Параграф I
Об определениях первой части «Этики» Спинозы
Первое определение. «Под причиною самого себя я разумею то, сущность чего заключает в себе существование, иными словами, то, природа чего может быть представляема не иначе как существующей» 67.
Выражение причина самого себя неточно. Слово причина предполагает отношение к чему-то отличному от себя, ибо следствие не производит само себя. Но мы свободны в выборе терминов. И замечание это по адресу Спинозы я делаю лишь для того, чтобы указать, что если в дальнейшем я не буду говорить о других столь же неточных выражениях, то не потому, что они ускользают от моего внимания, а потому, что я не желаю вдаваться в докучные подробности. Поэтому пусть Спиноза понимает под причиной самого себя то, природа чего может быть представляема не иначе как существующей; но пусть он пользуется этим выражением и своим определением лишь тогда, когда сумеет представить себе природу какой-либо вещи и когда убедится, что в ней заключено существование. Было бы неразумно применять термин причина самого себя к предмету, природа которого неизвестна.
Второе определение. «Конечною в своем роде называется такая вещь, которая может быть ограничена другой вещью той же природы. Так, например, тело называется конечным, потому что мы всегда можем представить другое тело, еще большее. Точно так же мысль ограничивается другой мыслью. Но тело не ограничивается мыслью, и мысль не ограничивается телом».
Что имеет в виду Спиноза в заключительных словах своего определения: тело не может ограничиваться мыслью, и мысль не ограничивается телом? Желает ли он этим сказать, что, хотя тело конечно в роде тела — ибо оно может быть ограничено другим телом,— оно не конечно в роде мысли, ибо не может быть ограничено мыслью, и что, хотя мысль конечна в роде мысли, она не конечна в роде тела, ибо не может быть ограничена телом? Что за странный способ выражения! Неужели требуется столько усилий, чтобы объяснить, что такое конечная вещь?
Кроме того, какое значение имеет для конечной природы какой-либо вещи то обстоятельство, что она ограничивается или не ограничивается другой вещью той же природы? Почему необходимо при решении вопроса о том, конечна ли какая-либо вещь, привлечь к рассмотрению природу чего-то находящегося вне ее? Разве недостаточно рассмотреть то, что принадлежит ей? Все эти неясности, несомненно, способствуют осуществлению задачи, которую поставил перед собой Спиноза.
Наконец, тело конечно вовсе не потому, что мы можем представить себе другое тело, еще большее; наоборот, мы можем представить себе большее тело потому, что первое конечно.
Третье определение. «Под субстанцией я разумею то, что существует само в себе и представляется само через себя, т. е. то, представление чего не нуждается в представлении другой вещи, из которого оно должно было бы образоваться».
Так как Спиноза желает доказать, что существует одна- единственная субстанция, то ему следовало бы дать точную идею вещи, обозначаемой у него этим словом; в противном случае все, что бы он ни сказал о субстанции, имело бы отношение только к наименованию ее и не проливало бы никакого света на природу самой субстанции. Между тем ни он сам, ни кто другой не сумели выполнить это условие.
Я ограничусь указанием лишь на способ выражения философов, чтобы доказать наше неведение в этом вопросе. Когда они говорят: субстанция есть то, что существует само в себе и т. д.; то, что пребывает само по себе45; то, что может представляться независимо от всякой другой вещи 46; то, что сохраняет существенные детерминации и постоянные атрибуты, между тем как его модусы изменяются и сменяют друг друга 47,— когда они говорят это, то не кажется ли, что слова то, что относятся к какому-то неизвестному объекту, который существует в себе, который пребывает сам по себе, который и т. д.? Если бы имели какую-нибудь идею о природе этого объекта, то разве определяли бы ее столь туманным образом? Слова, которыми мы обозначаем известные нам модификации, вполне ясны; почему же должно быть лишено этой ясности слово, обозначающее этот объект, если бы он был столь же известен, как и они?
