Жизнь и работа в Москве

Резкость московских контрастов столь же велика, сколь и сам город. Этот величественный продукт многовекового планирования, строительства и реконструкций, эта современная метрополия с современной архитектурой, средоточие большой политики, промышленности, науки и культуры, в то же самое время — (как отмечали на протяжении столетий ее гости) «большая деревня», живая, неукротимая, беспорядочно растущая, прячущая в своих недрах тысячи уголков, где можно вести жизнь тихую и в каком-то смысле даже провинциальную.

Арена масштабных государственных обрядов, Москва, как вообще любой город, — это и место спонтанных, неофициальных, а порой и не вполне законных ритуалов повседневной жизни. И, конечно же, в годы перестройки Москва стала сценой, на которой развернулись важнейшие ритуалы перехода к демократии, подготовившие среди прочего и уход в прошлое самого Советского Союза.

Я старалась быть вместе с участниками различных ритуалов московской жизни — и суховатых государственных мероприятий советского времени, и бурных митингов перестроечной поры. Но больше всего времени я провела, исполняя ритуалы неформальные: гуляла с друзьями по улицам (прогулка — один из самых распространенных обычаев городской жизни, так замечательно описанный Джоном Бушнеллом — Bushnell, 1988), проводила часы в каком-нибудь из окраинных лесопарков, еще больше — в заросших зеленью московских дворах, болтая с соседями по скамейке или читая книгу; бро

дила по магазинам, заглядывала в киоски — полюбопытствовать, что там продается, а что нет; глазела на ослепительные витрины магазинов иностранной косметики или протискивалась в мелкие кооперативные магазинчики, во множестве появившиеся в конце 80-х (см.

По вторникам и четвергам я наведывалась в Институт этнографии, чтобы пообщаться с коллегами или уладить с начальством какой-нибудь бюрократический вопрос. Бывало так, что некоторое время человек десять, сидевших в комнате, работали или тихо переговаривались, потом в какой-то момент раздавалось: «Попьем чайку?» — и все приходило в движение: один идет за водой со старым электрическим чайником, другой достает из шкафа разнокалиберные надтреснутые чашки, третий расчищает для них место на столе. Часто кто- то вытаскивал из сумки или портфеля какое-нибудь угощение — домашний пирог или что-нибудь сладкое, купленное по дороге на работу; иногда ели экзотические дары иностранных гостей. Все делилось поровну, но остатки отдавались сотрудницам, у которых были маленькие дети. Встречи в Институте составляли для меня один из важнейших еженедельных ритуалов, я чувствовала, что это мой коллектив и мое место работы. Друзья-коллеги всегда интересовались моими впечатлениями, идеями и размышлениями. Регулярно общаясь с ними, я как бы держала руку на пульсе московской жизни; часто наши тихие, приглушенные разговоры превращались в мрачноватые обсуждения все новых и новых тягот, которые приносили людям происходившие за окнами социальные преобразования.

Еще одним ритуалом моей полевой работы, который я исполняла благоговейно, почти как религиозный (во многих смыслах) обряд, были визиты к двадцатипятилетней поэтессе Маше, с которой я познакомилась в 1988 г Маша жила с матерью, Анной Александровной, на третьем этаже хрущевской пятиэтажки, в паре автобусных остановок от метро «Текстильщики» — довольно далеко от центра (Москва развивалась как типичный средневековый город — наращивая кольца улиц вокруг Кремля, поэтому к ней в прямом и метафорическом смысле приложима логика центра и периферии).

Их скромная, но опрятная двухкомнатная квартира была характерным московским жильем. Т]ри-четыре часа моего визита проходили на крошечной кухоньке, где меня неизменно угощали борщом с черным хлебом, салатом из капусты или свеклы, жареной картошкой со сметаной, чаем или растворимым кофе с домашними пирогами и вареньем. Все в этой кухне знало свое место, нигде не было ни пылинки, ни разу не видела я ни одной немытой тарелки. По осени полки уставлялись «закрученными» яблоками и смородиной, на холодильник водружались огромные банки с солеными огурцами и маринованными помидорами, в угол ставилось ведро квашеной капусты. Все это можно было всю зиму покупать на рынке, но Анна Александровна презирала бы себя, если бы не умела заготавливать такие вещи в домашних условиях (я, этого не умеющая, навлекала на себя ее насмешки).

Маша с мамой живо интересовались всеми моими делами, людьми, с которыми я общалась. Они получали неописуемое удовольствие от моих ошибок в русском произношении и скептически относились к моим идеям и поступкам. Временами на Анну Александровну находило лирическое настроение, и тогда она уговаривала Машу попеть с ней украинские песни — песни ее детства, проведенного в деревне под Киевом; напевные, грустные мелодии наполняли тесную кухню и томили душу.

