ЧЕЛОВЕК - ДЕРЕВО И ЧЕЛОВЕК - ЖИВОТНОЕ

Исходный для России тип Эроса - в Древней Руси,

старозаветной. Фактов у нас почти нет, ибо и так уж

мало дошло (<мало слов доходит до меня>, по словам

Пимена-летописца) из минувшего, а про это - вообще

ничего, ибо это - сфера табу для письменного слова,

разве что косвенное просочится.

путь нам остается: домыслы и реконструкция на основе

некоторых зацепок.

Тип поселения - деревня. Дом из дерева, изба,

сруб - что это для Эроса значит?

Юрта кочевья - из шкур и кошмы: пища - из

животных: мясо, молоко; тепло и свет - от сала и

жира их, И человек живет в шкуре животного - и в

нем животная - низовая - душа, естественно, разви-

тее - и плотская жизнь: глаза черные, страстные, тело

полом сочится, ибо животные все - половы. Потому

видеть женщины - даже куска тела ее - не может:

возгорается! - и чтоб предохраниться от повсюминут-

ного истечения и сгорания, женщину - с глаз долой:

чадрой-паранджой снизу доверху она прикрыта, вклю-

чая и лицо, и верхнее отверстие - рот.

Жилье из дерева говорит о ближайшем соседстве

не с животным, а растительным царством. Изба по В.

Далю: <истопка, истпка, истба, изба>. Значит: и стены

из дерева, панцирь, шкура человеческая - и нутро:

огонь - свет и тепло - тоже деревянный, а не жир-

но-сальный. Значит, излучает из себя лучина - луч,

свет солнечный, воздушный, горний (тогда как свет от

жира-сала - свет утробный, огонь гееннский, адски-

сковородочный), Дерево в сродстве с человеком -

тем, что вертикально: от земли к солнцу тянется, есть

срединное царство между небом и землей, и крона его

= голова, а ноги = корни, И его жизнь - неподвижное

вырастание во времени, сосредоточение - податли-

вость и самоотдача.

от леса, при дереве и деревом живущий (тот, что лы-

ком шит), - более светло-воздушен, чем земен; ритм

его жизни более связан со временем и циклами: ведь

если животное всегда равно себе - один вид имеет,

то дерево - то земно и сочится, то голо, и лишь

еле-еле душа в теле теплится под корой: долготерпение

ему пристало, чтоб когда-то еще стать атаманом... -

ждать своего часа.

Животное само движется, а мир стоит. Для дерева

наоборот: все кругом исполнено движения, а оно не-

зыблемо - зато чутко ветры слышит, тогда как живо-

тное полно собой, себя, свое нутро в основном слышит,

эгоистично.

Дерево бесполо: особь здесь не чуется именно как

половинка - полом (как самец и самка животного),

но, с одной стороны, самостоятельно, само собой про-

жить может <среди долины ровныя на гладкой>' вы-

соте (недаром в народе похвальное слово: <самостоя-

тельный мужчина>, да и женщина тоже - <свой па-

рень>): а с другой стороны - как член множества:

рощи, леса - т.е. артели, общины, мира.

Итак, это от дерева добродетели русского человека:

<стойкий характер>, <терпение> (тогда как у западных

народов - деятельный характер, у южных бурный,

нетерпеливый) и <ясный ум> = светлоокость, глаза

озерные - круглые, чистые, тогда как у кочевых -

черные, раскосые: в бока мира и вниз, как у животных,

глядящие - траву искать, землю высматривать, А лес-

ным - вверх глядеть: птицу на ветвях стрелять.

И от дерева - в русском человеке и женщине верх

важнее низа: лицо, глаза, <плечь широкая>, <грудь вы-

сокая>, белая, шелест умной речи; у русской деревен-

ской красавицы верх разодет разнообразно, а низ -

длинной, монументальной, как ствол - без всяких шту-

чек, толстой, как кора, тканью прикрыт, У женщины

же южной (у народов ислама, Индии и тропиков), ког-

да она убирает тело для танца = ритуального продви-

жения по космосу, - живот и бедра становятся сре-

доточием: гибкость и змеиность их движений и пласти-

' <На гладкой высоте>! Даже высь - уширена, оравнинена,

по-русски.

ка рук и шеи (подвижность шеи не на вращательные,

а на горизонтальные движения - фигура <чурек>) -

как щупальца для обволакиванья, притягиванья и втя-

гиванья в средоточие.

В русском же танце основная фигура, что делает

женщина, это - плыть: <сама-то величава, выступает

словно пава>.

ногами незаметно перебирает (в южном танце - как

раз движение ног и живота должно быть заметно),

зато активен верх: руки в боки или скрещены - как

ветви деревьев на ветру живут.

