Культура, народ, язык и характер: местные представления

Познать структуру «русского дискурса» или содержание конкретных разговоров едва ли возможно, не владея некоторыми фундаментальными, хотя часто и неопределенными, многоплановыми понятиями Мои информанты энергично возражали против употребления мною словосочетания «русская культура», утверждая, что русская культура была полностью уничтожена после революции 1917 г, однако сами они нередко произносили «русский народ», «русский человек», «русская душа» или просто «мы, русские» Эти категории употреблялись безо всяких объяснений или «примечаний» и ощущались как нечто сущностное, естественное, очевидное и, следовательно, объективное, реальное[5] Произнося эти словосочетания, мои информанты, казалось, физически ощущали «субстанциальность» и неизбывность русскости, не видя в ней ничего загадочного (Hymes 1964.

Перечисленные категории составляют часть более широкого понятия, которое формулируется по-разному, но по сути едино: «судьба России», «русская история» или «русская жизнь». И то, и другое, и третье совершается на реальной, но овеянной легендами территории, называемой «русская земля». Частое и автоматическое употребление этих выражений, распространенных клише русской речи, наводит на мысль, что лежащая в основании национального самосознания русских людей культурная идеология базируется скорее на нарративных, нежели на органических метафорах. Другими словами, национальная идентичность часто концептуализируется в терминах общей для всех русских истории-легенды. Писатель-эмигрант Василий Аксенов, рассказывая в газете The New Republic (16 апреля 1990 г.) о своей поездке на родину после многих лет жизни на Западе, употребляет именно такой троп: «Я просто хочу знать, есть ли за всеми трагикомическими поворотами сюжета нашей российской сказки — всеми революциями, контрреволюциями, сталинизмами, неосталинизмами, реви- зионизмами, оттепелями, заморозками, перестройками, гласностями, — есть ли за всем этим какой-то чародей-драматург, божественный автор, который знает, чем заканчивается пьеса?» (цит.

Помимо метафорических отсылок к общей истории, в обыденной речи содержатся указания и на другие, более материальные основания этнической общности. Часто как о носителях общерусского качества говорят о крови, плоти и генах. Однако при внимательном рассмотрении употребляемых в разговоре тропов такого рода оказывается, что русско-

понятии у поляков см. Wierzbicka (1985- 165). Подобные категории представляют собой идеологически насыщенные символические скрепы того, что Бенедикт Андерсон (Anderson 1983) называет «воображаемым сообществом»

стью кровь, гены или плоть наделяет именно опыт физической, телесной жизни в России, опыт российской жизни. Получается, что русскость — это органическое качество, нечто вроде «осадка», образующегося в результате «реакции» — проживания человеком своей жизни в контексте российской истории (см. Geertz 1983; 55—70). Но русскую историю часто называют «кровавой»; это значит, что тело и история оказывают взаимное влияние друг на друга: телесные субстанции вливаются в историю, а история проникает в тело. В духе такого представления «кровь», это «свободно обмениваемое» метафорическое вещество, нередко выступает в качестве определителя принадлежности к русской культуре, одновременно являясь одним из символических веществ в составе «сложной», «запутанной», но одновременно «богатой» русской истории.

Возникает вопрос: по мнению русских, русскими рождаются или становятся? Кажется — и то и другое. Появившись здесь на свет и став действующими лицами многогранного, многослойного, расцвеченного фантастическими красками эпического сказания, которое и есть Россия, люди в той или иной степени воплощают это сказание в своих собственных нарративах, создаваемых из материала своих частных жизней, и тем самым утверждают собственную культурную идентичность и принадлежность к данному сообществу. Я поняла это во время работы в Москве в 1992 и 1994 гг. По отзывам о тех, кто уезжал из страны, или о тех, кто шел во власть, или о тех, кто во время перестройки пытался заняться бизнесом, чтобы подняться над своей (относительной) бедностью, чувствовалось, что люди видят во всех этих действиях некое отрицание русскости.

5. Заказ № 2742.

