СТИЛИ ЯЗЫКА

Вариативность языковых явлений в речи может определяться особенностями стилистики, то есть комплексом лексических и функциональных форм и структур, наиболее подходящих для ситуации общения.

Типов речи два — устная и письменная. Устный тип речи диалогичен, ситуативен, эллиптичен (это наиболее полно отражается в разговорном стиле), отличается фрагментарностью и краткостью составляющих его структур. По всем этим признакам прямо противоположен письменный тип речи. Существуют стили устной и письменной речи, стад и, оцениваемые лингвистически и с позиций литературоведения. Так, письменный стиль языка Л. В. Щерба разделяет на язык художественной литературы и деловой язык, который в свою очередь включает канцелярский, юридическйй, научный, эпистолярный стили.

В. В. Виноградов пишет: «Стилистический анализ литературно-художественного произведения очень часто непосредственно исходит из знания или изучения структуры языка и заложенных в ней языковых стилей» [27. С. 24]. Это применимо не только к литературно-художественной, но и к повседневной речи, не обогащенной средствами риторической выразительности. В философии и теории литературы актуален афоризм Бюффона: «Стиль — это человек». Действительно, в литературе существуют стили эпохи, направления, художника (идиостиль), периода его творчества, произведения. Категория стиля ориентирована на речевое функционирование языка, то есть его конкретную интерпретацию. Отсюда «поглощение содержания формой» при определении стиля, «растворенность» стиля в вочеловеченной культуре, концепция Г.

Сквозной проблемой лингвистической стилистики справедливо признается синонимия. Так, синонимы «проживать» — «существовать» — «влачить бытие» — «поживать» образуют ряд, различно передающий значение доминанты — «жить» (соответственно на языке деловом, научном, поэтическом, разговорном).

Разделяя нормативный (образцовый) и экспрессивный стили, Б. В. Томашевский видит главным критерием стилистики «отношение к языку с точки зрения целесообразности того или иного факта». Именно поэтому «синонимика, то есть возможность одну и ту же объективную мысль выразить разными словами, есть основа стилистики» [140. С. 17]. Но, изучая преимущественно риторические (с XVIII века — стилистические) фигуры языка, исследователь вынужденно проходит мимо проблемы функциональных стилей, то есть синонимики живой речи, а не литературного произведения. Между тем проблема эта существует, и вне её анализа невозможно создать целостное представление о культуре русской речи. Ш. Балли делит речевое поведение на диктум (объективированное содержание, предмет речи) и модус (способ его преподнесения). Взаимодействие между модальностью и диктальностью в различных текстах — проблема не только органов дознания (истинное — ложное), но прежде всего — стилистики. В. В. Виноградов создал учение о функциональной стилистике как главной классификации стилей в языке, и в опоре на это учение следует рассмотреть основные и подчиненные особенности функциональных стилей.

В лексической стилистике различают сегодня стили нейтральный (немаркированный текст; в синонимическом ряду немаркированной, нейтральной является доминанта), книжный (высокий, поэтический), разговорно-просторечный (второй его компонент находится за пределами нормы).

Коммуникативная стилистика построена на системе диалогических ролей, с позиций которых ведется общение. А. С. Золотнякова и О. М. Казарцева [65] выделяют такие коммуникативные стили: общение-устрашение, общение-заигрывание, общение с четко выраженной дистанцией, общение дружеского расположения, общение-совместная увлеченность. Можно выделять такого рода образования до бесконечности. Например, следуя от ролевой принадлежности учителя на уроке: «командир», «профессор», «собеседник», «приятель», «актер»,

А.              Б. Добрович и Г. Я. Буш рассматривают различные диалогические взаимоотношения, что также близко коммуникативной стилистике.

Наиболее четко разделяются в языке функциональные стили, каждый из которых связан с определенной речевой ситуацией внутри единой системы норм языка.

Разговорный стиль — наиболее традиционный коммуникативный стиль, элементы которого, однако, не всегда приемлемы в публичном выступлении, в учительской речи. Этот стиль предусматривает близкое знакомство и известную социальную общность коммуникантов, отсутствие в их общении элемента формальности. В разговорной речи Л. В. Щерба видит корень происходящих в языке преобразований: «Можно сказать, что все изменения языка, которые потом проявляются и в монологической речи, куются и накопляются в кузнице разговорной речи. И это вполне понятно: в диалоге, то есть при коротких репликах, ситуация, жест, выражение лица, интонация — всё это настолько помогает взаимопониманию, что слова и их формы перестают играть сколько-нибудь существенную роль в этом процессе» [158. С. 116]. Э. Сепир выделяет «непосредственную экспрессивность» разговорного стиля, делая её важнейшей многоуровневой характеристикой этой речи: в неЦ «чисто формальная система звуков, слов, грамматических форм, словосочетаний и предложений, если её рассматривать исключительно с точки зрения поведения, осложняется намеренной или ненамеренной экспрессивной символикой» [127. С. 228]. Это действительно стержневая категория, выделяющая разговорную речь среди остальных целенаправленных стилистических образований.

Стиль изобилует элементами собственно разговорной лексики: читалка, раздевалка, мальчишки, захудалый, безалаберный; специфическими словообразовательными эле

ментами: книженция, повестушка, штампеска, кондукторша, читабельный. На рубеже XIX—XX веков актуализируются разговорные новообразования-универбации с суффиксом -к-; по свидетельству исследователей, «источником таких новообразований в ряде случаев была профессиональная и, реже, жаргонная речь» 178. С. 190J. Это такие слова, как санитарка (санитарная машина), защитка (военная форма защитного цвета), открытка (открытое письмо), анатомичка (анатомический театр), офсетка (офсетная бумага), суворовка (суворовское военное училище), основанные на универбации — объединении нескольких слов при одновременной суффиксации.

В.              Маяковского). 3. Гиппиус показывает: «...Вот Блок, в за- щитке, которая его очень изменяет, взволнованно шагающий по длинной моей комнате». Это употребление слова относится к первой трети двадцатого века. Слово «электричка» употребляется уже В. И. Лениным применительно к метрополитену; слово «metro» он пишет латинскими буквами. Среди названий встречаются ленинградка (Ленинградское шоссе), ушаковка (площадь Ушакова) и др. Сегодня суффиксация с элементом -к— один из наиболее продуктивных способов словообразования в русском языке.

«Грамматика-80» считает продуктивными для разговорной речи и просторечия суффиксы -аг(а), -ух(а), -ш(а), -ул(я), -овк(а), -ок, -онок, -их(а). Синтаксис разговорной речи базируется на коротких структурах, причем наиболее характерны для них парцеллирование (расстановка пауз между незавершенными конструкциями) и эллипсйс — сокращение, мотивированное общим опытом собеседников или ситуацией диалога. Но необходимо помнить, что, в отличие от элементов разговорного стиля, просторечие — вненормативная категория; использование его элементов всегда ошибочно.

Предположим, на вокзале звучит объявление: «Электропоезд, следующий до станции Васюки, прибывает к платформе № 3». Поинтересуемся ли мы у случайного прохожего или даже у знакомого, «к какой платформе прибывает электропоезд, следующий до станции Васюки»? Нет, конечно. Вполне естественно, что это будет заменено эллиптическим: «Откуда электричка на Васюки?». Ошибки нет: разговорная речь обслуживает говорящих в любой ситуации, кроме публичного выступления, и принципиальные качества этой речи — краткость и действенность. Но вот машинист по поездному радио сообщает: «Электричка едет в Софрино». Заулыбались даже те пассажиры, кто свято верил, что электричка — именно «едет», а не идет, как принято говорить.

Мы не всегда поймем встретившихся друзей, в диалоге которых нет ни одной речевой ошибки:

-Как? По-прежнему оттуда... И что она ? Да как тебе сказать... Сам видишь. Ясно. Но почему ?