Народы умеренной полосы - не лесные, а земле-

дельческие, степные - в танце являют трудовую гиб-

кость: а на полевой работе юбки подоткнуты, припод-

няты, ноги до колен видны, и руки до плеч обнажены,

все же остальное - как щитом прикрыто. В пляске

все равномерно подвижно: и верх, и центр, и низ. И

в одежде все эти три точки равномерно расчленены и

подчеркнуты. Низ - сапожки, носочки, чулки; центр:

снизу - юбки - верхня^, нижние, кружева, пантало-

ны; центр срединный: пояса, престилки, передники.

Центр верхний - корсеты, лифы... Верх: лифы, ворот-

нички, ленты, пуфы, перчатки, короны, обода, шляпы,

перья. То есть все тело по частям разбито - как земля

на парцеллы, - и все формы, все множество форм,

вещей выделено, подчеркнуто, отгранено, отполиро-

вано - как детали, из которых машина, механизм со-

ставляется. И все фигуры танца - для выявления то

одной, то другой части - детали: показ и смотр их

мастерства - чтб делать умеют.

Южное же и античное одеяние - единая ткань

препоясанная (туника, тога, сари) - имеет целью

явить единое, организм, целостную переливающуюся

жизнь женского существа. Здесь является чистый

Эрос с акцентом на жизненно порождающей телес-

ной душе и откровенном, естественно-природном сла-

дострастии.

В умеренных народах - уже является покров, стыд,

а с ними грех^ и секс. (Вспомним мысли А.

первых покровах и усилении эротического влечения.)

Но, значит, вносится новая поправка в наши различе-

' Спартанки ходили на гимнастику обнаженные вместе с

юношами.

ния: села среди лесостепи, где живут земледелием,

родственны городу и горожанам по типу Эроса ^ В са-

мом деле: большие города возникают в той же полосе

природы, что и земледелие. Египет, Вавилон - там и

земледелие, и города...

В горах большой город - нелепость. А среди

равнины ровныя он - чудо искусственного горообра-

зования.

С Эросом по мере продвижения на север происхо-

дит то же, что и при восхождении на вершину высокой

горы. Внизу - тропики: жар, влага, реки, испарения,

буйная растительность, крупные и мелкие животные,

непрерывное истечение и порождение круглый год не-

скольких урожаев, - беспрерывная эротическая

жизнь, естественная и откровенная. Человеку и усилий

применять не надо: сам плод в рот падает = сами собой

смыкаются объятья.

Повыше - посуше. Воздуха - духовности больше.

Влаги достаточно. Земля не вся плодоносит буйно: есть

долины, леса, холмы; травы пониже. Больше света -

солнце не жжет, а светит. И тепло свое, огонь свой -

в труде' мысли и изобретательности приходится в при-

роду вкладывать, помочь ей, чтобы прокормила - и

она дает, при умеренных усилиях. То же и секс: стра-

стное соитие достигается по умеренном духовном ра-

зогреве через любовь - они гармоничны. Появляется

цикличность, ритм в Эросе = как урожаи раз в год.

Выше - леса пошли. Жизнь и Эрос крупнее и труд-

нее.

суальных слияний, то здесь: как ствол - не то, что

стебель, так и страсть редка, как грозы, но зато могуча.

Травы часты в пространстве и времени: живут бы-

стро и недолго - сезон, времени неблагоприятного не

знают, однолетние когда: зимой их просто нет (= как

по Эпикуру, человек не сталкивается со смертью, ибо

когда я есть - ее нет, когда она есть - меня нет).

Дереву в этом смысле приходится знать и бытие, и

небытие: ибо зимой, видно, оно живет лишь ровно на-

столько, чтобы память сохранять - то есть чистую

душу и форму, а больше никакого плотски-телесного

наполнения в нем нет. Значит, проблема личной смерти

^ Недаром по-французски: ville, village - одного корня, тогда

как в России: город и деревня (село) - от разных.

и личного бессмертия вырастает - для германски-сла-

вянского бытия и духа. Южнее, на Средиземноморье

и Среднем Востоке, где возникали мистические учения

о телесных метаморфозах и переселении душ, не на-

стаивалось так на личном бессмертии, ибо при буйно-

разнообразной природе превращение травы в бабочку,

кипариса в дерево - радость разнообразия существо-

ванию и существу доставляло, во-первых; а во втором

варианте, в Индии, - разнообразие настолько пышное,

что даже утомляло, и мечтали прекратить цепь рожде-

ний, накопление кармы, переселения души.

В германско-славянском же мире нет такого изоби-

лия природы, кишения телесных метаморфоз, так что

конец тела и существа налицо - и, значит, не в кру-

говороте природы может быть умиротворение. (И пан-

теизм недаром в германизме лишь южным умом Спи-

нозы мог быть произведен, а у Гёте и Шелли он -

скорее эллинская утопия, эстетический идеал, чем

практическое самочувствие в мире, хотя здесь и это

еще есть...)

Выстраивается твердь бессмертных форм, идей,

<град Божий>, дух = ум, труд, и оттолкнута жизнь,

плоть, Эрос - в природу.