«Народ» — это также чрезвычайно выразительная и энергичная традиция художественного творчества: песни, пляски, обрядность, эпос, поэзия, изобразительное искусство. Но одновременно «народ» — это история войн и голода, покорности и унижения, стоической выносливости, бедности, утрат, мучений и вымирания. В эпоху перестройки в слове «народ» нередко слышалась обида: люди чувствовали, что их страдания снова никого не трогают.

Вот это-то богатое символическое содержание слова «народ» и мешало мне употреблять его по отношению к населению России. Сказать «народ» значит не произнести некую назывную категорию, но активизировать в сознании слушающих всю историю народа, священное сказание о нем, а это, в свою очередь, означает заявить не только о личном приятии этого сказания, но и о своей принадлежности к народу — герою этого сказания. Вот почему в устах иностранца это слово для русского уха может прозвучать неискренне.

Парадигматический пример того, как понятие «народ» разворачивается и резонирует в сознании аудитории, мне попался в проспекте коммунистического журнала «Молодая гвардия» в конце 1992 г. Там говорилось, что «Молодая гвардия» — это бескомпромиссный разговор с читателями о судьбе народа, о многострадальной родине, уже разрушенной «демократами», об истории и будущем отечества. Сказано было также, что возрождение государственности, духовности и культуры русского народа и всех народов бывшего многонационального союза — это тема и «общая боль» постоянных авторов журнала.

В этом кратком отрывке из издательского проспекта содержались важнейшие метафорические выражения идентичности народа: многострадальная родина-мать, отечество в исторической перспективе и «дитя» — народ.

тания, природа, почва, но она как квашня, в которой происходит брожение, и она же — закваска. На ней и в ней вершится история, рождаются легенды и возникают социальные ценности. Народ происходит от этих двух вещей — родины и истории. Народ — это как дух этих двух вещей, слившихся воедино. Но связь возникает не только с местом — все это пронизывает поколения и превращается в источник энергии».

Какова же, спросила я, связь между человеком и народом, как выражают себя эти две сущности? Мой друг задумался на мгновение, а затем сказал: «Они связаны через душу». «Тогда что же такое душа?» — допытывалась я.

«Душа есть некая врожденная способность чувствовать, что правильно и что неправильно, и способность как-то покаяться. В России считают, что у людей из народа эта способность развита лучше, чем у тех, кто уже не есть часть народа, кто отделился от народа, стал интеллигентом или еще кем-то. Народ живет еп masse и хранит свои традиции и обычаи, тогда как отделившиеся от народа живут больше сами по себе, не чувствуют себя обязанными чтить и соблюдать эти правила, делают что хотят, осознают все это, но не тяготятся таким осознанием; они, может быть, и понимают, что поступают неправильно, но сильно не расстраиваются; люди же из народа в таких случаях потеряли бы душевный покой. Душа — это еще и способность глубоко чувствовать. Вы глубоко чувствуете, в первую очередь, природу, красоту природы, свою близость к ней, и вот это ощущение единения с окружающей природой означает, что вы часть этой природы и что она сама есть выражение испытываемых вами чувств. Русские считают, что у них душа есть, тогда как у других народов ее наличие сомнительно. Русские обладают душой, потому что они нравственны. Быть нравственным не значит просто быть добрым и нежадным; нравственность — это некая связь между человеком, общиной и природой.

хорошие солдаты.- они всегда, не задумываясь, жертвовали собой во имя родины. Чувство индивидуальной значимости ослаблено, но зато сильно чувство общинности — вот вам душа, механизм всего этого. Душа — главным образом механизм включения, может быть, не прямого включения, но присоединения себя к более широкому целому — народу».

Этот текст, излагающий одно из представлений о русскости, показывает многогранность таких представлений; говорит он и об уверенности в богатстве собственной идентичности. И хотя интеллигенция может с презрением отзываться о самом понятии «народ» — оно, дескать, лишь затертый, идеологически перегруженный штамп (кстати, аналогичный по за- тертости понятию «интеллигенция»), хотя она может осыпать народ такими эпитетами, как отсталый, невежественный, некультурный, грязный и т.п., но в некоторых контекстах те же лица, тем не менее, прибегают к этому термину для самоидентификации.