Но, может возразить на это Вольф, нет ничего более иллюзорного, чем этот воображаемый носитель существенных определений, ведь именно они сами суть то, что является первым в субстанции. Три стороны детерминируют, определяют все атрибуты треугольника, и если бы мы захотели найти что-нибудь предшествующее им, то наши поиски оказались бы тщетными. Таким образом, три стороны являются носителем всего того, что свойственно этой фигуре. То же самое можно сказать о субстанции; в ней имеется некоторое первое определение, и это и есть ее субстрат. Требовать чего-то предшествующего этому — значит попросту противоречить себе.
На это я отвечу, во-первых, что в таком случае следует изменить определение, о котором идет речь, и сказать: субстанция есть первое существенное определение, которое и т. д., да и то я сомневаюсь, чтобы оно стало от этого лучше. Во-вторых, хотя я и готов признать, что в субстанции имеется некоторое первое существенное определение, но она — какой-то Протей 70, являющийся мне в тысяче различных видов и не дающий поймать себя ни в одном из них. Постараюсь объяснить это.
О каждой фигуре, как и о субстанции, можно сказать, что она есть то, что сохраняет существенные определения и постоянные атрибуты и т. д. Понятие это столь неопреде- ленно и туманно, что человек, не имеющий другого, в действительности не будет иметь идеи ни о какой фигуре. Это понятие изменчиво; в одном случае это одно определение, в другом — другое: Протей повсюду принимает различные формы. Тем не менее он никогда не ускользает от меня, и я всегда могу уловить существенное определение каждой фигуры. Но он становится столь увертливым, когда дело идет о субстанциях, что исчезает всегда в тот самый момент, когда я, как мне кажется, поймал его. Ни один философ не мог бы удержать его и указать существенное определение какой-нибудь субстанции. Точно так же человек, знающий фигуры лишь на основании только что приведенного мною туманного понятия о них, не мог бы указать существенного определения ни одной из них.
Но зачем, покинув область метафизики, искать в геометрии примеры совершенно иной природы? Почему не приводят нас к этому первому определению путем точного анализа субстанции? Потому что усилия эти были бы тщетными: нас удалось бы привести только к чему-то, чего не знают и что обозначают словами сущность, существенное определение, основа (support), подпора (soutien), субстанция; но это не более чем простое словотворчество.
Во всем становящемся объектом нашего знания мы замечаем различные качества; качества эти разделяются, различным образом распределяются, соединяются в различных точках, образуя множество отличных друг от друга предметов. Мы обозначаем их словами модус, модификация, акциденция, свойство, атрибут, определение, сущность, природа в зависимости от отношений, под углом зрения которых мы их рассматриваем или воображаем, будто рассматриваем. Но мы не в состоянии открыть того, что служит основой их. Поэтому, если под идеей субстанции понимается идея некоторых объединенных где-нибудь качеств, тогда мы знаем то, что мы называем субстанцией; если же под этим понимают знание того, что служит основой для объединения этих качеств, то нам совершенно неизвестно, что такое субстанция.
Указанного различения достаточно для доказательства того, что дело здесь сводится к вопросу о словах, и если бы захотели об этом столковаться, то не было бы больше почвы для споров. Декарт не сомневался в том, что обладает знанием субстанции; однако он признается в своем неведении, когда употребляет это слово в том смысле, при котором, как я указываю, мы не имеем никакой идеи о ней 48.
Итак, субстанция, если вернуться к определению Спинозы, не представляется сама через себя; она вообще не представляется: мы воображаем ее как связь, основу для представляемых нами качеств, и неопределенная идея ее, создаваемая воображением, могла быть образована нами лишь после того, как мы предварительно узнали ряд других вещей.
В заключение мы можем сказать, что Спиноза не дал понятия той вещи, которую он обозначает словом субстанция. Поэтому нет ничего более бессодержательного, чем доказательства, приводимые им в дальнейшем. Прибавим к этому, что двусмысленность схоластического выражения сама в себе весьма благоприятствует осуществлению поставленной Спинозой задачи доказать, что субстанция по своей природе независима.