и природы, труда и жизни и т.д.). На одной его стороне

- бессмертие (в духе), на другой - жизнь-смерть,

(Но недаром именно так, отрицательно: как бессмер-

тие - пристало духу себя обозначать, и не привива-

ется идея <вечной жизни>, а когда ее кому хотелось

отстаивать, как Августину, неизбежно приходилось го-

ворить и о тончайших телах, эфирной плоти, которую

должны иметь души по воскресении - чтобы быть

существами, а не сущностями.)

Дерево и здесь - учитель, мэтр человечества. Его

суть - устойчивая форма (или идея, эйдос, вид), тогда

как жизнь - то приходит, то уходит. Значит, дуализм

здесь уже не на уровне <жизнь или смерть>, как для

средиземноморских романских, умеренных, без особых

усилий и в равномерно одухотворенной телесности жи-

вущих народов, - этот уровень здесь уже слишком

мелок, низок, земен и эгоистично-практичен. Здесь -

пребывание, <бытие>, <сущность>, которые не имеют

отношения, закалены, безразличны к низовому дуализ-

му и различениям <жизнь-смерть>. Вместо дуализма

здесь антиномия: сущности - и явления. Логос выстра-

ивает себе замок (= город), независимый от сельского

Эроса. И это - деятельность, труд, цивилизация (чем

и силен германский Запад).

Русь - еще выше по зонам горы. Лес темнее, дре-

мучее - бор: хвоя: сосна - ель, из лиственных ужи-

вается еще беленькая, под снег, береза. Небо ближе,

ниже, наклонилось к людям. Света больше, тепла еще

меньше, воздух суше, не напоен влагой и зноем - но

чист и прозрачен. В соседстве уже выше - <мох то-

щий, кустарник седой>, снега - конец земли, край

света и отлет в мировое пространство. Но до этого

еще не доходит - лишь предчувствие и дыхание этого,

что <ветер принес издалека>...

Кстати, с точки зрения ритма Эроса дерево, рас-

тительность слиты с космическим циклом Земли: оно

сочится, расцветает и умирает вместе со сменой вре-

мен года, тогда как животное имеет периодичность

течки, независимую от набухания земли соками. Зна-

чит, они - не совсем земные существа: недаром от

земли отделены и сами движутся, - но более сол-

нечные и вообще космические, как планеты. Неда-

ром созвездия названы животными, и нет растений

на небе.

Животные = это планеты на нашей Земле: каж-

дое - представитель другого Космоса и времени

вращения, другого состава стихий, химических эле-

ментов, электромагнитных волн и света, - и потому

идея священности животных вошла издавна в ум че-

ловечества.

Зима: все замерло, все жидкости оцепенели: а в

собаке - течка, весна!.. В то же время линяние шкуры

животных совпадает с временами года: на лето один

покров надевают, на зиму переходят на форму одежды

зимнюю. Таким образом, у животного - контрапункт

времен, двухголосие ритмов и циклов. Есть наложение

разномерно текущих жизненных потоков друг на друга.

И Эрос кочевых народов, слитых с животными, неиз-

бежно тоже должен иметь что-то родственное с этой

временнбй полифонией,

Дерево (в отличие от одноголосой травы, которая

имеет лишь одно время, живет один сезон) имеет тоже

очевидный контрапункт времен: оно расцветает вместе

с весной и облетает осенью - и в этом смысле его

цикл связан с землей и временами года.

Но оно стоит много лет, сотни, тысячу - и смерть

его не видна человеку, так что для человека дерево -

практически бессмертное тело отсчета (Мировое Дре-

во, Древо Жизни.,,). Недаром и образы вечности и бес-

смертия у русских поэтов древесны:

Надо мной, чтоб вечно зеленея,

Темный дуб склонялся и шумел.

(Лермонтов)

Значит, у дерева - полифония вечности и времени:

на фоне, по канве бессмертия жизнь-смерть ткет свои

детские узоры. Дерево - и бог и человек: и идея и

воплощение. Оно - богочеловек, в то время как жи-

вотное имеет полифонию двух циклов времени (а не

времени и вечности), двух жизней-смертей - и не

дает прямых выходов, ближних подступов к ощущению

вечности и бесконечности, как это дает дерево и лес.

Потому круг представлений - именно круг - у ко-

чевых народов связан с острым ощущением начала и

конца, пределов; и так как высоте человеческого духа

отведено пребывать внутри этих пределов, она там раз-

вертывается как интенсивность, бурность жизни, огнен-

ность крови и страстей: чтобы успеть за жизнь сжечь

бесконечность - в этих границах, спалить вечность -

в отведенном времени.

Ритм жизни древесных народов -: спокойный, не-

торопливый: спешить некуда, пределов нет, есть вы-

ходы...

Если Эрос кочевника требователен и настырен, ибо

его варианты: либо в одном ритме времени, либо в

другом, но совершись, уложись, послужи мне - то

Эрос древлянина в контрапункте времени и вечности

- в этом диапазоне располагается: значит, нет настой-

чивости, не колотит кровью в виски: сейчас или ни-

когда! - но знает, что его время никогда не уйдет,

так что может и вовсе не совершиться за время жизни

человека... В России много дев, старых дев, девствен-

ников мужчин, не рожавших женщин, бездетных бра-

ков, и они сами не так страдают, и на них не взирают

с позором, как в других народах^.

30,VI.85 г. На полях - затеи - забросы - заказы мыслей,

которые, в беге дальше, не успел тогда реализовать - выпишу

их конспективно.

<Русский город - пространствен, как степь (пустыри): нет

уюта.

Снегурочка - от любви гибнет: противопоказан жар страсти

белоснежной, нежной русской деве.

К истолкованию <Крейцеровой сонаты>

<Это> все - нечистая сила, скотство, свинство, мер-

зость. И вот в семьях - злость, раздражение, злые

слова, отчужденность, сцены, а примирение в постели -

тем более унизительное.

И все же, если глянуть вселенским оком на нас:

вон в своей норе копошатся двое людишек, звуки ка-

кие-то издают, руками машут (это когда злые слова и

сцены отчуждения), но потом тушат свет и прижима-

ются телами, входят друг в друга, и сосут, и грызут... -

какие их действия считать важными и истинными, а

какие - искажающими их суть? Вопрос смешной: оче-

видно, и эти отталкивания входят в идею человека -

как дневной порыв каждого к тому, чтобы быть

особью, самостоятельным, чистым духом, - то есть

день готовит дистанцию и пищу для ночного Эроса:

чтобы притяжение было мощнее, пожирание и потоп-

ление различий в небытии.

В <Литературной газете>, только пришедшей, от 13

декабря 1966 г., ин-тер-вью: <Как здоровье планеты>,

и какое-то, на взгляд Бытия, насекомое - начальник

управления <сейсмологии> на вопрос о землетрясениях

в Скопие, Ташкенте и т.д. предполагает, что где-то на

глубине сотен километров произошел разрыв = лопнул

кровеносный сосуд, и магма полилась - и вот дошел

импульс до поверхности. А мы на ней, этой поверхно-

сти, газетками пробавляемся, остроумничаем: <Как здо-

ровье планеты?> Так что же - лишь это наше духов-

ничанье есть правда и красота? Но ведь Эрос в нас и

Нет на Руси образа Золушки - городской (замок принца);

зато Аленушка - в лесу, над озером. Золушка же - у очага

(зола!).

Естественный русский город - Москва: <большая дерев-

ня> - то есть тоже по образу и подобию Дерева. Если же она

<белокаменна>, то стихия <земли> тут под снег обрядилась.

Камень и Дерево. Дерево менее сексуально.

В городе - улица, площадь, общительность, трение: социаль-

ность = сексуальность. В России - терем, горница, <Домострой> -

изоляция. Символы любви на Западе - голуби: городская птица.

На Руси - лебедь, птица озерная, не городская. Ну - ласточки...

Образы южной эротики - сады, стада: газели, лани. В <Пес-

не песней> Соломона - кедр ливанский, стада.

Во Франции дружно Эрос с Логосом, секс с совестью живут.

Отчего ж в России меж ними антагонизм? Или не чувственна

русская женщина? Француженки розова плоть, а русской - бе-

есть наше со-деиствие вулканическим разрывам и из-

вержениям: в нем наша вплетенность во вселенскую

жизнь (как и в духе тоже - и на вселенский глаз в

нас вообще нет этого дуализма, не имеет смысла само

разделение духа-плоти: это наше частное, домашнее

различение).

<Крейцерова соната> есть мятеж, бунт духа в че-

ловеке - чтоб вырваться на свободу. Но грандиозность

усилия, отталкиванья и проклятья другой стороне, сама

мощь этих перунов, которые приходится обрушить ду-

ху, не о равнодушии и самости духа говорят, а о мере

его любви и зависимости от противоположной сто-

роны - от Эроса.

<Крейцерова соната> - это истерические <нет!>,

<не надо!>, которые возглашает в пространство жен-

щина для прочистки совести и души: что я все, мол,

от меня зависящее сделала, чтобы отбояриться от яри -

Эроса, в то время как ее увлекают на ложе и все ее

естество страстно этого хочет и отдается.

Только в России иллюзии и самообольщение у

людей: мужчин, женщин - и их духов, а именно:

поскольку свет и холод заполонили русский Космос,

изгнали Эрос на утлую, малую территорию, стало ка-

заться, что вообще его нет, и легко с ним справить-

ся, и не имеет он уж такого значения, и без него

прожить можно, - и манит надежда и соблазн на

чистую жизнь в духе и свете, которая-де у нас

здесь легко достижима - рукой подать до неба! и к

этому мы призваны.

