ГЛАВА IV
О ТОМ, ЧТО ЕСЛИ ИСХОДИТЬ ИЗ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ, СОГЛАСНО КОТОРОМУ ЖИВОТНЫЕ ОКАЗЫВАЮТСЯ
ОДНОВРЕМЕННО И ЧИСТО МАТЕРИАЛЬНЫМИ, И ОБЛАДАЮЩИМИ ОЩУЩЕНИЯМИ СУЩЕСТВАМИ, ТО ОНИ НЕ МОГЛИ БЫ ЗАБОТИТЬСЯ О САМОСОХРАНЕНИИ, НЕ ОБЛАДАЙ ОНИ СВЕРХ ТОГО СПОСОБНОСТЬЮ К ПОЗНАНИЮ
Невозможно представить себе, чтобы один лишь механизм мог управлять действиями животных. Легко понять, что колебание, сообщенное наружным органам чувств, передается внутреннему органу чувств, что здесь оно сохраняется более или менее продолжительное время, что отсюда оно распространяется по телу животного и сообщает ему движение. Но это пока еще какое-то
неуверенное (incertain) движение, своего рода судорогац. Остается объяснить еще решительные (determines) движе-, ния животного, те движения, которые побуждают его так уверенно избегать того, что ему вредно, и искать то, что ему полезно. Здесь для управления самим действием внутреннего органа чувств и для сообщения телу различных в зависимости от различной обстановки движений абсолютно необходимо познание.
Г-н де Бюффон не думает этого, и «если по этому вопросу всегда были сомнения», то он льстит себя надеждой «устранить их и даже прийти к твердому
ению, пользуясь установленными им принципами»
уш-ч , т. 4, с. 35, 36 и т. д.; in-12, т. 7, с. 48, 49 и т. д.).
Он различает, таким образом, два рода ощущений: одни относятся к познанию — это осязание, зрение; другие относятся к инстинкту, к вожделению — это вкус, обоняние. Опираясь на свое учение о колебаниях, г-н де Бюффон утверждает, что движение может быть неопределенным, когда оно вызывается ощущениями, не относящимися к инстинкту; но он уверяет, не приводя, впрочем, никаких доказательств этого, что оно будет определенным, если впечатление происходит от ощущений, относящихся к инстинкту. Он уверяет, например, что животное в момент своего рождения предупреждается обонянием о наличии пищи и о месте нахождения ее, когда орган обоняния приведен в колебание запахом молока. Путем подобных уверений он, как ему кажется, приводит своего читателя к твердому убеждению.
Философы привыкли думать, будто они справляются с возражениями, когда они могут ответить на них словами, которые обыкновенно выдаются и принимаются за доводы. Таковы слова «инстинкт», «вожделение». Но если мы исследуем, как могли получить распространение подобные слова, то убедимся в недостаточной основательности теорий, началами которых они являются.
Философы, не умея проследить происхождения наших первых привычек, оказались не в состоянии объяснить большинство наших движений и сделали вывод: «Они даны от природы и носят механический характер».
Эти привычки ускользнули от их наблюдений потому, что они образовались в такую пору, когда мы еще не были способны размышлять над самими собой. Таковы привычки осязать, видеть, слышать, обонять, избегать того, что вредно, хватать то, что полезно, питаться, т.е. привычки,
содержащие в себе наиболее необходимые для сохранения животного движения.
Находясь в таком неведении, люди решили, что Желания, связанные с телесными потребностями, отличаются от других желаний своей природой, хотя в действительности они отличаются от них лишь своим предметом. Им дали название вожделений (appetits) и приняли в качестве бесспорного принципа, что человек, подчиняющийся своим вожделениям, следует лишь импульсам чистого механизма или в лучшем случае ощущения, лишенного познания, и, несомненно, именно это выражают словами «действовать инстинктивно» 105. Тотчас же отсюда умозаключили, что в этом отношении мы совершенно материальны и что если мы способны руководиться в своих поступках познанием, то лишь потому, что кроме материального, вожделяющего начала в нас имеется высшее, желающее и мыслящее начало.