С некоторым элементом профессионального жаргона объясняются друг с другом машинисты: Поднимается ? Баранки не дотянем, давай на третий! Тогда я разгоняюсь и отпускаю. Если не поднимется, посмотри второй!

Это непременный атрибут разговорного стиля — наличие эллипсиса, то есть сокращение речи, устранение из нее всего того, что из опыта и контекста ситуации понятно разговаривающим, но зачастую — только им. Стороннему слушателю ничего не ясно, и все же собеседникам довольно того, что они понимают друг друга. Во втором диалоге общение по радио между машинистом, находящимся в кабине, и его помощником, пришедшим в вагон электрички, слышат пассажиры всего поезда. Слышат и делают различные предположения: о чем говорят? Но никто так и не понял, что речь идет о сломавшемся токоприемнике и сбое работы во всей системе поезда и что по этой причине путь может быть прерван («баранки не дотянем»). Поэтому предлагается исследовать второй и третий вагоны («давай на третий», «посмотри второй»),

Точность и логичность не присущи обычно разговорному стилю языка, однако общающиеся понимают друг друга, обходясь довольно простыми речевыми структурами и в большей мере полагаясь на ситуативный, экстра- лингвистический (мимика, жесты) и паралингвистиче- ский (интонации, мелодика речи, темп) контексты: Провел? Как видишь. А мои знаешь что выкинули ? Вызывай родителей или на педсовет. Это... Ну как знаешь...

Можно лишь в общих чертах понять, о чем идет речь, до беседующие превосходно общаются, ситуативный контекст помогает им. И нелепо требовать, чтобы они переходили на полные распространенные предложения: разговорный стиль допускает неточность, устраняемую общим опытом (апперцепцией) собеседников.

Не может быть логичной беседа, построенная как фа- тический диалог, каждый участник которого стремится лишь поддержать разговор, не сообщая и не обретая новой информации. Нередко такой разговор воспринимается как невнимание к собеседнику и стремление высказаться независимо от возможности быть услышанным. Учителю важно видеть реальные речевые взаимодействия учащихся, восприимчивость каждого к высказыванию другого, и формировать умение говорить и слушать.

Поскольку во время урока речь не только учителя, но и отвечающего ученика является ретиальной (публичной), которую слушает класс, важно требовать т.наз. полного ответа: не «предмет», а «имя существительное обозначает...», поскольку разговорный стиль речи — только один из многих, и его усвоение отнюдь не означает усвоения литературного языка в целом. И если приведенный диалог — разговор двух учителей на перемене о директоре (она не отпустила одного из них в отпуск), — то общение с учащимися требует более развернутых и непременно завершенных фраз, где эллипсис — средство выразительности, а не только ускорения. О. И. Сенковский в «Теории образованной беседы» рассказывает об одной из светских бесед, каждый участник которой по сути говорил лишь о том, что интересовало его, о своей «идее».

Первые чашки душистого чаю мгновенно разогрели все эти идеи. Из движения их начало постепенно образовываться то, что называют общим разговором. Каждый из собеседников начал непременно натягивать его изо всех сил к своей идее...Одни идеи немилосердно давили другие. Люди внутренно терзались, улыбались и разогревали идеи чаем.

(Сенковский О. И. Сочинения барона Брамбеуса. —

М., 1989.-С. 436.)

Любой разговор окажется весьма далеким от какой-либо логичности, если каждый будет стремиться сообщить вне зависимости от обсуждаемой проблемы, лишь из желания сообщить интересующее его. Логика любой ситуации школьного занятия основана на том, что беседуют лишь двое и по очевидной для всех поставленной1 коммуникативным лидером теме. Всякое стремление высказаться подчиняется последовательности общения, сама возможность перебить должна исключаться педагогом. Вполне естественно, что в классах, где учитель не является коммуникативным лидером во всех смыслах, учащимся трудно говорить: их речь непоследовательна, сбивчива, хаотична, в ней значительное количество речевых ошибок. Обучающийся подсознательно допускает возможность оказаться перебитым; чтобы этого не произошло, он стремится обо всем рассказать сразу, что невозможно в рамках речевой культуры. Строя свою речь, говорящий выступает и как источник информации, и как полемист, и как отвечающий на незаданные, но читающиеся им в глазах слушающих вопросы, и как собеседник — и это в монологе по строго определенной теме! Именно поэтому аргумента- тивная конвенция (обоюдно принятые условия беседы, речевые и этические) должна определяться изначально; речь может оказаться последовательной и логичной лишь тогда, когда говорящий знает, что будет внимательно выслушан.

Разговорный стиль — средоточие экспрессивности и динамизма. В нем могут находиться и фатические (контактоустанавливающие) формулы, вне разговорного контекста лишенные этого смысла («понимаешь», «слышишь?», «ты только подумай!»). Разговорный стиль изобилует глаголами и существительными; реже встречаются прилагательные, образующие описания, не свойственные разговорной речи. Синтаксис практически исключает сложные предложения и обособленные структуры.

Научный стиль — средство сообщения новых сведений в аудитории, заинтересованной в этом и определенным образом подготовленной. Ведущим лексико-семантическим признаком стиля И. Р. Гальперин считает термино- логичность — наличие однозначных слов, обозначающих понятия какой-либо области науки. Л. В. Щерба, выделявший научный язык в составе деловой разновидности письменного, отмечает: «Научный язык имеет свою специфику: строгость в выборе терминов, которые не должны допускать никаких двусмысленностей» [158. С. 119]. Информативность — наиболее полно реализующаяся при этом

функция языка; точность — важнейшая речевая характеристика стиля.

Диалогическая открытость, тем более экспрессивность, обычно чужда научному стилю, форма проявления которого — традиционный лекционный монолог. При риторическом мастерстве лектора или докладчика, то есть при наличии фигур диалогизма, образных сравнений и зримости сообщения в целом, научный стиль предполагает доминирование рассуждения, а значит, практически исключает общение. В силу этого возник так называемый «симптом профессора», когда аудитория остается в позиции пассивного слушателя. Учителю нужно или всячески избегать монолога, или же превращать его в захватывающую историю, живую и увлекательную, которая самое сложное предъявит как давно и страстно взыскуемое аудиторией..

Как быть со знаменитым «научным воляпюком», когда язык специалиста «непосвященный» прнять просто не может? Совершенно исключить научные термины? Аристотель советовал вводить в речь не вполне понятные элементы, чтобы привлекать внимание аудитории; однако при перегрузке терминологией и сугубо монологическими структурами речь теряет привлекательность, притягательную силу — то, что называется суггестивностью, или ат- трактивностью. Безусловно, лекция не шоу, а профессор не ди-джей, но меняются представления об академической речи, и элемент сценического мастерства и публицистической привлекательности не лишит подлинно научное сообщение обаяния высокого откровения, но прибавит сторонников, в том числе среди неофитов. Кроме того, риторически регулируемое соотношение равенства-превосходства лектора и аудитории предполагает скромность говорящего, а это значит, что он не должен подчеркивать невежество слушателя в предмете речи. Прежде чем вводить термин, необходимо объяснить означиваемое им явление. Но уже до этого важно увидеть, готова ли аудитория понять и принять текст — или он останется ей чуждым.

В. Крапивин, показывая выступающего перед школьниками кандидата наук, воспроизводит его словоизвержение, совершенно не учитывающее специфики слушателя:

— Товарищи дети! Приступая к этой лекции, я прежде всего хочу отметить, что в период усиления противоречий между удельны ми феодальными княжествами возникновение вашего города в данном регионе было заметным фактором, оказавшим влияние на ряд процессов, которые в свою очередь...

С полминуты Джонни внимательно слушал, а потом с чувством сказал:

-Д-Да...

(Крапивин В. П. Мушкетер и фея. — Н.-Новг., 1994.— С. 445.)

Традиционными элементами научного стиля, ничем не мотивированными и приводящими к речевой избыточности, стали снимающее ответственность с пишущего и говорящего авторское «мы», слова данный, таким образом, фактор, указанный. Всё чаще в устной речи ученых появляются слова-паразиты: так сказать, необходимо отметить, в принципе, как бы точнее выразиться, исходя из ранее сказанного (ошибка — «из вышеизложенного»: в устной речи нет выше— и нижеизложенного, это не страница!) и др. Важная синтаксическая особенность научного стиля — значительные по протяженности конструкции с множеством обособлений, вводных компонентов, затрудняющие понимание и нередко нарушающие логику речи.

Учитель, оперирующий элементами научного стиля в силу необходимости, поступит правильно, если будет перемежать их с диалогическими посылами к аудитории, будет внедрять в свою речь риторические вопросы, структуры ответствования (ответ на вопрос, который могла бы поставить аудитория), заимословия (цитирование кого-либо из учащихся или ссылка на его мнение, если оно достаточно интересно), предупреждения (изложение противоположного, чтобы утвердить собственное мнение), элементы словесного рисования. Сами по себе лишенные экспрессивного начала компоненты научного стиля неплохо произносить так, чтобы чувствовалось отношение к ним самого говорящего, чтобы слушатель мог почувствовать себя не туповатым школяром, а полноправным собеседником.

А.              Ф. Лосев может в этом отношении служить эталоном употребления научного стиля речи, ориентированного на слушателя:

Каждый пропагандист науки... должен уметь или хотя бы стремиться к тому, чтобы выразить задуманное как бы в зрительных представлениях, дать в своей речи вполне представимый образ излагаемого вопроса. Этому способствуют разумное актерство, разумная изобразительность. Без этого нам не обойтись. Ведь задача — живо нести живую мысль, в противном случае можно было бы просто прочитывать с кафедры текст, как это и делают, к сожалению, многие. Но поскольку педагогика есть прежде всего живое общение (выделено мной. — А. М.), непосредственное взаимодействие с конкретной аудиторией, постольку необходимо вырабатывать в себе навыки творческого слияния с нею. Только так!

(Цит. по: Ростовцев Ю. Как много может слово // Мастера красноречия. — М., 1991. — С. 89).

Когда же педагог и в средней, и в высшей школе забывает о необходимости актерского мастерства, элемента игры, и живого общения, получается нечто невостребованное слушателями, чуждое им. Они жаждут научных истин, открытых наукой фактов, но излагающий их не монография, а педагог, учитель, а значит, частица того микросоциума, что именуется аудиторией. Поэтому лавинообразная и безотносительная к ней терминология, немыслимые для понимания периоды, нарочитое воздвижение мостов между собой и учениками чуждо культуре речи и неуместно с точки зрения профессиональной этики.

Очевидным своеобразием обладает синтаксис научного стиля. Он характеризуется обилием сверхфразовых структур, перечней, множеством номинативных конструкций. Иногда в научных текстах содержится много случаев последовательного подчинения, обособленных конструкций, приводящих к затруднениям при понимании текста. Юридическое пособие, составленное грамотным специалистом, содержит следующий фрагмент: «Вред, который данное преступление причиняет общественным отношениям, обеспечивающим легальную экономическую деятельность, заключается в нарушении принципа равноправия субъектов экономической деятельности, подрыве основ честного предпринимательства, основанного на законе; нарушении функции денег как средства поддержания баланса между мерой труда и мерой потребления, воспрепятствовании ориентированной на приоритетные социальные нужды экономической политике...». Конечно, редакторы, работавшие с этим текстом (он приведен наполовину), разделили его на несколько предложений, близких к числу Инг- ве-Миллера (7 ± 2) — количеству слов в среднем удобочитаемом предложении. Следовало и лишить слова в этих фразах грамматической аналогичности, исключив доминирование родительного и предложного падежей существительных, постоянно повторявшихся в исходном тексте.

Вот элемент псевдонаучного педагогического воляпюка, основанный на повторении форм слов в родительном падеже, деформирующий подлинный смысл текста: авторы весьма интересной работы говорят о неизученно- сти «общих тенденций систем управления,., опыта разработки и реализации целевых программ развития образования,.. комплекса условий повышения эффективности инновационных процессов...». Это — из книги о подлинно творческом развитии личности, о её гуманистическом само- осуществлении (1999), и страшно подумать, что авторы таким же языком общаются с ребятами. Но если авторы осуществят «разработку концепции процесса реализации функций системы управления», то, очевидно, осознают, что нагромождение последовательно управляющих грамматически идентичных форм (в данном случае это родительный падеж) — грубая речевая ошибка. И тогда «сведение воедино результатов анализа фактического состояния объекта проектирования» покажет, что научный стиль во многом должен определяться возможностью произнести записанное вслух без боязни оказаться непонятым. «Аргументы и факты», № 18,2000 г., представляют автора «метода коррекции веса тела человека». Аналогичен «муж сестры приятеля брата тетки зятя подруги моей жены». Вот строгое предписание, изобилующее такими же ошибками: необходимо «помочь сестре сына приятеля мужа начальницы друга одноклассника». Свыше трех слов подряд, употребленных в одной грамматической форме (в данном случае — в родительном падеже), считаются нарушением нормы. Это приводит и к искажению смысла, вплоть до противоположного: «В наших руках — возможность лечения, избавления от недугов, порчи». Как этот газетный текст понимать — как «возможность избавления от порчи» или как «возможность порчи»?

Примеры из методических пособий: «...Овладениеучащимися навыками пользования альбомами и красками» (нагнетание форм в творительном падеже), «Необходимо предлагать попытаться начать работать на природе» (злоупотребление инфинитивами). А может, просто констатировать: «Учащиеся овладевают навыками работы с альбомами и красками»? А во втором случае — «Предложить поработать на природе?». «Процесс обогащается овладением молодежью культурой народа»', это можно и нужно заменить: «Молодежь овладевает культурой народа, и это обогащает (ускоряет?) процесс». Вариантов может быть много, но важно, чтобы грамматически тождественные формы не следовали друг за другом более трех раз.

Культура речи требует изменять фразы, грешащие нагнетанием одинаковых грамматических форм. Учитель сообщает, что его питомцам достаточно «решить начать учиться писать». Конечно, можно сказать это иначе: «Достаточно, если они захотят (решат) научиться писать». Во всяком случае, грамматически однотипных слов, будь они именами или глаголами, важно избегать. Педагог сообщает о взаимодействиях, которые должны происходить «по теории строения Бутлерова». Может, что-то необходимо уточнить, чтобы вместо теории строения не обратиться к строению Бутлерова (кощунство, но получается именно этот смысл)? Такого рода аграмматизмы приводят к двусмысленности, и они присущи не только научному стилю.

Как и всякий другой, научный стиль требует слов, ориентированных на понимание, а нс только на безукоризненную аргументированность сообщаемого и обилие фактов и суждений. Педагогическое функционирование научного стиля речи обусловлено принципом научности и самим характером сообщаемого учащимся материала. Однако прикладной характер его определяется принципом «от известного — к неизвестному»: факты науки, как и элементы научного стиля, должны в известной степени быть подготовлены стилистикой и предшествующим процессом обучения.

Чтобы информация оказалась значительно быстрее и полнее усваиваемой учащимися, научный стиль речи необходимо дополнить некоторыми разностилевыми элементами, посредством которых учитель достигает: а) словесной наглядности: идея оживает в наиболее ярко представимых предметах-символах; б) проблемности: научный факт преподносится как проблема, способная какой-либо своей гранью заинтересовать ребят, оказаться близкой им; в) коммуникативной активности, имитации диалога: наиболее сложные истины познаются в разговоре, построенном как общение заинтересованных проблемой людей.