Но тем катастрофичнее наплывы и взрывы Эроса:

ибо как равноправная сила он остается - только

сжат по месту и времени, - и он берет свое пол-

ностью. Но для человека, который арена этих боре-

ний, это - надламывающие бросания из жара в хо-

лод; а может, как раз закаляющие? - как из рус-

ской бани разгоряченные - в снег бросаются, так

что, может, в таком типе русский Эрос и осуществ-

ляться может, и ему так и пристало? Ибо ровное,

теплое сексуальное общение, наслаждение (как в ро-

манских странах) здесь невозможно: не тот разогрев

в вечной мерзлоте - такой теплоты хватило бы

лишь на то, чтоб ее подтаять, но не воспламенить

почву и соки, что нужно для Эроса...

ЛЮБОВЬ СЛОВОМ

2.1.1967 г. Видно, мне иного излеченья нет, как иг-

раться с чертами и розами* - бумаготерапию прини-

мать: мусолить ее. Вчера о спицетерапии прочел -

вяжут и успокаиваются: оттоки токов происходят в

ритме мерном спицевращения. И к тому ж - глядь! -

а что-то полезное или замысловатое выйдет. Но так

и на бумаге случается - еловики вывожу ручечкой,

вязь плету какую-нибудь - и укрощаюсь и вот чуть

не язык высуну, как Акакий Акакиевич, который

весь пыхтел, когда к сладчайшим своим буквам при-

ближался: он так выводил их округлости, завитки,

как иной женщину обхаживает словом, взглядом или

тело гладит - рукой по линиям проводит. Точно -

в этом было сладострастье Акакия Акакиевича -

женские фигурки в буквах выписывать, как сладо-

страстье Гоголя - сливаясь с бумагой, что-то поза-

мысловатее ей бросить, выкинуть, отковырнуть: на

бумаге он словами и образами просто отплясывал:

Эк! Бона! - и просто-о-ору что! Это тебе не город,

Питербурх - а Русь!: белизна бумаги как чистота

Божьего света, <ровнем-гладнем разметнулась на пол-

света>. Вот откуда графоманство российское: распоя-

сываясь на белизне и ровне-гладне бумаги, житель

русский всю ее, матушку, обнимает, гладит - с нею

соединяется: помечтовывает, как бы эдак исхитрить-

ся, чтобы <объять необъятное> тело - той женщи-

ны, что, по чувству еще Ломоносова, разлеглась,

плечьми Великой Китайской стены касаясь, а пятки -

Каспийские степи.

На белизне бумаги всю ее, родимую Русь, по

стебельку - по буквочке, по словечку - по лесо-

чку перебрать и перещупать можно, а больше никак,

ни-ни! - не подступишься. И пословица: <Гладко пи-

сано в бумаге, да забыли про овраги, а по ним хо-

дить> - как раз и идеальную любовь выражает: в

матовой белизне бумаги Русь такая ласковая, откорм-

ленная, гладкая, белотелая, податливая! - и романти-

ческую горечь от столкновения с грубой девкой дей-

ствительности, Графоманство в России - не только

^ Так обозначал буквы болгарский первокнижник Чернори-

зец Храбр. 16.1.86 г.

личное упражнение неприкаянных одиночек, но и хо-

ровая любовь государственного аппарата к России на

нивах и холмах писанины разворачивается: отчеты,

запросы, реляции, установки. Когда Алексей Алек-

сандрович (а кстати, недаром созвучие: А-А: Акакий

Акакиевич = Алексей Александрович) Каренин, отри-

нутый в любви и утвердившийся в своем величии го-

сударственного человека, мысленно сочиняет доклад-

ную записку об инородцах, упущенных противным

министерством, он же испытывает подлинное сладо-

страстье от ловкого орудованья с номерами парагра-

фов и статей: крючкотворец - тоже ой как не-

прост! Это - гладилин, гладиатор: бессильный уже

старец или ребячливый муж воображает тело жен-

щины <в завиточках-волосках> (Маяковский) и новые

ей крючочки застегивает и расстегивает - вот эро-

тическая подоплека крючкотворства: искусство за-

труднять соитие человека с делом, дела с истиной и

смыслом. Посредник здесь - как сводник или сваха -

сидит в канцелярии, а ко всему прикоснуться хочет

через щупальца анкет, справок и необходимых заяв-

лений. И то, что ничто без бумажек совершиться не

может, - это право первой ночи феодального сень-

ора: аппарат блюдет его в превращенной форме сло-

весных-письменных касаний, обнажений таинства, на-

рушения целомудренной немоты, и все-то должно

быть названо <своими именами>, а не окольными,

обиняками, как имя Бога в табу. Бумага, писанина -

это бесстыжие зенки, что аппарат на Русь уставил, и

та время от времени плюет в них языками пожаров:

одна из главных народных радостей в восстаниях -

это жечь архивы и списки.

