ГЛАВА III
О ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИИ АБСТРАКТНЫМИ СИСТЕМАМИ
Если бы я захотел привести в систему некоторую область знания, все частности которой я исследовал, мне необходимо было бы лишь установить отношения между ее различными частями и отметить среди них отношения, где части находились бы в столь тесной связи, что, зная первые части, можно было бы объяснить все остальные. В этом случае я имел бы в своем распоряжении принципы, применение которых было бы настолько определенным, что их нельзя было бы ни ограничить, ни распространить на случаи другого рода. Но если хотят построить систему, относящуюся к области знания, все частности которой совершенно неизвестны, то как установить область применимости (l'etendue) принципов? И раз принципы системы нечетки, то каким образом употребляемые при изложении ее термины могут обладать какой-либо точностью? Если, однако, под влиянием предубеждения, будто я могу приобрести познания лишь таким путем, я посвящу себя этому целиком; если я начну.нагромождать принципы на принципы и стану делать выводы из выводов, то вскоре, обманывая самого себя, я начну восхищаться плодотворностью этого метода и стану поздравлять себя с мнимыми открытиями; я не усомнюсь ни на минуту в основательности своей системы, принципы которой покажутся мне естественными^ термины — простыми, ясными и точными, а выводы — совершенно правильными. Таким образом, первое злоупотребление системами, являющееся источником многих других, заключается в том, что мы полагаем, будто приобретаем настоящие познания, в то время как наши мысли вращаются лишь вокруг слов, не имеющих никакого определенного смысла.
Мало того, обманутые легкостью и плодотворностью этого метода, мы не думаем о том, чтобы подвергнуть анализу принципы, на которых мы строили свои рассуждения. Наоборот, глубоко убежденные в том, что они являются источником всех наших знаний, мы тем менее сомневаемся в них, чем больше их применяем. Осмелившись усомниться в них, на какую истину могли бы мы претендовать? Вот что утвердило ту странную максиму, что принципы нельзя подвергать сомнению,— максиму тем более вредную, что нет того заблуждения, к которому она не могла бы привести.
Но как ни абсурдна эта аксиома, раз ее приняли, то естественно думать, что о системе следует судить на основании того, как она объясняет факты. Пусть система покоится на самых ясных идеях, на самых надежных фактах, но, если она грешит в этом пункте, ее следует отвергнуть и принять нелепую систему, объясняющую все. Таковы крайности ослепления, в которое впали философы. В качестве примера я приведу то, что Бейль писал о манихействе.
«Самые бесспорные 4 и ясные законы логики,— говорил он 5,— учат нас тому, что существо, существующее лишь благодаря самому себе, необходимое, вечное, должно быть единственным, бесконечным, всемогущим и одаренным всевозможными совершенствами. Таким образом, ознако- мившись с этими идеями, приходишь к выводу, что нельзя найти ничего более, абсурдного,, чем гипотеза о двух вечных началах, независимых друг от друга, одно из которых не обладает никакой благодатью и может воспрепятствовать намерениям другого. Вот что я называю доводами a priorL. Они необходимо. приводят нас « отказу от манихейской гипотезы и к признанию только одного начала всех вещей. Если бы для доказательства правильности гипотезы нужно было только это, дело окончилось бы тем, что Зороастр 17 и все его последорат.ели оказались в замешательстве. Но всякая система, чтобы быть правильной, нуждается в двух вещах: во-первых, заключенные в ней идеи должны быть отчетливы, и, во-вторых, она должна согласовываться с опытом» 18.
. Действительно, обе эти вещи одинаково важны. Если ясные и достоверные идеи недостаточны для объяснения, то из них нельзя создать системы; их следует рассматривать как истины, принадлежащие некоторой науке, из которой мы пока знаем небольшую часть. Если же идеи нелепы, нет ничего более бессмысленного, чем брать их в качестве принципов; это значило бы желать объяснить то, чего мы не понимаем, с помощью чего-то другого, явно ложного. Отсюда следовало бы сделать вывод, что предположение о недостаточности системы, основанной на едином принципе, для объяснения явлений не является основанием для признания истинности принципа манихейцев. Ему недостает еще одного существенного условия.
Но Бейль рассуждает совсем не так. Желая убедить нас в необходимости прибегнуть к свету откровения для того, чтобы уничтожить теорию манихейцев,— как если бы для опровержения взгляда, который, по его мнению, противоречит самым ясным и самым достоверным идеям, необходимо было откровение,— он придумывает спор между Ме- лиссом 19 и Зороастром и заставляет последнего произнести следующую речь:
«...вы превосходите меня в последовательности идей и в доводах a priori, а я вас — в объяснении явлений и в доводах a posteriori. А поскольку важнейший признак правильной системы — способность согласоваться с опытом и одна только неспособность объяснить опыт служит доказательством неправильности теории, какой бы хорошей она ни казалась в остальном, то согласитесь, что попадаю в цель я, признавая два начала, а не вы, признавая только одно» 20.