От чего важно избавиться научному стилю? От перегруженности терминологией, безразличия текста к читателю, обилия не всегда оправданных цитат и навязчивого авторского «мы», снимающего с говорящего ответственность за свои суждения {«Кто это сделал?» — «Мы!»). Если ученый отвечает за то, что говорит, он не должен стыдиться сказать «я» о себе самом. Кстати, элементом совершенно необходимого для публичного выступления (общения; публикации) качества — скромности — является ответственность человека, то есть умение говорить от себя самого, а значит, не скрываться за мнения авторитетов и классиков.

Деловой стиль — совокупность речевых элементов, характерных для деловых бумаг, обладающих минимальным коммуникативным потенциалом и совершенно лишенных экспрессивного. Как правило, это набор речевых клише, наиболее кратко объясняющих сущность дела, не прибегая при этом к эллипсису и каким-либо сокращениям, кроме официально принятых. Элементы русского делового стиля минувших эпох: «милостивый государь», «несть имею сообщить», «доводя обо всем вышеизложенном до сведения...», «на основании приказа его превосходительства», «засим позвольте выразить...», «извольте ознакомиться с нижеследующим»... Когда стиль учителя или лектора изобилует так называемыми канцеляризмами, то есть деловыми формулами — клише, она становится безликой и чуждой диалогу, нередко обилие клишированных структур подменяет информативную её сторону, выхолащивая основную педагогическую цель^ И абсолютно во всех случаях за пределами деловой речи1 ошибкой является штамп, который происходит именно из делового языка. Такого рода канцеляризмы мы еще встретим в качестве примера недопустимой речи.

Бенкендорф пишет А.С. Пушкину 30 июня 1834 года: «На просьбу вашу о предоставлении вам и в отставке права посещать государственные архивы для извлечения справок государь император не изъявил своего соизволения...». Это этикет канцелярской речи тех лет. Ситуация проста: поэт подал в отставку; но просит разрешить ему пользоваться архивами, которые были необходимы для создания произведения о восстании Пугачева. Но — царь «не изъявил своего соизволения». И это — сущность делового стиля. Оказывается, важно написать резолюцию именно под углом в 45 градусов; иначе это не выглядит резолюцией. Важно при обращении к вышестоящему поставить фамилию адресата много выше собственной. Слова «заявление», «ходатайство», «докладная записка» пишутся со строчной (маленькой) буквы, а при указании собственного имени не допускается предлога «от»: ошибка — «от Иванова Федора Петровича». Подпись ставится только после указания даты. На первый взгляд, мелочи. Но их необходимо соблюдать, иначе ответ на просьбу может оказаться примерно таким же: «Не изъявил своего соизволения»...

Ильф и Петров в «Золотом теленке» показывают По- лыхаева, составившего резиновые печатки с резолюциями — очевидно, он не знал, что некогда его «творческая мысль» будет проведена в жизнь и в магазинах будут предлагаться многочисленные «согласен», «оплатить», «заверяю» и прочие шедевры канцелярской мысли. Правда, универсальный штамп Полыхаева, который авторы квалифицировали как «дивную резиновую мысль» на все случаи жизни, лишь ждет своего воплощения — оно, думается, не за горами:

В ответ на ... мы, геркулесовцы, как один человек, ответим:

а)              повышением качества служебной переписки;

б)              увеличением производительности труда;

в)              усилением борьбы с бюрократизмом, волокитой, кумовством и подхалимством...

(Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев. Золотой теленок. —

М., 1988.-С. 472-473.)

Таким образом, штамп в стилистическом понимании (стандартный набор словесных формул, препятствующих выразительности речи) материализуется и из сухой метафоры превращается в жутковатую реальность. Всякий публичный монолог должен учить языку и содержать действительно ценную информацию — потому так едко и иронизирует В. Овечкин над речью районных администраторов, поучающих крестьян, что «корова дает молоко». И все же штампованность деловой речи, оборачивающаяся штампованностью мысли тех, кого Шопенгауэр небезосновательно считает гениями, — детей, школьников, — куда страшнее! В. Дорошевич восклицает, что

«со школьной скамьи самостоятельная мысль забивалась, забивалась, забивалась, думать «по-своему» всячески воспрещалось и рекомендовалось думать не иначе как по шаблону. И как это странно! Гпавным орудием к этому служило преподавание самого живого, казалось бы, предмета! Родного языка!»

{Дорошевич В. Рассказы и очерки. — М.: Современник, 1986. — С. 49.)

Вспомним Володю Устименко из романа Ю. Германа «Дело, которому ты служишь», читающего о смерти любимого профессора, всегда и во всем искавшего новые пути и нештампованные мысли:

«Профессор Полунин П.Я., — читал Володя сквозь набегающие слёзы, — являясь...». Господи, как не похожи на Прова Яковлевича были эти скучные, дряблые, нудные строчки, каким он чиновником казался, судя по некрологу, что бы он сам сказал, прочитав о себе этот напыщенный, серый, пошлый вздор! И зачем слова о «чуткости», о «теплоте», о «незабвенном образе»...

(Герман Ю. П. Дело, которому ты служишь. — Л., 1959. — С. 204.)

Произошла недопустимая контаминация:              газет

но-публицистический стиль, всегда сохраняющий индивидуально-авторскую окраску, заменяется наиболее клишированными элементами стиля делового.

Но деловой стиль необходим литературному языку, и формированию жанров этого стиля нужно учить. Когда необходимо составить ходатайство, докладную записку, требование, запрос, любое обращение в любую инстанцию, человек должен знать, как сделать это наиболее кратко, логично, излагая суть дела недвусмысленно, предвосхищая в самом тексте полное понимание сказанного. Этот стиль приучает к краткости, точности, логичности в сообщении. Лингвистические характеристики делового стиля: минимальное количество описательных структур, формируемых в основном за счет прилагательных, полное отсутствие разговорной, а также просторечной и профессиональной (!) лексики, исключение многозначных слов и речевых фигур, допущение синтаксически сложных конструкций, тем не менее вполне ясно обозначающих суть излагаемого.

В деловом стиле наличествуют речевые клише (сочетания слов, ставшие привычными и излишне часто употребляющиеся), но злоупотребление ими приводит к засорению речи, делает её безликой и бессодержательной. Это явление показывает Г. Троепольский. Работающий прицепщиком Терентий Петрович читает по бумажке речь на слете передовиков района; текст изобилует формами, непривычными для докладчика: «в том же разрезе высших темпов», «последовать нашим стопам в упорном труде», «под напором энтузиазма», — тем, что называлось риторикой в худшем смысле слова, иначе — демагогией. И тогда докладчик, отвергая текст выступления, говорит о реальных делах без стилистических злоупотреблений:

— Товарищи! — начал снова Терентий Петрович. — У нас совещание лучших людей. Мы должны и поделиться опытом, и отметить недостатки. Ядам сперва наводные вопросы и буду на них отвечать (риторический вопрос. — А. М.). — Голос у него становился чистым, четким, взгляд — веселым и хитроватым. — Я спрашиваю: зачем нам написали вот эти шпаргалки? — Он потряс в воздухе «речью». — Ведь все читаем готовое, всем понаписали счетоводы. Или мы маломысленные люди? Это ж обидно, товарищи! (Зал загудел одобрительно.) Мне бы надо говорить о часовом графике на севе, а меня

9. Заказ № 3356

заставляют читать «последовать нашим стопам». Да на что они мне сдались, эти «стопы», прости господи! Отставить надо такую моду, товарищи.

(Троепольский Г. Н. Сочинения, т. 1. — Воронеж, 1977. — С. 137—138.)

Именно те выступления оказывались наиболее содержательными, которые не состояли из «общих мест», не произносились с отрешенным видом читающего неясные для самого себя вещи. Преодоление шаблонности и кли- шированности делового стиля всегда было актуальным в выступлениях перед широкой аудиторией.