Если предположить все это, то человек станет, очевидно, заботиться о самосохранении, даже если он будет обладать одним только вожделяющим началом; следовательно, можно отнять у животных познание и представить себе, однако, что они будут обладать уверенными движениями. Для этого достаточно представить себе, что впечатление происходит от ощущений, относящихся к вожделению; действительно, если вожделение так часто управляет нашими поступками, то оно всегда сможет управлять действиями животных.
Таким образом, если спросить, почему действие зрения на внутренний орган чувств сообщает животному только неуверенные движения, то причина этого оказывается ясной и убедительной: дело в том, что чувство зрения не относится к инстинкту. А если спросить, почему действие обоняния на внутренний орган чувств сообщает животному, наоборот, уверенные движения, то и на это не труднее ответить: дело в том, что чувство обоняния относится к инстинкту 106.
Вот как, думаю я, создался этот философский язык.
Стремясь сообразоваться с ним, г-н де Бюффон и говорит, что обоняние не нуждается в обучении, что это чувство, у животных первое и что оно одно могло бы заменить им все прочие чувства (in-4 т. 4, с. 50; in-12, т. 7, с. 43, 70).
Мне кажется, что он пришел бы совсем к другим выводам, если бы применил к обонянию те принципы, которыми он пользуется, трактуя зрение: здесь как раз и следовало бы дать обобщение.
Животное, согласно этим принципам, на первых порах видит все в себе самом, потому что образы предметов находятся в его глазах 107. Но г-н де Бюффон, несомненно, согласится с тем, что созданные световыми лучами образы — это лишь колебания, вызванные в зрительном нерве, подобно тому как обонятельные ощущения представляют собой лишь колебания, вызванные в нерве, являющемся местопребыванием запахов. В таком случае мы можем поставить на место образов колебания, и, рассуждая относительно обоняния так, как он рассуждал относительно зрения, мы можем сказать, что колебания находятся лишь в носу и что, следовательно, животное ощущает лишь в самом себе все пахнущие предметы.
Но, возразит он, обоняние у животных значительно превосходит прочие ощущения; оно наименее «тупое» (obtus) из всех ощущений. Однако так ли это? Подтверждает ли опыт столь общее утверждение? Разве у некоторых животных не имеет преимущества зрение, у других — осязание и т. д.? Впрочем, самое большее, что можно было бы заключить из этого предположения,— это то, что из всех ощущений обоняние является таким, в котором колебания происходят легче и сильнее всего; но если эти колебания и происходят легче и сильнее, то это не значит, что они тем самым скорее показывают место нахождения предметов. Разве глаза, которые впервые открылись бы для света, не видели бы тоже всего в себе, даже если бы они были гораздо менее «тупы», чем тончайшее обоняние108.
Однако раз довольствуются повторением слов «инстинкт», «вожделение» и придерживаются по этому вопросу общераспространенных предрассудков, то причины действий животных остается искать лишь в механизме. Так поступает и г-н де Бюффон, но, по-моему, его рассуждения доказывают недостаточность его принципов. Я приведу два примера этого.
Предположив «собаку, которая, несмотря на испытываемый ею сильный голод, по-видимому, не осмеливается дотронуться и действительно не дотрагивается до того, что могло бы утолить его, но в то же время делает множество движений для получения пищи из рук своего хозяина», он различает во внутреннем органе чувств этого животного три колебания. Первое вызывается чувством голода, и оно, по словам г-на де Бюффона, побудило бы собаку наброситься на добычу, но ее удерживает от этого другое колебание — именно колебание, вызванное болью от ударов, которые она получала всякий раз, когда хотела завладеть этой добычей. Вследствие этого собака остается в равновесии, ибо эти два колебания, говорят нам, представляют собой две равные и противоположно направленные силы, взаимно уничтожающие друг друга. Но тут появляется третье колебание — именно то, которое происходит, когда хозяин предлагает собаке кусок, являющийся предметом ее вожделений: «Так как это третье колебание не уравновешивается ничем противоположным, то оно становится определяющей причиной движения» (in-4°, т. 4, с. 38 и т. д.; in-12, т. 7, с. 53 и т.д.).