Четвертое определение. «Под атрибутом я разумею то, что ум представляет в субстанции как составляющее ее сущность».
Спиноза замечает в другом месте 49, что под атрибутом он понимает все то, что мыслится через себя и в себе и понятие чего, таким образом, не заключает в себе понятия о чем-либо другом. Протяжение,— прибавляет он,— мыслится через себя и в себе; иначе обстоит дело с движением, ибо движение мыслится в другом, понятие движения заключает в себе протяжение.
Таким образом, субстанция и атрибут оказываются тождественными вещами. Сам Спиноза признает это и замечает 50, что он отличает атрибут от субстанции лишь по отношению к уму, который приписывает субстанции известную природу 71.
Слово сущность означает опять-таки, без сомнения, то же, что и слово субстанция, если только не брать его по отношению к уму, рассматривающему сущность как нечто такое, без чего субстанция не может ни существовать, ни быть представлена 51.
Знаки математиков имеют различные значения не только по отношению к уму, но и по отношению к вещам. Поэтому все то, что они доказывают относительно своих знаков, имеет силу и по отношению к самим предметам,— предполагая, конечно, что они существуют. Не было бы ничего более бессодержательного, чем их доказательства, если бы употребляемые ими термины имели различные значения только по отношению к уму. Спиноза может придумывать для одной и той же вещи сколько угодно названий — этим он ровно ничего не докажет или же покажет только, какова была бы природа вещей, если бы она была такой, какой он ее себе представляет. Но это должно мало интересовать его читателя.
Ни в чем не обнаруживается ярче слабость нашего ума, чем в его попытках переступить поставленные ему границы. Хотя мы не имеем никакого представления о том, что называют субстанцией, однако выдумали слово сущность для обозначения того, что составляет субстанцию; а чтобы не считали этот термин лишенным смысла, придумали другое слово — атрибут — для обозначения того, что составляет сущность. Наконец, когда оказывается возможным обойтись без этих определений, то признают, что субстанция, сущность и атрибут означают одно и то же. Так лабиринт слов служит прикрытием для глубокого невежества метафизиков.
Если верно, что мы не знаем субстанции,— а я, кажется, доказал это — и если, как признает Спиноза, субстанция, сущность и атрибут в действительности тождественны, то названный философ имеет такое же представление о сущности и атрибуте, как и о самой субстанции.
Можно заметить, что другие философы отличают атрибут от сущности. Они определяют атрибут как то, что вытекает необходимым образом из сущности.
Пятое определение. «Под модусом я разумею состояние субстанции, иныма словами, то, что существует в другом и представляется через это другое».
Мы так далеки от представления модусов через что-то другое, что не имеем даже идеи их носителя (sujet), который служит им основой и через который, согласно этому определению, мы должны были бы их представлять.
Наоборот, мы придумываем этот носитель лишь после того, как представили себе модусы. Движение, пользуясь примером Спинозы 52, представляется нами в протяжении, но не через протяжение, ибо понятие движения содержит в себе нечто большее, чем понятие протяжения.
Идею модуса мы образуем либо через получаемые нами от предметов впечатления, либо через абстракции, создаваемые нами при размышлении над этими впечатлениями. И в том и в другом случае модусы, очевидно, познаются независимо от идей их носителей. Субстанции воздействуют на нас, собственно, через свои модусы, они становятся объектом нашего познания лишь через них. Поэтому смешно думать, будто модус представляется нами лишь через свою субстанцию.
Если Спиноза определяет модус как то, что представляется через что-то другое, то не потому, что к этому привели его размышления о природе вещи, а потому, что он хотел противопоставить модус субстанции, которую он определяет как то, что представляется само через себя. Но, противопоставляя их друг другу, он молчаливо предполагает, что субстанция существует благодаря своей собственной природе. Действительно, почему модус существует в чем-то другом, через что он представляется? Потому, что он зависит от него. Следовательно, субстанция, существуя сама в себе, зависит только от себя, т. е. она, согласно Спинозе, независима, необходима и т. д. Если в определениях предполагают то, что собираются доказать, тогда не очень трудно строить доказательства.