Умение говорить — это умение не говорить лишнего. Канцелярский стиль (или, по К. И. Чуковскому, канцелярит) как раз отличается изобилием лишней информации в виде штампов и клише, часто становящихся своего рода определителем эпохи и речевого жанра. В свое время раздавалось множество призывов, которые зачастую повторялись из речи в речь, не внося в нее никакой новой информации. Такого рода выступления недопустимы в риторике учителя и воспитателя, поскольку каждое слово, сказанное нами, должно быть выслушано и воспринято, а значит, нести новую информацию, ставить проблему, формировать действительно актуальный вопрос. Общие слова — признак некомпетентности и полного безразличия к аудитории. Кстати, знаменитая поговорка о «Правде» без известий и «Известиях» без правды обязана своим возникновением именно такому «суконному языку», где многие тщетно пытались отыскать хоть крупицу нужных сведений. Обратим внимание: когда в нынешних средствах массовой информации отчетливо стремятся скрыть сведения, применяют такой язык, а штампы рекламных текстов зачастую основаны лишь на полном отсутствии каких-либо объективных сведений, кроме того, что предмет — «классный», «крутой», предоставляет возможность «не дать себе засохнуть». Абсолютная пустота всегда там, где вместо обозначения и конкретной характеристики предмета приводятся лишь восторженные отзывы без какой-либо аргументации либо набор клишированных фраз. Владение речью — это умение дать индивидуальную характеристику предмета, не прибегая к шаблонным фразам и отвлекающим психологическим маневрам.

Герой Чехова — учитель — и на одре смерти повторял, что «Волга впадает в Каспийское море». И это не всегда гротеск: педагог действительно неоднократно вынужден

повторять прописные истины, и в этом — одна из реальных сложностей профессии. Но не будем опускаться до такого рода «откровений» в аудитории, которой это давно известно, оставим деловой стиль для языка бумаг и служебных документов.

Какие канцеляризмы наиболее часты у педагога и требуют немедленного устранения? «Кого сегодня нет?» (об этом не нужно спрашивать: это можно заранее выяснить и без отвлекающих вопросов); «Поймите одну простую вещь...»; «Тема урока»; «Запишите домашнее задание»; «Прекратите болтать» и т. д. На первый взгляд, ничего особенного в этих и подобных им конструкциях нет. Но, употребляясь постоянно, они девальвируют смысл и авторитет учительского слова, превращают его в предмет насмешек и вызывают ироническую пародийность восприятия. Нужно менять характер обращения, формулировку вопроса, требования, начала и конца речи.

Запомним: каждое слово несет информацию, в том числе и о нас самих. И если мы не можем отойти от штампов, — нам нечего сказать, и это превосходно понимают собеседники. Понимают — и перестают слушать. Следовательно, деловой стиль не имеет ничего общего с явлением канцелярита — по словам Т. В. Шмелевой, тяжким недугом говорящего на таком языке.

В.              Овечкин так говорит о речевой манере воинствующего пустозвонства, которая, кстати, сыграла значительную роль в развале страны, чье лицо стало восприниматься через призму демагогических призывов и установок.

После перерыва, несмотря на предупреждение Мартынова, первым выступил оратор именно из таких, с мозолями на языке, Короб - кин, заведующий отделом райисполкома по сельскому строительству. Без пламенных речей Ко роб кин а в районе не обходилось ни одно собрание.

Долговязый, в длинном черном драповом пальто, с высоким (за счет лысины) лбом, грозно размахивая руками над столиком для тезисов, он выкрикивал каждую фразу, как лозунг на площади перед многотысячной толпой. От его голоса вздрагивали и позвякивали стекляшки на люстре под потолком.

— Товарищи! Корма — это основа животноводства. Но некоторые товарищи упорно не желают этого понять, преступно недооценивают заготовку кормов для животноводства!.. Вол — это, товарищи, рабочее тягло! Рабочее тягло нужно беречь!..

Свинья дает нам, товарищи, мясо, сало, кожу, щетину! Свинья — очень полезное животное! А как мы относимся к свиньям? По-свински, товарищи!..

Животноводство, товарищи, нуждается в теплых благоустроенных помещениях. Корова, товарищи, в тепле и чистоте дает больше мо - пока, чем на холоде, в грязи! А некоторые председатели колхозов недооценивают строительство коровников!..

Переходя к массово-политической работе с колхозниками, я должен здесь, товарищи, со всей прямотой сказать, что мы плохо работаем с колхозниками!..

Стенная газета, товарищи, — это печать. А печать — это острейшее оружие нашей партии! Но во всех ли колхозах у нас выпускаются стенные газеты? Нет, товарищи, не во всех колхозах у нас выпускаются стенные газеты!

Мартынов морщился, как от сильной головной боли. Это же нужно уметь, — просипел он на ухо сидевшему рядом с ним Руденко, — десять минут болтать и ни слова путного не сказать!..

В зале зашумели: Зачем выходил на трибуну, товарищ Коробкин? Что ты сказал нам полезного? Что свинья дает сало! А корова молоко! Просили же по делу выступать, а не отнимать зря время у нас!

(Овечкин В. В. В том же районе // Районные будни. —

М., 1987.-С. 110—111.)

Г Характеризуется деловой стиль и так называемой вынужденной тавтологией, формируемой за счет слов и сочетаний, называющих титулы должностных лиц и полные наименования учреждений, составные термины, модификация которых приведет к смысловым изменениям: «зачетные книжки проверяются перед зачетной неделей» (ни заменить, ни убрать повторяющееся слово здесь невозможно)^

В деловой речи, как и в научной, иногда наблюдается нагнетание подряд нескольких слов в единой грамматической форме. Это ошибка — в том случае, если слова грамматически и фонетически близки («вопросы рассмотрения продвижения соглашения») и если подряд употребляется свыше трех однотипных слов. Радио сообщает об «усилиях городских властей, предпринимаемых для ликвидации бандитских группировок и полного порядка». Что ликвидируется — бандиты или порядок? Ошибка приводит к очевидной двусмысленности. Между тем определяющий признак делового стиля — краткость, точность и аргументированность высказывания.

Будучи преимущественно стилем письменной речи, деловой стиль не характерен для педагога. И все же отдельные его элементы присутствуют на уроке, а подчас явлениями делового стиля, клишированной речи, становятся многие фразы учителя, что не украшает его мысль. Кто не слышал учительского: «Здравствуйте. Садитесь» (произносится часто без зрительного контакта с классом); «Садись, три»; «Иванов, к доске!» и иных перлов школьного красноречия! Договоримся: немедленно начнем составлять для себя перечень фраз, которыми можно заменять традиционные речевые клише, исходя из ситуации общения, настроенности на дальнейшую работу, особенностей предполагаемого класса. Когда учитель, войдя в класс, объявляет, что рад видеть учащихся, что начинается увлекательное путешествие, что хотел бы поделиться некоторыми размышлениями с этим классом, — происходит необычное: ребята действительно осознают себя путешественниками и мыслителями, а сам диалог становится внутренне подготовленным и желанным, v/ Газетно-публицистический стиль — язык статьи, очерка, эссе, стремящихся к объективности изложения фактов и тем не менее сохраняющих индивидуально-авторскую позицию при их комментировании. Всё более активно в газетной статье проявляется экспрессивное начало, она обращается к читателю как к собеседнику, при интенсивном информировании несет в себе элементы беседы. Язык средств массовой информации не случайно именуют «четвертой властью»: если журналист говорит о том, что может и должно волновать читателя и слушателя, он осуществит влияние, называемое «заражением», если наоборот, — его точно рассчитанная риторика станет лишь внушением новой идеи, закономерно вызывающим отторжение и неприязнь у многих. Естественно, такие элементы «образа ритора», как честность, скромность, предусмотрительность, уважение к потенциальной аудитории, должны быть неотъемлемыми качествами журналиста. Когда же тот сообщает заведомо ложное, очерняя великое или утрируя его отрицательные стороны, восхваляет казнокрадство и предательство, ставя собственное благополучие превыше профессиональной чести, — он допускает более грубое, чем речевая ошибка, — забывает о назначении просветителя, функцию которого несет. \

