По вопросу о применении гипотез мнения философов^ разделились. Некоторые из них, пораженные успехом гипотез в астрономии или, быть может, ослепленные умелостью некоторых физических гипотез, рассматривают щх как истинные принципы. Другие, видя, как злоупотребляют гипотезами, хотят изгнать их из наук.
Абстрактные принципы, даже когда они истинны и хорошо определены, не являются собственно принципами, так как это не первые знания. Одно лишь наименование «абстрактные» заставляет признать, что это знания, предполагающие другие знания.
Эти принципы не являются даже средством, пригодным к тому, чтобы вести нас к открытиям, ибо, будучи лишь сокращенным выражением знаний, которых мы уже достигли, они могут привести нас лишь к этим ранее известным знаниям. Одним словом, это максимы, заключающие в себе лишь то, что мы знаем. И подобно тому как у народа есть пословицы, эти мнимые принципы суть пословицы философов, не более того. Таким образом, для поисков истины абстрактные принципы вредны или по меньшей мере бесполезны. Они хороши как максимы или пословицы лишь потому, что являются сокращенным выражением того, что мы знаем из опыта.
Напротив, гипотезы, или предположения (ибо эти слова употребляются одно вместо другого), являются при поисках истины не только средствами или догадками; они еще могут быть принципами, т. е. первыми истинами, объясняющими другие истины.
Они представляют собой средства или догадки, потому что наблюдение, как мы отмечали, всегда начинается с нащупывания; но они являются принципами или первыми истинами, когда их подтвердили новые наблюдения, не позволяющие в них сомневаться 76.
Чтобы удостовериться в истинности какого-нибудь предположения, необходимы две вещи: во-первых, возможность исчерпать все возможные по данному вопросу предположения; во-вторых, способ, подтверждающий наш выбор или убеждающий нас в том, что мы совершили ошибку.
Если оба этих условия выполнены, то применение гипотез, несомненно, полезно; оно даже абсолютно необходимо. Это можно доказать доступными всем примерами из арифметики, которые поэтому следует предпочитать примерам, заимствуемым из других областей математики.
Во-первых, при решении арифметических задач можно исчерпать все предположения, ибо здесь всегда приходится иметь дело лишь с небольшим их количеством» Во-вторых, имеются средства, позволяющие установить, является ли данное предположение истинным или ложным, или позволяющие исходя даже из ложного предположения найти искомое число. Это средство именуется правилом ложной предпосылки (regie de fausse position) 77.
Мы чувствуем себя так уверенно при арифметических операциях лишь потому, что, обладая точными идеями чисел, можем добраться до простых единиц, являющихся их элементами, и проследить возникновение каждого отдельного числа. Не удивительно, что знание этого доставляет нам средство произвести всякого рода сложения и разложения и убедиться таким образом в точности предположений, которыми нам приходится пользоваться.
Наука, в которой пользуются гипотезами, не боясь ошибки или по крайней мере обладая уверенностью в том, что ее можно обнаружить, должна служить образцом для всех тех наук, в которых желают пользоваться этим методом. Поэтому было бы желательно, чтобы во всех науках было возможно, как в арифметике, исчерпать все предположения и чтобы во всех науках имелись правила, позволяющие установить, какая гипотеза лучше всех.
Но чтобы обладать этими правилами в прочих науках, нужно было бы, чтобы в науках этих имелись столь ясные и полные идеи, что можно было бы при помощи их анализа добраться до первых элементов вещей, которыми они занимаются, и проследить возникновение каждой из этих идей. Другие науки далеко не обладают всеми этими преимуществами; однако, по мере того как там будут достигнуты такие же преимущества, в этих науках можно будет более широко пользоваться гипотезами.
После чистой математики из всех наук гипотезы лучше Всего удаются в астрономии. Действительно, когда на основании длинного ряда наблюдений узнали те периоды времени, в которые повторяются обращения планет, то каждой из них приписали особенное движение и направление, полностью объясняющие видимую картину их отношений друг к другу.
Идеи, составленные об этом движении и этом направлении, настолько точны, насколько это требуется для доброкачественности гипотезы, ибо явления вытекают из нее с такой очевидностью, что мы можем предсказывать их с высшей степенью точности.
Здесь наблюдения подсказывают все те предположения, которые можно сделать, а объяснение явлений подтверждает правильность выбранных предположений. Таким образом, гипотеза не оставляет здесь ничего более желать.