Побыв некоторое время с нами, Анна Александровна всегда уходила к себе в комнату, а мы с Машей продолжали раз

говаривать. Маша щедро делилась со мной историями из своей жизни или из жизни своих друзей; иногда эти истории казались мне эпизодами из русских романов — такие они были пронзительно-трагичные, — а порой они звучали как волшебные сказки. Я узнала о том, как когда-то Машу сглазила цыганка за то, что девочка подала ей яблоко, а не деньги; у Маши прекратились месячные, и только баптистский священник смог освободить ее от злых чар. дал ее матери святой воды — налить в чай и окропить Машино белье. Я узнала о Машином отце, архитекторе, которого насмерть задавило троллейбусом, когда Маша была еще ребенком.

Маша рассказывала и о своем бывшем муже, тоже поэте,- в четырнадцатилетием возрасте он убежал из дома, от родите- лей-алкоголиков, и отправился из родной сибирской деревни в Москву. Ему пришлось работать ночным сторожем, чтобы просто выжить. В двадцать пять лет он почувствовал, что поэзия — «единственное, что имеет для него значение в этом мире», — от него уходит. Маша сказала, что все еще обожает этого человека, но жить с ним не может, потому что он замкнулся в себе и стал невыносим. Однажды Маша рассказала, что отец ее нового друга недавно зарезал свою жену в пьяной драке и теперь ждет суда. В другой раз я услышала, как один наш с ней общий знакомый, поэт, но постарше, раздал все свои деньги молодым художникам и теперь сидит в своей коммуналке на хлебе и воде.

Часто Маша пересказывала мне большие куски из произведений русских писателей или приводила примеры из истории, когда хотела прояснить что-то в современной российской действительности. Почти всегда она читала мне свои стихи. Поэзия, говорила она, для нее высшая ценность, а свое предназначенье она видит в том, чтобы выразить в стихах весь трагизм и всю абсурдность русской жизни. Как завороженная, внимала я ее поэтичному повествованию, не зная, где кончается реальность и начинается искусство. Я стала воспринимать Машу как шамана, человека с даром проникновения в суть вещей, который, погружая слушателей в поэтико-мифо-

3. Заказ № 2742.

логический мир, ведет их к пониманию культуры в самых глубинных ее слоях. Машины истории выходили за рамки обыденного, да и сама ее жизнь была неординарна; но тем не менее и ее рассказы определялись культурными ориентирами и символическими кодами, которые, несомненно, существовали и за пределами ее кухни. Без общения с Машей многого в России я просто бы не увидела и не услышала.

У меня был и еще один проводник по московской жизни — моя подруга Ольга; с ней у нас также был ритуал регулярных встреч. Мы виделись несколько раз в неделю: вместе делали какие-то дела, встречались в Институте этнографии, сидели у нее дома, ходили на митинги и демонстрации.

Ольга, ее муж Михаил и их одиннадцатилетний сын Петр жили в однокомнатной квартире в старой — центральной — части Москвы. Их единственная комната напоминала гнездо, выстланное слоями семейного имущества. Вещи вытесняли обитателей, неуклонно сужая оставшееся им для передвижений пространство.

Ольга переехала в эту квартиру с родителями, когда ей было двенадцать лет, а до того они жили в доме барачного типа, где на четырнадцать семей была одна кухня и один туалет — многие так жили в Москве в послевоенные годы. Когда она вышла замуж, родителям удалось купить себе кооперативную квартиру, а эту оставить Ольге с Мишей. Молодым несказанно повезло, что у них была своя квартира, хотя очень скоро семья из нее явно «выросла».

Мы часами сидели на кухне за столом, заваленным книгами, бумагами и кухонной утварью. Ольга кормила меня обычным семейным блюдом, которое я очень полюбила, — жареной или вареной картошкой с квашеной капустой с рынка и черным хлебом. После этого мы пускались в долгие разгово

ры, попивая чай и поглощая ложками малиновое или яблочное варенье.

Ольга была совсем другим шаманом — ироничным, мудрым, который внимательно выслушивает многословные теоретизирования американской исследовательницы, ее толкование услышанных историй, ее выводы о русской жизни — и затем изящно, несколькими точными словами опровергает многое из только что сказанного, поправляет американку, указывает, что ею упущено в анализе русской ментальности, убедительно демонстрирует богатство индивидуальности любого информанта. Все годы нашего знакомства этот шаман пытался мягко подвести упрямого американского антрополога к более тонкому и уважительному пониманию российского общества.