Шестое определение. «Под богом я разумею существо абсолютно бесконечное, т. е. субстанцию, содержащую в себе бесконечное множество атрибутов, из которых каждый выражает вечную и бесконечную сущность».
Объяснение. «Я говорю абсолютно бесконечное, а не бесконечное в своем роде. Ибо относительно того, что бесконечно только в своем роде, мы можем отрицать бесконечно многие атрибуты; к сущности же того, что абсолютно бесконечно, относится все, что только выражает сущность и не заключает в себе никакого отрицания».
Можно позавидовать легкости, с какой Спиноза оперирует идеей бесконечного. Признаюсь, я с трудом следую здесь за ним, и когда он говорит об атрибуте, который выражает вечную и бесконечную сущность, то я нахожу в термине выражает лишь образное слово, не представляющее ничего точного.
Что касается понятия бесконечного, которым, как ему кажется, он обладает, то это заблуждение, свойственное и многим другим философам. Потребовалось бы слишком много времени, чтобы уничтожить его. Замечу только, что Спиноза поступает здесь очень ловко, стремясь вывести из своего определения все, что ему выгодно; действительно, согласно его определению, бог абсолютно бесконечен лишь потому, что относительно его нельзя ничего отрицать и можно все утверждать.
Седьмое определение. «Свободною называется такая вещь, которая существует по одной только необходимости своей собственной природы и определяется к действию только сама собою. Необходимой же, или, лучше сказать, принужденной, называется такая, которая чем-либо иным определяется к существованию и действию по известному и определенному образу».
Определения, даваемые словам, как говорят, произвольны. Но здесь следует прибавить одно условие — именно требование не злоупотреблять этим. Мы увидим вскоре, что Спиноза ставит себе целью доказать, что все необходимо.
Восьмое определение. «Под вечностью я понимаю самое существование, поскольку оно представляется необходимо вытекающим из простого определения вечной вещи».
Э^о определение довольно оригинально. Выходит, что вечная вещь лучше известна нам, нежели вечность. Но вот объяснение, которым Спиноза дополняет свое определение,— объяснение, не особенно .проливающее на него свет.
Объяснение. «В самом деле, такое существование, так же как и сущность вещи, представляется вечной истиной и вследствие этого не может быть объяснено как длительность, или время, хотя и длительность может быть представляема не имеющей ни начала, ни конца».
Таковы определения первой части спинозовской «Этики». Далекие от точности, требуемой геометрией, они являются порождением схоластической терминологии.
Параграф II Об аксиомах первой части спинозовской «Этики»
Первая аксиома. «Все, что существует, существует или само в себе, или в чем-либо другом».
Двусмысленность этой аксиомы заставляет опасаться смешения модусов, которые, как нам заявляют, существуют в чем-то другом, всего того, что зависимо, с субстанцией, которая, как заявляют, существует сама в себе, с тем, что независимо. В этом случае нетрудно доказать, что конечные вещи являются лишь модусами единственной необходимой субстанции.
В формулировке Спинозы эта аксиома, естественно, применима к вещам, какими мы их предполагаем в природе; но, чтобы придать ей большую точность, следовало бы выражаться таким образом, чтобы ее можно было применять только к тому способу, каким мы представляем себе вещи. Если не принять этой предосторожности, то мы рискуем подменить природу своими собственными фантазиями. Спиноза не старается обезопасить себя от этого. Поэтому я выразился бы следующим образом: все, что мы представляем, мы представляем либо в себе самом, либо в другом, т. е. либо как субъект (sujet), либо как качество субъекта. Но в этом случае пользоваться названной аксиомой придется весьма редко, ибо мы сможем применять ее правильно только к вещам, которые мы знаем. Таким образом, она оказывается бесполезной для той цели, которую Спиноза себе поставил.