Но если, не довольствуясь объяснением видимой картины, мы захотим определить абсолютное направление и движение каждой планеты, то наши гипотезы неминуемо окажутся ошибочными.
Мы можем судить об абсолютном движении какого- нибудь тела лишь постольку, поскольку мы видим, что оно следует направлению, приближающему или удаляющему его от некоторой неподвижной точки. Но астрономические наблюдения никогда не могут привести к открытию на небе точки, неподвижность которой достоверно известна; значит, нет такой гипотезы, которая сообщила бы нам уверенность, что каждой планете мы приписали в точности присущее ей количество движения.
Что касается направления, то планеты либо могут иметь лишь одно простое направление, порожденное единственно свойственным каждой планете движением, либо могут иметь сложное направление, вытекающее из сочетания этого первого движения с другим, общим у них с Солнцем. В последнем случае планеты походили бы на тела, движущиеся на плывущем корабле. Это вопросы, выяснению которых не может помочь опыт, и, значит, мы не можем узнать абсолютного направления какой-нибудь планеты. Следовательно, мы должны ограничиться суждением об относительном направлении и движении небесных светил, руководствуясь одними лишь наблюдениями. Наши гипотезы будут тем удачнее, чем точнее будут наши наблюдения.
Первое, еще грубое наблюдение заставило людей думать, что Солнце, планеты и неподвижные звезды вращаются вокруг Земли. Это дало начало гипотезе Птолемея. Но сделанные в последние столетия наблюдения показали, что Юпитер и Солнце вращаются вокруг своей оси, а Меркурий и Венера вращаются вокруг Солнца. Эти наблюдения показывают, что Земля тоже может обладать двумя движениями: одним — вокруг себя самой, другим — вокруг Солнца. С тех пор гипотеза Коперника была подтверждена как наблюдениями, так и явлениями, которые она объясняла проще всякой другой гипотезы. Исследователи захотели пойти дальше и определить, какие круги описывают планеты; на этот вопрос ответили, руководствуясь первой видимой картиной явлений, и пред- положили, что Солнце находится в центре этих кругов Но, сравнивая это предположение с результатами наблюдений, убедились в его ошибочности и поняли, что Солнце не может находиться в центре кругов, описываемых планетами. Продолжая тщательно наблюдать явления, составляя гипотезы лишь постольку, поскольку их подсказывают наблюдения, и исправляя их лишь в той мере, в какой наблюдения этого потребуют, астрономы сумеют создать теории, все более и более простые и в то же время способные объяснить все большее число явлений. Мы видим, таким образом, что если их гипотезы не указывают абсолютного направления и движения небесных светил, то они все же дают нам нечто равноценное, поскольку они объясняют видимую картину движения планет. Благодаря этому они становятся столь же полезными, как и математические гипотезы.
Физические гипотезы наталкиваются на большие трудности. Они опасны, если делать их недостаточно осторожно, и часто в физике невозможно придумать рациональные гипотезы.
Мы живем на каком-то атоме, вращающемся в одном из уголков вселенной, и кто мог бы при этих условиях подумать, что философы поставили себе целью найти в физике первые элементы вещей, объяснить образование всех явлений и раскрыть механизм всего мира? Нужно слишком многого ожидать от успехов физики, чтобы воображать, будто удастся когда-нибудь произвести достаточное количество наблюдений для создания всеобщей системы. Чем больше материалов доставит опыт, тем больше будет чувствоваться, чего не хватает для столь грандиозного начинания: всегда найдутся явления, которые требуется открыть. Одни слишком далеки от нас, чтобы их можно было наблюдать, а другие зависят от столь тонкого механизма, что он от нас ускользает. Не зная этого, мы не сумеем добраться до истинных причин, которые производят и связывают в одну систему небольшое число известных нам явлений. Действительно, так как все , взаимосвязано, то объяснение наблюдаемых нами вещей, зависит от бесконечного множества других, которые намг никогда не удастся наблюдать. Таким образом, составляя гипотезы, мы не можем исчерпать всех предположений и не располагаем правилами, устанавливающими, как выбрать лучшее из выдвинутых предположений.