Яркая, запоминающаяся, поражающая эрудицией и владением газетно-публицистическим стилем с его экспрессивностью и умением точно и четко выражать мысль статья — неизменно стилистический эталон. |

Сосиска — вещь приятная и незамысловатая, её, может быть, ещё в древнем Карфагене с горчицей, да с кетчупом, да с аппетитом трескали. Но руководитель страны обязан видеть в сосиске не только вид вожделенной горячей закуски. Как уже отмечалось, комбинат работает на импортном сырье. А почему? А где новгородские — простите, ВЕЛИКИЕ новгородские — коровки, овечки, свинки и прочее сырье для кожевенной, молочной и мясоперерабатывающей промышленности?.. Где тучные фермеры и фермерши, отъевшиеся на «реформах» и завалившие всю ВЕЛИКУЮ Новгородчину, а равно техасщину, аризонщину и прочую датчанщину и зеландщину своими продуктами?/.. ./Сосиска делается из фарша, а фарш делается на куттере — специальной машине. Поинтересовался ли Ельцин, где сделаны эти куттеры? Почему не на наших заводах?.. Самая важная деталь куттера — нож, вращающийся с огромной скоростью. Он делается из лучшей золингеновской стали, но все равно их приходится часто менять... А у нас есть просто волшебная технология, которая позволяет делать ножи на порядок выше золингенов - ских/.../Ho «рынок» и «демократия» принципиально не заинтересованы в использовании новых технологий, в облегчении и улучшении условий труда. Они заинтересованы продаться забугорным хозяевам, взять на лапу и защитить всё импортное. /.. ./Но, похоже, Ельцин в сосиске ничего, кроме столь необходимой ему закуски, не увидел. Чем же еще объяснить, что у памятника 1000-летию России Ельцин долго сокрушался, что памятник 2000-летию России еще не поставлен?

{Трубицын А. За фасадом зыбкого процветания // Советская Россия, 25 августа 1998.)

Всмотримся: в небольшом отрывке из газетной статьи — и риторические вопросы, и ответствование, и антитеза, и параллелизм, и обилие коннотированных мыслей, и патетическое завершение, соответствующее законам публичной аргументации, и градация, и силлепсис, и окказионализмы, и характеристика персонажа через присущую ему речь (жаргонизмы), и ядовитый сарказм. Протест журналиста против провалившихся «реформ», против снижения промышленного и духовного потенциала страны, хлесткий характер статьи, значительные знания в области предмета — эталон газетно-публицистического стиля, демонстрируемый автором.

Каковы отличительные признаки публицистического текста? Наличие вполне определенной авторской позиции, позволяющей совместить беспристрастное изложение фактов и эмоциональный авторский комментарий. Диалогичность текста, его открытость для полемической реакции. Постоянно ведущаяся в скрытой форме беседа с читателем — тоже ищущим, пытливым, вдумчивым собеседником. Организации диалога помогают риторические вопросы и заостренно-полемические характеристики, эффект присутствия: автор постоянно общается с читателем, «показывает» события, помогая ему оказаться в самом центре разворачивающихся коллизий. Четкая композиционная организованность: в начале — яркий, интригующий факт, острая проблема или яркая картина, затем — постепенное развертывание сюжета, подводящее к завершающему призыву или выводам. Визуализация: основные факты должны быть поданы зримо и ярко, чему способствует соответствующая организация текста. И, конечно, краткость и динамичность — постоянная смена повествования, описания и рассуждения.

К сожалению, в целом публицистика все более становится источником речевых ошибок, жаргонизируется, игнорируя нормы русской речи и веками утверждавшейся нравственности. Именно средства массовой информации предлагают следующие перлы: «В «летающем щите» парили люди, одетые в... рубашки и брюки, которые целились в животных из оружия»; «Выборы членов в избирательную комиссию», «Это может последовать на более обширном уровне». Нет особой необходимости утверждать, что брюки не могут целиться, тем более из оружия; выбирают не членов в комиссию, а членов комиссии; а уровень может подниматься и опускаться, а следовательно, быть более высоким или низким, но никак не обширным. В музыкально-пуб- листической заметке утверждается, будто «материал компонуется так, что сменяет друг друга». Есть ошибки, не нуждающиеся в комментировании; перед нами — одна из них.

I Газетно-публицистический стиль объединяет информативную, коммуникативную и экспрессивную функции языка, одновременно выступая средством дидактическим и психологическим, и эта стилевая особенность уникальна. В школьной практике внедрение элементов этого удивительно богатого стиля рождает статьи, газетные заметки, очерки, интервью, превращающие познание в процесс общения с историческим персонажем, с литературным героем, с обычной географической картой или со стандартным, на первый взгляд, физическим опытом (а если о нем рассказывать языком газеты, осветившим его два столетия назад?!). Краткость, емкость, публицистическая зримость и действенность такого стиля интригующе притягивают, воздействуют, призывают к диалогу. \

Сегодня все отчетливее возникает лингвистическая антитеза: газетно-публицистический стиль литературного языка и стиль газет и журналов, не всегда следующий литературно-языковым нормам. В любом случае средства массовой информации могут опускаться до мировидения не искушенного в культуре речи читателя и слушателя лишь затем, чтобы впоследствии возвысить его над самим собой.

Проблема литературно-художественного стиля как функционального — это соотношение литературного языка и языка художественной литературы; система риторических структур и фигур, организующих художественный текст; многообразие его типов — от идиостиля и стиля одного творческого периода жизни художника слова — до стиля направления и эпохи. Давая абсолютно полную характеристику задач стилистики художественного текста, В. Виноградов видит в их числе «приемы ритмической структуры и образного строя литературно-художественных произведений, приемы индивидуального построения словесных образов и их динамического развития, их трансформаций и сцеплений с другими образами в структуре того или иного литературного произведения...» [27. 76]. Это не относится к задачам функциональной стилистики, и тем не менее вопрос о существовании в её структуре литературно-художественного стиля можно решить положительно, отдавая при этом должное стилистике текста.

Обращаясь к литературно-художественному стилю, М. Я. Поляков разделяет два вида анализа текста — семиотический (комплекс знаков) и семантический (взаимопроникновение их значений): «Знак — не образ, а одно из его составных, но, по закону связи части и целого, знак пронизан излучениями образа-обобщения» [117. С. 108]. Это момент, определяющий специфику стиля; слова и фразы в нем характеризуются не только собственным, но и «приращенным» смыслом, знак (слово) выражает нс всегда одно значение, становясь то контекстуально подчиненным, то метафорически нагруженным, то выражая сиюминутную ассоциацию, которой оно будет лишено в других стилях.

Литературно-художественный стиль оперирует не столько словами, сколько образами, составляемыми из них: Ю. М. Лотман говорит о языке украшенном и неукрашенном — по большому счету каждое высказывание изнутри проникнуто средствами выразительности, но лишь художественно обработанная мысль делает эти средства (тропы и фигуры) непременным атрибутом своего существования. Они не всегда замечаются, в том числе самим автором, но основное предназначение художественного текста оказать воздействие на воспринимающего — требует особого языка, где значения слов «погружаются» в образно-смысловое поле текста и не существуют вне его. «...Художественное произведение, — пишет Ян Мукаржовский, не указывает на действительность, которую прямо изображает, но усилено тем, что оно как знак вступает в непрямое (образное) отношение к реальным фактам, жизненно важным для воспринимающего, и тем самым ко всему его универсуму как комплексу ценностей» [94. С. 102].