Я старалась жить как обычная москвичка: не брала такси, а ездила, как все, на метро; обходила стороной валютные магазины, а покупки делала в государственных магазинах и на колхозных рынках.

Официально я поселилась в гостинице «Академическая», у метро «Октябрьская», но через пару месяцев с помощью цепочки знакомых сумела снять небольшую квартиру в другой части города, в районе «Сокола», в трех остановках метро от центра. Раз в несколько дней я заходила в свой гостиничный номер, чтобы разворошить нетронутую постель и поздороваться с горничной, которая иронически улыбалась, но ни слова не говорила о моем обычном отсутствии.

Квартира моя находилась в типичном доме брежневской поры, в типичном жилом квартале Я узнала окрестную сферу обслуживания и регулярно покупала лук, морковку, свеклу и зелень у женщин, торгующих этими плодами своих огородов с опрокинутых ящиков у станции метро. У меня теперь была кухня (а не один только кипятильник и ужасный гостиничный буфет), и я могла готовить для себя и иногда для друзей. Я стала более серьезно относиться к питанию, благодаря чему не только узнала о сложностях добывания провизии в тот период, но и почувствовала себя участницей кружка, члены которого, делая покупки для своих семей, заодно покупали или присматривали что-то, что, по их мнению, могло пригодиться друзьям и знакомым.

Большинству обычных людей приходилось рассчитывать на неформальную сеть родственников, друзей, знакомых и коллег, чтобы восполнить «недостатки» официальной системы распределения товаров, услуг или «доступа» к ним. Такая взаимопомощь характеризует родственные и дружеские отношения в большинстве индустриальных обществ, но в России (и во всем коммунистическом мире) масштаб зависимости уровня жизни от системы подобных обменов особенно впечатляющ. Эти отношения обмена по большей части уже такие давние, что люди даже не обсуждают их; мои информанты, пока я не задавала соответствующих вопросов, похоже, не отдавали себе отчета в существовании такой модели взаимодействия.

Нередко в этих кружках участвовали и мы, иностранцы, потому что мы могли — либо люди думали, что мы могли, — достать или сделать что-то необыкновенное. Это «что-то» варьировалось от простой услуги типа отправки письма за границу до такого сложного дела, как организация зарубежной поездки ученого или бизнесмена, — а этого хотели многие в Москве, когда перестройка отменила препятствия для выезда из страны. Готовя свои этнографические встречи с информантами, я всегда ожидала с их стороны просьб о каком-нибудь одолжении (мелком или крупном, осуществимом или нет) и считала это частью нормального хода вещей; больше

того, благодаря этой практике я себя почувствовала «своей» в кругу знакомых. Подчас люди с трудом верили, что мне в обмен на мою помощь нужно было всего лишь поговорить с ними, побывать у них дома, увидеть, как они живут, а в особенности послушать, что они говорят, как спорят, шутят или (что характерно) как жалуются на свое разочарование перестройкой.

Их разговоры — со мной или друг с другом — нередко несли с собой большую глубинную энергию и напряженность, были наполнены сильным чувством Гуляли ли мы с кем-нибудь под ручку по бульвару у «Пушкинской», жались ли друг к другу в переполненном вагоне метро или балансировали на шатких табуретках за крошечными кухонными столами — разговор создавал вокруг нас сакральное пространство, возводил стену за пределами которой оставался весь мир, а внутри были только мы, сплавленные воедино интенсивностью чувств и яркой образностью речей Пусть это прозвучит мелодраматично или покажется банальностью, но разговор для большинства моих знакомых в Москве значит более всего на свете — это момент обнажения души и освобождения от всего наносного.

Трудно сказать, сохранит ли устное общение свое значение в бурной жизни посткоммунистической России; как сказал мне один молодой художник в Ярославле в 1995 г., «нам некогда разговаривать — сейчас бы просто выжить».

Но в годы перестройки разговоры действительно были эмоциональными, яркими и насыщенными энергией. Людям хотелось высказываться и быть услышанными и понятыми. Надеюсь, мне удалось в этой книге передать хотя бы часть того, что я узнала. Пусть люди, впустившие меня в свою жизнь, знают, что я восхищаюсь Россией, сочувствую ей, люблю ее и что с этими чувствами я и взялась за свое исследование Больше всего на свете я желаю россиянам найти свою собственную дорогу к процветанию и обрести то, что видится им желанным

КОМызНИ

ИКПФП Iil

Из проекта lt;Артконструкция»