Пусть не говорят, что наблюдаемых нами вещей достаточно, чтобы вообразить себе те вещи, которых мы не мйкем наблюдать; что, комбинируя одни с другими, мы сможем представить себе еще новые вещи и что, переходя таким образом от причины к причине, мы сможем разгадать и объяснить все явления, хотя опыт доставляет нам знание лишь немногих из них. Подобная теория не имела бы под собой твердой почвы, принципы ее изменялись бы по прихоти воображения каждого философа, и никто не мог бы быть уверенным, что он обладает истиной.
Впрочем, когда вещи таковы, что мы не можем наблюдать их, воображение не может сделать ничего лучшего, как представить их нам по образцу тех вещей, которые мы наблюдаем. Но как убедить нас в том, что придуманные нами первоначала (principes) — это первоначала природы, и на каком основании могли бы мы утверждать, что природа умеет делать то, что она от нас скрывает, только таким же способом, как и то, что она нам открывает? Нет аналогии, которая позволила бы нам отгадать тайны природы, и, по всей вероятности, если бы она сама раскрыла их нам, мы увидели бы мир, совершенно отличный от того мира, какой мы видим. Химики, например, напрасно кичатся тем, что пришли посредством анализа к первым элементам: ничто не доказывает, что принимаемое ими за простой и однородный элемент не является на самом деле соединением разнородных первоначал.
Мы видели, что арифметика дает правила для проверки истинности какого-либо предположения лишь благодаря тому, что она дает нам возможность проанализировать так полно числа всякого рода, что мы можем добраться до их первых элементов и проследить весь процесс их образования.
Если бы физик мог таким же образом проанализировать какой-нибудь из предметов, которыми он занимается, например человеческое тело; если бы наблюдения привели его к первой пружине, сообщающей движение всем прочим, и позволили ему проникнуть в механизм каждой части, тогда он мог бы создать систему, объясняющую все то, что мы наблюдаем в себе. Но мы различаем в человеческом теле лишь самые грубые и самые заметные части, да и то можем наблюдать их лишь тогда, когда смерть скроет от нас весь механизм их деятельности. Другие же представляют ткань из столь нежных и тонких волокон, что мы не в состоянии ничего разобрать здесь; мы не можем понять ни принципа их деятельности, ни причины производимых ими действий. Если одно-единственное тело представляет для нас загадку, то какой загадкой должна быть вся вселенная? •
Поэтому что думать о затее Декарта, когда при помощи движущихся кубов он намеревается объяснить возникновение мира и образование тел и всех явлений? Когда философ пытается из своего кабинета привести в движение материю, он волен распоряжаться ею, ничто не оказывает ему сопротивления. Действительно, воображение видит все, что ему угодно, и ничего больше. Но такие произвольные гипотезы не проливают света ни на одну истину; наоборот, они задерживают прогресс наук и становятся очень опасными благодаря распространяемым ими ошибкам. Подобным неопределенным и туманным предположениям следует приписать химеры алхимиков и невежество, в каком в течение ряда веков коснели физики.
Заблуждения, порождаемые этим методом, особенно дают себя знать в практических науках. Примером этого является медицина.
Так как мы не знаем основ жизни и здоровья, то эта наука состоит сплошь из догадок, т. е. предположений, которые невозможно доказать, а случаи болезни так разнообразны, что нельзя найти двух случаев, относительно которых можно быть уверенным, что они вполне одинаковы. Врачи, следующие критикуемому мною методу, делают из медицины науку, постоянно руководствующуюся определенными принципами. Они сводят все к принятым ими общим предположениям и не считаются ни с темпераментом больных, ни с какими бы то ни было обстоятельствами, которые могли бы противоречить их гипотезам. Поэтому они виновники всех тех бедствий, которые, естественно, должно причинять незнание этих вещей.
К несчастью, этот метод бесконечно облегчает им практику медицинского искусства. При наличии общей системы нет такой болезни, в причины которой они не проникли бы, кажется, с первого взгляда и средств против которой они не увидели тотчас же. То, что их предположения применимы ко всему, придает им к тому же уверенный вид и способность без труда судить обо всем, заменяющую у них, по нашему мнению, знание.
Несмотря на бесполезность и опасные следствия общих гипотез, физики весьма неохотно отказываются от них. Они не перестают превозносить гипотезы астрономов, надеясь таким образом придать авторитет своим собственным, но
Bs действительности как различны гипотезы этих двух видов!
Астрономы ставят себе задачей измерить относительное движение небесных светил, т. е. занимаются исследованием, при котором можно надеяться на успех. Физики же хотят открыть, каким образом образовалась и сохраняется вселенная и каковы первоначала вещей; это пустое любопытство, которое ничего, кроме неудачи, принести не может.
Астрономы исходят из достоверного принципа, а именно что непременно вращаются либо Солнце, либо Земля. Физики же начинают с принципов, о которых они никогда не смогут составить себе точных идей.
Если они говорят, что из частей, составляющих тела, каждая обладает особенной сущностью, то у них нет никакой идеи, соответствующей слову сущность. Если они говорят, что все части материи одинаковы и что они образуют различные тела в зависимости от различных принимаемых ими форм и от количества получаемого ими движения, то они не могут определить ни фигуры, ни движения их. Но чего добились мы, если мы знаем, что лервоначала тел обладают некоторой сущностью, некоторой фигурой и некоторым движением, но не можем указать точно, каковы эта сущность, эта фигура и это движение? Много ли прибавляет подобное знание к тому, что говорили древние исследователи о скрытых качествах?
Астрономам достаточно предположить существование протяжения и движения. Мы видели, что они ограничиваются объяснением видимой картины движения небесных светил и составляют свои системы с большой осторожностью.
Критикуемые мною гипотезы физиков ставят себе целью дать нам проникнуть в природу протяжения, движения и всех тел; они являются делом людей, которые обыкновенно мало наблюдают или даже пренебрегают ознакомлением с наблюдениями других исследователей. Мне рассказывали об одном из таких физиков, который, кичась знанием некоего принципа, объясняющего все химические явления, осмелился сообщить свои идеи одному талантливому химику. Последний, любезно выслушав его, сказал ему, что имеется, однако, одна трудность, а именно что факты совсем не таковы, как это себе представляет физик. Отлично,— возразил физик,— сообщите их мне, чтобы я мог их объяснить. Этот ответ прекрасно характеризует человека, пренебрегающего ознакомлением с фактами на том основании, что он будто бы знает объяснение всех явлений, каковы бы они ни были. Только неопределенные и туманные гипотезы могут сообщить человеку столь мало обоснованную самоуверенность.
Если бы даже, говорят физики 79, наши предположения были ложны или малодостоверны, то все же ничто не мешало бы пользоваться ими, чтобы прийти к важным познаниям. Так, при возведении здания пользуются машинами, которые становятся бесполезными, когда постройка закончена. Разве мы не обязаны картезианской теории прекраснейшими и важнейшими открытиями, сделанными либо с намерением подтвердить ее, либо с намерением опровергнуть ее? Прославленными примерами этого являются опыты Гюйгенса, Бойля, Мариотта, Ньютона относительно воздуха, соударения тел, света и цветов.
На это я отвечу, во-первых, что предположения являются по отношению к теории тем, чем фундамент является по отношению к зданию. Поэтому не вполне правильно сравнивать их с машинами, которыми пользуются при постройке зданий.
Во-вторых, я утверждаю, что открытия, сделанные относительно воздуха, соударения тел, света и цветов, обязаны опыту, а не произвольным гипотезам некоторых философов. Сама по себе система Декарта породила лишь заблуждения. Она привела нас к некоторым истинам лишь косвенным образом, именно тем, что, затронув любознательность, она побудила произвести некоторые опыты. Надо надеяться, что в этом смысле окажутся когда-нибудь полезными и теории современных физиков. Потомство будет только благодарно людям, согласившимся заблуждаться, чтобы доставить ему случай приобрести самому, при разоблачении их ошибок, знания, которые оно получило бы от них, если бы они вели себя более благоразумно.
Значит, надо изгнать из физики все гипотезы? 80 Разумеется, нет. Но было бы не очень мудро принимать их без разбору; особенно следует остерегаться самых замысловатых гипотез, ибо то, что лишь замысловато, не просто, а истина, несомненно, проста.
Декарт, чтобы построить вселенную, просит у бога лишь материю и движение. Но когда этот философ хочет осуществить то, что он обещает, он лишь замысловат.
Сначала он справедливо замечает, что части материи должны стремиться двигаться по прямой и что, если они не встречают препятствий, все они будут продолжать движение в этом направлении.
Затем он предполагает, что все заполнено, или скорее умхтключа ет об этом из того понятия, какое он себе составил о теле, и видит, что части материи, пытаясь Двигаться во всевозможных направлениях, должны препятствовать движению друг друга. Значит, они будут неподвижны? Нет. Декарт замысловато объясняет, каким образом они будут двигаться кругообразно и образуют различные вихри.