Бейль, полагая, что главная особенность системы заключается в объяснении явлений, впадает тем самым в один из наиболее распространенных предрассудков, являющийся следствием принципа, согласно которому нельзя подвергать сомнению принципы. Совсем? нетрудно вложить в уста Мелисса более разумный ответ, чем аргументация Зороастра.
у- «Если бы априорные соображения двух систем,— заставил бы я его сказать,— были одинаково хороши, следовало бы оказать предпочтение ^гой, которая объясняла бы явления. Но если одна йз них покоится на ясных и достоверных идеях, а другая — на нелепых, то не следует вменять последней в достоинство объяснение явлений 21; она их не объясняет, она не может их объяснить, потому что истинное не может иметь своим основанием ложное. Нелепость принципов является поэтому доказательством * непригодности известной гипотезы. Таким образом, доказано, что вы не попадаете в цель.
Что же касается вашего утверждения, будто какая- нибудь гипотеза плоха уже в силу одной только неспособности объяснять явления, то я провожу здесь следующее различие: она плоха, если эта неспособность вытекает из самого существа гипотезы, по природе своей недостаточной для объяснения явлений. Но если ее неспособность является следствием ограниченности нашего ума и того, что мы не приобрели еще достаточно познаний, чтобы суметь использовать ее для объяснения всего, то неверно, что она плоха. Так, например, я признаю лишь одно первоначало, ибо, и по вашему признанию, это самая ясная и достоверная идея; но так как я не способен познать путей этого верховного существа, то моих знаний недостает мне для объяснения его деяний. Я ограничиваюсь собиранием различных истин, доступных моему познанию, и не пытаюсь связать их и построить из них какую-нибудь систему, объясняющую все противоречия, которые, как вам кажется, вы находите во вселенной. Действительно, разве истинность системы, которую бог предписал себе, зависит от моей способности понять ее? Согласитесь в таком случае, что на основании того, что с помощью одного начала я не
могу объяснять явлений, вы не вправе умозаключать, будто
22
существуют два начала» .
Надо быть весьма предубежденным, чтобы не почувствовать, насколько рассуждение Мелисса более основательно, чем рассуждение Зороастра.
Физики немало способствовали распространению принципа, согласно которому для системы достаточно объяснять явления. Они нуждаются в нем, особенно тогда, когда хотят объяснить, каким путем бог сотворил вселенную и сохраняет ее. Но если для создания какой- нибудь системы можно устанавливать всякого рода принципы, признавать самые нелепые наряду с самыми очевидными и без всяких оснований усложнять причины, то какова была бы цена подобным произведениям и стоило ли бы их даже опровергать, если бы они не защищались авторами, имена которых способны внушать уважение? 23 Однако, как ни очевидно подобное злоупотребление, достаточно хорошо ознакомиться с трудами философов, чтобы убедиться в том, как мало предосторожностей принимают они, чтобы избежать его. Вот как поступают люди; желающие построить себе систему,— а кто же этого не желает? Завороженные какой-нибудь идеей, часто сами не зная почему, они усваивают сначала все слова, которые, по их мнению, имеют к ней какое-либо отношение. Так, например, тот, кто хочет заниматься метафизикой, усваивает следующие слова: существование, субстанция, сущность, природа, атрибут, свойство, модус, причина, действие, свобода, вечность и т. д. Далее под тем предлогом, что с терминами можно связывать какие угодно идеи, он определяет их по своему желанию, и единственная принимаемая им предосторожность — это стремление выбирать самые подходящие для его цели определения. Какими бы странными ни были эти определения, между ними всегда существуют некоторые отношения, и вот уже он получает право делать из них выводы и рассуждать о них до бесконечности. Если философ окинет взором всю цепь составленных им таким путем положений, ему нелегко будет признать, что чисто словесные определения могут завести так далеко; к тому же он не способен будет заподозрить, что размышлял совершенно впустую. Поэтому он придет к заключению, что словесные определения стали определениями вещей, и станет восхищаться глубиной сделанных им, как ему кажется, открытий. Но, как замечает в аналогичном случае Локк, он похож при этом на тех людей, которые, не имея денег и не зная находящейся в обращении монеты, считали бы крупные суммы с помощью одних лишь жетонов, которые они называли бы луидорами, ливрами, экю. Какие бы расчеты они ни производили, их суммы всегда останутся лишь жетонами;
каковы бы ни были рассуждения философа, подобного тому, о котором я говорю, его выводы всегда останутся только словами.