Однако освобождаться от бумаг и крючкотворства

России нужно лишь время от времени - чтоб одно-

ва дыхнуть, дух перевести, разгуляться: хоть ночь, а

моя! - а там хоть трава не расти! Но это безразли-

чие к тому, что не <в минуты роковые>, а в буднях

она подлежит и отдается волокитству и обхаживань-

ям бумажных ее любовников, - бесчувственность

кажущаяся. Щелкоперство приятно и лестно Руси:

ровень-гладень бумаги адекватен ровню-гладню ее

бесконечного простора. Это в буднях - ей как до-

полнительная кожа, нарост в мороз: приятно зудит,

почесывает во сне, разогревает, словно УВЧ Русь

под аппаратом принимает - а там потихоньку ее

разберет; разогреет, раззадорит, раскалит, доведет до

белого каления, и тогда она, разгоряченная, скинет с

себя этот покров и голая побежит париться в бань-

ку, а потом в снег: отдаваться, <бросать по любви>

станет Русь не со старичишками - слуховыми аппа-

ратчиками, а со Стенькой Разиным, с вольницей, с

силой молодецкою. Государство в любви России иг-

рает роль предтечи, наводчика: оно - сват, но же-

них, но вор - другой. Так и творится Эрос русской

истории: возлегает Русь с двуилостасным супругом -

аппаратом и народом - и так лишь полноту соеди-

нения испытать может: когда страстную ярость к ап-

парату обрушит страстной горячностью к непутевому,

беспутному своему сорвиголове: иначе, без ненависти

то есть, любовь ее просто тепла, но недостаточно

еще горяча, чтоб стало возможно белое каление

страстного слияния, которое в русской женщине

всегда однократно и - катастрофа.

Итак, въедливость - это в слове сексуальное свой-

ство. Чуем мы, что Гоголь - насквозь эросный писа-

тель, но уловить никак не можем: и близко не подхо-

дит, просто бежит от любви и любовных сцен. Но вот

по въедливости его слова, стиля, всего почерка обна-

руживаем сладострастье всех его касаний, до чего б

ни дотронулся, И недаром чиновничество, канцелярии,

всякого рода советники - эти сладострастненькие кле-

щи-щелкоперышки, - их ловкость и, даже без пользы

себе, чисто эстетическое озорство в ограблении Рос-

сии, - все это так влечет малороссиянина Гоголя,

словно исподтишка подсматривает и тем соучаствует в

эротических действах - хоровых облапошеньях чинов-

никами России.

И хоть рассудочные западноевропейские умы, чи-

тая <Ревизора> и <Мертвые души> Гоголя, ужасаются

и мрачнеют: Боже, как страшна Россия! - из них

прет какое-то непостижимое веселие и сладострастье

духа: Гоголем буквально упиваешься, смакуешь, чита-

ешь взасос - будто веселые похождения плутов-

озорников: экие, право, того... как ловко и вкусно

делишки обделывают! Чиновнички Гоголя - это уми-

лительные детки, карапузы-проказники, что наивно и

бесстыдно сосут матушку Русь -а ей и сладко! У

одного вдруг отвалился нос-фалл, у другого, напро-

тив, <кувшинное рыло> - то есть женский орган на

лице проступил. Русь полуспит - как Татьяна, а во

сне над ней шабаш чудищ разыгрывается: <Вот рак

верхом на пауке, //Вот череп на гусиной шее //

Вертится в красном колпаке> - все это гоголевская

чертовщина, что в <Вечерах> и <Миргороде> откро-

венна: ведьмы, Вий, чудища в ночь у гроба, красная

свитка; а в <реалистических повестях> - уже одеты

в мундиры, но все равно они же! Эти сладостные

уродцы - извращенцы, - так же как в детских

сказках Чуковского Крокодил и <...Ехали комарики

на воздушном шарике, //А за ними кот, задом напе-

ред>. Все чудища Чуковского, как и персонажи Гого-

ля, выражают стихию детского Эроса: Вий - Мой-

додыр, Собакевич - Бармалей, Чичиков - ловкий

Айболит... У них у всех: веки открываются (Вий),

пасть, зубы-дыры (Мой до дыр! - может быть при-

зывом женщины, которая в страсти хочет, чтобы ее

пронзили насквозь и живого места на ней не остави-

ли). Либо чудовищное заглатывание: Собакевич, про-

жорливые взяточники, хапуги; или Бармалей и Кро-

кодил - это все сфера страха; а положительный

Эрос связан с животом и ласковым заглатыванием и

касаньем тела: Айболит - пухленький, как Афанасий

Иванович и Пульхерия Ивановна, вместе взятые,

...Ну вот: поплел свою вязь бесполезную - и вроде

делом был занят и весело было - и нервы в норме:

безобидно и беззлобно время протекло, А ведь удумал

отдыхать: мол, я уж несколько месяцев напряженно

мыслю (сначала - Тютчев, теперь - Эрос), и, чтобы

не портить предприятие, не дискредитировать мысль,

пора на физические труды или иные телом гоняния

оттянуться. Конечно, сделаем. Но пока муторь новогод-

няя утомительная - извела. И вот исцеленье нахожу

- к бумаге приникнув - как на воды отправился. И

даже не надо: для самой мысли вредно ей себя всегда

миссионерством и визионерством только считать (вдруг

бы натягиваться и напыщиваться - а значит, срываться

и фальшивить стала, если б обязательство взяла всегда

быть лишь откровением), - а так бы я на нее и себя

мыслящего взирал, если б запретил, например, себе

сегодняшнему, испитому, извяленному, - к бумаге ка-

саться. Да, не могу сегодня прозрения дать - не вижу -

ну и пускай: что я, нанялся писать для дяди, для ко-

го-то? <Я песню для себя пою>; а сегодня мне надо

маленькое словечко, тихое пощекатывание, поежиться

зябко - отойти. Ну и где же, как мне это сделать?