Замечу сначала, что если в этом, как уверяет г-н де Бюффон, заключается все то, что происходит в собаке, то она не испытывает ни удовольствия, ни страдания, ни ощущения: налицо имеется лишь движение, которое называют колебанием внутреннего материального органа чувств и о котором нельзя составить себе никакого представления. Но если животное не испытывает ощущения, то оно не заинтересовано ни в том, чтобы Наброситься на добычу, ни в том, чтобы удержаться от этого.
Во-вторых, я готов признать, что если бы собака, подобно шару, получала толчки от двух равных и диаметрально противоположных сил, то она оставалась бы неподвижной и начала бы двигаться лишь тогда, когда одна из этих двух сил стала бы большей. Но прежде чем предполагать, что эти колебания порождают противоположные побуждения, следовало доказать, что каждое из них порождает определенные побуждения, — предосторожность, о которой забыл г-н де Бюффон.
Наконец, на мой взгляд, удовольствие и страдание — это единственные вещи, которые могут уравновесить друг друга, и животное находится в нерешительности или принимает решение лишь потому, что оно сравнивает испытываемые им ощущения и составляет суждение о том, на что оно может надеяться или чего оно должно опасаться. Это объяснение, скажет г-н де Бюффон, банально. Я согласен с этим, но во всяком случае оно обладает тем преимуществом, что его можно понять.
Другой пример нам представит объяснение г-ном Бюффоном работы пчел. У этого объяснения имеется только один недостаток, а именно: оно рисует вещи совершенно обратно тому, что показывают наблюдения.
Я готов признать вместе с ним, что работа десяти тысяч автоматов будет носить упорядоченный характер, как он это предполагает (in-4 т. 4, с. 98; in-12, т. 7, с. 140), если только будут выполнены нижеследующие условия: 1) внешняя и внутренняя форма всех индивидов в точности одинакова; 2) движение их равно и одинаково; 3) все они действуют друг на друга с одинаковой силой; 4) все они начинают действовать в один и тот же момент; 5) все они продолжают постоянно действовать вместе; 6) все они определены к выполнению одного и того же действия и притом к выполнению его лишь в одном месте.
Но эти условия не будут, очевидно, выполнены в точности, если мы на место этих десяти тысяч автоматов подставим десять тысяч пчел, и я не понимаю, как г-н де Бюффон не заметил этого. Неужели так трудно убедиться в том, что внешняя и внутренняя форма десяти тысяч пчел не может быть в точности одинакова; что у них не может быть одинакового и равного движения одинаковой силы; что так как они не рождаются и не испытывают превращения все в один и тот же момент, то они не действуют постоянно все вместе и, наконец, что они не только не определены к выполнению действия в данном ограниченном месте, но, наоборот, часто разлетаются в разные стороны?
Словом, весь этот придуманный г-ном де Бюффоном механизм не объясняет ровно ничего 109, наоборот, off
предполагает то, что требуется доказать. Оперируя туманными идеями инстинкта, вожделения, колебания, г:н де Бюффон в действительности показывает, сколь необходимо приписать животным некоторую степень познания, соразмерную их потребностям.
Существуют три взгляда на животных. Обыкновенно : дамают, что они ощущают и мыслят; схоластики утверждали, что они ощущают, но не мыслят, а картезианцы принимают их за лишенные ощущений автоматы. Можно было бы сказать, что г-н де Бюффон, не считая возможным для себя высказаться в пользу одного из этих взглядов, не задевая сторонников двух других, решил заимствовать кое-что от каждого из них: утверждать вместе с большинством людей, что животные ощущают, со схоластиками — что они не мыслят, а с картезианцами — что их действия подчинены чисто механическим законам.
Еще по теме ГЛАВА IV
О ТОМ, ЧТО ЕСЛИ ИСХОДИТЬ ИЗ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ, СОГЛАСНО КОТОРОМУ ЖИВОТНЫЕ ОКАЗЫВАЮТСЯ
ОДНОВРЕМЕННО И ЧИСТО МАТЕРИАЛЬНЫМИ, И ОБЛАДАЮЩИМИ ОЩУЩЕНИЯМИ СУЩЕСТВАМИ, ТО ОНИ НЕ МОГЛИ БЫ ЗАБОТИТЬСЯ О САМОСОХРАНЕНИИ, НЕ ОБЛАДАЙ ОНИ СВЕРХ ТОГО СПОСОБНОСТЬЮ К ПОЗНАНИЮ: