ГЛАВА VI
РАЗБОР СООБРАЖЕНИЙ Г-НА ДЕ БЮФФОНА ОТНОСИТЕЛЬНО ОРГАНОВ ЧУВСТВ
Философы, полагающие, что животные мыслят, выдвинули множество доводов для доказательства своего взгляда, но от них ускользнул самый убедительный из них. Находясь под влиянием предрассудка, будто нам достаточно открыть глаза, чтобы видеть так, как мы видим, они не сумели выделить тех операций, которые совершают души животных, когда они пользуются своими органами чувств. Они полагали, что даже мы пользуемся своими органами чувств механически и инстинктивно, и тем дали сильное оружие в руки лиц, утверждающих, что животные — простые автоматы.
Мне кажется, что если бы г-н де Бюффон более глубоко исследовал вопрос об ощущениях, то он не потратил бы столько усилий для механического объяснения действий животных. Поэтому, чтобы не оставить никаких сомнений насчет сущности его гипотезы, следует рассеять все заблуждения, которые привели его к ней или по крайней мере скрыли от него истину. Кроме того, именно эта часть его труда, если верить некоторым лицам, была положена в основу «Трактата об ощущениях».
Первое исследуемое им ощущение — это зрение. После описания некоторых анатомических частностей, не имеющих значения для рассматриваемого мною вопроса, он заявляет, что ребенок первоначально видит все предметы двойными и перевернутыми (іп-4 т. 3, с. 307; in-12, т. 6, с. 4, 5).
Таким образом, по его мнению, глаза сами по себе видят предметы; они видят удвоенное количество их по сравнению с тем, когда они получали уроки от осязания; они воспринимают величины, фигуры, положения; они заблуждаются лишь насчет числа и расположения предметов; и если осязание необходимо для их обучения, то не столько для того, чтобы научить их видеть, сколько для того, чтобы научить их избегать ошибок, в которые они впадают.
Беркли придерживался на этот счет другого взгляда, и г-н Вольтер прибавил новые доводы в пользу теорий этого англичанина 111. Оба они заслуживали того, чтобы г-н де Бюффон показал, в чем они ошибаются, а не ограничился утверждением, что глаза от природы видят предметы.
Для большинства читателей эта гипотеза не нуждается в доказательствах, ибо она вполне соответствует нашим предрассудкам. Всегда будет трудно представить себе, чтобы глаза могли видеть цвета, не видя протяжения; но если они видят протяжения, то видят и величины, фигуры и положения.
Однако глаза сами по себе не замечают ничего подобного, и, следовательно, они не могут впасть в те заблуждения, которые им приписывает г-н де Бюффон. Так, слепой Числьдена никогда не заявлял, что он видит предметы двойными и в положении, отличном от того, в котором их осязает.
Но, скажут нам (in-4 т. 3, с. 308, 309; in-12, т. 4, с. 67), изображения, получающиеся на сетчатке, перевернуты, и каждое из них повторяется в каждом глазу. На это я отвечу, что там нет вовсе изображения. Однако их можно видеть, возразят мне и в доказательство сошлются на опыт с камерой-обскурой. Все это ровно ничего не доказывает; действительно, там, где нет цветов, нет изображений, но на сетчатке и на экране камеры-обскуры вовсе не имеется цветов, точно так же как их нет у предметов. Последние обладают лишь свойством отражения световых лучей; а, согласно принципам самого г-на де Бюффона, в сетчатке имеется лишь некоторое колебание, но колебание — это не цвет, и оно может быть лишь окказиональной причиной 9 некоторой модификации души.
Пусть физическая причина ощущения будет двойной; пусть лучи действуют в порядке, обратном расположению предметов; но это нисколько не доказывает того, что в душе имеется двойное и перевернутое ощущение; она может испытывать лишь некое состояние, которое само по себе не связано ни с каким пространственным положением. Только орган осязания учит глаза распространять это ощущение по пробегаемой им поверхности, а когда они уже научились этому, они не видят предметы ни двойными, ни перевернутыми — они с неизбежностью воспринимают окрашенные величины в том же числе и в том же положении, в каком осязание воспринимает тактильные величины. Странно, что сочли необходимой помощь осязания, чтобы научить глаза избавиться от двух заблуждений, в которые они никак не могут впасть.
Несомненно, спросят, как может, согласно моим принципам, случиться, что иногда мы видим предметы двойными. Это нетрудно объяснить.
Когда осязание обучает глаза, оно заставляет усвоить привычку направлять оба глаза на один и тот же предмет, видеть по направлению прямых, соединяющихся в одном и том же месте, относить к одному и тому же месту одно и то же ощущение, и поэтому они видят один предмет.
Но если в дальнейшем какая-либо причина будет мешать обеим этим прямым соединиться, то они будут заканчиваться в различных местах. Тогда каждый глаз будет продолжать видеть один и тот же предмет, потому что оба они усвоили привычку относить вовне одно и то же ощущение, но они будут видеть предметы двойными, ибо они уже не смогут относить это ощущение к одному и тому же месту. Это происходит, например, когда мы надавливаем на угол глаза.
Словом, если глаза видят предметы удвоенными, то потому, что они составляют суждения на основании привычек, усвоенных ими благодаря осязанию, и нельзя согласиться с г-ном де Бюффоном, будто опыт косоглазого человека, который сначала видел предметы удвоенными, а потом уже не допускал этой ошибки, «с очевидностью доказывает, что в действительности мы видим предметы удвоенными и что лишь благодаря привычке мы составляем о них правильное суждение» (in-4 , т. 3, с. 311; in-12, т. 6, с. 10). Этот опыт доказывает только, что названный человек перестал косить или что его глаза научились видеть соответственно своему расположению.
Таковы взгляды г-на де Бюффона по вопросу о зрении. Перейду теперь к тому, что он говорит о слухе.
Указав, что слух не дает никакого представления о расстоянии, он замечает, что когда ударяют по звучащему телу, то звук повторяется, подобно колебаниям. Это бесспорно. Но из этого он умозаключает, что мы от природы должны слышать несколько раздельных звуков и что лишь привычка заставляет нас думать, будто мы слышим только один звук. В доказательство этого он рассказывает о том, что однажды произошло с ним. Когда он лежал в постели и дремал, он услышал бой стенных часов и насчитал пять часов, хотя был только один час и часы в действительности не пробили больше, ибо механизм их был исправен. После «секундного размышления» он пришел к выводу, что он оказался в положении человека, «который впервые услышал бы звуки» и который, не зная того, что один удар должен вызвать только один звук, «судил бы о смене различных звуков без всякой предвзятости и каких-либо правил на основании одного только впечатления, производимого ими на орган слуха; а в этом случае он действительно услышал бы столько раздельных звуков, сколько имеется в звучащем теле последовательных колебаний» (in-4 т. 3, с. 336; in-12, т. 6, с. 47).
Звуки повторяются, подобно колебаниям, т. е. беспрерывно. Между колебаниями нет заметных интервалов; между звуками нет промежутков тишины, вот почему звук кажется непрерывным, и я не думаю, чтобы здесь нужно было искать каких-то особых загадок. Г-н де Бюффон ранее предположил, что глаз от природы видит предметы, знанием которых он обязан лишь привычкам, усвоенным им благодаря осязанию, а теперь он предполагает, что ухо обязано привычке ощущением, отличным от того, которое оно имеет от природы. Приведенный им опыт не доказывает ровно ничего, потому что он дремал, когда производил его. Я не понимаю, почему это состояние дремоты поставило его в положение человека, который впервые услышал бы звуки. Если это является средством избавиться от наших привычек и открыть, на что мы были способны до усвоения их, то надо полагать, что недостатком метафизиков было до сих пор то, что они слишком много бодрствовали; впрочем, это не помешало им грезить наяву, и грезы эти, можно сказать, часто не содержат никаких идей.
Глубокий сон — это отдых всех наших способностей, всех наших привычек. Дремота, полусон есть полуотдых наших способностей; она не позволяет им действовать со всей их силой, и если полное пробуждение возвращает нам все наши привычки, то полупробуждение возвращает нам их частично; значит, в состоянии дремоты мы не избавляемся от них.
Другие частные соображения г-на де Бюффона о слухе не имеют никакого отношения к разбираемому мною вопросу. Мне остается рассмотреть то, что он говорит об ощущениях вообще.
Сделав несколько замечаний о физической стороне ощущения и об органе осязания, дающем точные идеи о форме тела лишь потому, что он состоит из подвижных и гибких частей, он берется объяснить «первые движения, первые ощущения и первые суждения человека, тело и органы которого идеально сформированы, но который пробудился бы совершенно новым для самого себя и для всего, что его окружает» (in-4 т. 3, с. 367; in-12, т. 6, с. 88) 10.
Этот человек — чаще выступающий, как мы увидим, вместо г-на де Бюффона, чем г-н де Бюффон выступает вместо него,— сообщает нам, что первое мгновение его жизни было «полно радости и тревоги». Но можем ли мы верить ему в этом? Радость — это ощущение, испытываемое нами, когда мы чувствуем себя лучше, нежели чувствовали себя раньше, или по крайней мере так же хорошо и когда мы находимся в таком состоянии, в каком мы могли бы желать находиться. Радость, следовательно, может испытывать только тот, кто уже прожил несколько моментов и кто сравнил пережитые им состояния. Тревога есть результат страха и недоверия, т. е. чувств, предполагающих знания, которыми, несомненно, еще не обладает этот человек.
Если он заблуждается, то не потому, что он еще не размышлял над самим собой. Он замечает, что он не знал, кто он такой, где он находится, откуда он явился. Все это совершенно преждевременные размышления; было бы лучше, если бы он сказал, что он еще не занимался всем этим.
Открыв глаза, он тотчас же увидел «свет, небесный свод, зелень земли, хрусталь вод» и решил, что все эти предметы находятся в нем и составляют часть его самого. Но каким образом его глаза научились различать все эти предметы? А если он их различает, то как он может думать, что они составляют часть его самого? Некоторым лицам было трудно понять, что статуя, обладающая только зрительным ощущением, могла считать себя только светом и цветом; гораздо труднее представить себе, что человек г-на де Бюффона, так хорошо отличающий предметы друг от друга, не умеет отличать их от самого себя.
Однако, убежденный в том, что все находится в нем, т. е., согласно г-ну де Бюффону, на сетчатке его глаз,-- ибо здесь находятся изображения — этот человек «поворачива-* ет глаза к светоносному светилу». Это тоже очень трудно представить себе. Разве поворачивать глаза К какому- нибудь предмету не значит искать его вне себя? Разве он может знать, что значит направлять свои глаза скорее одним способом, чем другим? Чувствует ли он потребность в этом? Знает ли он даже, что у него есть глаза? Заметьте, что Этот человек движется, не имея никаких оснований двигаться. Свою статую я заставил действовать иначе. По словам г-на де Бюффона, яркий свет раздражает человека, и он закрывает глаза, думая, что утратил все свое бытие, он чувствует себя удрученным, охваченным изумлением. Эта удрученность имеет основания, но она доказывает, что первое мгновение не могло быть «полным радости». Действительно, если удрученности должно предшествовать утраченное приятное ощущение, то радости должно предшествовать неприятное ощущение, от которого избавились.
Находясь в этом удрученном состоянии и неизвестно почему держа глаза все время закрытыми, «он слышит вдруг» пение птиц, шум ветра. Он долго прислушивается и вскоре убеждается, что «эта гармония есть он сам» (in-4 т. 3, с. 365; in-12, т. 6, с. 89). Но слово «прислушивается» неточно, ибо это выражение предполагает, что он не смешивает звуков с самим собой. Кроме того, можно думать, что он колеблется, убеждаясь в том, что эта гармония есть он сам, ибо он прислушивается долго. Он должен был сразу подумать так, а не стараться убедить себя в этом. Я мог бы спросить, откуда он знает, что первые услышанные им звуки были образованы пением птиц и шумом ветра.
Он «раскрывает глаза и устремляет свой взор на тысячи различных предметов». Таким образом, он видит гораздо больше вещей, чем в первый раз, но устремлять свой взор на предметы и думать, подобно ему, что все эти предметы находится в нем, в его глазах — это противоречие. Он не может знать, что значит устремлять свой взор, открывать, закрывать веки. Он знает, что он известным образом испытывает впечатления, но он не знает еще того органа, которому он обязан своими ощущениями.
- Между тем он продолжает рассуждать, как философ, сделавший уже открытие насчет света. Он говорит нам, что эти тысячи предметов, эта часть его самого, кажутся ему безграничными по величине «благодаря множеству световых явлений и разнообразию цветов». Удивительно, что идея безграничности оказывается одной из первых при обретенных им идей.
Он замечает, что обладает «способностью по своему произволу уничтожать и создавать эту прекрасную часть самого себя», и тогда он «начинает видеть без волнения и слышать без тревоги». Мне, наоборот, кажется, что теперь-то и нужно было бы испытывать волнение и тревогу.
Легкий ветерок, свежесть которого он ощущает, приносит ему в этот момент ароматы, вызывающие в нем чувство «любви к самому себе». До тех пор он еще не любил себя. Видимые предметы, звуки, эти прекрасные части его существа, не вызвали в нем этого чувства. Но неужели только обоняние является источником любви к себе?
Откуда он знает о существовании «легкого ветерка»? Откуда он знает, что ароматы приносятся ему извне этим легким ветерком, раз он считает, что все находится в нем, что все есть он? Можно подумать, что он уже взвесил воздух. Наконец, разве эти ароматы не кажутся ему частью его самого? А в таком случае почему он думает, что они принесены ему?
Полный любви к самому себе, побуждаемый удовольствиями своего «прекрасного и великого существования», он вдруг «поднимается и чувствует, что движется под влиянием какой-то неизвестной силы».
Движется — куда? Чтобы заметить нечто подобное, разве не нужно предварительно знать пространство, находящееся вне тебя? А может ли он обладать этим знанием, если думает, что все находится в нем?
Он еще не дотронулся до своего тела; если он его знает, то лишь благодаря зрению. Но где видит он его? На сетчатке своих глаз, так же как все другие предметы. Его тело существует для него лишь там. Каким же образом этот человек может думать, что он поднимается и что он движется?