Вот - слово под рукой, и пусть сделает мне целебный

массаж: и даже ему, слову, веселое ревнованье: на

слабо! исхитриться. Ну что ж: оно на все руки мастер?

так пусть сегодня интимно-оздоровительный жанр по-

мышления явит.

А впрочем, и здесь, от зябкого помышленья зайдя,

тоже что-то усмотрели и уведали: тихое сладострастье

писанины.

Вот и Стефан Цвейг подобное заметил в Эразме

Роттердамском: <Он любит книги не только ради их

содержания. Один из первых библиофилов, он бого-

творит их чисто плотски, их бытие и их возникновение,

их великолепные, удобные и в то же время эстетичные

формы. У Альдуса в Венеции или у Фробена в Базеле

стоять среди наборщиков под низкими сводами типо-

графии, вытаскивать из-под пресса еще влажные пе-

чатные листы, набирать вместе с мастерами этого ис-

кусства виньетки и изящные заглавные буквы, подобно

зоркому охотнику, гоняться с ловким острым пером

за опечатками или отшлифовывать на сырых листах

латинскую фразу, чтобы она стала чище, выразитель-

нее, - для него сладчайшие мгновения бытия, трудить-

ся среди книг, ради книг - естественнейшая форма

существования> 1.

Великолепный Эразм Роттердамский испытывает

от возникновения слова и охорашивания буквы то

же сладострастье, что и наш милый Акакий Акакие-

вич - каллиграф: <Там, в этом переписываньи, ему

виделся какой-то свой разнообразный и приятный

мир. Наслаждение выражалось на лице его; некото-

рые буквы у него были фавориты, до которых если

он добирался, то был сам не свой и подсмеивался, и

подмигивал, и помогал губами (все это сплошь слова

для передачи разных фаз эротического действа: вос-

хищенное состояние в присутствии любимого сущест-

ва, признание, домоганье. - Г. Г.), так что в лице

его, казалось, можно было прочесть всякую букву,

которую выводило перо его>. Прямо как у Пушкина:

<А любовников счастливых узнаю по их глазам> - в

них отпечатлевается образ любимого существа. Это

^ Подчеркнутые слова создают атмосферу эротического акта:

свод, пресс, влага лона, образ охотника, что гоняется с острым

пером и т.д. Цит. по: Наука и жизнь. - 1966. -№8.-

С. 138.

буквальное сладострастье - как водка - полный и

засасывающий заменитель сладострастья реального,

так что и Эразм и Акакий Акакиевич, и Гоголь на-

шли способ обходиться в жизни без женщины, не

вступая в связь и зависимость от нее.

Эразм испытывает плотскую радость от рождения

слова среди влаги и сырости типографий - так же

и Акакий Акакиевич выписывает букву как писаную

красавицу, охорашивает ее, словно участвует в ут-

реннем туалете красавицы - и, при острой детской

чувствительности, уже самими ароматами сыт и пьян:

от прикосновений он бы просто умер - как и слу-

чилось с прямым объятием и отнятием шинели (ши-

нель, по фрейду, - предмет из круга мужских сим-

волов: видимо, объятье, как туча, покров - как

Зевс на Данаю...). Недаром, как только святой Ака-

кий Акакиевич допустил себя оскоромиться - со-

рвал яблочко: шинель новую приобрел и узнал сладо-

страстье ее объятий, - тут же с ним и игривые

мысли стали случаться: уже дальнейшего захотелось -

на витрине на женщину заглядываться стал, потом

выпил и нектару: любовный напиток, <Шампанское>, -

и, возвращаясь, <шел в веселом расположении духа,

даже побежал было вдруг, неизвестно почему (как с

детьми случается - Г.Г.), за какою-то дамою, кото-

рая, как молния, прошла мимо и у которой всякая

часть тела была исполнена необыкновенного движе-

ния>, Странный образ женщины у Гоголя - они все

стремительны, проносятся (и в <Невском проспекте>,

и панночка в <Тарасе Бульбе>, и в <Мертвых ду-

шах>), не дают остановиться и успокоиться взору,

духу, телу. Напротив, мужчины у него скорее неук-

люжи, байбаки, тюфяки. Подвижность, молния, ост-

рота - это вообще-то атрибуты мужского начала: го-

голевский же герой эту активность ощущает за жен-

щиной и панически ее бежит, как красная девица.