Таково, следовательно, большинство, или, вернее, таковы все абстрактные системы, вращающиеся лишь в. области пустых слов. В каждой из них обычно встречаются одни и те же термины, но, так как всякий считает себя вправе определять их по-своему, мы по своему желанию выводим из них весьма различные следствия, и дело выглядит так, как будто мы предполагаем, что истина Зависит от капризов нашего языка. Пусть, например, с помощью этих первых принципов доказывают что-нибудь относительно «человека», и мы увидим, что, поскольку доказательство основано на них, оно является чисто словесным и не дает нам никакого достоверного, всеобщего, истинного предложения или знания о каком-либо предмете, существующем вне нас. Во-первых, если ребенок составил себе идею человека, то она, вероятно, похожа на картину живописца, в которой соединены внешние признаки человека. Такое сочетание идей в его разуме образует единичную сложную идею, которую он называет «человек». А так как в Англии люди белого, или телесного, цвета, то ребенок может доказывать вам, что негр не человек, потому что белый цвет есть одна из постоянных простых идей в сложной идее, которой он дал название «человек». Поэтому при помощи принципа «невозможно, чтобы одна и та же вещь существовала и не существовала» он может доказывать, что «негр не человек». И основанием уверенности ребенка является при этом не указанное всеобщее предложение, которого он, быть может, никогда не слыхал и о котором не думал, а ясное и определенное восприятие им его собственных простых идей черного и белого. Знает или не знает ребенок указанную максиму, все равно: его никогда нельзя убедить принять идею черного за идею белого, и он не может ошибиться в них. Этому ребенку, да и вообще всякому, кто имеет идею, называемую им «человек», вы никогда не докажете, что у человека есть душа, потому что его идея человека никогда не заключает в себе такого понятия, или такой идеи. В этом случае принцип «все, что есть, есть» не имеет для него доказательной силы. Данная идея зависит от наблюдений и умозаключений, посредством которых он должен образовать сложную идею, обозначаемую словом «человек».
, Во-вторых, тот, кто пошел дальше в составлении и собирании идеи, называемой им «человек», и ко внешнему виду присоединяет смех и разумную речь, тот может доказывать, что младенцы и идиоты не люди на основании максимы «невозможно, чтобы одна и та же вещь существовала и не существовала»; И мне приходилось беседовать с очень разумньгШ№іюдьми, которые действительно не признавали людьми детей и идиотов.
В-третьих, другой, быть может, составит сложную идею, называемую им- «человек», из идеи тела вообще, разума и способности к речи, совершенно исключая внешний вид 6. Возможно, он станет доказывать, что человек может не иметь рук и быть четвероногим, ибо ни то ни другое не входит в его идею человека; что человеком является всякое тело, одаренное речью и разумом, каков бы ни был его внешний облик, ибо, обйіадая очевидным знанием ^той сложной идеи, он уверен, что «все, что есть, есть»» 7.
Я дал такую длинную цитату из Локка потому, что приведенный им пример наглядно показывает, как нелепо пользование абстрактными принципами. В этом нетрудно убедиться, так как они применяются к знакомым нам вещам. Но когда речь идет об абстрактных идеях метафизики, о недостаточно определенных терминах, которыми полна эта наука, то можно представить себе, к каким противоречиям и нелепостям они приводят
Порицаемый мною метод пользуется слишком большим доверием, чтобы не быть в течение еще долгого времени препятствием для успешного развития искусства рассуждать. Пригодный для доказательства любых взглядов, он одинаково потворствует всем страстям. Он ослепляет воображение смелостью следствий, к которым он приводит: он сбивает с пути ум, ибо мы не размышляем, когда этому противятся воображение и страсти; посредством необходимых выводов он располагает наш разум к самым чудовищным ошибкам, порождает любовь к спорам, ожесточенное упорство в них, отклонение от истины или недостаточно искренние поиски ее. И только под конец, когда пробуждается дух критики, начинают замечать заблуждения, к которым он ведет. Тогда, придя к.убеждению, что не может быть лучшего метода, отвергают системы вообще; впадают в другую крайность — утверждают, что вовсе нет знаний, на которые мы могли бы притязать.
Если бы философы занимались только вопросами чистого умозрения, можно было бы избавить себя от труда критиковать дх образ дэцст:ВДЙ?-Нет большой беды в том, что людям позволяют рассуждать, если только их ошибки ничем не грозят. Но не следует думать, что они поступают благоразумнее, когда им приходится рассуждать о вещах практического порядка. Абстрактные принципы — обильный источник парадоксов, а парадоксы тем интереснее, чем более они касаются вещей, имеющих большое практическое значение. Понятно поэтому, к каким злоупотреблениям должен был привести этот метод в области морали и политики.
Моралью занимаются немногие философы, и это, пожалуй, к счастью. Политика же является уделом большего числа людей — как потому, что она льстит людскому честолюбию, так и потому, что воображение находит большее удовлетворение в важных интересах, являющихся ее объектом. Кроме того, лишь очень немногие граждане не принимают того или иного участия в управлении государством. Поэтому, к несчастью для народов, в этой науке должно было оказаться больше абстрактных принципов, чем в какой-либо другой.
Опыт более чем достаточно показывает, как политические максимы, правильные лишь при известных обстоятельствах, становятся опасными, если их превращают в общие правила поведения, и всякий знает, что планы правителей страдают ошибками лишь потому, что покоятся на таких принципах, которые охватывают только часть того, что должно было быть охвачено полностью. История свидетельствует о злоупотреблениях этой системой 27. Абстрактные принципы являются, собственно, жаргоном; это видно уже здесь и станет еще яснее в следующих главах. Это подтверждение той доказанной мною 8 великой истины, что искусство рассуждения сводится к хорошо построенному языку.