тех идей, которые, по мнению Толстого, руководят всеми историками, он ставит свои, исходя из того, что история должна иметь свою теорию, которую он называет философией истории. Такая теория давным-давно вырабатывается, но Толстой как-то это игнорирует»^.

Игнорирует Толстой и историологическое понимание законов истории, само состоящее в игнорировании таких законов. Толстой упорно продолжает твердить о законах истории совершенно не замечая тех контрастных оттеиков, какие в понятиях «закон» и «причина» способен различить такой тонкий терминологический дегустатор, как Кареев. «Толстой, говоря о законе в истории, имеет в виду... силу вещей, которой он хочет без остатка подчинить человеческие поступ- 1

Там же. С. 115. 2

Кареев Н.И. Основные вопросы философии истории. Т. I. С. 139—140. 3

Кареев Н.И. Историческая философия в «Войне и міфе». С. 129—130.

157 ки»*. Историческая закономерность принимает у Толстого формы фатализма и провиденциализма, что, кстати, сближает его взгляды с суждениями П.Я. Чаадаева и С.С. Уварова. «Формула фатализма такова: имеющее случиться — случиться», — резюмировал Кареев^. Необходимость в истории осмысляется Толстым как непреодолимость и непредотвратимость, а не как причинность. Использование же Толстым выражения «законы истории» Кареев и вовсе считал «недоразумением». На этом фоне Кареев обрушивал на многогрешную голову Толстого поток новых обвинении. Даже с внешней, текстовой стороны историософские измышления Толстого выглядят неполными, отрывочными и необработанными. «Толстой, — с прокурорским усердием настаивал Кареев, — набрасывал свои мысли на бумагу в период их брожения... его историческая философия, какую мы находим в "Войне и мире", напоминает написанные начерно отрывки из большого сочинения, еще не получившего своего плана >А Сюда же относится «неопределенность понятий, употребляемых Толстым, недостаточная выработка его философского языка — в значительной степени затрудняют правильное, т. е. согласное с намерениями автора, понимание его идею А В итоге Кареев уличает Толстого в обессмысливании исторического процесса, вкладывая в представление о смысле истории весь содержательный скарб своей либерально-позитивистской учености: идеалы, на основе которых преобразуется действительность, личности, творящие эти идеалы и их реализующие, прогресс как постепенное движение к этим идеалам под действием их телеологического притяжения.

Но, пожалуй, главный недостаток, отмечаемый Кареевым у Толстого, — «непонимание самостоятельного содержания истории, ее социологической стороны»^, «индифферентизм к общественным вопросам»^. Писатель полностью игнорирует социальную сторону исторического процесса; «теория Толстого находится в теснейшей связи с его отрицательным отношением к общественной деятельности, которая и есть один из факторов истории, и предпочтением, оказываемым им деятельности бессознательной перед сознательною деятельностью»*. Толстой признает только коллективное воздействие личностей на события и влияние событий только на внутренний мир личности, совершенно упуская формы общественной жизни. «Смысл видит Толстой в одном личном быту, и здесь он является пророком нравственного обновления, но смысл жизни исторической для него закрыт», — заключал Кареев^.

Недостатки философско-исторических представлений Толстого, изничтожая реалистические достоинства произведения, прямо переходят в нелицеприятные выводы Кареева. Общая его оценка такова: философия Толстого не может быть философией общественной и исторической. Социальный индифферентизм, фатализм, а, главное, пренебрежение к основополагающему принципу всей кареевской историо- логии — принципу личности — не позволяют ученому признать в Толстом исторического мыслителя. На многих страницах пространной статьи Кареева его профессиональное возмущение выливается в критические сентенции. «В самом деле, — обобщал он, — вся историческая философия "Войны и мира" сводится к отрицанию роли личности и личной инициативы в истории: история для Толстого есть массовое движение, совершающееся роевым образом, причем великие люди являются только "ярлыками событий", т. е. не имеют никакого самостоятельного значения, или слепыми орудиями рока, т. е. рассматриваются, как лишенные собственной воли, хотя бы и имеющей достаточные основания в личных отношениях»^. И далее, «историческая философия "Войны и мира" фаталистична, и, что особенно интересно, Толстой видит, как мы упоминали, главные орудия в тех лицах, которые по его же словам, наименее участвуют в событиях: призраки — в роли исполнителей вселенской судьбы! Может ли быть большее противоречие?»^ Рассудочная одномерность позитивистской научности, конечно, не может смириться с противоречивостью, а тем более с терминологическими вольностями художественного мышления. На профессиональный взгляд Кареева толстовская «историческая фи- лософия представляет собою смесь удивительно верных и поразительно неверных идей с массою внутренних противоречии, которые объясняются и малой выработанностью изложения и недостаточной продуманностью мысли, и полным пренебрежением к большей определенности понятий»*. Итог пристрастного научного надзирання выглядит следующим образом: «Процесс без внутреннего содержания, без цели, достижения которой мы могли бы от него добиваться, сами участвуя в этом процессе, чисто фатальный ход непреодолимой силы вещей, устраняющий всякую возможность суда над ним с нашей стороны, вне чисто моральной оценки поведения действующих в событиях лиц, действие какого-то "закона", превращающего живых людей в часть громадного механизма, — вот что есть история, по представлению Толстого»^.