Точно, как пушкинский Белкин, что <к женскому же

полу имел он великую склонность, но стыдливость

была в нем истинно девическая>. Недаром и Белкин,

и Башмачкин (и фамилии созвучны) - из серии <ма-

леньких людей>. Они и в Эросе - люди маленькие,

т.е. мальчики, дети, у которых еще не произошло

расчленения синкретического Эроса на половины -

полы, сексы - секторы и не выражено еще при-

страстие к какой-либо определенной половине: или

мужской, или женской. У героя Гоголя как раз Эрос

видится как чуждая сфера, нерасчлененное марево.

Вот Акакий Акакиевич в новой шинели, идя <на

чай>, <остановился с любопытством перед освещенным

окошком (просто как дети глазеют, яркое увидев. -

Г.Г.) магазина посмотреть на картину, где изображена

была какая-то красивая женщина, которая скидала с

себя башмак, обнаживши таким образом всю ногу,

очень недурную (значит, эротическое чувство концен-

трируется на женской половине рода людского - т.е.

вроде бы глаз мужчины смотрит. Но тут же, с тем же

накалом дан мужчина-любовник - Г.Г.), а за спиной

ее, из дверей другой комнаты, выставил голову какой-

то мужчина с бакенбардами и красивой эспаньолкой

над губой>. Это уже явно женским чувством обострен-

ное восприятие. Но сама витринная отстраненность

картины и буффонно-комический колорит выносит си-

туацию вне досягаемости практического Эроса. Но так

же у детей, которые что-то предчувствуют и весьма

любопытствуют к миру папы-мамы (не папы или мамы),

но он для них именно такой, симбиозный, бисексуаль-

ный, неопределенный, не половой.

<Акакий Акакиевич покачнул головой, и усмехнул-

ся, и потом пошел своею дорогою. Почему он усмех-

нулся, потому ли, что встретил вещь вовсе незнакомую,

но о которой, однако же, все-таки у каждого сохра-

няется какое-то чутье (предчувствие или воспомина-

ние - это оттого, что каждый носит память тела, а

оно когда-то было семенем, младенцем в матке - и

вот вышло на свет Божий, в мир: ум ничего еще такого

из опыта не знает, а тело памятью своей чует, что это

есть и было с ним - как Платонова идея - воспо-

минание души о прежней или вечной жизни. Такое

<априорное> непрактическое знание о поле как о вещи

незнакомой, но чуемой - как раз являет уровень де-

тского Эроса - Г.Г.), или, подумал он, подобно многим

другим чиновникам, следующее: <Ну, уж эти французы!

Что и говорить, уж ежели захотят чего-нибудь того,

так уж точно того>...>

Здесь Эрос русского волокиты-чиновника = бу-

мажного червя-фаллоса, который червячка Руси все

время и замаривает, а не сам голод Эроса, - взира-

ет на открытый телесный секс - что так можно! -

как на другую планету, - и слов на своем языке

и букв не находит, чтобы выразить, ибо чужеродно

и непонятно.

<А может быть, даже и этого не подумал - ведь

нельзя же залезть в душу человеку и узнать все, что

он ни думает>.

Вот гоголевская въедливость: ничего прямо не ска-

зал, а обслюнявил, вокруг да около потрогал - много

слов наговорил по поводу - и как сухая земля во рту

осваивается через воду, так и этот чужеродный лубок

(нога и усы) впущен в наш желудок и переварен, бла-

годаря предварительному заключению в медоточивых

устах чиновника-букваря и выходу через его мину, ус-

мешку и хмыкающие слова.

Но закончим анализ гоголевского Эроса. Если ши-

нель - мужское начало, то, когда Гоголь пишет, что

<на стенах висели всё шинели да плащи, между кото-

рыми некоторые были даже с бобровыми воротниками

или с бархатными отворотами>, - это как выставка,

витрина породистых кобелей с холеной растительно-

стью - на зависть нашей дворняжке Акакию Акаки-

евичу.

Ограбление шинели - это или акт изнасилования:

недаром <увидел вдруг, что перед ним стоят почти

перед носом> (т.е. контакт вплотную, тела к телу, а

это ужасно, голо - не то, что через одежду, через

стекло и на расстоянии витрины - словно сорвана

девственная фата) <какие-то люди с усами> (как

француз с усами на витрине - мужское начало) -

и недаром воткнули в него: <приставил ему к самому

рту (щель. - Г.Г.) кулак, величиною в чиновничью

голову>; либо как акт оскопления, кастрации, обреза-

ния, - ибо срывают кровное, к телу приросшее -

шинель (здесь шинель - женское). А может: это и

акт и страх рожденья - память о нем, когда чело-

век наг и гол выходит из утробы матери, лишается

тыла, защищенной спины. Срыванье шинели поэтому

многоглагольно для нашего человеческого восприятия.

Еще к Эразму, Плюшкину, Скупому рыцарю и

Петрушке - кучеру Чичикова. Здесь сладострастие

от разного рода (присовокупления: книги к книге,

тряпья к хламу, монеты к монете, буквы к букве

(удовольствие от самого процесса чтения у Петруш-

ки).