Ньютон нашел чересчур много затруднений в этой системе. Он отбросил заполненность всего пространства как предположение, с которым нельзя примирить движение. Не пытаясь построить мир, он довольствовался тем, что наблюдал его: задача менее прекрасная, чем та, какую поставил перед собой Декарт, или скорее менее дерзкая, но более мудрая.
Он, следовательно, не намеревался отгадать или Выдумать первоначала природы. Если он понимал преимущества системы, объясняющей все, он понимал и нашу неспособность создать такую систему. Он наблюдал и искал, нет ли среди явлений такого, которое можно было бы рассматривать как первопричину, т. е. как первое явление, способное объяснить прочие явления.
Если бы он нашел такое явление, то создал бы систему более ограниченную, чем система природы, но настолько обширную, насколько обширными могут быть наши знания. Объектом объяснения для Ньютона были обращения небесных тел.
Этот философ производил наблюдения и доказал, что всякое тело, движущееся по кривой, обязательно подчиняется действию двух сил: той, которая вынуждает его двигаться по прямой, и той, которая каждое мгновение отклоняет тело от прямой.
Таким образом, он предположил наличие этих двух сил во всех телах, вращающихся вокруг Солнца. Первую он называет центробежной силой, вторую — тяготением.
Это непроизвольное, не лишенное оснований предположение. Поскольку всякое движущееся тело стремится двигаться по прямой, оно, очевидно, может отклониться от этого направления, "чтобы описать кривую вокруг центра, лишь подчиняясь второй силе, постоянно направляющей его к центру окружности.
Ньютон не обозначает эту последнюю силу словом толчок, потому что если в движении небесных тел имеет место толчок, то несомненно по меньшей мере, что его невозможно наблюдать, и ничто не указывает на наличие этого толчка. Ньютон называет эту силу тяготением, потому что тяготение обнаруживает себя в тяжести. В самом деле, на поверхности Земли все части [материи] обладают весом, влекущим их к общему центру; на известном расстоянии от этой поверхности тело все еще обладает весом, влекущим его к тому же центру. Дело будет обстоять так же и на большем расстоянии. Следовательно, Луна обладает весом, влекущим ее к Земле; значит, Земля и Луна обладают весом, влекущим их к Солнцу, и т. д. Мы видим, что аналогия, наблюдение и расчет довершают эту систему, изложенную мною в другом месте 56.
Картезианцы упрекают Ньютона в том, что у нас нет идеи тяготения. В этом они правы, но они без всякого основания считают более понятной гипотезу толчка. Если ньютонианцы не могут объяснить, каким образом притягиваются друг к другу тела, то они со своей стороны могут потребовать от картезианцев объяснения движения, сообщаемого при ударе. Если речь идет только о действиях, то они известны; мы знаем примеры притяжения, как и примеры толчка. Если же дело идет о первоначале, то оно одинаково неизвестно в обеих теориях.
Картезианцам это первоначало столь мало известно, что они вынуждены предположить, будто бог поставил себе законом самому приводить в движение всякое тело, получающее толчок от другого тела. Но почему бы ньютонианцам не предположить, что бог установил закон, по которому Тела притягиваются к центру с силой, обратно пропорциональной квадрату расстояния между ними? Таким образом, дело сводится к тому, чтобы узнать, какой из этих двух законов предписал себе бог, и я не вижу оснований считать в этом отношении картезианцев более осведомленными.
Существуют гипотезы, лишенные основания: они построены на сравнении двух вещей, которые в действительности не похожи друг на друга, и поэтому эти гипотезы невозможно ясно понять. Но так как они дают представле-
ниє об известного рода механизме, то они объясняют вещь почти так же, как ее объяснил бы подлинный механик [построивший этот механизм], если бы мы с ним познакомились. Предположения могут использоваться, когда они обладают тем преимуществом, что делают более ощутимой практическую истину и научают нас извлекать из нее выгоду. Но надо выдавать их лишь за то, чем они являются; этого как раз и не делают 81.
Допустим, например, что желают доказать, что легкость мышления, подобно всем прочим привычкам, приобретается упражнением и что следует стараться приобрести ее как можно раньше. В таком случае сначала принимают в качестве принципов такие бесспорные факты: 1) что движение есть причина всех изменений, происходящих в человеческом теле; 2) что органы тем более гибки, чем больше их упражняют.