Если теперь оценочный прицел направить в сторону самого Кареева, то придется констатировать, что работы ученого по теории литературной эволюции не занимали доминирующее положение в его научных поисках, хотя и были связаны с его концептуальными разработками философско-исторических проблем. Тем не менее, оглядываясь на свои философско-исторические представления, Кареев сумел предложить проект самоценной литературоведческой доктрины. Как отмечает современная исследовательница, имея в виду «Литературную эволюцию на Западе»: «Кареев же в своей книге предпринял не столько обоснование частного метода эволюционизма, сколько разработку целой структуры литературоведения»^. Ценность кареевского подхода состояла в перенесении на историю литературы опробованных в историографии приемов, в частности, психологизации (как в прагматической историографии) или вычленение принципа личности (как в либеральной историографии). Взгляд на историю литературы и литературное творчество как на частное проявление исторического процесса не исчерпывает всех хитросплетений проблемы «история и литература» в последней четверти XIX и начале XX в. Исторический эволюционизм позитивистского толка оспаривался целым рядом аль- тернативных учении от символизма и софиологии до неокантианства, космизма и марксизма. «Эстетизация истории в русской философии, — пишет К. Г. Исупов, — была формой противостояния позитивистской историографии»*. На их фоне многотомные глыбы кареев- ских сочинений выступают главной опорой академического философствования эпохи. И все же их реанимация представляет уже чисто раритетную ценность, а позитивистская ветхость выводов может вызвать только антикварный интерес, что, однако не умаляет масштабность фигуры Кареева в русской историографии и значительность созданного им как в области всеобщей истории, так и в философии истории и социологии.

В заключении рассмотрения философско-исторического учения Кареева стоит еще раз подчеркнуть многочисленность его работ по социологии и философии истории, полный обзор которых приведет к неизбежным повторам. Постоянство его философско-исторических представлений объясняется верностью основным постулатам позитивной философии. Взгляды Кареева, конечно, изменялись, хотя и незначительно, но в целом его философско-историческая концепция представляет вариации на одни и те же темы. Вариативность была вызвана восприятием других философских учений, прежде всего неокантианства, «субъективной школы» и пр., что придавало работам Кареева эклектический оттенок, порой переходящий в контрасты противоречий. Категорически против признания неокантианского следа в творчестве Кареева выступал томские историки Б.Г. Могильницкий^ и А.Н. Хмылев^. Теоретические вопросы истории подразделялись Кареевым на учение об историческом процессе, учение об историческом знании и на проблемы преподавания истории (историческая методика). Доминирующими в творчестве исследователя были проблемы исторического процесса. В учении об историческом познании и в исторической методике в основном повторялись те базовые положения, которые были обоснованы в теории исторического процесса.

Философию истории Кареев понимал как абстрактно- феноменологическую дисциплину. Это означало, что философия истории опирается на историографию, т. е. науку описательную, или в терминологии Кареева, «феноменологическую» (описывающую явления). При этом, как настаивал ученый, описание явлении не возможно без обобщающей (абстрагирующей точки зрения) на историю, что и приводит к философии истории. Из всех разделов в историографии ближе всего к философии истории стоит самая масштабная из исторических дисциплин — всеобщая история. Вместе с тем, Кареев сохранял деление народов на исторические и неисторические.

Согласно Карееву, философия истории рубрицируется на исто- риологию (теорию исторического процесса), историку (теорию исторического знания) и историософию. Историология занимается историей как реальным процессом и одновременно допытывается законов общественного развития, что сближает ее с социологией. В своих ис- ториологических работах ученый пытался применить к истории эволюционную точку зрения. Он полагал, что специфических законов истории не существует и в исторической реальности действуют законы социологии и психологии. Ход исторического процесса определяется совокупным переплетением нескольких факторов: природно- климатического или внешней среды, влияния других народов, расово- антропологических особенностей населения, над-органической среды или культуры и условий исторического воспитания, действия человеческих личностей.

Проблемное поле историософии определяется возможностью субъективной точки зрения на историю и в истории. В ней рассматриваются вопросы о цели и смысле истории, о роли личности в истории, о прогрессе. Учение о прогрессе Кареев относил к области номо- логии истории, т. е. связывал с теми проблемами, которые изучает социология. В целом в историософии реализуется деонтологический взгляд на историю. Общественно-исторические события, согласно Карееву, относятся к области моральных явлений. В то же время, он постулировал единство естественных и моральных наук, поскольку едины законы мироустройства. Однако между моральными и естественными науками есть и различие — это различие между существованием и долженствованием. Прогресс в истории состоит прежде всего в развитии человеческой личности и обнаруживается в нескольких областях: умственной, нравственной, политической, юридической и экономической. Реальный ход исторического процесса определяется взаимодействием личности со средой, как внешней, так и над- органической.