Наконец, что может заставлять его двигаться? К этому его побуждают удовольствия, доставляемые ему его «прекрасным и великим существованием». Но чтобы наслаждаться этими удовольствиями, ему достаточно оставаться там, где он находится; и только для того, чтобы отыскать другие удовольствия, он мог бы подумать о том, чтобы подняться, двигаться. Поэтому он сможет решиться переменить место лишь тогда, когда будет знать, что существует пространство вне его, что он обладает телом, что это тело, передвигаясь, может доставить ему более «прекрасное» и более «великое» существование; управлять своими движениями он должен научиться. Он не знает ничего этого, а между тем собирается ходить и производить наблюдения над всеми теми положениями, в которых он будет находиться.
Едва он сделал шаг, как все предметы смешались между собой, все пришло в беспорядок. Я не вижу причины этого. Предметы, которые он так хорошо различал в первый момент, должны в следующий момент исчезнуть полностью или отчасти, чтобы уступить место другим предметам, которые он опять-таки станет различать. Не может быть больше путаницы и хаоса в один момент, нежели в другой.
Изумленный положением, в котором он очутился, он начинает думать, что его существование ускользает от него, и перестает двигаться, несомненно, для того, чтобы удержать его, а во время этой остановки он развлекается тем, что кладет на свое тело — существующее для него, как мы видели, лишь на сетчатке его глаз — руку, о которой он еще не знает, что она находится вне его глаз. Он водит ею столь же уверенно, как если бы он научился управлять ее движениями, и проводит ею по частям своего тела, словно они были ему известны до того, как он дотронулся до них.
Тогда он замечает, что все те части его тела, до которых он дотрагивается, испытывают при этом ощущение, так же как и его рука, и вскоре он убеждается, что эта способность ощущать свойственна всем частям его существа. Таким образом, он начинает ощущать все части своего существа лишь в тот момент, когда открывает эту способность. Он не знал их тогда, когда не ощущал их. Они существовали только в его глазах, а те из них, которых он не видел, не существовали для него. А между тем мы слышали его слова о том, что он поднимается, движется и проводит рукой по своему телу.
Он замечает, далее, что до того, как он дотронулся до себя, его тело казалось ему безграничным, причем мы не знаем, откуда он взял эту идею безграничности. Зрение не могло дать ему этой идеи, ибо, когда он видел свое тело, он видел также предметы, которые окружают и, следовательно, ограничивают его. Значит, г-н де Бюффон ошибается, заявляя, что все прочие предметы казались ему по сравнению с ним лишь блестящими точками. Те из них, от которых на сетчатке его глаз получались более значительные изображения, должны были, наверное, казаться ему большими.
Однако он продолжает дотрагиваться до себя и глядеть на себя. У него, по его признанию, «возникают самые странные идеи». Движение его руки «кажется ему каким- то быстротечным существованием, последовательной сменой исходных вещей». Можно охотно согласиться с ним, что эти идеи странны. Но мне кажется еще более странным тот способ, каким он открывает, что вне его существует нечто. Для этого он должен ходить с «высоко поднятой и устремленной к небу головой, наткнуться на пальмовое дерево, провести рукой по этому постороннему телу и признать его таковым; ощущение, испытываемое рукой, не сопровождается ощущением какой-то части своего тела» (in-4°, т. 3, с. 367; in-12, т. 6, с. 92).
Как? Разве, когда он переступал с ноги на ногу, он не испытывал ногой ощущения, не сопровождавшегося ощущением другой части его тела? Разве он не заметил, что то, до чего дотрагивалась его нога, не есть часть его самого? Неужели только руке предназначено было сделать это открытие? И если до тех пор он не знал, что нечто существует вне его, то как мог он думать о том, чтобы двигаться, ходить с высоко поднятой и устремленной к небу головой?
Взволнованный этим новым открытием, он с трудом может успокоиться; он желает дотронуться до солнца, но натыкается лишь на воздушную пустоту; он не перестает удивляться и лишь после бесчисленного множества попыток научается пользоваться своими глазами, чтобы управлять своей рукой, которая скорее должна была бы научить его управлять своими глазами.
Теперь он достаточно научен. Он умеет пользоваться зрением, слухом, обонянием, осязанием.. Он ложится, отдохнуть в тени прекрасного дерева, с которого кистями свисают на расстоянии, доступном его руке, ярко-красные плоды; он схватывает один из них, съедает его, засыпает, просыпается, глядит по сторонам, и ему кажется, что он раздвоился, т. е. рядом с ним оказывается женщина.
Таковы соображения г-на де' Бюффона о зрении, слухе и ощущениях вообще. Если они верны, то весь «Трактат об ощущениях» ошибочен.