Затем предполагают, что все фибры человеческого тела — это маленькие каналы, в которых циркулирует особая (tres subtile) жидкость (животные духи), изливающаяся в ту часть мозга, где находится седалище ощущений, и оставляющая там различные следы; что следы эти связаны с нашими идеями, которые они вызывают, и отсюда заключают, что, чем легче они вызываются, тем меньше встречаем мы препятствий для мышления.
В-третьих, указывают, что мозговые фибры, вероятно, очень нежны и мягки у детей, что с возрастом они твердеют, крепнут и принимают известную консистенцию; наконец, что старость, с одной стороны, делает их столь негибкими, что они уже не подчиняются действию животных духов, а с другой — высушивает тело до того, что не хватает духов для преодоления сопротивления фибров.
Если принять эти предположения, то нетрудно представить себе, как можно приобрести привычку мыслить. Я предоставляю слово Мальбраншу, ибо эта теория принадлежит ему более чем кому-либо другому.
6*
163
«...Мы не можем,— говорит он 57,— быть внимательными к какой-нибудь вещи, если не вообразим ее или живо не представим ее в мозгу своем. Для того же, чтобы мы могли вообразить предметы, нам необходимо заставить какую- нибудь часть мозга приспособиться к этому, т. е. нам надо сообщить ей некоторое движение, чтобы образовать в мозгу отпечатки, с которыми связаны идеи, представляющие нам
эти предметы. Стало быть, если мозговые фибры несколько затвердели, то. они будут способны лишь к таким движениям, которыми обладали раньше; так что душа не может вообразить, а следовательно, быть внимательной к тому, к чему она хотела бы, а только к тому, что ей привычно.
Отсюда следует заключить, что очень полезно упражняться в размышлении над всякого рода предметами, чтобы приобрести известный навык- думать, о чем хочешь. Ибо подобно тому как благодаря постоянному упражнению в игре на музыкальных инструментах мы приобретаем большую легкость во всевозможных движениях пальцев наших рук и большую беглость, так и части нашего мозга, движения которых необходимы для того, чтобы вообразить то, что мы желаем, приобретают путем навыка способность легко сгибаться, в силу чего мы. воображаем желаемое с большой легкостью, скоростью и даже отчетливостью».
Эта гипотеза дает Мальбраншу возможность объяснить еще многие другие явления. Между прочим, он объясняет ею различие между умами людей. Для этого ему достаточно соединять обилие или скудость, быстроту или медленность движений, большую или меньшую величину животных духов с нежностью и грубостью, влажностью и сухостью и гибкостью мозговых фибров. Действительно, «если воображение состоит не в чем ином, как в способности души создавать образы предметов, оттискивая их, так сказать, в фибрах своего мозга, то, чем крупнее и отчетливее будут отпечатки (vestiges) животных духов, составляющие эти образы, тем ярче и отчетливее вообразит душа эти предметы. Подобно тому как размеры, глубина и отчетливость какой-нибудь гравюры зависят от силы, с какой действует резец, и от того, как поддается ему медь, так и глубина и отчетливость отпечатков воображения зависят от силы, с какой движутся животные духи, и от устройства мозговых фибров; к существующему здесь разнообразию и сводится почти вся та громадная разница, какую мы замечаем между умами» 82.
Все эти объяснения остроумны, но думать, что таким путем мы получаем точное представление о том, что происходит в мозгу,— значит сильно заблуждаться. Подобные гипотезы не показывают истинной причины явлений, они не способны привести к открытиям, и роль их должна ограничиваться тем, чтобы сделать наглядными истины, в которых опыт не позволяет сомневаться.
В астрономии гипотезы носят совершенно иной характер. Астроном обладает идеями небесных, светил, направления, которому он подчиняет их движение, и вытекающих отсюда явлений. Но Мальбранш только несовершенно представляет себе животные духи, их движение во всем теле и оставляемые ими в мозгу, следы. Природа сообразуется с предположениями астронома и как будто охотнее раскрывается перед ним. Физику же она дозволяет заметить только, что законы механики являются основой всех изменений, происходящих в человеческом теле, и если система животных духов имеет какое-нибудь отношение к истине, то лишь потому, что она содержит в себе учение о некоторого рода механизме. Может ли отношение быть более неопределенным и туманным?