Знает ли мать, рождающая ребенка, из каких веществ состоит тело человека и в какой пропорции эти вещества в нем содержатся? Сочленяет ли она эти вещества, синтезируя их по законам гармонии и разума? Нет: он появляется на свет вполне сложившимся; она не создает его из атомов и клеток и не задумывается об этом. Так точно и художник слова — он создает свое произведение в готовом виде, оформленным, построенным по правилам внутренней гармонии. Многие писатели признавались, что работали «под диктовку», что образы приходили к ним во сне; практически ни один не смог как-либо объяснить состояние вдохновения и действие сил, это состояние поддерживающих. Ученые же исследуют именно атомы, первопричины и первооснову. Как анатом никогда не сложит из них живого человека, так филолог из исследованных сравнений и метафор не создаст целостного произведения, да и не объяснит секрета этой целостности, пытаясь изучить ее «под микроскопом». В лучшем случае выйдет Буратино или робот.

Вот почему недопустимо сводить произведение слова к «мелочишке суффиксов и флексий», к словам, метафорам и сравнениям. Поэт не нанизывает слов: он рождает готовое произведение, несводимое к их сумме. А это значит, что изучение слов, предложений и их комбинаций нельзя считать изучением художественного текста; иначе — стилистика художественного текста не может быть предметом лингвистики, как живая природа не может считаться предметом химии.

Стиль вообще — категория самого тесного взаимодействия слова и текста, литературно-художественный стиль еще и результат взаимодействия текста и личности художника во всем многообразии и во всех неуловимых изменениях её духовного облика, индивидуального мирови- дения. Но литературно-художественный стиль как категория лингвистическая обращен прежде всего к тексту — к сумме составляющих его слов, фигур и тропов, которая отнюдь не составляет целостной художественно-образной реальности, не равна тому, что принято называть произведением. Поэтому подлинное изучение литературно-художественного языка не может быть сведено к сугубо лингвистическим категориям и структурам. Но где искать инструментарий, с которым можно подходить к произведению словесного искусства?

М. Я. Поляков, говоря о «художественной семантике» как совершенно особом явлении, видит в стилистике художественной литературы систему риторическую: «Художественный жанр требует особых, не дискурсивных, а риторических средств построения языка... Говоря иначе, сконструированность вымышленного мира несет в себе дополнительный эффект — эстетической убедительности. Так возникает риторика как система сообщения, орудие специальной литературной коммуникации» [И7. С. 186]. Об этом же говорит Ц. Тодоров, видя в риторике семиотику (систему знаков) художественного текста: «...Оставаясь на почве науки, мы можем употреблять выражение «семиотика литературы» только в том случае, если разумеем под этим риторику» [126. С. 373]. Таким образом, наиболее полное осмысление языка художественного текста дает именно риторика. Оставаясь на позициях чистого языкознания и языкового стиля (лингвистическая семантика и стилистика), мы рискуем оказаться в положении художника, всерьез размышляющего, сколько травинок нужно изобразить, чтобы точно показать летний луг.

Но симфония несводима к совокупности нот. Картина — вовсе не сумма железа, меди и масла, затраченных на краски. Поэтому и художественный текст, также не составляющий совокупности слов и пунктуационных знаков, лингвистика исследовать не полномочна. Р. О. Якобсон выдвигает еще одно, хотя и небесспорное, положение: «Если стихотворение ставит вопросы, выходящие за пределы его словесной фактуры, мы... попадаем в сферу действия семиотики, науки более широкой, чем лингвистика, ведь последняя — это всего-навсего одна из составных частей семиотики» [161. С. 81]. Действительно, семиотику рассматривают как часть лингвистики (наука о знаках языка), но и лингвистику можно рассматривать как часть семиотики (одна из многочисленных знаковых систем).

Так точно и художественный текст — языковая данность, но и язык — это лишь одна из сторон художественного текста. И если принимать за объект семиотики не совокупность знаков, а множество означиваемых объектов, сущих и вымышленных, а главное — взаимоотношения между ними и производителем знаков, — окажется, что вопросы художественной семантики, экспрессивных ореолов слова, составляют один из бесспорных предметов семиотики и риторики как науки не о ставшем, но о становящемся тексте.

А это значит, что стилистический анализ текста как выявление нормативного и наднормативного в их соотношениях на уровне стиля и идиостиля, лишь первоначальное и контурное изображение художественного сознания, доступного, как и всякое другое, анализу психологическому (и психолингвистическому), риторическому и семиотическому. Но только в их сумме и параллельном взаимодействии.

Художественный стиль — всегда деформация норм, но автор при этом владеет нормативной базой языка, становясь одним из её зиждителей. Л. А. Новиков пишет, имея в виду своеобразие литературно-художественного стиля, формирующего особый язык: «Семантика языковых единиц в их поэтической функции, в художественном тексте характеризуется часто не постоянными, а «колеблющимися» признаками...» [102. С. 131]. Итак, это совершенно особый стиль, в котором «колебание» признаков наряду с «мерцающими» смыслами слов создает неповторимый колорит образного мировосприятия, мира на грани его пресуществления в слово. И само понятие «стиль» применительно к художественной речи своеобразно и неповторимо. Р. Барт особое внимание уделяет идиостилю, видя в нем «автономное слово, погруженное исключительно в личную, интимную мифологию автора, в сферу его организма, где рождается самый первоначальный союз слов и вещей...» [125. С. 310]. Эта исключительность всегда присуща художественному слову как предельному самовыражению автора. Г. О. Винокур видит в художественных текстах «приращение» смысла, увеличение, расширение семантического и эстетического пространств; оно, по мысли Г. О. Винокура, «как бы просвечивает сквозь прямые значения слова в поэтическом языке». Исследователи видели в этом совершенно специфическое явление, в корне подрывающее основу языковой семантики системой «маленьких смысловых скандалов» (тропов). Художественному тексту присущи «колеблющиеся» смысловые светотени, которые делают его двуплановым: с одной стороны — слово и его постоянное словарное значение, с другой — смысл слова как носителя образа, именно в этом контексте и в этой текстовой ситуации.

У Б. Л. Пастернака читаем:

А затем прощалось лето С полустанком. Снявши шапку,

Сто слепящих фотографий Ночью снял на память гром.

Если анализ традиционного текста методисты рекомендуют проводить, последовательно выясняя значение каждого слова (это не вполне верно, но такой подход существует), то можно ли процитированное четверостишие проанализировать, исходя из значений составляющих его слов? Конечно же, нет. Когда пытались таким же образом произвести «анализ» строки О. Э. Мандельштама «Рыбий жир ленинградских ночных фонарей», полное фиаско затеи дало почувствовать своеобразие литературного текста — его несводимость к сумме значений составляющих компонентов, невозможность выделить «стандартное» и перекрывающее его «образное» начала в слове: они неразрывно взаимосвязаны.

Можно сделать вывод о неповторимости литературно-художественного текста, о том, что это совершенно особое явление, превосходящее рамки стиля. Двуплано- вость, обогащенность подтекстами и образностью — исключительная особенность литературно-художественного языка, составляющая его уникальность. Стилистика текста, готовая поставить в центр поэтики и семантики именно образ и литературный текст, видит в каждом авторском слове «своеобразный прием художественного воздействия» (В. М. Жирмунский). Само понятие стилистики редуцируется к реальности художественного текста, тем самым выделяющегося среди других дискурсов:

«...Стилистика есть как бы поэтическая лингвистика: она рассматривает факты общей лингвистики в специальном художественном

применении».

{Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. —

Л., 1977.-С. 30-31.)

