1976 Гоголь и соотнесение «смеховой культуры» с комическим и серьезным в русской национальной традиции
Исключительно глубокая работа М. М. Бахтина «Искусство слова и народная смеховая культура (Рабле и Гоголь)»1330 раскрывает не исследованные до сих пор аспекты комической стихии Гоголя, ставя творчество писателя в контекст народно-праздничной, смеховой и карнавальной культуры.
Раскрывая связь с этой — народной и демократической — традицией, М. М. Бахтин справедливо восстает против одностороннего сведения смеха Гоголя к сатире. Развивая мысли М. М. Бахтина, можно было бы указать еще на одну традицию, кроме народно-смеховой и обличительно-сатирической, дополняющую комплекс отношения Гоголя к смеху. 2.Отношение к смеху, карнавальной традиции в затронутых культурой барокко западно-русских областях (в особенности на Украине), о которых говорит М. М. Бахтин в связи с «гротескным реализмом» рекреативной бурсацкой литературы и карнавальными моментами украинского фольклора, было иным в великорусских областях. Традиция средневекового восточного православия различала божественное начало как сущее от кажущегося, мнимого, «мечтательного», дьявольского. Первое неизменно, второе разнолико и переменчиво. Поэтому отношение к игре, театральности, разным формам перемены облика, ряженью, маскам было совершенно однозначным. «Как бы существование» театральной жизни отождествляется с дьявольской «лестью» и «мечтой».
С внутренней точки зрения мир карнавального веселья мог представляться внеоценочным, амбивалентным. В западной культуре он мог успешно навязывать свою внутреннюю позицию культуре в целом, допускаясь в определенные календарные сроки как вид обязательного социального поведения, смеховой катарсис серьезного средневекового мира. В православной культуре средневековой Восточной Европы происходило противоположное: официальная оценка карнавала как бесовского действа проникала в его внутреннюю самооценку. Разрешение в определенные сроки на карнавальное поведение связывалось с верой в то, что в это время Бог позволяет дьяволу руководить миром1331.
Таким образом, то, что участники карнавала реализуют узаконенное поведение, не отменяет того, что само это поведение остается греховным. Если в изученной М. М. Бахтиным традиции смех отменяет страх, то в нашем случае смех подразумевает страх. Вывороченный наизнанку мир масок и ряженых смешон и ужасен одновременно. 3.Гоголь — писатель, синтезировавший самые различные стихии национальной жизни. Острая современность его произведений сочеталась со способностью проникать в глубинные пласты архаического сознания народа. Так, произведения Гоголя могут служить основой для реконструкции мифологических верований славян, восходящих к глубочайшей древности1332 и, конечно, на уровне самосознания Гоголю неизвестных. Связь с глубинными пластами допетровской национальной культурной традиции проявилась и в особой трактовке понятия комического: европейская культура нового времени узаконила две функции смеха — обличительную сатиру и развлекательность, веселье. М. М. Бахтин указал па присутствие в смехе Гоголя третьего начала — амбивалентного карнавального смеха. Но у гоголевского смеха есть еще одна сторона — он неотделим от ужаса, он связан с миром дьявольской мороки. Смена масок, театральность, проникшая в жизнь, — смешна и ужасна одновременно: «Чудно устроено на нашем свете! Все, что ни живет в нем, все силится перенимать и передразнивать другого»1333. Театрализованный мир, в котором «какие-то свиные рыла вместо лиц»1334, одновременно и мир дьявольский, мнимый, в котором «сам демон зажигает лампы для того, чтобы показать все не в настоящем виде»1335. На эту сторону смеха Гоголя обратил внимание еще А. Белый. 4.
С такой трактовкой смеха связывается стремление преодолеть комизм, театральность серьезностью литургического отношения к искусству (ср. второй вариант «Портрета» или реплику очень близкого к Гоголю в эти годы художника А. А. Иванова, который, когда ему показали альбом карикатур, «долго их рассматривал — и, вдруг подняв голову, промолвил: „Христос никогда не смеялся1336'»)1.
Конечно, Гоголю свойственно было и положительное переживание веселья, и мечта об утопии карнавального мира («Тарас Бульба», «Рим»)1337. Однако нельзя забывать и той стороны смеха, которая вызывала у Гоголя ужас и «снять» которую он стремился серьезной культурой утопии и проповеди.