Когда система дает истинное объяснение явлений, все частности ее интересны. Но гипотезы, о которых мы говорим, становятся нелепыми, когда их творцы берут себе за правило развивать их очень подробно. Действительно, чем больше они умножают свои туманные объяснения, тем более они, кажется, кичатся тем, что проникли в тайны природы, и им не прощают этого заблуждения. Таким образом, гипотезы этого рода следует излагать кратко, и подробными они должны быть лишь настолько, насколько это нужно для того, чтобы сделать истину наглядной. Нетрудно решить, вполне ли свободен Мальбранш в этом отношении от упреков.
В своей «Логике» 58 я объяснил чувствительность и память, а следовательно, все привычки ума. Это система, в которой я рассуждаю о предположениях; но все они таковы, что на них указывает аналогия. Явления там развиваются естественно, они объясняются весьма просто. Вместе с тем, признаюсь, предположения, подобные моим, поскольку в их пользу говорит лишь аналогия, не обладают такой очевидностью, какой обладают предположения, в пользу которых говорит и которые подтверждает сам опыт. Ибо если аналогия может запретить сомневаться в известном предположении, то сделать его очевидным может один лишь опыт. Не следует также считать все истины, в которых не сомневаются, очевидными 83.
Электрические тела показывают нам множество явлений. Тела эти притягивают или отталкивают друг друга, испускают лучи света, искрятся, зажигают спирт, вызывают сильные сотрясения и т. д. Если пожелать придумать какую-нибудь гипотезу для объяснения этих явлений, то она должна обнаружить между ними столь явную аналогию, чтобы все они объясняли друг друга. Опыт показывает нам подобную аналогию между некоторыми из этих явлений. Мы наблюдаем, например, что электрическое тело притягивает неэлектрическиё тела и отталкивает тела, которым сообщили электричество. Мы наблюдаем далее, что наэлектризованное тело теряет всю свою силу, когда к нему прикасаются ненаэлектризо- ванным телом. Факты эти целиком объясняют движение листочка, колеблющегося между пальцем, который касается его, и трубкой, отталкивающей его. Листочек удаляется от трубки, когда ему сообщено электричество; он приближается к ней, когда теряет электричество благодаря прикосновению пальца.
Опыт, показывая нам некоторые факты, объясняемые другими фактами, дает нам образец того способа, которым гипотеза должна была бы объяснять все факты. Таким образом, чтобы убедиться в пригодности какого-нибудь предположения, достаточно рассмотреть, согласуется ли даваемое им объяснение некоторых явлений с теми объяснениями, которые опыт дает для других явлений; объясняет ли оно их все без исключения, и нет ли наблюдений, не подтверждающих его. Когда все эти условия имеются налицо, то, несомненно, гипотезы содействуют прогрессу физики.
Таким образом, не следует запрещать применение гипотез людям, живой ум которых иногда упреждает опыт. Их догадки — если только они не выдают их за нечто большее — могут указать путь для дальнейших исследований и привести к открытиям. Но их следует убедить принять все необходимые предосторожности и никогда не упорствовать слепо в сделанных ими предположениях. Если бы Декарт выдал свои идеи только за догадки, то это все же явилось бы поводом произвести известные наблюдения, но, выдав их за истинную теорию мира, он ввел в заблуждение всех тех, кто принял его принципы, и поставил препятствия на пути к прогрессу истины.
Из всех этих размышлений следует, что из гипотез можно извлечь различные выгоды в зависимости от различных случаев, когда их употребляют.
Во-первых, они не только полезны, но даже необходимы, когда можно исчерпать все предположения и когда
существует правило для того, чтобы узнать удачное предположение. Примеры этого доставляет математика.
Во-вторых, нельзя обойтись без них в астрономии. Однако употребление их здесь должно ограничиваться объяснением видимых движений небесных светил. Таким образом, в астрономии они уже менее полезны, чем в математике.
В-третьих, их не следует отвергать, если они могут облегчить наблюдения или сделать более наглядными истины, засвидетельствованные опытом. Таковы некоторые физические гипотезы, если раскрыть их настоящее значение. Но наиболее совершенные гипотезы, которыми могут пользоваться физики,— это те, на которые указывают наблюдения и которые дают объяснения всех явлений, аналогичные объяснениям, доставляемым в некоторых случаях опытом.