И все же литературно-художественный стиль является необходимым звеном в цепи функциональных стилей уже потому, что синтезирует все лингвистические факторы остальных, являясь симультанным языковым (речевым) комплексом. В нем — информативность научного, коммуникативность и заразительность, эмоциогенность газетно-публицистического и разговорного, специфика употребления элементов делового, который становится объектом сарказма илй вносит в текст сообщения, ставшие символами своей эпохи. Литературно-художественный стиль — эстетически выразительный, обладающий суггестивностью, непременно вводимой фигурами речи и индивидуально-авторским мировосприятием. Но эти особенности в большинстве случаев способствуют восприятию других стилей — достаточно вспомнить лекцию профессора Вихрова в «Русском лесе» Л. Леонова, исключительную по силе воздействия образность очерков В. Пескова, вырастающую из элементов разговорной речи литературность уроков Е. Ильина. Мы много и подробно говорим о слове в жизни общества, но более образно, ярко, выразительно о нем скажет писатель, прибегая к литературно-художественному стилю:

В словах, в грамматических формах, в синтаксисе запечатлевает свой образ душа данного народа; как следы на окаменевших песках от волн давно не существующих морей, закреплены в нем стремления, склонности, неприязни, верования, предрассудки, первобытные знания о мире и человеке. Именно в ту мифотворческую эпоху были приданы мужской и женский род небу, звездам, земле, рекам, неодушевленным предметам, и принципы, которыми руководствовались те, кто производил родовое различие, теперь уже невозможно разгадать, как и самое происхождение слова. Ничто так не изумляло греков, как то, что у египтян небо было женщиной, а земля мужчиной... Целые народы, целые культуры переставали существовать, оставляя после себя лишь горстку слов — гиацинт и мята сохранили верность своим первым садоводам из эгейской эпохи, которые их так назвали.

{Парандовский Ян. Алхимия слова. — М., 1990.— С. 134—135.)

Элементы художественного стиля должны приходить к нам на урок, помогая сделать его более живым, образным, выразительным, запоминающимся. Учитель, пытаясь конкретизировать предмет занятия, прибегает к цитированию или сам создает художественный текст: «Мы с вами вместе с героями встречаем рассвет на берегу этой ленивой лесной речки. Медленно стелется прохладный туман, из которого вырастают синие очертания ельника на том берегу; первые лучи солнца купаются в росистой траве, чуть слышным звоном разбрызгивая в соловьиной глухомани уставшие за ночь звезды. Но что это ? Мы впервые увидели, как распускаются белые соцветья черемух — они решили нам показать свою первозданную красоту именно здесь, на берегу речонки. А солнце уже торжественно шествует по небу, рассыпая не жаркие еще лучи искрами береговых цветов...». Такие тексты позволяют глубже проникнуть в суть изучаемых явлений, подходя к ним не с равнодушно-отдаленным взглядом, а с горячим сердцем участника, взирающего на событие изнутри его.

Анализируя т. наз. эгоцентрическую речь, Ж. Пиаже пишет: «...Ребенок говорит лишь о себе, и главным образом потому, что он не пытается стать на точку зрения собеседника». Чтобы нашему старшекласснику на некоторое время вернуть раннее детство, поставим его в центр разворачивающейся перед ним картины, применив образный намек, позволяющий глубже и полнее познать предмет. Это создание т. наз. эффекта субъекта, о котором говорил Альтюссер. П. С. Пороховщиков цитирует судебную речь, признанную им образцом ораторского мастерства: «Подсудимый был полтора года в одиночной камере. Знаете ли вы, господа присяжные заседатели, что такое одиночное заключение? Это — три шага в длину, два шага в ширину и... ни клочка неба!» [129. С. 50]. Секрет художественного и психологического воздействия этой речи в том, что слушатель оказывается в той ситуации, которую рисует перед ним оратор; речь — не просто этюд или зарисовка, но возможность для самого слушателя живо и выразительно представить себе то, о чем говорится. Для такого речевого воздействия оптимален литературно-художественный стиль, используемый учителем в виде драматургических и лирических компонентов урока, ярких описаний и точных рас- суждений, судебным оратором — в форме обращения к аудитории с некоторым приглашением её занять место в центре описываемых событий.

Будучи кумулятивным, многомерным по своей природе, литературно-художественный стиль открывает значительные педагогические перспективы. Учитель информирует, спрашивает, оценивает — при оптимальной стилистической организации, варьировании повествования, описания и рассуждения; сообщения, возбуждения эмоции и призыва, — всё это создаст урок как захватывающее действо, участниками которого посчастливилось стать ребятам.

Итак, литературно-художественный стиль существует самостоятельно и проявляет себя в самых разных ситуациях, в которых слово может обнаружить себя как потенциальный или уже существующий образ, открывающий разные пласты концентрированных в нем и предполагаемых им значений.

К какому стилю относятся тексты, ориентированные на конкретику речевого поведения — например, политического, дидактического или церковного, — если конкретной стилистической аналогии не существует? Очевидно, что политическое общение включает в себя элементы научного и литературно-художественного стилей, исходя из парадигмы публицистического как образующего.

О.              А. Крылова вводит понятие церковно-религиозного стиля, имеющего строгий набор жанров, текстовую базу, коммуникативные цели и определенный образ автора. Вместе с тем образцы церковного речевого поведения, как правило, расцвеченные метафорикой притчеобразной структуры и ориентированные на аттрактивность (притягательность) речи, могут быть яркими публицистическими, научно-богословскими (гомилетическими) текстами, а также могут строиться по законам литературно-художественной речи. Вот фрагмент речи талантливого проповедника в рядах повстанческой армии шотландских пуритан.

...Пусть сердце каждого уподобится сердцу отважного Маккавея, пусть рука каждого будет рукою могучего силой Самсона, пусть меч каждого станет мечом Гедеона, поражающего насмерть любого врага, ибо знамя реформации плещется на горах в изначальной красоте своей, и врата адовы не одолеют его.

{СкоттВальтер. Пуритане. — М., 1989. — С. 162.)

Можно выделить особый дискурс — ораторский, к которому безусловно, тяготеет проповедь героя Вальтера Скотта, однако очевидно, что он помещен в родовое образование — литературно-художественный стиль. Не случайно риторические каноны публичной влиятельной речи, то есть собственно ораторского выступления, практически совпадают с техникой организации литературного фрагмента.

Речь завершена — и её встречает восхищение благодарных слушателей, которые готовы идти за проповедником, следовать идеям, воплощенным в образной системе его обращения:

Красноречие проповедника вознаградил глухой гул одобрения, прокатившийся в рядах вооруженных слушателей по окончании его речи, которая так хорошо осветила и то, что они уже совершили, и то, что еще предстояло им совершить. Слушая эту проповедь, возносившую их над всеми невзгодами и бедствиями мира и отождествлявшую дело, за которое они борются, с делом самого божества, раненый забывал о том, что у него болят раны, слабый и голодный — о переносимых тяготах и лишениях. И когда проповедник спустился с возвышения, с которого говорил, вокруг него собралась большая толпа. Прикасаясь к нему руками, на которых еще не запеклась кровь, люди клялись, что будут стойкими борцами задело господне.

{Скотт Вальтер, там же. — С. 162.)

Церковная элоквенция, как и любое другое образование, имеет отчетливую стилистическую маркированность. Приводимые проповедниками фрагменты повествования, описания, венчающее текстовой фрагмент рассуждение, — все это включается в канон литературно-художественного функционального стиля, как правило, изобилующего архаической и возвышенно-поэтической лексикой и соответствующими словообразовательными моделями, специфической антропонимикой и системой тропов и фигур. Велико количество цитат. И все же мы не станем подвергать анализу такие категории, как стиль церковный или дидактический, так как они тяготеют к уже определенным функциональным разновидностям, в различных комбинациях синтезируют их. Дидактический слог комбинирует элементы научного и газетно-публицистического стилей, отличаясь строгим соответствием нормам русского языка и значительными диалогическими интенциями.

Зачастую различные жанры названных стилей (внутри церковного — проповедь, чтение канонического текста, другие формы) создают разные стилистические запросы, и уже в силу этого необходимо создание целостного учения о функциональных стилях русского языка, характерных для современного этапа его развития, с выделением уровневых признаков каждой стилистической разновидности.