Вторая аксиома. «Что не может быть представляемо через другое, должно быть представляемо само через себя».
Это было бы верно, если бы не существовало вещей, которых мы не представляем ни через самих себя, ни через другое.
Насколько я понимаю дело, вещь представляема сама через себя, если мы непосредственно обладаем ее идеей, и она представляема через другое, если идея ее заключена в идее другой вещи, которую мы знаем. Но из того, что идея какой-нибудь вещи не находится ни в одной из уже имеющихся у нас идей, вовсе не следует, что мы должны обладать ею непосредственно: мы можем вовсе не обладать ею.
Одно из двух: либо Спиноза употребляет слово представлять по отношению к нам,— но в этом случае он ошибается, не замечая того, что есть вещи, которых мы не представляем, т. е. вещи, идеи которых мы не в состоянии образовать; либо он употребляет это слово по отношению к некоему всеобъемлющему разуму, видящему все вещи такими, каковы они в действительности,— и в таком случае названная аксиома верна, но не Спинозе пользоваться ею и применять ее.
Существуют два языка, которые следует тщательно отличать друг от друга. Первый применим к самим вещам — это язык верховного разума; второй применим только к тому способу, каким мы представляем себе вещь, и только им мы имеем право пользоваться. Но Спиноза постоянно смешивает их. Это замечание нам пришлось бы часто повторять; достаточно, однако, если мы сделаем его здесь в связи с рассматриваемой аксиомой.
Третья аксиома. «Из данной определенной причины необходимо вытекает действие, и, наоборот, если нет никакой определенной причины, невозможно, чтобы последовало действие».
Причина и действие — термины относительные, и истинность этой аксиомы зависит от того, как их относить друг к другу. Если под словом «причина» понимают актуально действующее и производящее начало, то оно будет относиться к некоторому актуально существующему действию. В этом случае верно, что из данной определенной причины необходимо вытекает действие. Если же под этим словом понимают лишь начало, обладающее способностью действовать и производить, то оно будет относиться только к некоторому возможному действию, и, хотя причина здесь дана, действие не будет вытекать из нее необходимо.
Четвертая аксиома. «Знание действия зависит от знания причины и заключает в себе последнее».
Если Спиноза желает этим сказать, что знать какую- нибудь вещь как действие можно, лишь зная, что она имеет причину, то аксиома эта верна, ибо слово действие относится необходимым образом к слову причина. В этом случае знание действия предполагает лишь смутное знание наличия некоторой причины. Но если названный философ желает этим сказать, что невозможно иметь идеи какого- либо действия, не имея идеи его частной причины, так что идея действия содержит в себе идею его истинной причины, то это абсолютно ложно. Какое множество действий мы знаем, не зная их истинных причин!
Если знание действия зависит от знания причин, то действие не может быть познано само через себя; следовательно, оно будет познано через что-то другое; следовательно, оно будет не субстанцией, а только модусом. Таким образом, эта аксиома уже предполагает то, что требуется установить, и понятно, насколько выгодна для целей Спинозы ее двусмысленность.
Пятая аксиома. «Вещи, не имеющие между собой ничего общего, не могут быть и познаваемы одна через другую; иными словами, представление одной не заключает в себе представления другой».
Эта аксиома ошибочна, ибо она предполагает, что вещи, имеющие между собой нечто общее, могут быть познаваемы одна через другую, или что представление одной заключает в себе представление другой. Идеи, образуемые нами о какой-нибудь вещи на основании того, что имеется у нее общего с другими вещами,— это лишь частичные идеи, представляющие ее нам неопределенным, общим и, следовательно, весьма несовершенным образом. Такова, например, идея животного: она образуется лишь из той части содержания понятия человека и понятия всего, что живет и ощущает, которая является общей этим двум идеям. Таким образом, если вещи имеют нечто общее, то можно частично представить одну через другую, или же представление одной частично содержит представление другой. Оно заключает в себе то, что обще им, но оно не содержит качеств, которыми они отличаются друг от друга. Спиноза допускает, что представление одной должно полностью заключать в себе представление другой, лишь для того, чтобы иметь возможность доказать, что не может быть нескольких субстанций. Действительно, если бы существовало несколько субстанций, то они были бы субстанциями благодаря чему-то общему им. Следовательно, согласно этой пятой аксиоме, они представлялись бы одна через другую. Но это нелепо в силу третьего определения. Следовательно, может существовать только одна субстанция. Так Спиноза постоянно приноравливает свои определения и свои аксиомы к тому тезису, который он намеревается доказать.
Шестая аксиома. «Истинная идея должна быть согласна со своим объектом».
Картезианцы, говоря, что мы можем утверждать о какой-нибудь вещи все то, что заключается в нашей ясной и отчетливой идее ее, предполагали, что этого рода идеи истинны, или соответствуют предметам, к которым их относят. Таким образом, то, что я сказал по поводу их принципа, можно применить к названной шестой аксиоме, и я отсылаю читателя к этим моим замечаниям.
Спиноза, воспитанный на чтении трудов Декарта, не знал ни происхождения, ни образования (generation) идей. Об этом можно судить по тому, как он их определяет.
«Под идеей я разумею,— говорит он 53, — понятие, образуемое душой в силу того, что она есть вещь мыслящая». «Я говорю понятие, а не восприятие, так как слово восприятие как будто указывает на пассивное отношение души к объекту. Напротив, слово понятие, как кажется, выражает действие души».
Но каким образом эта идея, образованная действием души, может быть истинной, или согласной с каким-нибудь объектом, и по какому признаку можно убедиться в этом? На это мы не найдем у Спинозы ответа. Он довольствуется предположением, что существуют истинные идеи, и, без сомнения, полагает, что это именно его собственные идеи.
Воображению нетрудно составлять себе идеи; ему легко и убедить нас в том, что они истинны. Поэтому можно на основании спинозовской аксиомы прийти к выводу, что они согласны с объектом, к которому их относят, и, оперируя в своих рассуждениях только подобными, созданными воображением понятиями, можно уверовать в то, что мы добираемся до самой природы вещей. Именно это и случилось с нашим философом.
Седьмая аксиома. «Сущность всего того, что может быть представляемо несуществующим, не заключает в себе существования».
Читателя, несомненно, должно удивить то, что я отвергаю всеми принятые аксиомы. Но только такие ограниченные существа, как мы, способны принять свой способ представления вещей за мерило их сущности. Вследствие этого предрассудка получили такое всеобщее признание приведенная сейчас аксиома и аксиома, предшествующая ей. Раз мы считаем себя вправе утверждать о каком-нибудь объекте все то, что содержат в себе составленные нами идеи о нем, то вполне естественно, что мы отрицаем у него все то, чего они не заключают в себе.
Если принять эту аксиому, то с таким же правом можно признать и нижеследующие:
сущность всего того, что может быть представляемо неразумным, не заключает в себе разума; сущность всего того, что может быть представляемо несвободным, не заключает в себе свободы.
Спиноза мог бы сказать в этом случае: я представляю себе, что бог может быть без разума и без свободы; следовательно, его сущность не заключает в себе ни того, ни другого. Но что за разум у вас самих, отвечу я такому философу, раз вы желаете, чтобы вещи были такими, какими вы их себе представляете? Сказать по правде, если бы этот способ рассуждения не был таким распространенным, мне было бы стыдно бороться с ним.
Таковы те материалы, с помощью которых Спиноза развивает все мнимые доказательства первой части своего труда: восемь определений терминов и семь неточных и весьма двусмысленных аксиом. Любопытно посмотреть, как он извлечет из этого хоть какое-нибудь реальное познание природы вещей. Мне трудно представить себе, чтобы его доказательства заключали в себе что-либо большее, чем слова. Последуем за ним и рассмотрим тщательно каждый шаг, который он проделает. Осуществить это тем легче, что мы уже нашли в его определениях и аксиомах в качестве предпосылки все то, что он желает доказать.